Семенов Юлиан Семенович. Еще не осень

   - Костер там разожги, пастырь, - попросил Леонид, - чтоб искры стреляли в звездное небо.
   Когда они вышли из храма, уже наступили ранние быстрые сумерки, и в высоком небе угадывался размытый серп снежного месяца.
   Священник уехал на своем маленьком мотороллере, а Катя, Леонид, Серебровский и Лида пошли следом за ним по песчаной дороге, казавшейся в сосновом лесу белой и зыбкой, словно припорошенной первым осенним снегом.
   Прислушиваясь к тому, как замирал треск мотора, Серебровский сказал:
   - У реактивного лайнера точно такой же ритм работы, если слушать с расстояния в двадцать километров.
   - Ну и что? - спросила Катя.
   Серебровский смутился.
   - Нет, ничего, - ответил он. - Просто я сказал, как вы меня учили, то, что подумалось.
   - Способный вы ученик, - заметил Леонид, - так уж стараетесь, так стараетесь.
   - Ты обязательно х-хочешь всех рассорить, - сказала Лида. - Зачем?
   - Я? Рассорить? Почему? Я говорю по методу Катиш - то, что чувствую. Вот сейчас я, например, чувствую, что надо сделать марш-бросок. А то в воду будет холодно лезть.
   И, не дожидаясь остальных, он побежал по белой зыбучей дороге, то исчезая в тени деревьев, то рельефно высвечиваясь, когда лунный свет контурно фиксировал его фигуру.
   Лида побежала следом за ним, мельком взглянув на Катю и Серебровского.
   - Вы можете? - спросила Катя. - Или пойдем пешком?
   - Я могу. Я по восемь километров каждый день бегаю, - с готовностью ответил он.
   - Трусцой, что ль?
   - Ею.
   - Вы хорошо отвечаете, когда злитесь... Ну, бежим?
   Они побежали, и Серебровский снова, в который раз уже за сегодняшний день, подумал, что со стороны он смотрится унизительно и смешно, словно примазывается к чужому счастью. Он видел, что Катя нарочно сдерживает шаг и что бежать она может значительно быстрее, и он подумал, что вся эта спасительная медицинская трусца придумана лишь для тех, кто пропустил свою молодость, а сейчас лихорадочно старается отдалить унизительную старость.
   - Можно и побыстрей, - сказал Серебровский.
   - Дыхание собьете разговором, - сказала Катя. - Молча вам надо бегать, а то отстанете.
   - Не отстану. Бежим скорее.
   - Память у вас хорошая?
   - Это вы просто так спрашиваете или станете издеваться?
   - Если очень устанете - наберите мой домашний номер...
   - Это вы зачем?
   Катя обернулась, и лицо ее было голубоватым в лунном свете, а губы, казалось, были измазаны шоколадом. Она стремительно бросилась вперед, и Серебровский понял, что бегает она по-спринтерски, профессионально, и, когда она скрылась за поворотом, решил было повернуться и уйти к себе, но потом резко себя одернул: <Как старая кокетка. Если решил уходить - надо было сразу уходить, а не рассусоливать>.
   Когда он прибежал на берег, потеряв дыхание и вспотев, все уже купались посредине маленького заливчика, ограниченного тремя мшистыми валунами.
   - Вам досталась бронза, дед! - крикнул из темноты Леонид. - Мы тут посоветовались и решили не вбивать клин между поколениями: Лида и Катиш уступили вам третье призовое место. Плавать умеете?
   - Только вдоль по бережку, - ответил Серебровский.
   - Здесь хорошее дно, - сказала Катя, подплыв к валуну. - Ныряйте, тут хорошо нырять.
   - Я лучше отдышусь, - улыбнулся Серебровский, - а заодно шашлык отлажу.
   Он отошел к костру и поднял крышку кастрюли. Мясо было чуть обрызгано уксусом; помидоров, лаврового листа и перца не было.
