Он понял это и отверг, посчитав ненужной комедией и ходьбу на помочах, и лечебную гимнастику, и диетическое питание...
Отец возвращался в Москву на коляске, похудевший, - Тема нес на руках, как перышко. В Шереметьево уже ждала вся "команда" из "Совершенно секретно", но подошедшей к нему бабушке он тихо сказал: "Я хочу в Мухалатку, один".
Но даже этого врачи разрешить не могли: "Сосуды истощены донельзя, смена климата и высоты чревата новым ударом".
Отец вернулся на Пахру...
Поправши ужас бытия
Игрой, застольем иль любовью,
Не холодейте только кровью,
Мои умершие друзья.
Мы соберем по жившим тризну,
Вино поставим, сыр, хичин,
Ядрено пахнущий овин
Напомнит нам тепло Отчизны.
Мы стол начнем; кто тамада,
Поднимет первый тост за память,
Которая нас не оставит,
Поскольку мы трезвы - пока.
Все, кто ушел, в живых живут,
Те, кто остался, помнят павших,
Когда-то с нами начинавших,
Мы здесь их ждем; они придут.
Они тихонько подпоют,
Когда начнет свое Твардовский,
Светлов, Эрнесто, Заболоцкий,
А кончим пир - они уйдут.
Не забывайте утром сны.
Приходим к вам мы поздней ночью,
Храните нас в себе воочью,
Как слезы раненой сосны.
Я В ЧЕРНОМ ВИЖУ БЕЛИЗНУ
Через год - третий инсульт и полный паралич.
Теперь целые дни отец лежит, безучастно глядя перед собой. По-бычьи крепкий, взрывной, хохочущий, работающий по восемнадцать часов в сутки, Семенов исчез. Остался худой белобородый старик с измученным, страдальчески-красивым, почти иконописным лицом. Два раза в неделю приходил здоровенный массажист и деловито, по-мясницки как-то растирал отца. Мама аккуратно давала прописанные таблетки и перестилала простыни.
Утром девятнадцатого августа 91-го года, когда мама в ужасе кинулась к отцу: "Юлечка, что это?! Сколько это продлится?" - он шепотом ответил: "Дня три" и повернулся к стене.
А когда через несколько месяцев началась полная политическая неразбериха и мама пыталась разговорить его снова, он отрешенно, глядя в никуда, ответил: "Какое нам с тобой до этого дело..." Вот и все.
Оживал, только когда сестра приводила сыновей - Макса и Филю, или плясала внучка Алиса, или когда мы читали ему "Гиперболоид инженера Гарина" (раньше знал почти наизусть, цитировал по памяти страницы), сначала оживали глаза, а потом он улыбался своей прежней улыбкой и в комичных местах беззвучно смеялся.
Приехал профессор Шкловский, давнишний отцовский знакомый. После осмотра вышел, обратился к маме: "Сигарету дайте! Вообще-то я бросил, но сейчас надо закурить". Успокоился, выпив коньяку. Уезжая, сказал: "Сосуды истончены до крайности. Четвертый инсульт может произойти в любую минуту и будет последним... Радуйтесь, что он жив пока..."
Отец ушел, не дожив до шестидесяти двух. Как Хэм.
Произнесли речи. Отслужен молебен. Разъехались поминавшие. Пусто.
Захожу в отцову комнату. На камине его любимые "игрушки": копье из Австралии, старый арбалет из Латинской Америки, искореженный обломок американского бомбардировщика из Вьетнама - привез из Лаоса после бомбежки. На стене фотографии Хэма, в уголке - надпись Мэри (его жены): "Папа" (так она называла мужа) сказал бы: "Юлиану - прекрасному мужику и хорошему другу".
У отца было два имени: данное при крещении - Степан, по-гречески венец, и "мирское" - Юлиан, в переводе - солнечный. Значит, вместе солнечный венец - красиво и очень точно.
За окном темень, шумит холодный осенний ветер, срывая последние листья с деревьев. Льет дождь, и оттого, что отца нет, кажется, что утро не наступит никогда. "Надо будет жить и выполнять свои обязанности".
