Страница:
Как только они заявились, так мы по их виду сразу всё и поняли. Поняли, что дело будет. Что вокзал-базар не проканает. Что предстоит выполнение комплекса синхронных упражнений на зачет.
Гошка стекло осторожно положил на землю, и мы изготовились — приняли положение для стрельбы стоя.
Смотрим на парней в прорези прицелов и ждем, что дальше? Отступать нам всё равно некуда. Даже Москвы позади нас нет. Ни Москвы нет, ни Сиэтла, ни России, ни Америки. Ничего нет — отсутствовала та реальность, куда бы отступить можно было. Вернее, куда нельзя нам было бы, конечно, отступить, потому как нет у нас такой привычки — отступать. А в тридцать девять уже не меняют привычек.
Они галдеть перестали, подошли поближе, окружили нас и тоже стволами ощерились.
Мы потихоньку вокруг стекла распределились и встали, как бывало при драках с маратовскими, — спина к спине. Я имею в виду, конечно, не тех маратовских, которые со скрипочками по улице Марата, а тех, которые с велосипедными цепями по предместью Марата.
Встали, в общем, мы кругом — такая тактика, как известно, вполне оправдала себя еще в войне первых американских фермеров против индейцев — и стоим. Они на нас смотрят, мы — на них. Постояли так — ни тудыма ни сюдыма — пару вечностей, пассионарности друг у друга пощупали на слабо, а потом один, который был у них за главаря, — мордатый такой, на бобра похожий, — заявляет гордо:
— Я Топорок.
Типа теперь мы должны обтрухаться, раз он Топорок.
— А я — Негорро, — отвечает ему Серега.
— Я здесь смотрящий, — предъявляет конь педальный.
А сам теперь целится в лоб Сереге. Определил равного.
— Что значит «смотрящий»? — «тупит» Серега. И целится теперь в лоб Топорку.
— Не сечешь, что ли? — удивляется Топорок. — Наблюдаю я тут за всем. Присматриваю.
— От ОБэЭсЕ?
— От тяжмашевских.
— И чего теперь?
— Да типа ничего, только вам за прописку надо пробашлять. Чиста конкретна.
— В смысле — денежку заплатить?
— В натуре, — кивает Топорок.
— Денежку — это можно, — соглашается Серега, — отчего ж не заплатить, раз такой порядок. Только бы нам тогда приходный ордерок… — И передразнивает: — Чиста конкретна шоб. И шоб — в натуре.
— Вот из этой штуки я тебе его в лоб и выпишу, — угрожает придурок и поигрывает стволом.
— Ладно, не гоношись, — говорит Серега, вроде как проникся таким качаловом, и просит Гошку: — Игорь Николаевич, там у меня в правом кармане лежит портмоне, не соблаговолите ли… А то мы тут с господином Топорком глаз не можем друг от друга отвести. Любовь у нас образовалась с первого взгляда.
— Всенепременно, — тут же подхватывает игру Гошка.
И лезет в карман Серегиного бушлата.
Ну и я тут напружинился — понял, что к чему.
Дальше, разумеется, закалейдоскопило.
Гошка вытащил смертоносную железяку и с истошным криком: «Получай, фашист, гранату!» швырнул ее «из-под юбки» в лоб Топорку. И Топорок — на жопу. А парни его, хоть и датые порядком были, но, что такое граната, мигом вспомнили — рассыпались в стороны от греха. Я же под шумок очередь по баку «уазика» дал. Удачно дал — красиво подорвался. Была бибика — и вот уже нет ее. Дым-гарь-огонь — всё как положено.
Затем уже мы с Гошкой, закружившись каруселью, короткими очередями парням не давали головы от земли поднять.
Серега тем временем отпихнул от Топорка «калаш» и гранату свою подобрал — Гошка и не думал из нее чеку выдергивать. На испуг мы пацанов взяли. За который положена саечка.
В общем, лихо мы напряг разрулили: всё быстро и ловко вышло. А потому что действовали как единое целое.
В сущности, мы ведь все и есть единое целое.
Ведь так?
