Семенов Юлиан Семенович. Альтернатива (Весна 1941)

   Он и сейчас хотел посидеть у Вайсфельда и попросить старика причесать его как можно тщательнее, сделать массаж, чтобы выглядел он ухоженным, и пока старик, хищно поигрывая золингенской бритвой, будет скоблить его щеки, он соберется, расслабившись поначалу, а потом появится среди своих коллег таким, каким его обычно привыкли видеть. Он не мог теперь не появиться в управлении, поскольку Родыгин сказал ему о Кершовани и Цесарце, которых арестовали. В былые времена он гордился этими своими противниками, учился у них методу мышления, и сейчас - он твердо был убежден в этом - место им в газетах, на митингах, в университете, но никак не в темнице.
   "В газетах, - усмехнулся он, вспомнив "Утрени лист", "Хорватский дневник" и "Обзор". - Газеты печатают слащавые романы с продолжением о "чистой любви", сообщают о выставке новых мод из Виши, передают сплетни о том, что сейчас носят американские миллионеры, и ни слова о том, что нас ждет, ни слова..."
   Шагая по пустой, тихой, узкой - раскинь руки, упрешься в стены противостоящих друг другу домов - улочке, Везич думал, что зря он пришел сюда, что Янка Вайсфельда тоже, наверное, уже нет, как и всех почти его соплеменников, но он ошибся: старик стоял на пороге парикмахерской и сосредоточенно курил сигарету, внимательно наблюдая за тем, как огонь медленно, сжимающимся черно-красным ободком пожирал бумагу и табак, превращая их в серый пепел.
   - Шолом! - сказал Везич.
   - Хайль Гитлер, - отозвался тот.
   - Побреемся?
   - Первый клиент за два дня. Извольте садиться, господин полковник.
   Везич сел в кресло; Янко, взмахнув голубоватой простыней над его головой, ловко укрыл ею полковника, заметив:
   - Все парикмахеры пользуются белыми простынками, а мне белый цвет напоминает саван, и поэтому я прошу Фиру подсинять простыни.
   - Что у вас тут случилось?
   - Исход, - пожал плечами Вайсфельд. - Разве не ясно?
   -- А в чем дело?
   - Не надо мне делать глазами, полковник. Не надо. Я старый еврей с головой на плечах. Уж кому как не вам должно быть известно, что шестого апреля сюда прыгнут парашютисты Адольфа.
   - Это точные сведения? - улыбнулся Везич.
   - Это точные сведения. Иначе бы евреев никто не заставил давиться в сплитском порту, чтобы бежать в Испанию или Америку.
   - А почему вы не в сплитском порту?
   Вайсфельд быстро намылил мягким указательным пальцем левой руки щеки Везича и ответил:
   - Потому что уехали те, которым было на что уезжать. А на что уезжать мне? Из обстриженных волос денег не сделаешь, даже если их продавать на щетину в магазин щеток Младена Рухимовича.
   - Кто сказал, что шестого будет десант?
   - Верные люди. Просто так банкиры не убегают.
   - Ну и что будет?
   - Это вы меня спрашиваете? - мелко засмеялся Янко. - Это он меня спрашивает, что будет! Люди рождаются людьми, просто людьми, полковник, и только папы и мамы делают их католиками, иудеями или православными! В наследство от родителей люди получают горе или радость. Только не думайте, что Адольф даст радость хорватским католикам за то, что они католики, а ему временами приходится целовать папу в зад, чтобы тот не проклял его на площади святого Петра! Адольф - главный покровитель невежества, и если папа скажет об этом вслух, всем станет ясно, что он самый жестокий враг людей, потому что тот, кто создал варваров и невежд, кто опекает их и говорит им, что они всегда и во всем правы, тот хуже Ирода и хуже Иуды. Вы думаете, что невежды Гитлера будут гладить по головке хорватских католиков? Так нет. Хоть вы и католики, но говорите не по-немецки и песни ваши очень похожи на русские. Моя бабушка из Гомеля, так она мне пела русские песни. Они такие же грустные, как ваши. Массаж будем делать?