   Серебровский вспомнил, как он готовил свой фирменный шашлык на даче, когда у него собирались друзья на день рождения, - вымоченный в красном вине, пересыпанный сунели, которую присылали из Тбилиси его ученики. Этот шашлык был символом празднества. Друзья по академии съедали по кусочку, от силы по два, выпивали по бокалу морозного кахетинского и разбредались по даче - договариваться, спорить, решать вопросы, иногда вспоминать былое, да и то уже в конце, перед разъездом.
   <Мой шашлык, - вдруг понял Серебровский, - был лишь поводом для быстрого решения дел - можно договориться напрямую, минуя бюрократов. А здесь ребята собрались поесть и повеселиться. Им не важно, что шашлык из говядины и без специй. Важно, что есть несколько кусков мяса, много хлеба, костер и море. Им все мои шашлычные церемонии ни к чему. Молодому человеку и такой шашлык в счастье, а я раб дела, и я не могу сказать о моем деле <будь оно проклято>, никогда не смогу этого сделать>.
   Серебровский нарезал несколько ивовых веток, очистил кору, нанизал мясо и раскидал костер так, чтобы угли легли ровной черно-красной площадкой.
   - Александр Яковлевич, - снова позвала его Катя, - да будет вам! Идите купаться, вода как молоко!
   - Добавь - парное, - хмыкнул Леонид. - Тогда ты будешь до конца оригинальной.
   - А кто дальше пронырнет?! - крикнул священник. - Я тут до вас тренировался. Рекорды ставил! Жаль, акул нет, я бы повторил сюжет Олдриджа: отец, сын и подводное плавание.
   - Сначала сына заведи, - сказала Катя, - а у тебя и матушки нет.
   - Нашел бы он матушку, перестал бы служить батюшкой, - сказал Леонид. - За попов нынче одни аферистки идут.
   Катя плеснула в него водой, отец Николай, поднырнув, схватил Леонида за ноги, и они начали смешливо дурачиться в воде: то ходили по дну на руках и делали стойку, то подбрасывали с рук Лиду и Катю, потом носились друг за другом наперегонки, выскакивали из воды, карабкались по громадному валуну на вершину, ныряли оттуда в темно-зеленоватую жуть ночного залива, а Серебровский сидел возле костра, обжаривал шашлык и вспоминал май сорок пятого, когда вот так же кругом все смеялись, кричали и пели, а он сидел на кладбище в Рансдорфе, на могиле Лены Ивановой, которую убили в последний день войны. Серебровский был влюблен в Лену, краснел, когда смотрел на нее, и над этим потешался младший лейтенант Мерзоев из седьмого отдела - ему было тридцать пять лет, и он казался тогда Серебровскому стариком, и он жалел Лену, которая приходила к Мерзоеву по ночам...
   5
   - Еще бы мясца-то, - сказал Леонид, обгладывая маленькую кость. Хорошо мясо... Браво, Александр Яковлевич, браво! Благодарим от лица службы... Не пропадете при возможных жизненных переменах - поваром будете.
   - Я в Москве угощу вас настоящим шашлыком, - пообещал Серебровский и придвинулся к костру.
   - Про Москву не надо бы, - сказал Леонид. - Это переводит наши отношения в разряд курортных знакомств: <Обязательно соберемся, вот мой рабочий телефон, звоните, жена будет рада!>
   - Чего вы такой ершистый?
   - От характера, - ответила Катя. - И от папы. У него папа - щука, а он пока что ерш.
   - У меня папа акула, - поправил ее Леонид. - Не лакируй действительность, не надо.
   - Все время пикируются, - обернувшись к Серебровскому, сказал священник. - Словно на диспуте католика и мусульманина.
   - Вот-вот, - согласился Леонид. - В корень смотришь. А посему отпусти грехи, милый!
