Семен Юшкевич. Ита Гайне

   Она пошла дальше, и та кормилица с сиплым голосом, что беспощадно била утром своего ребенка, остановила старуху, отвела ее в сторону и стала о чем-то шептаться с ней. Ита сидела под впечатлением слов старухи и так задумалась, что не слышала криков мальчика, хотя он бился и метался на ее руках.
   Между тем день угасал, и нужно было уходить. Многие уже одевались, другие с сожалением поднимались со своих мест. Старухи у печурки сидели и охали, жалуясь на ломоты, и не спеша перебирали тряпье, которыми закутывали ноги до колен… Темнота густыми потоками вливалась через стекла дверей и окон, и углы комнаты скрылись, как будто их никогда не было. Ита заторопилась, и Маня бросилась ей помогать. Пришла Роза. Она была страшно утомлена и дрожала от холода. День ее кончился, и она с наслаждением мечтала об отдыхе. Ита подошла к ней узнать, не нашлось ли для нее чего-нибудь.
   – Сегодня нет еще, – сказала она, приказав мимоходом одному из подростков растопить печурку, – да я тебя и не отдам так, куда-нибудь. У тебя такое молоко, что меньше тринадцати-четырнадцати рублей тебе нельзя взять. Приходи завтра.
   И она отпустила ее жестом, как повелительница. Ита была в восторге. Четырнадцать рублей, когда она не рассчитывала больше, чем на десять! Михель ее уж наверно будет доволен.
   Она распростилась с Розой с очень хорошим чувством и вышла вместе с Маней, которая за день привязалась к ней, как собачка. За ними гурьбой вышли кормилицы, и все они остановились у ворот, чтобы расспросить друг у друга, куда кто идет. Кухарки, служанки и подростки, шедшие позади, сейчас же разошлись. Кормилицы же все стояли и торговались, кому с кем пойти, и были похожи на стадо коров, лениво собиравшихся домой. Потом они потихоньку разбрелись, увязая в снегу и болтая, чтобы незаметно было расстояние, а дети, лежа у теплой груди, тихо засыпали от качки, перестав, наконец, есть.
   Ита шла с Маней, которую она из жалости пригласила ночевать, а рядом с ними плелась та самая кормилица с сиплым голосом, которая вечером о чем-то шепталась со старухой Миндель.
   – Теперь, – говорила она, – Цирель поднимет голову. Что такое дети? Кому они нужны? Богатым. А Цирель не богачка. У меня муж в больнице лежит, и у него парализованы ноги. Вы думаете, его вылечат? Еще бы. От этой скверной болезни, что у него уже двадцать лет, вылечиться нельзя, и ноги его пропали. У меня было девять выкидышей, и слава Богу. А этот черт все-таки родился.
   Ита хмуро молчала, а Маня, не имевшая припадков на улице, сказала:
   – Я бы его в снег бросила и ушла от него.
   – А Цирель бы не бросила? – возразила та. – Но я боюсь. Я городового хуже смерти боюсь и вот ношу его, проклинаю и ношу. Я боюсь это сделать. А вы подумайте еще, что мне никто больше восьми рублей в месяц платить не будет. Я маленькая, немолодая, и слышите, какой у меня хриплый голос. Какой же хороший дом возьмет меня? Примут меня, значит, такие уже бедняки, что больше восьми рублей не дадут. Дай Бог хоть восемь. Теперь посчитайте: должна я за ребенка хоть четыре рубля в месяц платить, а то и пять? Наши времена – новые времена, и дешево вы ничего не достанете. А Миндель уж все устроит. Она хотела двадцать рублей с меня, чтобы я о нем ничего не знала больше, но я выторговала за пятнадцать, Цирель умнее ее.
   Ита и Маня слушали, не прерывая, и ковыляли в снегу. Ночь наступила, и повсюду зажглись огни. Мороз крепчал. По утоптанной дороге мчались сани, и лошади звенели бубенцами. Кому было весело от них, кому грустно. Небо же было чисто и высоко, и ничего не хотело знать о том, что внизу.
   И от него все ниже спускалась ночь, чтобы на время не было видно и не слышно, и разобрать нельзя было, кому хорошо, кому скверно.
   А лошади мчались, и бубенцы звенели.