Ну да…
Потом Серега приказал Топорку дать отбой воздушной тревоги, и сконфуженный атаман просипел, что ему велено было. От страха протрезвевшие пацаны дурить не стали — автоматы в стороны откинули.
И отпустили мы их с богом. Униженных и оскорбленных.
Когда они, сбившись в понурую кучку, направились туда, откуда их ветром надуло, Серега окликнул Топорка.
— Чего еще? — обернулся подавленный предводитель флибустьеров.
— Извини, чувачок, давеча обманул я тебя, — признался Серега. — Я ведь не Негорро, я — Себастьян Перейро.
— Да пошел ты! — огрызнулся Топорок. Но пошел как раз он.
Когда парни отошли настолько, что превратились в черных букашек, Гошка вдруг озадачился:
— Чего это все с нас бабки-то трясут?
— Видимо, деньги тут больная тема, — предположил Серега.
— Деньги везде больная тема, — пожал плечами Гошка.
У меня на этот счет было особое мнение, и я решил донести его до масс:
— Нет, чуваки, дело тут, пожалуй, не только и не столько в этом.
— А в чем же? — спросил Серега.
— В том, что деньги, будучи абсолютным социальным интегратором, позволяют любому континууму наименее затратно мимикрировать под реальность, — ответил я.
— Чего?! — офигел от такого набора слов Гошка. Пришлось разъяснить:
— Ну, смотри. Вот, к примеру, что могло нас с этими придурками связать, если бы здесь денег в обиходе не было? Да ничего. Мы такие сами по себе, а они — сами по себе. Локальные автономные конгломераты. Скучно. Безжизненно. Неправдоподобно. Но деньги вводятся — и вот уже есть предмет для «поговорить». «Поговорили» — и уже ощущается биение жизни. И всем сразу весело, празднично и нескучно. И всё как взаправду. И всё похоже на ту глобальную систему, которую мы привыкли называть реальностью. Деньги — это, скажу я вам, универсальное средство превращения отношений из закрытых в открытые. А реальность — это ведь и есть система открытых отношений. Посему вывод: если нечто хочет выдать себя за реальность, ему прежде всего надлежит озаботиться межобъектными связями. И чтобы излишние усилия на их организацию не затрачивать, нужно просто пустить в оборот малеха денег. Просто-напросто. Без всяких там высоких материй. Я понятно?
— Понятно, — сказал Серега.
— Аж до усрачки, — съязвил Гошка.
Где мы трофейные стволы прикопали, не буду рассказывать. В свете надвигающегося события ни к чему это вам. Пустое.
Когда со схроном закончили, Гошка как-то так вяло, можно даже сказать, нехотя, но — натуру не переборешь — возмутился:
— Чуваки, а ведь дядька Инструктор обещал, что особых проблем у нас на маршруте не будет. А тут вот какие абрикосы-урюки выходят.
— Он ничего такого не обещал, — возразил Серега.
— Как это не обещал? — удивился Гошка. — Разве он этого, Серый, не говорил?
— Он не так говорил.
— А как?
— Он говорил, что особых проблем у нас не будет, если только мы их сами себе не выдумаем.
— Что-то не пойму, — признался Гошка.
— Дрон, объясни, — попросил Серега. И я попытался:
— Это всё о том же, Гошка.
— О чем?
— О том, что нигде не сказано, что объект фанерона не может обладать своим личным фанероном. Вполне возможно, что обладание объектом фанерона личным фанероном есть свойство фанерона.
— Какого черта! — заорал Гошка. — Ты можешь говорить по-человечески?!
— А я что, не по-человечески?
— Ты так говоришь, как люди в жизни не говорят.
— А где они так говорят?
— В книгах.
— Это, Гоша, смотря какая жизнь, — сказал я. А Серега добавил:
— И какие книги.
— Не, ну в самом деле, — сплюнул Гошка, — чего ты этими фанерными нейронами мне по ушам ездишь?