   - Да. Собираетесь остаться здесь?
   - У вас есть другое предложение?
   - Идите в Сплит пешком.
   - Спасибо. С дедом, которому девяносто три года, и с внучкой, которой два месяца. Спасибо. А в Сплите кричать капитану: "Возьмите меня, я вас буду бесплатно стричь!" И чем я буду кормить жену, деда, трех дочек, ублюдка зятя и двух внучек, пока мы станем тащиться в Сплит? Показывать фокусы? Глотать огонь я не умею. Я умею стричь и брить, полковник... А... Что это мы говорим на такую грустную тему? Вайсфельд и есть Вайсфельд. Туда ему и дорога! Лучше поговорим о вас. Я думаю, вы не оставите бедного Вайсфельда, когда здесь будет новая власть. Как вы нужны новой власти, так и я нужен вам.
   - Вайсфельд, и все-таки вам лучше уйти. Продайте свое кольцо, продайте парикмахерскую и уходите. Хоть в Италию - дуче итальянских евреев не считает евреями.
   - Так ведь я не итальянский еврей, а славянский! Зачем же дуче давать мне карточку на маргарин?! Слушайте, полковник, лучше поговорим о вас! Обо мне и думать тошно, не то что говорить. Наши древние считали, что после смерти темнота и пустота и мечтать надо только о наградах и счастье в этой жизни. Ну так будет темнота! Как будто сейчас у меня очень много света! Все нормальные люди открывают свои парикмахерские в шесть часов, а Вайсфельд открывает в пять. Почему? Потому что, конечно же, этот старик хочет побольше награбастать денег. А Вайсфельд спит со своей старухой на двухэтажных нарах, и снизу на него пускает газ дед, а на кушетке дочка и ублюдок зять, и я должен то и дело закрывать внучек одеялками, потому что они беспокойные во сне... А здесь я царь! Здесь мое кресло! Здесь есть окно с нарисованным красавцем. Я отдыхаю здесь. Человек - странное существо, полковник. Он ищет страдание. Наверное, он думает, что страдание угодно богу, потому что тот никогда не улыбался. Вы же видели его фотографии - он всегда серьезен или чуть не плачет от любви к нам. Ну так и я пострадаю. Пострадаю на свете, а успокоюсь в темноте. Бриллиантин положим?
   - Положим.
   Везич достал из кармана ключ от ателье, где жила Лада. Ателье завтра останется пустым. Сейчас, перед тем как пройти в управление, он поедет за билетами в Швейцарию. А в ателье пусть живет Вайсфельд. Пусть проживет в нем столько, сколько ему отпущено прожить.
   - Держите, - сказал Везич, протягивая ключ. - Запомните адрес: Пантовчакова улица, семь. Третий этаж. Там только одна дверь. Документы на квартиру вы найдете на столе. Приходите завтра утром. Можете жить там, Янко,
   - Полковник решил сказать "адье" славянской родине?
   - Молчи, - грустно усмехнулся Везич, погладив Вайсфельда по старческой, собранной добрыми морщинками щеке. - Руки целовать должен, а еще гадости бормочет.
   - Спасибо за ключи, полковник. Спасибо. Только не надо их мне оставлять. Так я просто несчастный еврей, а если я поселюсь в вашем доме, я стану евреем, которого надо обязательно растоптать. Лучше я не буду нервировать новую власть. Лучше я буду спать на двухэтажных нарах. Оттуда спокойнее уходить в темноту, чем из вашей квартиры, где, я надеюсь, есть и сортир и зад не обмораживается зимой, когда ветер продувает сквозь доски.
   В управление Везич вошел именно так, как и хотел войти: рассеянно-небрежно, с легкой улыбкой на лице. Он шел по коридорам, опасаясь увидеть тот о с о б ы й в з г л я д сослуживцев, которым отмечен обреченный, но по коридорам быстро пробегали офицеры, мельком кивали ему, и никто не обращал на него внимания.