Ложусь на его медицинскую кровать - железное дно, железные загородки тюрьма какая-то. Тишина в доме оглушительна. Вдруг где-то совсем рядом, у окна, в изголовье, начинает петь сверчок - как в повести отца: "Он убил меня под Луанг-Пробангом". "Возле окна запел сверчок. Файн долго слушал, а потом - неожиданно для самого себя - заплакал. Он включил диктофон и поднял микрофон, чтобы песня сверчка явственнее записалась на пленку. Он долго сидел с вытянутой рукой и, улыбаясь, плакал, слушая, как пел сверчок. А когда он замолчал, Файн сказал в микрофон: "У времени добрая песня".
Одна молодая ученая-филолог блестяще защитила кандидатскую на тему: "Творчество Юлиана Семенова". Она сравнила книги отца с книгами Гарсиа Маркеса, утверждая, что у обоих обилие имен, фамилий, дат, названий городов и деревень, частые перечисления создают у читателя ощущение огромности мира, только Маркес таким путем показывает разобщенность и бессмысленность всего и вся, отец же, наоборот, убеждает во взаимосвязанности всех нас; в логичности всего происходящего, в высшей мудрости и доброте. Что ж, она права.
Не говори: "Последний раз
Я прокачусь сейчас по склону".
Не утверждай: "В рассветный час
Звезда бесстыдна в небосклоне".
Не повторяй ничьих причуд,
Чужих словес и предреканий,
Весна - пора лесных запруд
И обреченных расставаний.
Не плотью измеряют радость,
Не жизнью отмечают смерть.
Ты вправе жить. Не вправе падать
В неискренности круговерть.
Упав - восстань! Опрись о лыжу,
Взгляни на склона крутизну.
Я весел. Вовсе не обижен
И в черном вижу белизну.
Сверчок пел всю ночь. А потом наступило утро. У времени добрая песня.
Примечания:
1. Текст взят из книги Семенов Ю. С. - Отчаяние: Романы, рассказы. (М: ЗАО Изд-во ЭКСМО-Пресс, 1998. - 592 с.) стр. 5-50.
2. Автор не указан, но из текста видно, что это дочь Ю. Семенова Ольга (См. главу "В Париже").
Отец возвращался в Москву на коляске, похудевший, - Тема нес на руках, как перышко. В Шереметьево уже ждала вся "команда" из "Совершенно секретно", но подошедшей к нему бабушке он тихо сказал: "Я хочу в Мухалатку, один".
Но даже этого врачи разрешить не могли: "Сосуды истощены донельзя, смена климата и высоты чревата новым ударом".
Отец вернулся на Пахру...
Поправши ужас бытия
Игрой, застольем иль любовью,
Не холодейте только кровью,
Мои умершие друзья.
Мы соберем по жившим тризну,
Вино поставим, сыр, хичин,
Ядрено пахнущий овин
Напомнит нам тепло Отчизны.
Мы стол начнем; кто тамада,
Поднимет первый тост за память,
Которая нас не оставит,
Поскольку мы трезвы - пока.
Все, кто ушел, в живых живут,
Те, кто остался, помнят павших,
Когда-то с нами начинавших,
Мы здесь их ждем; они придут.
Они тихонько подпоют,
Когда начнет свое Твардовский,
Светлов, Эрнесто, Заболоцкий,
А кончим пир - они уйдут.
Не забывайте утром сны.
Приходим к вам мы поздней ночью,
Храните нас в себе воочью,
Как слезы раненой сосны.
Я В ЧЕРНОМ ВИЖУ БЕЛИЗНУ
Через год - третий инсульт и полный паралич.
Теперь целые дни отец лежит, безучастно глядя перед собой. По-бычьи крепкий, взрывной, хохочущий, работающий по восемнадцать часов в сутки, Семенов исчез. Остался худой белобородый старик с измученным, страдальчески-красивым, почти иконописным лицом. Два раза в неделю приходил здоровенный массажист и деловито, по-мясницки как-то растирал отца. Мама аккуратно давала прописанные таблетки и перестилала простыни.
Утром девятнадцатого августа 91-го года, когда мама в ужасе кинулась к отцу: "Юлечка, что это?! Сколько это продлится?" - он шепотом ответил: "Дня три" и повернулся к стене.