   Целая неделя прошла без результатов. Ита правильно посещала Розу, сидела у нее до вечера и возвращалась намученная и утомленная домой, где злой, как зверь, ее поджидал сожитель Михель. Требований на нее было немало, но все как-то расстраивались, и это сказывалось на Гайне самым невыгодным образом. Каждый лишний безрезультатный день подвергал ее все большей опасности быть искалеченной или даже убитой Михелем, у которого были совсем другие, чем у Иты, виды на ее будущее. Теперь она совсем подружилась с Маней и почти не разлучалась с ней, счастливая, что нашла хоть одного человека, искренно расположенного к ней. В своей крошечной комнатки она уступила ей угол, и обе в досужее вечернее время, когда Михель не устраивал скандала, засиживались до полуночи в мечтательных разговорах о лучшем будущем. Спавший мальчик мирно лежал под родительской подушкой, маленькая лампочка посылала сквозь мутное стекло неяркий желтый свет, по стенам шуршали всегда торопливые тараканы, а беседа женщин, не спеша, лилась непрерывной струей.
   Утром, запасшись четвертушкой хлеба, они отправлялись к Розе и спешили придти пораньше, словно их ожидала служба, обе – со смутной надеждой, что сегодняшний день принесет конец этой невыносимой жизни. На улице ничто не привлекало их внимания, и когда они иногда засматривались в окна магазинов или на людей, сидевших в санях, или на важно проходивших мимо них дам и господ, то все казалось существующим не на самом деле, а как необходимая обстановка улицы; единственно же реальным и важным были они, их интересы. Роза, конкурировавшие кормилицы и слуги. У Розы они сидели рядышком и с досадным чувством наблюдали, как на их глазах происходила смена женщин. Каждый день алчная рука города выхватывала кучу невольниц, нужных ему, выбрасывала назад маленькие армии их, почему-либо не понравившихся. Наблюдая за этими сменами, можно было следить за настроением города, которое было так же капризно, как давление атмосферы на ртуть барометра. Сегодня выбрасывались неспособные, худые, злые, и проглатывались здоровые, толковые, податливые, а завтра здоровые и податливые уже не годились, и как будто требовались капризные, злые, больные. На глазах сменялись лица кормилиц и характеры их сменялись, как волной смытые, старухи, няни, подростки, но комната вечно была переполнена, и вечно в ней раздавался голос живой жизни со всеми ее оттенками: жажданием и алканием, пороком, завистью, горем, сплетней. Сюда приносились все сенсационные происшествия города, выраставшие в чудовищные легенды, и чем пикантнее и циничнее выходила история, тем больше она имела успеха. Убийства и грабежи, развод и побои, разврат в самых разветвленных и утонченных формах и мечтательные, сантиментальные любовные случаи были здесь в полном почете, и женщины отравлялись ими с такой же жадностью, как в других кругах отравляются азартной игрой, опиумом или морфием. Сюда приносились подробнейшие данные о положении и состоянии нанимателей, о их привычках и причудах, о их алчности, злости или доброте, обо всех тайнах и пороках семьи, – решительно все, что от прислуги нельзя уберечь. Известна была всем и причина отказа от места каждой наемницы; про тех, что пристроились, рассказывались интимнейшие истории из их жизни, и в этом базаре, где громко и бесцеремонно обсуждалось все, что выходило из ряда вон, каждая находила такую школу низменной житейской мудрости, что малейший проблеск хорошего неминуемо погибал.
   Вначале милый и сердечный дом этот вскоре стал казаться Ите вертепом, и она всеми силами старалась убедить Розу поскорее пристроить ее. С невольной завистью она видела, как исчезли в пасти города три толстые старухи, подростки и все кормилицы, которых она нашла здесь в первый день; даже Цирель была проглочена, а Ита все сидела с новой подругой, словно никому ненужная. В долгие дни этого мучительного сидения, с четвертушкой хлеба в кармане, купленной на деньги от последней вещи, отданной под заклад, измученная ребенком, который как бы мстил ее груди за то, что в ней становилось все меньше молока, она постепенно, урывками, между надеждой до прихода Розы и разочарованием после ее ухода, рассказала Мане свою жизнь.
   – Видите, – однажды сказала она ей, – есть люди, которым ни в чем не везет, у которых самое обыкновенное дело идет навыворот, и как они ни хитрят, ни стараются – ничего против своей судьбы не могут сделать. К таким людям принадлежу я. Не везет мне. Возьмите ребенка моего. Он здоров и силен. Но и здесь не повезло и вышло навыворот. Нужно было бы калеку родить, и это было бы хорошо. Молоко у меня отличное, а Цирель раньше меня поступила. Даже то хорошее, что есть у меня, как-то для моей жизни не нужно и мешает.
   – Может быть, это так, – задумчиво возразила Маня, – но, я думаю, скверно вам от того, что у вас характер мягкий. Нам, чтобы как-нибудь жить, нужно быть выкованным из железа. Другого спасения нет ведь.