   Он сделал глоток из бутылки, лицо его перекосило, он долго дышал горбушкой, тряс головой, а потом сказал:
   - Не водка у нас, а дурман для трудящихся. Такой водкой можно убить даже импрессионизм: все цвета на один лад - серое с зеленоватым.
   Лида включила транзистор. По <Маяку> передавали музыку из оперетт.
   <Двадцать второго июня тоже все утро передавали танцевальную музыку и арии из оперетт, - почему-то вспомнил Серебровский, - дуэты Михаила Качалова и Татьяны Бах. Смешно: Качалова помнят мхатовского, а фамилия Бах связана навечно с церковной музыкой. Так всегда: мы рабы установившихся представлений. Во всем. Откуда это? От школы? Видимо. Наша метода школьного преподавания неправомочно авторитарна: <Только так, и никак иначе>. При такой системе застенчивый гений может остаться непроявившимся, а натренированный исполнитель чужих замыслов вправе сделаться эталоном для подражания. Надо детей, начиная с первого класса, информировать о прошлом, приглашать к рассуждению о настоящем и знакомить с самыми разными прогнозами на будущее. Для школ надо выпустить <Справочник данностей>. Против <дважды два> не попрешь, а что касается методов доказательства теоремы, то здесь в недалеком будущем возможны самые различные варианты>.
   - Пошли потанцуем? - предложила Лида Серебровскому. - А то грустно стало.
   - Скажи на милость, - сказала Катя, не отводя глаз от костра, - целую фразу махнула, и ни одного заикания: это значит, танцевать человеку охота.
   - Она с ним, а ты со мной, - сказал Леонид и, быстро поднявшись, взял Катю за руку.
   Серебровский улыбнулся Лиде:
   - Вы уж простите меня, я танцевать не умею, сколько ни учился...
   <А улыбка-то у меня вымученная получилась>, - подумал он, наблюдая за тем, как Леонид перебрасывал Катю с руки на руку, как он властно вертел ее вокруг себя и как он смело брал ее за плечи, привлекая к себе, а потом лениво отталкивал, чтобы через мгновение снова приблизить.
   - Красиво танцуют, - сказал отец Николай. - Я недавно прочел в <комсомолке>, что францисканцы теперь пляшут вместе с молодой паствой шейк и хали-гали, и удивился, а теперь понял: они правы, они умно себя ведут. Сейчас контакт с аудиторией одним лишь глаголом не наладишь.
   - Архиерей вас сожжет, как еретика, - сказал Серебровский, - начни вы эдак отплясывать с паствой.
   - В архиереях ли дело? Они теперь все с ярмарки...
   - Простите мой вопрос, - сказал Серебровский и закурил. - Вы сами-то верующий?
   - Я работаю, - помолчав, ответил отец Николай. - Священник - это сан, работа, как говорится... А вера, если она существует, должна быть сокрыта, как у древних римлян...
   - Н-нет, а правда, Коля, ты верующий?
   - Лидочка, какое это имеет значение в конце концов? Это уж если откровенно... Людей я не обираю, водку не жру, газеты читаю...
   - Ц-цинично это, Коля.
   - В какой-то мере, Лидочка, в какой-то мере. Я не спорю... Я воспитывался в семье у деда, он был дьяконом в Якутии. Потом он умер, и мы очень голодали. Мои сестры смогли кончить медицинский и педагогический, потому что я поступил в духовную академию...
   - К-крестить, не веруя, - сказала Лида задумчиво, - такого еще не было в мире.
   - И это пройдет, - ответил ей отец Николай, - все пройдет, Лидочка.
   Серебровский теперь не таясь смотрел на Катю и Леонида. Они танцевали все быстрее, и он диву давался, как они чувствовали музыку, угадывали изменение ритма, как они понимали друг друга и как точно корреспондировались их движения. Серебровский подумал, что если их движения рассчитать поврозь, то они будут исключать друг друга, но, сложенные воедино, они, словно чудо, рождали литое целое, выверенное и логичное - ничего лишнего, словно хорошая математическая фраза с единственно возможным решением.
