Страница:
Покинув кабинет, первым делом Евгений захарович прошел в курилку и, привычно стрельнув папироску, пристроился на подоконнике. Народу как всегда хватало, говорили густо и рассыпчато.
— … значит, ноготком ей по шарабану — раз! Селедке, значит. Что, мол, будем и дальше глазки строить?
— Ха, ха!..
— … и тоже ничего. Крепкий такой парнишка. Вроде Стивенсона. Врежет, будь здоров! Наверняка на тренажерах качается. Боксеры такими не бывают…
Из никотинного облака выплыл лаборант-очкарик, костлявый, с отрешенным лицом гения. Кому-то из завлабов он чинил видеоприставку. Чинил уже вторую неделю, и ничего не выходило. Сходу чиркнув по стене спичкой, очкарик окутался клубами дыма.
— Не запускается, гнида! — пожаловался он. — Никак синхрона не могу добиться.
Кто-то тут же радостно откликнулся.
— А я тебе сразу говорил, что не пойдет. Схема-то наша! Еще на той неделе говорил!
— Элементарно! Впаять пару емкостишек — и заработает.
— Да впаивали уже!
— Значит, мало впаивали. Это ж барахло, не схема! С ней только так и надо. От пикушек к нанам и далее.
— … и тоже крепышок такой. Растяжечка, как у гимнасточки! Интересно бы столкнуть его со Шварцнеггером. Машутся-то оба, будь здоров…
— Нет, серьезно! Чего смеешься? Я их так и делю: ленинградки-аристократочки, ростовские девочки и, значит, амурские красавицы. Так сказать, три совершенно различных генотипа.
— Гено — что?
— Да ерунда это все! Вы лучше на усы глядите. Я вам точно говорю, если попадется какая усатая, так наперед и знайте — если не задушит, так замучит до посинения!
— … неприметный такой, а резкий. Главный удар, как у Чака, — стопроцентная вертушка…
Швырнув папиросу в набитую с бугром урну, Евгений Захарович проследовал в родную лабораторию. Кабинет начальника ему выделили только на время работы с проспектом. Работа затягивалась, и, заглядывая в лабораторию, он все чаще начинал ощущать себя гостем.
Играло радио, в отгороженном тумбочками углу — маленьком женском государстве, дамы пили чай с пряниками. На мужской территории, на столах, обугленными окурками дымили брошенные паяльники, угрюмо стояли полуразобранные приемники и телевизоры. Телевизоры были какие-то до мелочей одинаковые, кряжистые, больше похожие на серванты и шкафы. В скучном одиночестве очкарик щелкал рукоятками осциллографа, сосредоточенно тычась в лохматую от проводов схему. Хрупкая спина его нервно подрагивала, лицо выразительно морщилось. Евгений Захарович поймал себя на мысли, что стоять и смотреть на работающего человека удивительно приятно. Еще бы прилечь, да подпереть голову ладошкой…
По институту разнеслись далекие удары. Кто-то опять ремонтировал мебель. Сколько помнил себя Евгений Захарович, в институте постоянно чинили мебель. Гвоздями, шурупами, казеином, эпоксидной смолой и обыкновенной проволокой. Свинченные и склеенные столы и стулья держались неделю или две, а затем начинали потихоньку чахнуть. Раскачиваясь на ревматических ногах, они теряли с грохотом одну за другой составные части и в конце концов бессовестно разваливались, оставляя хозяев с носом. Такая уж это была мебель, и сбей ее хоть стальными листами, Евгений Захарович не сомневался, — все повторилось бы в точности.
Посмеивась, в лабораторию грузно вошел Васильич, любитель чешского и жигулевского пива, отец троих детей, заядлый горе-рыболов. Продолжая начатый в коридоре разговор, он почему-то обратился к ним.
— Так что не надо, ребятки! Фортран, Ассемблер — все это чепуха! Десять-пятнадцать лет, и всем вашим языкам придет форменная хана. Как и этой опилочной мебели.
В ответ Евгений Захарович пожал плечами. Ему было все равно. Очкарик же глубокомысленно потер лоб.
— Ну, положим, мебель испустит дух раньше.
— Согласен, — Васильич с готовностью хохотнул.
— О чем говорим? Чему хохочем? — в лабораторию гуртом возвращались курильщики. Дверь со скрипом заходила туда-сюда, пропуская степенных и кряжистых лаборантов. Евгению Захаровичу показалось, что она устало зевает.
— Спорим, кто проживет дольше — машинные языки или мебель.
— Кто пива не пьет, долго не живет, — многозначительно произнес некто.
— Вот и я говорю: пивка бы! — шаркающим шагом, последним обеспокоив дверь, в лабораторию вошел длинный, как жердь, Паша.
— Кто за пивко, пра-ашу поднять и опустить!
— Пивко — это неплохо, — подтвердил Васильич.
— Вот и проголосовали! — Паша крутанулся на месте и, отыскав зорким глазом укрывшегося за телевизорами студента-практиканта, по-сержантски гаркнул: — Слышал Лешик?.. А если слышал, сумку в зубы — и в центр!
— Ящичек! — заорали из коридора.
— Ага, может, два?..
— Не рассуждать, курсант!
Лешик красноречиво похлопал себя по карманам.
— Тогда, мены, гоните бабки. И лучше в долларах.
— Ничего, карбованцами возьмешь.
«Мены» послушно зашарили по кошелькам. Из коридора потянулись измученные жарой курильщики. В числе прочих Евгений Захарович сунул в исчерканную чернилами ладонь зажеванную трешку. Поучаствовав в важном, поплелся обратно в кабинет. Сенека уверял, что быть добрым — просто. Надо только этого захотеть. Выпивший пиво добреет на глазах. Значит… Значит, хотеть пива — все равно что хотеть быть добрым. Стало быть, через час или два все они тут станут добрыми. Целый отдел добряков…
Прежде чем сесть за стол, он придвинул к себе телефонный аппарат и набрал номер особой засекреченной лаборатории института. Откликнулся знакомый голос, и не называя имен, Евгений Захарович рассеянным тоном поинтересовался ходом эксперимента. Ответили уклончиво, осторожно и туманно. Таких ответов Евгений Захарович не любил. Сказав: «Эх, ты, а еще друг!..», он положил трубку. Рассеянным щелчком сбил со стола проволочную скрепку.