А когда через несколько месяцев началась полная политическая неразбериха и мама пыталась разговорить его снова, он отрешенно, глядя в никуда, ответил: "Какое нам с тобой до этого дело..." Вот и все.
Оживал, только когда сестра приводила сыновей - Макса и Филю, или плясала внучка Алиса, или когда мы читали ему "Гиперболоид инженера Гарина" (раньше знал почти наизусть, цитировал по памяти страницы), сначала оживали глаза, а потом он улыбался своей прежней улыбкой и в комичных местах беззвучно смеялся.
Приехал профессор Шкловский, давнишний отцовский знакомый. После осмотра вышел, обратился к маме: "Сигарету дайте! Вообще-то я бросил, но сейчас надо закурить". Успокоился, выпив коньяку. Уезжая, сказал: "Сосуды истончены до крайности. Четвертый инсульт может произойти в любую минуту и будет последним... Радуйтесь, что он жив пока..."
Отец ушел, не дожив до шестидесяти двух. Как Хэм.
Произнесли речи. Отслужен молебен. Разъехались поминавшие. Пусто.
Захожу в отцову комнату. На камине его любимые "игрушки": копье из Австралии, старый арбалет из Латинской Америки, искореженный обломок американского бомбардировщика из Вьетнама - привез из Лаоса после бомбежки. На стене фотографии Хэма, в уголке - надпись Мэри (его жены): "Папа" (так она называла мужа) сказал бы: "Юлиану - прекрасному мужику и хорошему другу".
У отца было два имени: данное при крещении - Степан, по-гречески венец, и "мирское" - Юлиан, в переводе - солнечный. Значит, вместе солнечный венец - красиво и очень точно.
За окном темень, шумит холодный осенний ветер, срывая последние листья с деревьев. Льет дождь, и оттого, что отца нет, кажется, что утро не наступит никогда. "Надо будет жить и выполнять свои обязанности".
Ложусь на его медицинскую кровать - железное дно, железные загородки тюрьма какая-то. Тишина в доме оглушительна. Вдруг где-то совсем рядом, у окна, в изголовье, начинает петь сверчок - как в повести отца: "Он убил меня под Луанг-Пробангом". "Возле окна запел сверчок. Файн долго слушал, а потом - неожиданно для самого себя - заплакал. Он включил диктофон и поднял микрофон, чтобы песня сверчка явственнее записалась на пленку. Он долго сидел с вытянутой рукой и, улыбаясь, плакал, слушая, как пел сверчок. А когда он замолчал, Файн сказал в микрофон: "У времени добрая песня".
Одна молодая ученая-филолог блестяще защитила кандидатскую на тему: "Творчество Юлиана Семенова". Она сравнила книги отца с книгами Гарсиа Маркеса, утверждая, что у обоих обилие имен, фамилий, дат, названий городов и деревень, частые перечисления создают у читателя ощущение огромности мира, только Маркес таким путем показывает разобщенность и бессмысленность всего и вся, отец же, наоборот, убеждает во взаимосвязанности всех нас; в логичности всего происходящего, в высшей мудрости и доброте. Что ж, она права.
Не говори: "Последний раз
Я прокачусь сейчас по склону".
Не утверждай: "В рассветный час
Звезда бесстыдна в небосклоне".
Не повторяй ничьих причуд,
Чужих словес и предреканий,
Весна - пора лесных запруд
И обреченных расставаний.
Не плотью измеряют радость,
Не жизнью отмечают смерть.
Ты вправе жить. Не вправе падать
В неискренности круговерть.
Упав - восстань! Опрись о лыжу,
Взгляни на склона крутизну.
Я весел. Вовсе не обижен
И в черном вижу белизну.
Сверчок пел всю ночь. А потом наступило утро. У времени добрая песня.
Примечания:
1. Текст взят из книги Семенов Ю. С. - Отчаяние: Романы, рассказы. (М: ЗАО Изд-во ЭКСМО-Пресс, 1998. - 592 с.) стр. 5-50.
2. Автор не указан, но из текста видно, что это дочь Ю. Семенова Ольга (См. главу "В Париже").