   – Я пробовала, Маня, но не выходит, потому что мне не везет, я и должна была родиться со своим характером. Как я замуж вышла, например. Моя мать перебирала людей для меня, поверьте, так же внимательно, как если бы нужно было ей самой выйти замуж. Но для себя она отличного мужа выбрала, а как дошло до меня, то так ошиблась, что испортила навсегда мою жизнь. Я выросла в хорошей, честной и не совсем уж бедной семье. Отец и мать меня любили, жила я, как хозяйская дочь; отец же до последнего вздоха работал, чтобы мы ни в чем не нуждались. Только это время и было хорошим в моей жизни, но и оно не долго продолжалось, так как отец умер, когда мне было четырнадцать лет. Брат как раз ушел в тот год в солдаты, и мы с матерью одни остались. Плохо нам было ужасно, но мать ни за что не хотела тронуть мое приданое. Так мы мучились, пока мне не стало восемнадцать лет. Тогда я и вышла замуж. Теперь я думаю, почему я вышла за него? Ведь я не хотела, и сердце у меня удерживало. Но не могла я из жалости против матери пойти. Согласилась я и пропала, в тот же день пропала, как только я его увидела. После свадьбы сейчас же оказалось, что мой муж не был холостым: жена его была жива, но убежала от него, оставив ему четверых детей. Как я это выжила тогда? А триста рублей моих были уже в его руках. Видите, какая я счастливая, – меланхолически улыбнулась она, – не везет, говорю вам. К счастью, я не забеременела, но развязалась я с ним не легко. Я два года, живя у матери, мучилась, чтобы получить от него развод, и только судом добилась этого.
   Ребенок заплакал. Ита встала, чтобы уложить его, и, держа мальчика на руках, согнувшись вдвое, раскачивалась, и лицо у нее было кроткое, как у младенца.
   – Какая вы милая, – воскликнула Маня. – Все это очень не хорошо, что вы говорите, и совсем не так нужно было поступить, но, когда я слушаю и смотрю на вас, мне начинает казаться, что вы правы.
   – Нельзя знать, кто прав, – ответила Ита, усаживаясь, – делаешь так, как можешь, а не как хочешь. Хорошо только тому, кому везет.
   – Как же вы сошлись с Михелем?
   Ита не успела ей ответить, так как Роза вернулась, чтобы выбрать партию. Кормилицы, как пчелы, набросились на нее и покрыли так, что ее стало не видно. Роза выбирала, скользя по ним взглядом. Вошла Миндель и прокричала своим страшным голосом: «Я здесь, я здесь, здесь».
   – Опять Роза не возьмет меня, – вздохнула Ита, обращаясь к Мане.
   – И меня тоже, – ответила она, подавлено пискнув.
   Обе вернулись на свое место. К ним присела какая-то кормилица. Она была очень полная, низенькая и когда ходила, то не видно было, как она двигает ногами, и потому казалось, что она катится. Кормилицы прозвали ее Любочкой за сильную любовь к своему милому.
   – Вы еще не поступили на место? – с удивлением обратилась Любочка к Ите. Голос у нее был сладенький до приторности. – Ах, какой у вас красивый ребенок! Куколка! – замедоточила она, осторожно ущипнув его в щечку.
   – Спасибо, – ответила польщенная Ита, – но и ваш ребенок тоже очень миленький. Правда, Маня?
   – Что вы! – с искусственным ужасом воскликнула Любочка. – Вы смеетесь надо мною. Мой миленький? Ведь он похож на мертвого котенка. Ведь я толстая, правда? А он, как обезьянка. Вы на жир мой не смотрите, это только для глаза красиво. Мне для ремесла большая грудь нужна, но даже у девушек она больше моей. Жир ее съел.
   Ита видела, что она к чему-то клонит, около чего-то вертится, но, не зная здешних нравов, тщетно пыталась догадаться, в чем дело.
   – Какую грудь вы показываете? – вдруг спросила Любочка. – Хотите, я вам дам совет? Показывайте всегда левую – она у всех людей больше правой. Этого никто не знает, а я знаю. Я опытная, я уже четвертый раз иду за кормилицу и все тонкости понимаю. Но знаете, что мне мешает скоро поступить на место? Грудь. Все хорошо, пока я не показываю ее. Только дошло до этого и пропало все. Хоть бы ребенок у меня был толстый, но и этого нет. Но зато, когда меня принимают, я так присасываюсь к месту, что сотня человек не оторвали бы меня от него. Я умею нравиться хозяйкам, и они плачут, когда расстаются со мной, вот какая я ловкая.