   Везич вошел в свой кабинет, постоял мгновение, не двигаясь, словно бы приходя в себя после изнурительной погони, и только потом обвел медленным взглядом стол, шкафы, кресла и увидел, что сейф взломан, а стальная дверь с набором секретных замков безжизненно и криво висит на одной створке, словно символизируя бессилие брони перед силой слабых человеческих рук.
   И снова страх холодно сдавил сердце.
   "Зачем я пришел сюда? - подумал Везич. - Они ведь могут взять меня прямо здесь и бросить в подвал. Или отвезти в Керестинец. Или передать Коваличу. Или вызвать "селячку стражу". Реши я остаться в Югославии, я должен был бы прийти сюда, явиться к генералу, доложить ему о случившемся и попросить санкцию на продолжение работы против немцев. А я бегу. Зачем я здесь?"
   Он подошел к телефону и набрал номер Штирлица. По-прежнему никто не отвечал.
   "Послушайте теперь мой разговор с консульством, - зло подумал Везич. - Это заставит вас поразмыслить, прежде чем решиться забрать меня".
   - Простите, что господин Штирлиц, еще не вернулся?
   - Кто его просит?
   - Полковник Везич.
   - Мы ждем его, господин полковник, - ответили на другом конце провода заискивающим голосом. - Он скоро вернется.
   - Я перезвоню, - сказал Везич, - оставьте Штирлицу мой телефон; если он вернется скоро, я буду у себя в кабинете: 12-62.
   (О звонке Везича было немедленно доложено генеральному консулу Фрейндту и оберштурмбанфюреру Фохту. Они переглянулись, одновременно вспомнив слова Веезенмайера: "Все наши наиболее явные контакты порвите; компрометирующие изолируйте".)
   А затем Везич поступил так, как должен был и мог поступить человек отчаянной храбрости, - он пошел в картотеку "политических", в сектор, занимавшийся коммунистами, и рассеянно, закурив сигарету, попросил:
   - Дайте-ка мне материал на наших "москвичей". Адреса, конспиративные квартиры, запасные явки...
   - Господин полковник, - ответил старый, преисполненный к нему уважения капитан Драгович, - все эти материалы затребовал подполковник Шошич. Еще вчера утром.
   ...Шошич встретил Везича радостно, усадил в кресло и сразу же предложил выпить:
   - Мне сегодня привезли далматинскую ракию из смоковницы, просто прелесть.
   - Спасибо, с удовольствием выпью.
   - Что это вас не видно в наших палестинах?
   - Я был в Белграде.
   - Ну и как? Помогло? - спросил Шошич. - Или, наоборот, все испортило?
   - И помогло и испортило.
   - Разве так бывает?
   - Только так и бывает. Все двуедино в нашем мире, все двуедино.
   - Еще рюмку?
   - С удовольствием.
   - Какие-нибудь новости из Белграда привезли?
   - Привез. Только рассказывать о них погожу. Дня три-четыре.
   - Ах, вот как...
   - Именно так. Кто у меня сейф, кстати, разворотил?
   - Мы.
   - Почему?
   - Потому что вы исчезли, а генерал приказал всю секретную документацию сконцентрировать в одном месте. Не у вас одного взломали сейф. У майора Пришича нам пришлось провести точно такую же операцию.
   - Мне нужны материалы на коминтерновцев. В картотеке сказали, что они у вас.
   - Они у генерала. Я же объяснил. Они все сконцентрированы в одном месте.
   Везич спросил:
   - Чтобы сподручнее было передать?
   - Кому? - поинтересовался Шошич.
   - Представителям власти.
   - Какой?
   - Разве власть имеет определение? Власть - это власть, дорогой Шошич. Или нет?
   - Власть - это власть, - повторил тот задумчиво и неожиданно спросил: - Вы сговорились?
   - С кем?
   - Сговариваются, как правило, с другой стороной. С контрагентом.
   - У меня много контрагентов. С каким именно? Вообще-то я умею сговариваться. Так уж у меня выходит, что я в конце концов сговариваюсь, особенно если обстоятельства сильнее меня.
   - Напишите рапорт генералу, объясните, чем вызвана необходимость срочного знакомства с картотекой на коминтерновцев, и, я думаю, он даст указание...