Пожалуй, из всего творящегося в здешних стенах эксперимент принадлежал к числу того немногого, что его по-настоящему волновало. Плюс окошечко кассы, из которого манной небесной вытекали выдаваемые неизвестно за что дензнаки, плюс зеленоглазая буфетчица из столовой с ароматной грудью и точеной фигуркой. Но если на дензнаки можно было покупать мороженое, а зеленоглазой буфетчицей любоваться издалека и вблизи, то загадки эксперимента оставались вне пределов досягаемости. Вокруг этих загадок роилась гора слухов, но в сущности никто ничего не знал. Вернее, знали все и обо всем, но отсутствовал главный компонент знания — понимание. Они знали о госзаказе, знали о том, что куратором секретных работ являлся кто-то из правительства, но за всем этим мало что стояло. Кроме тех же упомянутых дензнаков, которые в виде ежегодных дотаций покрывали многочисленные долги института, позволяя завлабам и отдельным сотрудникам покупать дачные участки и вполне приличные автомобили. Соответственно складывалось и отношению к эксперименту — как к некому неиссякаемому финансовому источнику, дающему институту возможность держаться на плаву. Более серьезно эксперимент не воспринимали. Вполне возможно, что аналогичная точка зрения сложилась бы и у Евгения Захаровича, но однажды он побывал там, и мнение его враз переменилось. Теперь при одном только упоминании слова «эксперимент» мозг его делал охотничью стойку и чувственное восприятие, если его можно было, конечно, изобразить в виде локатора, немедленно разворачивалось в сторону незримых чудес, затевающихся на чердачном этаже института. Увы, секретчики, а их в институте работала добрая дюжина, блюли иерархию допуска, а Юрий — тот самый, что пару минут назад бормотал по телефону невразумительное, при всем своем презрении к конспирации изъясняться по телефону открытым текстом откровенно не решался.
Евгений Захарович дернул себя за ухо, с грохотом выставил на стол шахматную доску. И тут же засомневался — играть или не играть? Оптимист играет с собою в шахматы и всегда выигрывает, пессимист — напротив, всегда в проигрыше. А как назвать тех, кто вообще не хочет играть? То есть, — ни выигрывать, ни проигрывать?.. Евгений Захарович поморщился. Наверное, это или откровенные лодыри, или бесхарактерные тупицы. Значит, он лодырь. Жесточайший лентяй всех времен и народов. Лодырь, потому что тупицей Евгений Захарович себя не считал.
Рабочее отупение все больше опутывало мозг клейкой паутиной. Помассировав нижнюю часть затылка, Евгений Захарович попробовал вызвать в воображении бутылку пива, но увиденное отнюдь не взбодрило. Голова стремительно тяжелела — и к вечеру, он знал, навалится боль — огромное змееподобное чудовище, чтобы, разломив череп надвое, шершаво и жадно лизать обнажившийся мозг.
В коридоре кто-то торопливо бубнил:
— … надо, пока не вернулся Лешик. Стул прибить к полу и конфетти в кепку. Где дырокол, Тамара? Кто видел дырокол?
Тяжело затопали ножищи. Дырокол — вещь важная. Почти незаменимая. С помощью дырокола изготовляют конфетти. Уже через полминуты целая группа добровольцев шарила по лаборатории, силясь разыскать дырокол. Евгений Захарович лениво прислушивался. Розыгрыши, что и пять лет назад. А в будущем эстафету подхватит и сам Лешик. Это уж как пить дать. Станет завсегдатаем института, может быть, даже превратится в какого-нибудь кандидата и тоже будет подшучивать. Конфетти в кепку или в зонтик, ленточный трансформатор в портфель — и снова все будут смеяться. А что им еще делать?.. Евгений Захарович зевнул. За какие-то полторы недели, проведенные в кабинете начальника, он успел утерять чувство солидарности с лабораторной братией. О бывших коллегах думалось теперь только как о бывших — с надлежащей отстраненностью, пусть даже и с неким внутренним смущением. К собственному удивлению, он не знал, сожалеет о случившемся или нет. Было, вероятно, все равно. Да и почему он должен принимать это близко к сердцу? В конце концов он не член правления и не депутат. Это те, отдаляясь от народа, должны стыдиться. А он, по счастью, депутатом не был. Очень может быть, он вообще никем не был…
«Господи, сотвори какое-нибудь чудо!» — прошептал Евгений Захарович. — «Перетряхни этот гадюшник, перетряхни всю нашу жизнь. Или хотя бы одну мою. Ведь это не жизнь! Клейстер какой-то, кисель в миске…»
— А может, ему диод в вилку впаять? Включит — и сразу повеселеет.
— Не успеем. Скоро уж вернется…
В каком-то нездоровом порыве Евгений Захарович придвинул к себе проспект. Организм самопроизвольно включился в режим работы. Так, наверное, и происходят самовозгорания…
На первые страницы он накинулся с яростью штурмующего. Черкал и правил, ощущая в себе сладостную злость. Слова и строчки превратились в неприятельский кегельбан. Из пропечатанных шеренг следовало выбить максимальное число букв. Ибо возмущала каждая фраза, а от чужих нелепых афоризмов хотелось смеяться громко, может быть, даже по-мефистофельски, чтобы слышали славные соавторы.
За окном оглушительно зацвиркал, подскакивая мячиком, расфуфыренный воробей. Тепло распаляло его, солнце и облака радовали. Подняв голову, Евгений Захарович буквально прилип к нему взором. Чужая радость работала наподобие мощнейшего магнита.
Так… Он не сразу вернулся глазами к проспекту. Где-то тут должна быть ссылка на литературу… Но, увы, даже в помине нет. Вопрос им жирненький на полях! Аббревиатура не объяснена, а тут и вовсе какой-то ребус… Он перечитал абзац трижды и все равно ничего не понял. Это какой же талантище нужен! Какое умение! Чтобы о простых вещах писать таким слогом!.. Скрипнув зубами, Евгений Захарович покосился на окно. Возле орущего воробья уже сидела некая легковерная пигалица. Должно быть, воробей врал ей что-то про райское гнездышко, про заветное местечко, где валом лежат прокисшие пельмени, обкусанные сдобы и колбасная шелуха. Пигалица слушала, приоткрыв клюв. Сообразив, что глупая воробьиха рано или поздно поверит всей этой чепухе, Евгений Захарович решительно поднялся. Вот у кого настоящая жизнь! Вот кто свободен и счастлив!.. Пальцами он оттянул нос наподобие клюва. Вот я, вот я, превращаюсь в воробья!.. И да здравствует захватывающий дух полет, взгляд с высоты и отсутствие зарплат! Всего-то и завоеваний у разума, что кто-то когда-то изобрел чертов дырокол, да еще пиво. Чешское и жигулевское… А недодушенное искусство — не в счет. Его создают изгои, а изгои, как известно, — класс неимущий, класс вымирающий… Бежать! Со всех ног и со всех рук! По примеру предков! Ведь тоже были счастливее нас. Потому что не знали ни озоновых дыр, ни затхлой воды, ни прогорклого воздуха. Воевали себе и в ус не дули…
Четыре этажа, коридоры по восемьдесят метров, да еще пролеты — всего метров триста, а то и четыреста. Дистанция вполне приличная — почти стадион. Но пробегать ее следует стремительной рысцой, озабоченно морща лоб, не замечая ничего вокруг. И только тогда ни у кого не возникает сомнения, что шаг ваш целенаправлен. Напротив, будет расти и цементироваться миф о вашей удивительной занятости. Ласково и благосклонно будут глядеть вам вслед седовласые начальники, и до ушей ваших донесутся сочувственные вздохи коллег. Весьма желательно носить с собой увесистую папку или тот же разлохмаченный проспект. В дипломате или просто в руках. Немаловажный штрих. Он убеждает — то бишь, делает ложь убедительной. А здороваться надо чуть рассеянно, не сразу узнавая, и никогда не скупиться на виноватые улыбки: мол, рад сердечно и безмерно, но, увы, ни минутки и ни секундочки… И торопиться, торопиться — бежать не оглядываясь, ибо оглядывающийся — подозрителен. Очень неудобно встречаться и здороваться с людьми дважды. Еще хуже — трижды. Покоситься и промолчать — дескать, виделись, браток, — недипломатично, здороваться вторично — глупо, отворачивать голову — и вовсе нехорошо. Поэтому бегущий по институту должен быть вдвойне осторожен. Следует иметь нюх на подобные вещи, и Евгений Захарович такой нюх имел. Двигаясь по коридору, он уверенно набирал скорость, впадая в знакомое «транспортное» состояние, когда не хотелось ни о чем думать, и мысленная апатия согласованно вплеталась в канву дорог.