В принципе, конечно, он был прав насчет того, что я не прав, поэтому я пояснил, о чем, собственно, хотел сказать, сам не до конца понимая:
— Фанерой, Гоша, — это и есть мир Адепта. Мы, как оказалось, объекты этого мира. Я считаю, что мы не просто объекты, а такие объекты, которые способны влиять на субъект. Я же уже об этом… Ведь, по сути, Адепт — это и есть мы. А мы — это Адепт. И мы все вместе, и каждый из нас. И Великое Делание Адепта в моем представлении будет цепной реакцией миллиардов великих деланий. И не так уж важно, где эта цепная реакция начнется. Вот и всё, о чем, собственно, я.
— Ну и? — ждал Гошка дальнейших объяснений. Я набрал на вздохе полные легкие и погнал еще одну волну:
— Дело в том, Гоша, что всякий дежурный бог, и особенно младший, — я ткнул Гошку пальцем в грудь, — обязан помнить, что, вполне возможно, его мысль может принимать вещественную форму и по-настоящему угрожать своему создателю.
— Переведи.
— Перевожу. Есть вероятность того, что в этой сказке неосторожная, случайная твоя, Гоша, фантазия, постепенно материализуясь, превратится в топкий и навязчивый кошмар, из трясины которого ты сможешь выбраться лишь с невероятным усилием, заплатив за переход на ближайшую твердь бытования болезненными душевными метаморфозами. А может, и не сможешь… А мы, Гоша, подписались на эту работу. И должны ее сделать.
— И что?
— Да ничего. Давай считать, что мы не куклы, набитые опилками, а куклы, набитые излишками пусть чужого, но своего сознания. Вспомни, как чуваки прилетели на Солярис и…
— Мы типа чуваки, которые прилетели на Солярис?
— Нет, мы скорее по аналогии — те материализации образов, которые мучили чуваков, прилетевших на Солярис. Но дело в том, что эти материализации — они же там как живые были. А может, и не «как», а просто — живые. И у них тогда тоже могли быть свои назойливые образы…
— Которые того самого…
— Да, которые тоже могли материализоваться.
— Но это же так все может и до бесконечности?
— Вполне.
— Может, тогда и не будем туда нырять?
— Согласен. Я тоже не хочу утонуть. Только давай договоримся, что будем думать, прежде чем о чем-то решим подумать.
— Ты сам-то понял, что сказал.
— Скажу проще: фильтруй свой мысленный базар. Ибо — за базар ответишь. Будь осторожен, следи за собой. Теперь лучше?
— Никак… Слушай, Андрюха, ты говоришь, что порождения могут убить своего родителя?
— Ну.
— Тогда, выходит, мы можем прикончить Черно-Белого Адепта?
— А зачем мы, по-твоему, туда идем? — спросил Серега.
— Действительно, в каком-то смысле мы идем его убивать, — сказал я. — В смысле — кончать.
— А фиг ли нам, кабанам, если мы даже себя уже убили, — с горькой усмешкой сказал Серега.
— Я себя не убивал, я сам себя убил, — напомнил ему я.
Гошка тоже Серегу поправил:
— И я себя не убивал, это ты меня убил.
— Если бы я не тебя убил, то убил бы тебя, и тогда с нами бы шел не ты, а ты, — сказал Серега.
— Что было бы однох… конгруэнтно, — допустил я.
И тут мне на ум пришло одно предположение, которое я тут же озвучил:
— Слушайте, а ведь, похоже, он нас заставил самих себя убить, чтобы нам не жаль было этот мир рушить. Чтобы рука у нас не дрогнула. Типа: на хрена нам мир, где мы уже убиты. Ни жен, ни детей, ни даже нас теперь у нас нет. Эн Пи. Ничего личного.
Серега согласился:
— Возможно. Ведь, если подумать, у настоящего воина Великого Делания в определенном смысле не должно быть ни совести, ни жалости, ни семьи, ни имени. Он нам и не оставил ничего.
— А Монтана? — вспомнил я.
— А про Монтану он забыл, — сказал Серега.
— Ага, — согласился я и добавил: — А еще — про наши пробные инвестиции на рынке Forex.
— Врете вы всё и спите в тумбочке, — устало отмахнулся от нас Гошка.