   "Хотят передать немцам или усташам документы в полном порядке, чтобы сразу начали действовать, - понял Везич. - И этим получат гарантии для себя".
   - Как вы понимаете, судьбой коминтерновцев, которых взяли, и тех, кого должны взять, интересуюсь не только один я, - сказал Везич.
   - Верно. Их судьбой мы интересуемся в такой же мере, как и вы. Только те, которые уже взяты, прошли мимо нас. Это делает нынешняя власть.
   - Через "градску стражу"?
   - Да. И через "селячку", и через "градску"...
   - Но, значит, это выгоднее усташам, чем нам с вами. Вы же знаете, что в "селячкой страже" мало интеллигентных людей.
   - Знаю. Но, повторяю, это случилось вне и помимо нас.
   - Я хочу, чтобы вы меня верно поняли: арестованные интеллектуалы из Коминтерна должны представлять объект игры, а не пыток. Боюсь, что наши конкуренты из "селячкой стражи" не смогут понять разницы между этими столь диаметральными - аспектами проблемы.
   Шошич слушал Везича с напряженным вниманием. Он знал, что из тюрьмы, из кабинета Ковалича, полковника вытащили немцы. Значит, считал он, Везич сторговался с ними. Значит, разговоры о том, что сюда придут усташи, пустые разговоры, значит, как он и предполагал, хозяевами положения окажутся немцы, на них и надо ориентироваться. Иван Шох не звонит и не появляется, а Мачек неожиданно уехал в Белград. Однако, по наведенным справкам, Шох вместе с ним в столицу не отправился. Видимо, Шох сейчас не та фигура, которая может быть нужна ему, Шошичу, в ближайшие дни. Либо Шох переметнется к немцам (о давних его связях с Фрейндтом подполковник не знал), но тем, считал он, Шох неинтересен вне и без Мачека; немцам куда как интереснее полковник Везич.
   - Я вас прекрасно понимаю, - сказал Шошич, - и совершенно с вами согласен. К сожалению, лично я не могу решить вопрос. Но я готов доложить ваш рапорт генералу немедленно.
   - Я думаю, что арестованных коминтерновцев надо немедленно забрать к нам. Сюда. Это так же целесообразно, как и концентрация в одном месте всех картотек и архивов.
   - Шубашич их не отдаст.
   - С ним уже был разговор об этом?
   - Нет. Но мне так кажется.
   - Если кажется, перекрестись, говорят православные, тогда не будет казаться.
   - Единственный, кто мог бы приказать "селячкой страже" передать их нам, - задумчиво сказал Шошич, - это вице-губернатор Ивкович. Оппозиция всегда готова подставить подножку парламентскому большинству. И потом Ивкович связан с Белградом. - Шошич налил ракию себе и Везичу. - Пока что, во всяком случае. Попробуйте через него, а?
   Профессора Мандича дома не было. Горничная сказала Везичу, что "господин профессор сейчас работают в университетской библиотеке". Везич нашел профессора в маленьком зале для преподавателей. Тот сначала недоумевающе поглядел на полковника, потом недоумение сменилось детским, неожиданным на его лице интересом, а потом Везич прочитал на лице историка ужас.
   Профессор сидел в пустом зале, совершенно один, обложенный горою книг, и Везичу казалось, что он чувствует себя неприступным и сильным, когда отделен от мира такой баррикадой фолиантов.
   - Немедленно уходите отсюда, - шепотом сказал Везич. - Немедленно. И скажите всем вашим друзьям, чтобы они тоже уходили. В ближайшие два-три дня начнутся массовые аресты. Я Везич, редактор Взик говорил вам обо мне. Это я звонил вам. Цесарец в тюрьме. Вам надо исчезнуть. Эмигрировать. Затаиться.
   - Эмигрировать и затаиться, - так же шепотом повторил Мандич. - А драться будет кто? Кто будет драться?
   - Тише вы...
   - Здесь нет шпиков!