Впереди замаячила фигура атлета. Человек бежал навстречу, как поезд по рельсам, и Евгений Захарович взял чуть правее. Он давно подозревал в атлете тайного конкурента, приверженца той же «маршрутной гимнастики». Слишком уж часто судьба сталкивала их на лестницах, в коридорах и вестибюле. Впрочем, «конкурент» в самом деле мог оказаться занятым человеком. Как говорится, чудесное упрямо вторгается в наши дни… И почему бы, в конце концов, не поверить в существование этакого талантливого бодрячка, представителя новой формации, гармонично впитавшей в себя как физические, так и умственные достоинства. Тогда объяснима вся эта спешка. Гений не умеет медлить, гений — это волк, настигающий добычу. Лаборатории, кабинеты, умные разговоры, мимоходом идейку — одному, другому, попутно в библиотеку за цитаткой… А ведь как не похож на ученного! Даже на рядового кандидата не похож. Скорее уж кандидат по штанге или воспитанник атлетического клуба, созданного при институте для привлечения молодежи к науке. Вон какой богатырь! Мускулистая грудь, столбоподобные ноги, а руки — это же не руки — шатуны какие-то! Богатырь несся, отмахивая шатунами, нелепо пригибая могучий торс к вскидываемым ногам. Непонятнейшая походка! Это уже на всю жизнь. Разве кто скажет такому, что он вихляет телом, словно клоун? Это надо быть героем или безумцем, что, впрочем, одно и то же.
Евгений Захарович подумал о Толике. Вот с ним он бы, пожалуй, рискнул. Вид у Толика тоже очень даже внушительный. Возможно, атлет даже выслушал бы их до конца. И только потом стал бы в бойцовскую стойку…
«Поезд» промчался мимо, и на Евгения Захаровича пахнуло молодеческим потом, одеколоном «Шипр» и чем-то еще, идейно-здоровым, внушающим боязливое уважение. Взвихрив воздух, атлет добрался до поворота, и через секунду мраморная лестница загудела под его слоновьими стопами.
На втором круге у Евгения Захаровича заныло под левой лопаткой, а «нюх» подсказал, что пора заканчивать. Спустившись на родной этаж, он заглянул в лабораторию. Здесь по-прежнему пили чай, хрустели сушками. Попутно глазели на экран отремонтированного кем-то телевизора. Горделивые мундиры в высоких разукрашенных фуражках, в десантных ботинках и белых перчатках торжественно маршировали по площади. Не то Англия, не то Испания…
— Не признаю я такую шагистику! У наших лучше как-то, экономнее… Гляди, как размахались, и выверты в коленках неестественные какие-то. Сколько у них между шеренгами? Ведь поболее метра будет! А нас, помню гоняли плотненько, носом к затылку, и не дай бог, кто споткнется. Все повалятся — разом!..
— Между прочим, по второй футбол гонят. Может, переключим?
Против футбола не возражали. Хрустнул переключатель, словно сломали чью-то кость, и парад превратился в галдящий стадион. Цветность у телевизора барахлила. Трава была красной, мяч желтым, а у ворот зевали синелицые голкиперы. Но сюжет в целом был знаком. Распаренные игроки энергично бегали взад-вперед, с азартом сшибались лбами, падая, жевали от боли красную траву. Перекликаясь с телевизором, продолжало болтать радио, и гражданственный бархат вещал о чем-то скучном, что почему-то должно было дойти до сознания каждого…
Снова оказавшись в кабинете начальника, Евгений Захарович рухнул на стул и, стиснув себя в волевых тисках, попытался сосредоточиться на мысли о проспекте. Увы, заряд иссяк, все было тщетно. Вместо проспекта думалось о мягком диване, о белоснежной подушке и сладком нескончаемом сне с зеленоглазой буфетчицей. Заявись в этот момент враг, Евгений Захарович сдался бы не моргнув глазом. Сдался с одним-единственным условием — чтобы можно было не поднимать рук и чтобы в плену ему предоставили какой-нибудь хоть самый завалящий диван. Мутными глазами он обвел комнату. Вот здесь бы его, у стеночки… Розовый, пышный, такой желанный… Евгений Захарович вгляделся в стену мученическим взором, взывая к невидимому дивану, умоляя проявиться из небытия, приласкать униженное бездельем тело. Увы, стена безмолвствовала. Из-за фанерной плиты, втиснутой за шкаф, дразняще выглядывали тараканьи усики. Насекомое было раздавлено еще вчера, но усы по-прежнему казались живыми и даже как-будто чуть-чуть шевелились. Бедный таракан-тараканище… Евгений Захарович хорошо помнил, как прижал фанерный лист к стене и как раздался неприятный хруст. Никаких особых ощущений он тогда не испытал — ни стыда, ни злорадства, — одну лишь легкую брезгливость. Все-таки убийство убийству рознь, и клопы, мухи, тараканы — вроде как не в счет, как не в счет говядина и свинина, как не в счет бессловесная флора.
Скрипнула дверь, и в кабинет заглянула Пашкина голова.
— Лешик прискакал. Народ пробки выдергивает…
Пришлось вставать и шлепать за купленным пивом.