   Роза уже выделила партию и уходила. Миндель приблизилась к ним, предлагая свои услуги.
   – Знаете, о чем я хочу вас попросить, – сказала, наконец Любочка, – одолжите мне своего ребенка. Сделайте доброе дело. Я возьму его, чтобы только показать. Тогда даже грудь не имеет значения. Вечером я вам возвращу вашего мальчика. Сделайте доброе дело, у меня дома трое детей и они живут только тем, что я служу, муж мой ведь не зарабатывает.
   Ита хорошо поняла, что скрывалось за последними словами, но чувствовала себя в большом затруднении. Ей очень хотелось помочь бедной женщине, которая начинала ей нравиться, несмотря на ее ужимки и чересчур сладкий голос. Она бросила взгляд на Маню, чтобы посоветоваться, как вдруг помощь появилась с неожиданной стороны. Миндель, услышав просьбу Любочки, проворно приблизилась и крикнула:
   – Эта женщина не даст своего ребенка. Иди сюда, толстая дура, нашла у кого просить. Пойдем и поговорим.
   Любочка не дала себя долго уговаривать и пошла со старухой. Тогда Маня еще раз спросила:
   – Как же вы все-таки сошлись с Михелем?
   – Это довольно длинная история, но я вам вкратце расскажу ее. Когда я, наконец, получила развод, то в своем городе уже не могла оставаться и приехала сюда. Здесь у меня была дальняя родственница по матери, не бедная, и я стала у нее служить. Чрез два года у меня уже было скопленных сто двадцать рублей, и я чувствовала себя опять на ногах. Как-то раз я у единственной подруги моей, – она умерла недавно от родов, – познакомилась с молодым человеком. Это был Михель. Он мне понравился, и вскоре я его полюбила. Так он хорошо держался со мной, что не могла не полюбить. Возлюбленный подруги моей уверял что Михель работает на фабрике и зарабатывает по тридцать рублей в месяц, и я почему-то поверила, что это правда. Так что, когда Михель предложил мне выйти за него, мне показалось, что я, наконец, нашла свое счастье. Свадьбу он отложил на полгода, когда ему должны были прибавить жалованье. Я, конечно, согласилась и совсем предалась ему. Месяца через два я получила первый удар. Хозяин фабрики обанкротился, и Михель остался без работы. Была ли тут правда какая-нибудь, я и теперь не знаю. Тогда он задумал открыть собственное дело и так убедил меня, что я сейчас же отдала ему сто рублей. Он сделался еще ласковее, и у меня совсем закружилась голова. Через месяц я уже была беременна, а от денег моих не осталось ни копейки. Я очутилась совершенно в его руках. Узнав, что я беременна и без денег, он перестал стесняться со мной и вначале ругал, а потом и бить начал за каждое мое слово, которое ему не нравилось. О свадьбе я не смела напоминать и так его еще любила, что все прощала ему, и дрожала только, чтобы он меня не выгнал. Службу мне пришлось бросить, и так без денег, замученная им, я родила. Теперь я его уже умоляю, чтобы он бросил меня, но он не хочет и тянет с меня все, что может. Уже полгода, как я знаю, что он шулер, и что всю жизнь прожил тем, что заманивал девушек и заставлял их работать на себя. Вы его не видели злым, так как он все еще где-то достает денег. Но я ужасно боюсь его. Когда он рассердится, то может меня убить. Если бы вы видели мое тело, то испугались бы, так оно черно от синяков.
   – Я бы его ночью зарезала! – прорвалась, наконец, Маня, волнуясь. – Такой подлец! Не понимаю, как вы терпите от такого человека.
   – Этого объяснить нельзя, – нужно самому испытать. Хуже этих людей ничего быть не может. Вот увидите, что сегодня будет, если он узнает, что я еще не пристроилась. Он все время собирается на меня. Я дрожу идти домой. Хорошо еще, что вы со мной, хоть ребенка обережете. Недели две тому назад он чуть его не убил.
   – Вот разбойник! – возмутилась Маня.
   – Бывало и хуже. Да, тяжелая у меня жизнь. Вот поступаю на место, а дрожу, даст ли служить. О деньгах не говорю, – все равно отнимает, но дал бы хоть служить. По крайней мере, моя жизнь не была бы в опасности, и ребенка бы обеспечила.
   Их прервал шум. Две кормилицы подрались, и поднялась страшная суматоха. Держа детей на руках и ежеминутно угрожая убить их, они вцепились друг в друга, образовав одну массу, и страшно выли. Маня спросила у кого-то, почему они подрались.