— Во-во, — рассмеялся я, — считаю аналогично: сон разума рождает чудовищ, а бессонница превращает сам разум в чудовище.
— И зачем ты мне про всё про это? — спросил Гошка и, передразнивая меня, закудахтал: — Будь осторожен, о-е-е-ей, будь осторожен.
— Будь, — настаивал я.
— Еще скажи, что это я тех вон тараканов, нами отфаченных, из головы на волю выпустил.
— Никогда не спрашивай, чьи эти тараканы, — сказал Серега. — Всегда считай этих тараканов своими.
— А зачем? — не хотел понимать Гошка.
— Так проще жить, — ответил Серега и объяснил: — Не нужно хренами мериться с домовладельцем. Нужно просто сыпать дихлофос по углам арендуемой квартиры. Молча и не психуя.
— Тогда уж не сыпать надо, а нюхать, — сказал Гошка.
— Почему нюхать? — не понял Серега.
— Ну мы же про тараканов в голове.
— Значит, нюхать, — согласился Серега. Приладил вещмешок на спину и двинул на девяносто восемь, чтобы выйти на сто три.
Гошка отдал мне автомат, подобрал стекло и уже было пошел следом за Серегой, да вдруг остановился и счел нужным заявить:
— Фигню ты, Андрюха, городил. Вот что я тебе скажу.
Я забросил один автомат за спину, а второй повесил на грудь и так ответил:
— Ладно, фигню так фигню, только скажи, Гоша, ты разве не подумал, когда они уходили, что зря мы их живыми отпустили, что отольется нам эта доброта свинцовыми пульками?
— Ну, допустим, подумал, — признался он.
— Ну вот и отольется теперь, — вынес я свой приговор. — Вот увидишь. Услышал тебя Черный Адепт. Как пить дать.
— Сам дурак.
— Не веришь, значит?
— Тебе верю, твоим словам — нет.
Тут Серега решил на корню пресечь разговорчики в строю и приказал:
— С места! С песней! Магом шарш!
И мы пошли. И мы затянули. Не очень строевую, но любимую.
И понеслось долбиться в свод небес, раскачивая худой его каркас, всякое такое. Вот это в том числе:
«О, Гарри, Гарри, Гарри, ты не наш, ты не наш.
Не с нашего ты, Гарри, океана.
С тобою рассчитаемся мы сейчас», —
Раздался пьяный голос атамана.
И там уж до самой кровавой развязки — до банальной поножовщины, возведенной волшебной силой искусства в ранг эпического действа.
До конца пути оставалось еще далеко. И чтобы пройти его, нужно было идти. И песня была кстати. Ведь тот, кто с песней по жизни шагает, тот и Нигде, и Никогда не пропадет.
2
Гошка стекло осторожно положил на землю, и мы изготовились — приняли положение для стрельбы стоя.
Смотрим на парней в прорези прицелов и ждем, что дальше? Отступать нам всё равно некуда. Даже Москвы позади нас нет. Ни Москвы нет, ни Сиэтла, ни России, ни Америки. Ничего нет — отсутствовала та реальность, куда бы отступить можно было. Вернее, куда нельзя нам было бы, конечно, отступить, потому как нет у нас такой привычки — отступать. А в тридцать девять уже не меняют привычек.
Они галдеть перестали, подошли поближе, окружили нас и тоже стволами ощерились.
Мы потихоньку вокруг стекла распределились и встали, как бывало при драках с маратовскими, — спина к спине. Я имею в виду, конечно, не тех маратовских, которые со скрипочками по улице Марата, а тех, которые с велосипедными цепями по предместью Марата.
Встали, в общем, мы кругом — такая тактика, как известно, вполне оправдала себя еще в войне первых американских фермеров против индейцев — и стоим. Они на нас смотрят, мы — на них. Постояли так — ни тудыма ни сюдыма — пару вечностей, пассионарности друг у друга пощупали на слабо, а потом один, который был у них за главаря, — мордатый такой, на бобра похожий, — заявляет гордо:
— Я Топорок.
Типа теперь мы должны обтрухаться, раз он Топорок.