Позже, раскупоривая бутыли, Евгений Захарович несколько оживился. Сочащаяся из-под жестяной нашлепки пена призывно шипела, заманивала ароматом. Материализующийся дух старика Хоттабыча обещал исполнение самых несуразных желаний.
Он и не заметил, как осушил обе бутылки. Короткие секунды счастья прошли, желаниям так и не суждено было сбыться. Сыто икнув, Евгений Захарович заглянул под шкаф, горделиво улыбнулся. Все-таки полторы недели — это тоже срок! Ему было на что полюбоваться. Глянцевое войско вызывающе поблескивало в полумраке. Увеличив число воинов еще на пару голов, Евгений Захарович развернул бутыли этикетками наружу, бережно подравнял ряды. В скорости стеклянная армада угрожала выползти за пределы шкафа. Следовало принимать меры, но об этом как-то не хотелось думать…
Снова с сожалением он вспомнил о диване. Ну почему, черт возьми, в институтах не позволяют подобных вещей! А если кому-нибудь станет плохо? Инфаркт, к примеру, или инсульт? На табуреты прикажете укладывать?!.. Так бедолага на тех табуретах от одной обиды помрет. От окончательного, так сказать, уничижения… Говорят, даже у обезьян, когда им вяжут руки, принуждая бегать на задних лапах, появляются признаки гипертонии. Чего ж требовать от людей! Пиво давало о себе знать. Без малейшего усилия Евгений Захарович представил гигантский, наполненный криками обезьяний питомник. Очкастые, обряженные в халаты профессора садистски заламывали обезьянам руки, стягивали тугими бинтами. Мартышки, шимпанзе, орангутанги, подвывая и спотыкаясь, косолапо спешили прочь. С блокнотами и стетоскопами за ними семенили любопытствующие естествоиспытатели…
Вздрогнув, Евгений Захарович поднял голову. Перед ним стоял улыбающийся Костя. Он вошел неслышно, как привидение, и теперь терпеливо ждал, когда на него обратят внимание. Худенький, неприметный, скромный… — и не Костя, а Костик, хотя было ему за пятьдесят, и не далее, как в прошлом году у него родился первый внук. Мелкими неуверенными шажками Костик приблизился к столу.
— Хорошее пиво купил Алексей, — осторожно проговорил он.
— Алексей? — Евгений Захарович не сразу сообразил, что это про Лешика. — А… Да, неплохое.
— Такая погода — просто беда… Колхозникам тяжело. Горит хлеб.
— Горит, — Евгений Захарович с отвращением кивнул. Всякий раз, когда он заводил беседу с Костиком, у него неизменно возникало ощущение гложущей тоски. Слащавые манеры коллеги обволакивали наподобие щупальцев осьминога, и отчего-то не хватало сил разорвать эти путы, заговорить по-человечески.
— Мне бы пятьсот пятьдесят пятую серию… Парочку триггерков.
Морщинистое лицо Костика продолжало плавиться от улыбчивого смущения. Всем своим видом он словно извинялся за вторжение, за излишнюю навязчивость. И тем не менее навязчивое вторжение продолжалось. «Гад, — подумал Евгений Захарович. Впрочем, без особой злости. — И ведь момент какой выбрал подходящий! Тотчас после пива. На что я сейчас способен, позвольте вас спросить?»
— Есть, наверное, где-нибудь в столе, — нехотя произнес он. — Посмотри там сам.
— Ага, и еще релюшку бы надо. На ампер или полтора…
— Поищи в столе, — Евгений Захарович мысленно ругнулся. Он отказывался понимать свое гуттаперчевое поведение. Но уж очень противоречивые качества сочетал в себе Костик. С ним сложно было воевать. Будучи на первый взгляд глупым и безропотным, он умел тем не менее настаивать на своем, замечательно используя снисходительность окружающих и собственный ни на что не претендующий вид. И он же удивительным образом знал содержимое всех столов лаборатории. Подходя с просьбой, он действовал наверняка, и, впервые сообразив это, Евгений Захарович был попросту шокирован. Кажется, он брякнул тогда легковесное «нет», в чем тут же оказался вежливо изобличен. Деталька, превращенная в улику, перекочевала в руки просильщика, а Евгений Захарович еще долго ощущал мутную неловкость от происшедшего. Глуповатый Костик сумел подобрать к нему ключ, и от факта этого было не отмахнуться. С тех пор Евгений Захарович зарекся отказывать подобным просьбам. Костик всегда знал что спрашивать, когда спрашивать и в каком количестве. Самым простым было отдать спрашиваемое не споря. Кстати, тот же Костик с мужеством Делаваля совал свои мозолистые пальцы в клеммы и искрящиеся гнезда. Двести двадцать его ничуть не пугало. Для дела он готов был терпеть, и, глядя в такие минуты на коротко стриженный Костин затылок, Евгений Захарович прощал ему все — в том числе и странное побирушничество. Жалость вымещала неприязнь так же просто, как подозрение вытесняет доверие. Самое сложное в этом мире — выдерживать присутствие других людей. Но к счастью, большинству это пока удается…
Ретировался Костик с той же бесшумностью. И как только дверь за ним прикрылась, Евгений Захарович тут же опустил пылающий лоб на сложенные руки. И уже через мгновение, постепенно отключаясь от яви, с торжествующей ленцой принялся наблюдать, как пиво, шеренги бутылок, улыбающийся Костик и наукообразная галиматья, прозванная проспектом, плотным строем шествуют из головы. Мозг пустел и сдувался, как пробитая камера, а празднующий победу вакуум наполнялся скользкими потусторонними видениями. Как известно, природа не терпит пустоты, — потому и приходят сны, подменяя реальность. И если смерть условно принять за абсолютную пустоту, то правда — за верующими. Смерти нет и никогда не было! Ее выдумали неучи и завистники. Оно и понятно, — куда как удобно думать, что злое и доброе заканчивает земной путь в одни и те же сроки. Ан, нет! Ничего подобного! Природа не терпит пустоты. Она терпит лишь злое. Но только до поры до времени…
С этой последней обнадеживающей мыслью Евгений Захарович и уснул.
Встреча одноклассников произошла зимой, в кафе. В складчину арендовали предназначенный для свадебных церемоний зал, заказали роскошный ужин, пару ящиков водки и вина. Прибыли практически все. Да и то сказать, десять лет — не двадцать и не тридцать. Никто не успел умереть, никто не стал дедушкой или бабушкой. Нарядные и причесанные, бывшие однокашники чинно прохаживались по залу, приглядываясь друг к дружке, заново принимаясь знакомиться. Как-то обошлось без взрывов восторга, без изумленных возгласов и без объятий. Выяснилось, что две трети успело обзавестись семьями, оставшаяся треть взирала на жизнь и окружающих с покровительственной усмешкой. Когда нечем хвалиться, хвалятся свободой.