   - Есть. Здесь всегда было очень много шпиков. В библиотеках и университетах нельзя жить без шпиков, профессор. Словом, времени у вас нет. Скажите друзьям, что все картотеки на коммунистов будут переданы немцам. И сразу же пойдут аресты. Повальные. Вторжение намечено послезавтра. В Белграде празднуют пасху; люди будут пьяны и беззаботны самое время начинать против них войну.
   - А если я истолкую ваши слова как полицейскую провокацию? - спросил Мандич. - Что, если вы просто-напросто запугиваете? Может, вы хотите, чтобы мы эмигрировали? Может, вы хотите расчистить поле для себя, чтобы вам никто не мешал творить ваше зло?! Так может быть?
   - Может быть и так.
   - Ну а почему в таком случае я должен вам верить?
   - Слушайте, вы никогда не были функционером, и слава богу, иначе бы вы сразу завалили организацию - при вашем-то темпераменте. Сообщите мои слова своим товарищам. Они оценят эти слова правильно. Только сделайте это сейчас же. Немедленно, профессор!
   "...Он мне не поверил, - понял Везич, останавливая машину около дома Ивана Кречмера, работавшего в "Интерконтиненталь турист-биро". - Он мне не поверил, и его можно понять. Я не так говорил. С ними надо говорить по-иному. Я должен был сказать, что для продолжения борьбы сейчас надо затаиться и уйти в подполье. Тогда бы он поверил. А я говорил с ним как с самим собой. Чем больше добра мы хотим сделать другому, тем больше мы стараемся отдавать ему свои мысли и этим приносим зло, ибо каждый человек живет по-своему".
   Из "Интерконтиненталь турист-биро" Везич поехал к Ладе.
   - Вот, - сказал он, положив на стол билеты, - в три часа ночи мы улетаем. Собирай чемоданы. Только самое необходимое. Я съезжу к приятелю и вернусь.
   - У тебя нет приятелей, - сказала Лада. - У тебя никого нет, Петар. Не езди.
   Он посадил ее рядом с собой.
   - Давай поскандалим, а? Мы теперь муж и жена, и нам необходимо периодически скандалить. Иначе будет какая-то чертовщина, а не жизнь. Давай, Ладица?
   Она улыбнулась, и круглые глаза ее показались ему огромными, потому что в них стояли слезы.
   - Нет, - сказала она. - Я не стану скандалить, не научилась этому. Дура. Надо было учиться. Тогда бы ты остался. Мама говорила, что мужчина благодарен женщине, если она может настоять на своем. А я не умею. Такая уж я дура. В Швейцарии я с тобой разведусь. И снова нам станет прекрасно и свободно...
   - Чтобы нам всегда было прекрасно, я должен иметь право смотреть тебе в глаза, Лада. Я не смогу смотреть тебе в глаза, если не встречусь с человеком, который меня ждет. Эта встреча нужна не только ему, хотя и ему она очень нужна. Эта встреча нужна мне. Я не могу уехать, если в доме пожар, а люди заперты в комнате на последнем этаже и нет лестницы, чтобы спуститься. Понимаешь?
   - Я поеду с тобой, можно?
   - Нет. Тогда я ничего не смогу сделать. Вернее, тогда не состоится встреча. Я должен был бы оговорить заранее, что буду не один. Люди моей профессии пугливы, Лада.
   - Если бы ты был пугливый, ты бы не поехал.
   - Если бы я не был пугливым, - медленно ответил Везич, - я бы уговорил тебя остаться здесь, а не поддался тебе. А я с радостью поддался тебе. Я испугался, Лада. Я вернулся из Белграда испуганным. Я теперь никому не верю, кроме тебя, - иначе я бы остался здесь. Понимаешь? Если драться против кого-то, надо верить тем, вместе с кем ты решил драться. А я не могу, я не умею верить людям. Полиция учит многому: она учит осмотрительности, хитрости, анализу, умению расчленять человека на составные части, выделяя в отдельные папочки зло в нем, добро, увлечения, слабости. Она многому учит, а научив, убивает веру. Я только одному человеку на свете верю - тебе. Поэтому я и ухожу с тобой. Убегаю... С тобой... Понимаешь?