— А я — Негорро, — отвечает ему Серега.
— Я здесь смотрящий, — предъявляет конь педальный.
А сам теперь целится в лоб Сереге. Определил равного.
— Что значит «смотрящий»? — «тупит» Серега. И целится теперь в лоб Топорку.
— Не сечешь, что ли? — удивляется Топорок. — Наблюдаю я тут за всем. Присматриваю.
— От ОБэЭсЕ?
— От тяжмашевских.
— И чего теперь?
— Да типа ничего, только вам за прописку надо пробашлять. Чиста конкретна.
— В смысле — денежку заплатить?
— В натуре, — кивает Топорок.
— Денежку — это можно, — соглашается Серега, — отчего ж не заплатить, раз такой порядок. Только бы нам тогда приходный ордерок… — И передразнивает: — Чиста конкретна шоб. И шоб — в натуре.
— Вот из этой штуки я тебе его в лоб и выпишу, — угрожает придурок и поигрывает стволом.
— Ладно, не гоношись, — говорит Серега, вроде как проникся таким качаловом, и просит Гошку: — Игорь Николаевич, там у меня в правом кармане лежит портмоне, не соблаговолите ли… А то мы тут с господином Топорком глаз не можем друг от друга отвести. Любовь у нас образовалась с первого взгляда.
— Всенепременно, — тут же подхватывает игру Гошка.
И лезет в карман Серегиного бушлата.
Ну и я тут напружинился — понял, что к чему.
Дальше, разумеется, закалейдоскопило.
Гошка вытащил смертоносную железяку и с истошным криком: «Получай, фашист, гранату!» швырнул ее «из-под юбки» в лоб Топорку. И Топорок — на жопу. А парни его, хоть и датые порядком были, но, что такое граната, мигом вспомнили — рассыпались в стороны от греха. Я же под шумок очередь по баку «уазика» дал. Удачно дал — красиво подорвался. Была бибика — и вот уже нет ее. Дым-гарь-огонь — всё как положено.
Затем уже мы с Гошкой, закружившись каруселью, короткими очередями парням не давали головы от земли поднять.
Серега тем временем отпихнул от Топорка «калаш» и гранату свою подобрал — Гошка и не думал из нее чеку выдергивать. На испуг мы пацанов взяли. За который положена саечка.
В общем, лихо мы напряг разрулили: всё быстро и ловко вышло. А потому что действовали как единое целое.
В сущности, мы ведь все и есть единое целое.
Ведь так?
Ну да…
Потом Серега приказал Топорку дать отбой воздушной тревоги, и сконфуженный атаман просипел, что ему велено было. От страха протрезвевшие пацаны дурить не стали — автоматы в стороны откинули.
И отпустили мы их с богом. Униженных и оскорбленных.
Когда они, сбившись в понурую кучку, направились туда, откуда их ветром надуло, Серега окликнул Топорка.
— Чего еще? — обернулся подавленный предводитель флибустьеров.
— Извини, чувачок, давеча обманул я тебя, — признался Серега. — Я ведь не Негорро, я — Себастьян Перейро.
— Да пошел ты! — огрызнулся Топорок. Но пошел как раз он.
Когда парни отошли настолько, что превратились в черных букашек, Гошка вдруг озадачился:
— Чего это все с нас бабки-то трясут?
— Видимо, деньги тут больная тема, — предположил Серега.
— Деньги везде больная тема, — пожал плечами Гошка.
У меня на этот счет было особое мнение, и я решил донести его до масс:
— Нет, чуваки, дело тут, пожалуй, не только и не столько в этом.
— А в чем же? — спросил Серега.
— В том, что деньги, будучи абсолютным социальным интегратором, позволяют любому континууму наименее затратно мимикрировать под реальность, — ответил я.