— … значит, ноготком ей по шарабану — раз! Селедке, значит. Что, мол, будем и дальше глазки строить?
— Ха, ха!..
— … и тоже ничего. Крепкий такой парнишка. Вроде Стивенсона. Врежет, будь здоров! Наверняка на тренажерах качается. Боксеры такими не бывают…
Из никотинного облака выплыл лаборант-очкарик, костлявый, с отрешенным лицом гения. Кому-то из завлабов он чинил видеоприставку. Чинил уже вторую неделю, и ничего не выходило. Сходу чиркнув по стене спичкой, очкарик окутался клубами дыма.
— Не запускается, гнида! — пожаловался он. — Никак синхрона не могу добиться.
Кто-то тут же радостно откликнулся.
— А я тебе сразу говорил, что не пойдет. Схема-то наша! Еще на той неделе говорил!
— Элементарно! Впаять пару емкостишек — и заработает.
— Да впаивали уже!
— Значит, мало впаивали. Это ж барахло, не схема! С ней только так и надо. От пикушек к нанам и далее.
— … и тоже крепышок такой. Растяжечка, как у гимнасточки! Интересно бы столкнуть его со Шварцнеггером. Машутся-то оба, будь здоров…
— Нет, серьезно! Чего смеешься? Я их так и делю: ленинградки-аристократочки, ростовские девочки и, значит, амурские красавицы. Так сказать, три совершенно различных генотипа.
— Гено — что?
— Да ерунда это все! Вы лучше на усы глядите. Я вам точно говорю, если попадется какая усатая, так наперед и знайте — если не задушит, так замучит до посинения!
— … неприметный такой, а резкий. Главный удар, как у Чака, — стопроцентная вертушка…
Швырнув папиросу в набитую с бугром урну, Евгений Захарович проследовал в родную лабораторию. Кабинет начальника ему выделили только на время работы с проспектом. Работа затягивалась, и, заглядывая в лабораторию, он все чаще начинал ощущать себя гостем.
Играло радио, в отгороженном тумбочками углу — маленьком женском государстве, дамы пили чай с пряниками. На мужской территории, на столах, обугленными окурками дымили брошенные паяльники, угрюмо стояли полуразобранные приемники и телевизоры. Телевизоры были какие-то до мелочей одинаковые, кряжистые, больше похожие на серванты и шкафы. В скучном одиночестве очкарик щелкал рукоятками осциллографа, сосредоточенно тычась в лохматую от проводов схему. Хрупкая спина его нервно подрагивала, лицо выразительно морщилось. Евгений Захарович поймал себя на мысли, что стоять и смотреть на работающего человека удивительно приятно. Еще бы прилечь, да подпереть голову ладошкой…
По институту разнеслись далекие удары. Кто-то опять ремонтировал мебель. Сколько помнил себя Евгений Захарович, в институте постоянно чинили мебель. Гвоздями, шурупами, казеином, эпоксидной смолой и обыкновенной проволокой. Свинченные и склеенные столы и стулья держались неделю или две, а затем начинали потихоньку чахнуть. Раскачиваясь на ревматических ногах, они теряли с грохотом одну за другой составные части и в конце концов бессовестно разваливались, оставляя хозяев с носом. Такая уж это была мебель, и сбей ее хоть стальными листами, Евгений Захарович не сомневался, — все повторилось бы в точности.
Посмеивась, в лабораторию грузно вошел Васильич, любитель чешского и жигулевского пива, отец троих детей, заядлый горе-рыболов. Продолжая начатый в коридоре разговор, он почему-то обратился к ним.
— Так что не надо, ребятки! Фортран, Ассемблер — все это чепуха! Десять-пятнадцать лет, и всем вашим языкам придет форменная хана. Как и этой опилочной мебели.
В ответ Евгений Захарович пожал плечами. Ему было все равно. Очкарик же глубокомысленно потер лоб.
— Ну, положим, мебель испустит дух раньше.
— Согласен, — Васильич с готовностью хохотнул.
— О чем говорим? Чему хохочем? — в лабораторию гуртом возвращались курильщики. Дверь со скрипом заходила туда-сюда, пропуская степенных и кряжистых лаборантов. Евгению Захаровичу показалось, что она устало зевает.
— Спорим, кто проживет дольше — машинные языки или мебель.
— Кто пива не пьет, долго не живет, — многозначительно произнес некто.
— Вот и я говорю: пивка бы! — шаркающим шагом, последним обеспокоив дверь, в лабораторию вошел длинный, как жердь, Паша.
— Кто за пивко, пра-ашу поднять и опустить!
— Пивко — это неплохо, — подтвердил Васильич.
— Вот и проголосовали! — Паша крутанулся на месте и, отыскав зорким глазом укрывшегося за телевизорами студента-практиканта, по-сержантски гаркнул: — Слышал Лешик?.. А если слышал, сумку в зубы — и в центр!
— Ящичек! — заорали из коридора.
— Ага, может, два?..
— Не рассуждать, курсант!
Лешик красноречиво похлопал себя по карманам.
— Тогда, мены, гоните бабки. И лучше в долларах.
— Ничего, карбованцами возьмешь.
«Мены» послушно зашарили по кошелькам. Из коридора потянулись измученные жарой курильщики. В числе прочих Евгений Захарович сунул в исчерканную чернилами ладонь зажеванную трешку. Поучаствовав в важном, поплелся обратно в кабинет. Сенека уверял, что быть добрым — просто. Надо только этого захотеть. Выпивший пиво добреет на глазах. Значит… Значит, хотеть пива — все равно что хотеть быть добрым. Стало быть, через час или два все они тут станут добрыми. Целый отдел добряков…
Прежде чем сесть за стол, он придвинул к себе телефонный аппарат и набрал номер особой засекреченной лаборатории института. Откликнулся знакомый голос, и не называя имен, Евгений Захарович рассеянным тоном поинтересовался ходом эксперимента. Ответили уклончиво, осторожно и туманно. Таких ответов Евгений Захарович не любил. Сказав: «Эх, ты, а еще друг!..», он положил трубку. Рассеянным щелчком сбил со стола проволочную скрепку.