   ...Рядом с Родыгиным сидел невысокого роста, очень дорого одетый человек, и сразу было видно, что он привык так одеваться, и привык к тому, чтобы вокруг него вились официанты, и привык встречать в таких дорогих загородных ресторанах своих гостей - сдержанным кивком головы и молчаливым предложением занять место за столом.
   - Господин Абдулла, господин Везич, - познакомил их Родыгин.
   Везич и Абдулла цепко приглядывались друг к другу.
   - На каком языке вы предпочитаете говорить? - спросил Родыгин. Господин Абдулла - мусульманин, он не знает сербскохорватского.
   - Сербскохорватского, - усмехнувшись, повторил Везич, - я бы на вашем месте - в Загребе, во всяком случае - не обозначал таким образом наш язык... Или бы поменял местами... Я готов говорить на немецком или английском.
   - Французский вас не устроит? - с явным сербским акцентом спросил Абдулла. - Немецкий и английский несколько сковывают меня. Моя стихия латинские языки. Но, впрочем, я готов беседовать с вами на английском.
   - Времени у меня в обрез, - сказал Везич. - Я уезжаю, - пояснил он, заметив вопросительный взгляд Родыгина. - Да, да, бегу. Но я обещал прийти и пришел. Что касается ваших единомышленников, их взяла "селячка стража", это акция Мачека и Шубашича, которые таким образом готовятся к встрече с новыми хозяевами. Мне кажется, этот их шаг продиктован желанием доказать Берлину, что они не дадут спуску вашим друзьям и что незачем для этого тащить в Загреб Павелича. Арестованные люди - карта в игре за власть.
   - Вы убеждены, что эту карту будут разыгрывать только Мачек и Шубашич?
   - Не убежден.
   - Я тоже, - согласился Абдулла. - Я далеко не убежден в этом. Что можно предпринять для их спасения?
   - Мне стало известно, что вице-губернатор Ивкович готов к обсуждению вопроса и может помочь вам.
   - С Ивковичем уже говорили. Он занял верную позицию; он встречался с Шубашичем, но губернатор отказался освободить Кершовани, Прицу и Цесарца с Аджией. От кого вы, кстати, узнали имя Ивковича?
   - От Шошича. Вам это ничего не скажет.
   - Почему же, - усмехнулся Абдулла, - имя Владимира Шошича мне кое о чем говорит.
   - Я пытался предупредить через Мандича, что картотека на коммунистов подготовлена к передаче новой власти. Вашим надо уходить.
   - Речь идет только о функционерах или о сочувствующих тоже? - спросил Абдулла.
   - По-моему, речь идет обо всех тех, кто когда-либо разделял идеологию большевизма. Обо всех поголовно.
   - Почему вы решили уйти, Везич? Почему бы вам не остаться? Не все капитулируют, поверьте мне.
   - В Белграде был я, а не вы. С помощником премьера в Белграде говорил я, а не вы...
   - Верно, - согласился Абдулла, - я с помощником премьера не говорил, я говорю с самим премьером. Не в нем ведь дело, в конце концов. В Югославии есть иные силы. Эти силы будут вести борьбу.
   - Но я боролся против э т и х сил. Я боролся против тех сил, о которых вы говорите, - заметил Везич. - Думаете, об этом не знают все в а ш и? Думаете, это легко забывается? Чувствовать себя ренегатом, причем двойным ренегатом, - можно ли в таком состоянии драться? Я пробовал говорить с в а ш и м и в Белграде. Меня отвергли, мне не поверили. Если я потребуюсь и меня позовут и если я увижу толк в том д е л е, которое призовет меня, я приду.
   - Как это понять?
   - Это просто понять. Оставьте адрес, по которому я могу снестись с вами. Я напишу. Только пусть случится то, что должно случиться, и пусть я увижу то, что должно случиться после случившегося. Я хочу увидеть борьбу, настоящую борьбу, понимаете?
   - Вы еще не встречали Штирлица?
   - Его нет. Я звонил по всем телефонам.
   - Не надо больше звонить, - попросил Абдулла.