   – Из-за любовника, – ответила та, – у обеих один любовник, вот и подрались.
   Женщин с большими усилиями, наконец, развели. Они были ужасны со своими растрепанными волосами, с залитыми кровью лицами, которые дышали злобой и дикой ненавистью. Они все еще ругались, и самые гнусные и грязные слова вырывались у них так же свободно, как будто они были мужчинами. Услужливые кормилицы со скрытым злорадством и наслаждением отвели их поочередно к крану, где насильно умыли, хотя они рвались и брыкались, как бешеные. История это оживила всех и послужила прекрасной темой для пересудов на остаток дня. Когда появилась Роза, все уже было в порядке и не оставалось никаких следов от драки. Несколько любительниц с удовольствием рассказывали ей об этом приключении, разукрашивая его и вырывая друг у друга нить и продолжение рассказа. Роза хотела что-то ответить, но случайно заметив Иту, сказала ей:
   – Что-то предвидится для тебя. Можешь идти теперь домой, но завтра непременно приходи. На этот раз, думаю, уже не оборвется.
   Ита была вне себя от радости. Она посидела еще несколько времени для формы, но уже не могла ни на чем сосредоточиться. Она слышала кругом себя обрывки разговоров, и как маньяк, повторяла чужие фразы по десятку раз, но голова и сердце ее были далеки от этого места. Наконец она не выдержала и встала.
   – Вы пойдете ко мне? – обратилась она к Мане. – Видно и сегодня вы ничего не дождетесь. Я куплю что-нибудь, и мы поужинаем вместе. Кажется, дела мои поправляются.
   Маня, хотя и хотела отказаться, но посовестилась и сказала, что согласна. Тогда они быстро оделись и, оживленно разговаривая, вышли. После их ухода, Роза приготовила себе чай и, усевшись на кровати и прихлебывая его, с наслаждением еще раз прослушала историю о том, как две женщины крепко подрались из-за одного ничтожного мужчины.
   Между тем, Ита и Маня продолжали путь. Какое-то нехорошее чувство сменило оживление Иты, теперь она шла с мрачными мыслями, которых не могла отогнать от себя. Маня заметила, что Ита расстроилась, и молча следовала за ней. Но на полпути от дома она не выдержала того, что и ее угнетало, и невольно произнесла:
   – Вот и вы скоро пристроитесь, Ита. Вы не поверите, как я к вам привязалась за эти несколько дней. Что-то такое хорошее напомнило мне наше короткое знакомство. Теперь бы мне хотелось, чтобы то, как мы живем, не проходило, не изменялось, чтобы мы всегда ходили к Розе, были вместе, разговаривали и мечтали. Главное – вместе, потому что одиночество начинает пугать меня, и все у меня болит, когда я остаюсь одна.
   – Я к вам тоже привязалась, Маня, – прошептала Ита, – но такие, как мы, не должны надолго привязываться. Нужно разучиться этому, Маня. Привяжешься и только лишней муки наберешься. Забыла ведь я о матери, о брате, а как я их любила. Теперь я легко уже говорю о них, а вначале как я боролась, мучилась, плакала, пока жизнь душу мою не подменила и не научила думать о другом. Теперь я попалась со своим мальчиком, и сердце по старому начинает болеть. Вы ведь представить себе не можете, как я его люблю. Вот я радовалась, что поступлю на место. Но ведь это такая радость, как если бы мне должны были две руки отрезать, но отрезали только одну. Чужому ребенку я отдам свои заботы, свой уход, свое здоровье, моего же обокраду икак бы выброшу собакам. Сама не понимаю, как я это сделаю.
   – Но ведь так поступают все, – произнесла Маня. – Что же делать, когда иначе нельзя?
   – Это и я знаю, что иначе нельзя, но от этого мне только хуже. Если бы я знала, что хоть как-нибудь можно иначе, я бы не пошла в кормилицы.
   Они пошли быстрее, так как вечерело и становилось холоднее. Люди, эти ненужные существа служившие обстановкой для улицы, бегали миме них взад и вперед и громко фыркали от резкого ветра… Доносились обрывки разговоров. Слышался стук копыт по снегу, храп лошадей, окрики извозчиков. В иных местах уже горели фонари, и тусклые лучи от них играли и переливались в хрупком снеге, лежавшем на тротуаре. Ита и Маня молча дошли домой. Им было так холодно, чте окоченевшие челюсти едва размыкались, а губы совсем не слушались.