Пожалуй, из всего творящегося в здешних стенах эксперимент принадлежал к числу того немногого, что его по-настоящему волновало. Плюс окошечко кассы, из которого манной небесной вытекали выдаваемые неизвестно за что дензнаки, плюс зеленоглазая буфетчица из столовой с ароматной грудью и точеной фигуркой. Но если на дензнаки можно было покупать мороженое, а зеленоглазой буфетчицей любоваться издалека и вблизи, то загадки эксперимента оставались вне пределов досягаемости. Вокруг этих загадок роилась гора слухов, но в сущности никто ничего не знал. Вернее, знали все и обо всем, но отсутствовал главный компонент знания — понимание. Они знали о госзаказе, знали о том, что куратором секретных работ являлся кто-то из правительства, но за всем этим мало что стояло. Кроме тех же упомянутых дензнаков, которые в виде ежегодных дотаций покрывали многочисленные долги института, позволяя завлабам и отдельным сотрудникам покупать дачные участки и вполне приличные автомобили. Соответственно складывалось и отношению к эксперименту — как к некому неиссякаемому финансовому источнику, дающему институту возможность держаться на плаву. Более серьезно эксперимент не воспринимали. Вполне возможно, что аналогичная точка зрения сложилась бы и у Евгения Захаровича, но однажды он побывал там, и мнение его враз переменилось. Теперь при одном только упоминании слова «эксперимент» мозг его делал охотничью стойку и чувственное восприятие, если его можно было, конечно, изобразить в виде локатора, немедленно разворачивалось в сторону незримых чудес, затевающихся на чердачном этаже института. Увы, секретчики, а их в институте работала добрая дюжина, блюли иерархию допуска, а Юрий — тот самый, что пару минут назад бормотал по телефону невразумительное, при всем своем презрении к конспирации изъясняться по телефону открытым текстом откровенно не решался.
Евгений Захарович дернул себя за ухо, с грохотом выставил на стол шахматную доску. И тут же засомневался — играть или не играть? Оптимист играет с собою в шахматы и всегда выигрывает, пессимист — напротив, всегда в проигрыше. А как назвать тех, кто вообще не хочет играть? То есть, — ни выигрывать, ни проигрывать?.. Евгений Захарович поморщился. Наверное, это или откровенные лодыри, или бесхарактерные тупицы. Значит, он лодырь. Жесточайший лентяй всех времен и народов. Лодырь, потому что тупицей Евгений Захарович себя не считал.
Рабочее отупение все больше опутывало мозг клейкой паутиной. Помассировав нижнюю часть затылка, Евгений Захарович попробовал вызвать в воображении бутылку пива, но увиденное отнюдь не взбодрило. Голова стремительно тяжелела — и к вечеру, он знал, навалится боль — огромное змееподобное чудовище, чтобы, разломив череп надвое, шершаво и жадно лизать обнажившийся мозг.
В коридоре кто-то торопливо бубнил:
— … надо, пока не вернулся Лешик. Стул прибить к полу и конфетти в кепку. Где дырокол, Тамара? Кто видел дырокол?
Тяжело затопали ножищи. Дырокол — вещь важная. Почти незаменимая. С помощью дырокола изготовляют конфетти. Уже через полминуты целая группа добровольцев шарила по лаборатории, силясь разыскать дырокол. Евгений Захарович лениво прислушивался. Розыгрыши, что и пять лет назад. А в будущем эстафету подхватит и сам Лешик. Это уж как пить дать. Станет завсегдатаем института, может быть, даже превратится в какого-нибудь кандидата и тоже будет подшучивать. Конфетти в кепку или в зонтик, ленточный трансформатор в портфель — и снова все будут смеяться. А что им еще делать?.. Евгений Захарович зевнул. За какие-то полторы недели, проведенные в кабинете начальника, он успел утерять чувство солидарности с лабораторной братией. О бывших коллегах думалось теперь только как о бывших — с надлежащей отстраненностью, пусть даже и с неким внутренним смущением. К собственному удивлению, он не знал, сожалеет о случившемся или нет. Было, вероятно, все равно. Да и почему он должен принимать это близко к сердцу? В конце концов он не член правления и не депутат. Это те, отдаляясь от народа, должны стыдиться. А он, по счастью, депутатом не был. Очень может быть, он вообще никем не был…
«Господи, сотвори какое-нибудь чудо!» — прошептал Евгений Захарович. — «Перетряхни этот гадюшник, перетряхни всю нашу жизнь. Или хотя бы одну мою. Ведь это не жизнь! Клейстер какой-то, кисель в миске…»
— А может, ему диод в вилку впаять? Включит — и сразу повеселеет.
— Не успеем. Скоро уж вернется…
В каком-то нездоровом порыве Евгений Захарович придвинул к себе проспект. Организм самопроизвольно включился в режим работы. Так, наверное, и происходят самовозгорания…
На первые страницы он накинулся с яростью штурмующего. Черкал и правил, ощущая в себе сладостную злость. Слова и строчки превратились в неприятельский кегельбан. Из пропечатанных шеренг следовало выбить максимальное число букв. Ибо возмущала каждая фраза, а от чужих нелепых афоризмов хотелось смеяться громко, может быть, даже по-мефистофельски, чтобы слышали славные соавторы.
За окном оглушительно зацвиркал, подскакивая мячиком, расфуфыренный воробей. Тепло распаляло его, солнце и облака радовали. Подняв голову, Евгений Захарович буквально прилип к нему взором. Чужая радость работала наподобие мощнейшего магнита.
Так… Он не сразу вернулся глазами к проспекту. Где-то тут должна быть ссылка на литературу… Но, увы, даже в помине нет. Вопрос им жирненький на полях! Аббревиатура не объяснена, а тут и вовсе какой-то ребус… Он перечитал абзац трижды и все равно ничего не понял. Это какой же талантище нужен! Какое умение! Чтобы о простых вещах писать таким слогом!.. Скрипнув зубами, Евгений Захарович покосился на окно. Возле орущего воробья уже сидела некая легковерная пигалица. Должно быть, воробей врал ей что-то про райское гнездышко, про заветное местечко, где валом лежат прокисшие пельмени, обкусанные сдобы и колбасная шелуха. Пигалица слушала, приоткрыв клюв. Сообразив, что глупая воробьиха рано или поздно поверит всей этой чепухе, Евгений Захарович решительно поднялся. Вот у кого настоящая жизнь! Вот кто свободен и счастлив!.. Пальцами он оттянул нос наподобие клюва. Вот я, вот я, превращаюсь в воробья!.. И да здравствует захватывающий дух полет, взгляд с высоты и отсутствие зарплат! Всего-то и завоеваний у разума, что кто-то когда-то изобрел чертов дырокол, да еще пиво. Чешское и жигулевское… А недодушенное искусство — не в счет. Его создают изгои, а изгои, как известно, — класс неимущий, класс вымирающий… Бежать! Со всех ног и со всех рук! По примеру предков! Ведь тоже были счастливее нас. Потому что не знали ни озоновых дыр, ни затхлой воды, ни прогорклого воздуха. Воевали себе и в ус не дули…
Четыре этажа, коридоры по восемьдесят метров, да еще пролеты — всего метров триста, а то и четыреста. Дистанция вполне приличная — почти стадион. Но пробегать ее следует стремительной рысцой, озабоченно морща лоб, не замечая ничего вокруг. И только тогда ни у кого не возникает сомнения, что шаг ваш целенаправлен. Напротив, будет расти и цементироваться миф о вашей удивительной занятости. Ласково и благосклонно будут глядеть вам вслед седовласые начальники, и до ушей ваших донесутся сочувственные вздохи коллег. Весьма желательно носить с собой увесистую папку или тот же разлохмаченный проспект. В дипломате или просто в руках. Немаловажный штрих. Он убеждает — то бишь, делает ложь убедительной. А здороваться надо чуть рассеянно, не сразу узнавая, и никогда не скупиться на виноватые улыбки: мол, рад сердечно и безмерно, но, увы, ни минутки и ни секундочки… И торопиться, торопиться — бежать не оглядываясь, ибо оглядывающийся — подозрителен. Очень неудобно встречаться и здороваться с людьми дважды. Еще хуже — трижды. Покоситься и промолчать — дескать, виделись, браток, — недипломатично, здороваться вторично — глупо, отворачивать голову — и вовсе нехорошо. Поэтому бегущий по институту должен быть вдвойне осторожен. Следует иметь нюх на подобные вещи, и Евгений Захарович такой нюх имел. Двигаясь по коридору, он уверенно набирал скорость, впадая в знакомое «транспортное» состояние, когда не хотелось ни о чем думать, и мысленная апатия согласованно вплеталась в канву дорог.