   - Вы перестали им интересоваться?
   - Перестал. Но я очень интересуюсь вами. И, чтобы я мог дать вам номер своего почтового ящика в Мадриде или Лиссабоне, мне нужна гарантия. Вам этот адрес больше нужен, чем мне, полковник. Вы, по-моему, человек честный, и в полицию вас занесло не из корысти, а по соображениям иного, более серьезного порядка. Но мой адрес вам понадобится. Когда здесь начнется то, что должно начаться, вы не сможете спокойно и честно смотреть в глаза Ладе...
   Везич задержал бокал с "Веселым Юраем" на половине пути.
   - Вы серьезно работаете, - сказал он.
   - Иначе не стоит, - жестко ответил Родыгин, и Везич заметил, как дрогнули в снисходительной улыбке губы Абдуллы.
   - Если бы вы решили остаться в Загребе, никакой гарантии от вас мне не нужно, - продолжал Абдулла. - Но поскольку вы уезжаете, гарантия должна быть дана в письменной форме.
   - Так я не умею, - сказал Везич. - Так я работал с проворовавшимися клерками, которых внедрял в марксистские кружки. Я не смел так говорить с серьезными людьми...
   - Повторяю, - словно не обратив внимания на его слова, продолжал Абдулла, - мне нужно, чтобы вы написали на имя оберштурмбанфюрера Штирлица коротенькую записку следующего содержания, которое вас ни к чему - в конечном счете - не обязывает: "Я взвесил ваше предложение и считаю целесообразным принять его в создавшейся ситуации". Подпишитесь любым именем. Это все, что мне от вас нужно.
   - Вы должны объяснить мне, зачем вам это, господин Абдулла.
   - Мне это нужно для того, чтобы, оставаясь здесь, продолжать работу против нацистов.
   - Что вам даст мое письмо?
   - Оно даст мне Штирлица. Он сделал на вас ставку, и вас по его требованию освободили из-под ареста. Если бы не он, с вами бы покончили. В этом был заинтересован Мачек, в этом были заинтересованы усташи, которые очень не любят Мачека, и в этом были заинтересованы наци, которые в равной мере играют и с Мачеком, и с усташами.
   - Таким образом, я передаю вам, русскому резиденту, мое согласие на сотрудничество с нацистами?
   - Да.
   - Напишите мне, в таком случае, следующее: "Я, Абдулла, представляющий интересы СССР, получил от полковника Везича расписку на согласие фиктивно работать со Штирлицем в интересах рейха. Это согласие считаю целесообразным".
   - Хорошо. Только я внесу коррективы, - согласился Абдулла и, достав из кармана "монблан" с золотым пером, быстро написал на листочке, вырванном из блокнота: "Я получил расписку на ваше согласие работать в пользу рейха, считая эту фиктивную работу необходимой в настоящее время в тактических целях. 71". - Такая редакция вас устроит?
   Везич прочитал листок, протянутый ему Абдуллой, спрятал его в карман и попросил:
   - Дайте блокнот.
   - Пожалуйста.
   - Я вырву два листа. На одном я напишу ваш адрес, на другом - письмо Штирлицу.
   - Адрес записывать не надо. Адрес лучше запомнить. Мадрид. Главный почтамт. Почтовый ящик 2713, сеньору Серхио-Эммануэль-Мария Ласалье. О вашем письме я узнаю через три дня, где бы ни находился.
   Везич быстро написал свое письмо Штирлицу и еще раз повторил вслух:
   - Сеньор дон Серхио-Эммануэль-Мария Ласалье, 2713.
   - Верно. Пишите мне лучше по-немецки. О погоде на Адриатике. О живописи Сезанна. Главное - письмо от вас. Это значит - вы готовы драться. Еще один вопрос...
   - Пожалуйста. - И Везич взглянул на часы.
   - У вас же вылет в три, - сказал Абдулла, - еще масса времени.
   - Профессор Мандич уже ушел на конспиративную квартиру? - спросил Везич, поняв, что его весь день "водили" по городу люди этого маленького, надменно спокойного человека.