   - Эй, Николашка, - крикнул Леонид, - францисканец! Давай с нами! Лидуня, возьми шефство над архиереем!
   И они стали танцевать вчетвером, но не парами, а все вместе, и отец Николай танцевал так же раскованно и точно, как и все остальные, и было это ему, видимо, не внове, а Серебровский сидел возле костра и ворошил угли, ставшие траурными, черно-красными.
   <Глупо все это, - продолжал думать он, - все глупо, а самое глупое это мое унылое, трусливое самокопание. Наверное, и не Катя меня тянет, потому что, когда Мерзоев был с Леной Ивановой, у меня сердце разрывалось и тоска была смертная, а сейчас мне просто грустно, особенно когда я гляжу, как этот парень командует ею. Наверное, меня тянет к ним страх перед временем, которого у меня осталось так мало>.
   Катя села к нему и тихо спросила:
   - Хотите, мы сейчас уйдем к вам?
   - Это же неудобно, тут ваши знакомые...
   Катя смотрела на него какое-то мгновение по-прежнему добро и странно, а потом ее глаза сделались злыми, как в первую минуту их знакомства, и, до обидного снисходительно хмыкнув, она легко поднялась и вернулась к товарищам, которые учили отца Николая танцевать какой-то новый танец.
   6
   ...Серебровский добрался до дома лишь в начале шестого. Заспанная лифтерша отдала ему толстую связку газет, журналов и писем, которые пришли домой в его отсутствие, и, зевнув, вернулась в свою каморку за лифтом.
   Приняв ванну, Серебровский побрился и, переодевшись, ушел из дома.
   Он сумрачно поздоровался с вахтерами, удивленно посмотревшими на него, сумрачно пересек громадный асфальтированный двор опытного завода, миновал еще одного вахтера и оказался в своем КБ. Дежурный по первому этажу отдал ему ключ от кабинета, тоже удивленно посмотрел при этом на Серебровского, и Серебровский даже задержался на мгновение перед большим зеркалом, чтобы посмотреть, все ли у него в порядке с туалетом. Он отпер дверь, на которой была укреплена черная с золотым дощечка: <Генеральный конструктор, академик Серебровский А. Я.>, - миновал большую секретарскую приемную, вошел в свой небольшой кабинет и сразу же включил селектор. Он хотел немедленно включиться в работу, чтобы исчезло то ощущение тяжести и пустоты, которое преследовало его все то время, когда он ушел ночью от костра, и пока шел к себе в сараюшку, и пока складывал спиннинг и рюкзак, и пока добирался на попутной машине до аэродрома, и пока летел в Москву. Все это время перед ним стояло лицо Кати, и он гнал от себя это видение и боялся, что оно исчезнет - как хорошая музыка в приемнике, которая кончается, и кажется, будто никогда такой мелодии больше и не услышишь.
   - Начальников отделов и главных конструкторов прошу зайти ко мне, хмуро сказал Серебровский в микрофон селектора, но никто ему не ответил, как было принято, и он решил, что плохо нажал кнопку, и повторил еще раз свою просьбу немедленно прийти к нему ведущих работников его конструкторского бюро, но снова в селекторе была одна лишь шершавая тишина, и тогда он взглянул на часы и увидел, что еще только семь тридцать и никого сейчас здесь нет и не может быть.
   Серебровский отошел к большому окну и прижался лбом к стеклу. Он смотрел на громадные корпуса опытного завода, на стеклянные дома лабораторий и думал, что это его детище, которому он отдал четверть века, половину всей жизни, сейчас мстило ему - холодно и отстраненно.
   <Я всегда торопился, - думал он. - Я очень торопился делать мое дело и поэтому терял время, а скорее всего попросту его не заметил, а время невосполнимо, ничем не восполнимо, и, видимо, оно-то, это невосполнимое время, и определяет человеческое счастье - в полной мере...>