Впереди замаячила фигура атлета. Человек бежал навстречу, как поезд по рельсам, и Евгений Захарович взял чуть правее. Он давно подозревал в атлете тайного конкурента, приверженца той же «маршрутной гимнастики». Слишком уж часто судьба сталкивала их на лестницах, в коридорах и вестибюле. Впрочем, «конкурент» в самом деле мог оказаться занятым человеком. Как говорится, чудесное упрямо вторгается в наши дни… И почему бы, в конце концов, не поверить в существование этакого талантливого бодрячка, представителя новой формации, гармонично впитавшей в себя как физические, так и умственные достоинства. Тогда объяснима вся эта спешка. Гений не умеет медлить, гений — это волк, настигающий добычу. Лаборатории, кабинеты, умные разговоры, мимоходом идейку — одному, другому, попутно в библиотеку за цитаткой… А ведь как не похож на ученного! Даже на рядового кандидата не похож. Скорее уж кандидат по штанге или воспитанник атлетического клуба, созданного при институте для привлечения молодежи к науке. Вон какой богатырь! Мускулистая грудь, столбоподобные ноги, а руки — это же не руки — шатуны какие-то! Богатырь несся, отмахивая шатунами, нелепо пригибая могучий торс к вскидываемым ногам. Непонятнейшая походка! Это уже на всю жизнь. Разве кто скажет такому, что он вихляет телом, словно клоун? Это надо быть героем или безумцем, что, впрочем, одно и то же.
Евгений Захарович подумал о Толике. Вот с ним он бы, пожалуй, рискнул. Вид у Толика тоже очень даже внушительный. Возможно, атлет даже выслушал бы их до конца. И только потом стал бы в бойцовскую стойку…
«Поезд» промчался мимо, и на Евгения Захаровича пахнуло молодеческим потом, одеколоном «Шипр» и чем-то еще, идейно-здоровым, внушающим боязливое уважение. Взвихрив воздух, атлет добрался до поворота, и через секунду мраморная лестница загудела под его слоновьими стопами.
На втором круге у Евгения Захаровича заныло под левой лопаткой, а «нюх» подсказал, что пора заканчивать. Спустившись на родной этаж, он заглянул в лабораторию. Здесь по-прежнему пили чай, хрустели сушками. Попутно глазели на экран отремонтированного кем-то телевизора. Горделивые мундиры в высоких разукрашенных фуражках, в десантных ботинках и белых перчатках торжественно маршировали по площади. Не то Англия, не то Испания…
— Не признаю я такую шагистику! У наших лучше как-то, экономнее… Гляди, как размахались, и выверты в коленках неестественные какие-то. Сколько у них между шеренгами? Ведь поболее метра будет! А нас, помню гоняли плотненько, носом к затылку, и не дай бог, кто споткнется. Все повалятся — разом!..
— Между прочим, по второй футбол гонят. Может, переключим?
Против футбола не возражали. Хрустнул переключатель, словно сломали чью-то кость, и парад превратился в галдящий стадион. Цветность у телевизора барахлила. Трава была красной, мяч желтым, а у ворот зевали синелицые голкиперы. Но сюжет в целом был знаком. Распаренные игроки энергично бегали взад-вперед, с азартом сшибались лбами, падая, жевали от боли красную траву. Перекликаясь с телевизором, продолжало болтать радио, и гражданственный бархат вещал о чем-то скучном, что почему-то должно было дойти до сознания каждого…
Снова оказавшись в кабинете начальника, Евгений Захарович рухнул на стул и, стиснув себя в волевых тисках, попытался сосредоточиться на мысли о проспекте. Увы, заряд иссяк, все было тщетно. Вместо проспекта думалось о мягком диване, о белоснежной подушке и сладком нескончаемом сне с зеленоглазой буфетчицей. Заявись в этот момент враг, Евгений Захарович сдался бы не моргнув глазом. Сдался с одним-единственным условием — чтобы можно было не поднимать рук и чтобы в плену ему предоставили какой-нибудь хоть самый завалящий диван. Мутными глазами он обвел комнату. Вот здесь бы его, у стеночки… Розовый, пышный, такой желанный… Евгений Захарович вгляделся в стену мученическим взором, взывая к невидимому дивану, умоляя проявиться из небытия, приласкать униженное бездельем тело. Увы, стена безмолвствовала. Из-за фанерной плиты, втиснутой за шкаф, дразняще выглядывали тараканьи усики. Насекомое было раздавлено еще вчера, но усы по-прежнему казались живыми и даже как-будто чуть-чуть шевелились. Бедный таракан-тараканище… Евгений Захарович хорошо помнил, как прижал фанерный лист к стене и как раздался неприятный хруст. Никаких особых ощущений он тогда не испытал — ни стыда, ни злорадства, — одну лишь легкую брезгливость. Все-таки убийство убийству рознь, и клопы, мухи, тараканы — вроде как не в счет, как не в счет говядина и свинина, как не в счет бессловесная флора.
Скрипнула дверь, и в кабинет заглянула Пашкина голова.
— Лешик прискакал. Народ пробки выдергивает…
Пришлось вставать и шлепать за купленным пивом.
Позже, раскупоривая бутыли, Евгений Захарович несколько оживился. Сочащаяся из-под жестяной нашлепки пена призывно шипела, заманивала ароматом. Материализующийся дух старика Хоттабыча обещал исполнение самых несуразных желаний.
Он и не заметил, как осушил обе бутылки. Короткие секунды счастья прошли, желаниям так и не суждено было сбыться. Сыто икнув, Евгений Захарович заглянул под шкаф, горделиво улыбнулся. Все-таки полторы недели — это тоже срок! Ему было на что полюбоваться. Глянцевое войско вызывающе поблескивало в полумраке. Увеличив число воинов еще на пару голов, Евгений Захарович развернул бутыли этикетками наружу, бережно подравнял ряды. В скорости стеклянная армада угрожала выползти за пределы шкафа. Следовало принимать меры, но об этом как-то не хотелось думать…
Снова с сожалением он вспомнил о диване. Ну почему, черт возьми, в институтах не позволяют подобных вещей! А если кому-нибудь станет плохо? Инфаркт, к примеру, или инсульт? На табуреты прикажете укладывать?!.. Так бедолага на тех табуретах от одной обиды помрет. От окончательного, так сказать, уничижения… Говорят, даже у обезьян, когда им вяжут руки, принуждая бегать на задних лапах, появляются признаки гипертонии. Чего ж требовать от людей! Пиво давало о себе знать. Без малейшего усилия Евгений Захарович представил гигантский, наполненный криками обезьяний питомник. Очкастые, обряженные в халаты профессора садистски заламывали обезьянам руки, стягивали тугими бинтами. Мартышки, шимпанзе, орангутанги, подвывая и спотыкаясь, косолапо спешили прочь. С блокнотами и стетоскопами за ними семенили любопытствующие естествоиспытатели…
Вздрогнув, Евгений Захарович поднял голову. Перед ним стоял улыбающийся Костя. Он вошел неслышно, как привидение, и теперь терпеливо ждал, когда на него обратят внимание. Худенький, неприметный, скромный… — и не Костя, а Костик, хотя было ему за пятьдесят, и не далее, как в прошлом году у него родился первый внук. Мелкими неуверенными шажками Костик приблизился к столу.
— Хорошее пиво купил Алексей, — осторожно проговорил он.
— Алексей? — Евгений Захарович не сразу сообразил, что это про Лешика. — А… Да, неплохое.
— Такая погода — просто беда… Колхозникам тяжело. Горит хлеб.
— Горит, — Евгений Захарович с отвращением кивнул. Всякий раз, когда он заводил беседу с Костиком, у него неизменно возникало ощущение гложущей тоски. Слащавые манеры коллеги обволакивали наподобие щупальцев осьминога, и отчего-то не хватало сил разорвать эти путы, заговорить по-человечески.
— Мне бы пятьсот пятьдесят пятую серию… Парочку триггерков.
Морщинистое лицо Костика продолжало плавиться от улыбчивого смущения. Всем своим видом он словно извинялся за вторжение, за излишнюю навязчивость. И тем не менее навязчивое вторжение продолжалось. «Гад, — подумал Евгений Захарович. Впрочем, без особой злости. — И ведь момент какой выбрал подходящий! Тотчас после пива. На что я сейчас способен, позвольте вас спросить?»
— Есть, наверное, где-нибудь в столе, — нехотя произнес он. — Посмотри там сам.
— Ага, и еще релюшку бы надо. На ампер или полтора…
— Поищи в столе, — Евгений Захарович мысленно ругнулся. Он отказывался понимать свое гуттаперчевое поведение. Но уж очень противоречивые качества сочетал в себе Костик. С ним сложно было воевать. Будучи на первый взгляд глупым и безропотным, он умел тем не менее настаивать на своем, замечательно используя снисходительность окружающих и собственный ни на что не претендующий вид. И он же удивительным образом знал содержимое всех столов лаборатории. Подходя с просьбой, он действовал наверняка, и, впервые сообразив это, Евгений Захарович был попросту шокирован. Кажется, он брякнул тогда легковесное «нет», в чем тут же оказался вежливо изобличен. Деталька, превращенная в улику, перекочевала в руки просильщика, а Евгений Захарович еще долго ощущал мутную неловкость от происшедшего. Глуповатый Костик сумел подобрать к нему ключ, и от факта этого было не отмахнуться. С тех пор Евгений Захарович зарекся отказывать подобным просьбам. Костик всегда знал что спрашивать, когда спрашивать и в каком количестве. Самым простым было отдать спрашиваемое не споря. Кстати, тот же Костик с мужеством Делаваля совал свои мозолистые пальцы в клеммы и искрящиеся гнезда. Двести двадцать его ничуть не пугало. Для дела он готов был терпеть, и, глядя в такие минуты на коротко стриженный Костин затылок, Евгений Захарович прощал ему все — в том числе и странное побирушничество. Жалость вымещала неприязнь так же просто, как подозрение вытесняет доверие. Самое сложное в этом мире — выдерживать присутствие других людей. Но к счастью, большинству это пока удается…
Ретировался Костик с той же бесшумностью. И как только дверь за ним прикрылась, Евгений Захарович тут же опустил пылающий лоб на сложенные руки. И уже через мгновение, постепенно отключаясь от яви, с торжествующей ленцой принялся наблюдать, как пиво, шеренги бутылок, улыбающийся Костик и наукообразная галиматья, прозванная проспектом, плотным строем шествуют из головы. Мозг пустел и сдувался, как пробитая камера, а празднующий победу вакуум наполнялся скользкими потусторонними видениями. Как известно, природа не терпит пустоты, — потому и приходят сны, подменяя реальность. И если смерть условно принять за абсолютную пустоту, то правда — за верующими. Смерти нет и никогда не было! Ее выдумали неучи и завистники. Оно и понятно, — куда как удобно думать, что злое и доброе заканчивает земной путь в одни и те же сроки. Ан, нет! Ничего подобного! Природа не терпит пустоты. Она терпит лишь злое. Но только до поры до времени…
С этой последней обнадеживающей мыслью Евгений Захарович и уснул.
Встреча одноклассников произошла зимой, в кафе. В складчину арендовали предназначенный для свадебных церемоний зал, заказали роскошный ужин, пару ящиков водки и вина. Прибыли практически все. Да и то сказать, десять лет — не двадцать и не тридцать. Никто не успел умереть, никто не стал дедушкой или бабушкой. Нарядные и причесанные, бывшие однокашники чинно прохаживались по залу, приглядываясь друг к дружке, заново принимаясь знакомиться. Как-то обошлось без взрывов восторга, без изумленных возгласов и без объятий. Выяснилось, что две трети успело обзавестись семьями, оставшаяся треть взирала на жизнь и окружающих с покровительственной усмешкой. Когда нечем хвалиться, хвалятся свободой.