— Чего?! — офигел от такого набора слов Гошка. Пришлось разъяснить:
— Ну, смотри. Вот, к примеру, что могло нас с этими придурками связать, если бы здесь денег в обиходе не было? Да ничего. Мы такие сами по себе, а они — сами по себе. Локальные автономные конгломераты. Скучно. Безжизненно. Неправдоподобно. Но деньги вводятся — и вот уже есть предмет для «поговорить». «Поговорили» — и уже ощущается биение жизни. И всем сразу весело, празднично и нескучно. И всё как взаправду. И всё похоже на ту глобальную систему, которую мы привыкли называть реальностью. Деньги — это, скажу я вам, универсальное средство превращения отношений из закрытых в открытые. А реальность — это ведь и есть система открытых отношений. Посему вывод: если нечто хочет выдать себя за реальность, ему прежде всего надлежит озаботиться межобъектными связями. И чтобы излишние усилия на их организацию не затрачивать, нужно просто пустить в оборот малеха денег. Просто-напросто. Без всяких там высоких материй. Я понятно?
— Понятно, — сказал Серега.
— Аж до усрачки, — съязвил Гошка.
Где мы трофейные стволы прикопали, не буду рассказывать. В свете надвигающегося события ни к чему это вам. Пустое.
Когда со схроном закончили, Гошка как-то так вяло, можно даже сказать, нехотя, но — натуру не переборешь — возмутился:
— Чуваки, а ведь дядька Инструктор обещал, что особых проблем у нас на маршруте не будет. А тут вот какие абрикосы-урюки выходят.
— Он ничего такого не обещал, — возразил Серега.
— Как это не обещал? — удивился Гошка. — Разве он этого, Серый, не говорил?
— Он не так говорил.
— А как?
— Он говорил, что особых проблем у нас не будет, если только мы их сами себе не выдумаем.
— Что-то не пойму, — признался Гошка.
— Дрон, объясни, — попросил Серега. И я попытался:
— Это всё о том же, Гошка.
— О чем?
— О том, что нигде не сказано, что объект фанерона не может обладать своим личным фанероном. Вполне возможно, что обладание объектом фанерона личным фанероном есть свойство фанерона.
— Какого черта! — заорал Гошка. — Ты можешь говорить по-человечески?!
— А я что, не по-человечески?
— Ты так говоришь, как люди в жизни не говорят.
— А где они так говорят?
— В книгах.
— Это, Гоша, смотря какая жизнь, — сказал я. А Серега добавил:
— И какие книги.
— Не, ну в самом деле, — сплюнул Гошка, — чего ты этими фанерными нейронами мне по ушам ездишь?
В принципе, конечно, он был прав насчет того, что я не прав, поэтому я пояснил, о чем, собственно, хотел сказать, сам не до конца понимая:
— Фанерой, Гоша, — это и есть мир Адепта. Мы, как оказалось, объекты этого мира. Я считаю, что мы не просто объекты, а такие объекты, которые способны влиять на субъект. Я же уже об этом… Ведь, по сути, Адепт — это и есть мы. А мы — это Адепт. И мы все вместе, и каждый из нас. И Великое Делание Адепта в моем представлении будет цепной реакцией миллиардов великих деланий. И не так уж важно, где эта цепная реакция начнется. Вот и всё, о чем, собственно, я.
— Ну и? — ждал Гошка дальнейших объяснений. Я набрал на вздохе полные легкие и погнал еще одну волну:
— Дело в том, Гоша, что всякий дежурный бог, и особенно младший, — я ткнул Гошку пальцем в грудь, — обязан помнить, что, вполне возможно, его мысль может принимать вещественную форму и по-настоящему угрожать своему создателю.
— Переведи.
— Перевожу. Есть вероятность того, что в этой сказке неосторожная, случайная твоя, Гоша, фантазия, постепенно материализуясь, превратится в топкий и навязчивый кошмар, из трясины которого ты сможешь выбраться лишь с невероятным усилием, заплатив за переход на ближайшую твердь бытования болезненными душевными метаморфозами. А может, и не сможешь… А мы, Гоша, подписались на эту работу. И должны ее сделать.
— И что?
— Да ничего. Давай считать, что мы не куклы, набитые опилками, а куклы, набитые излишками пусть чужого, но своего сознания. Вспомни, как чуваки прилетели на Солярис и…
— Мы типа чуваки, которые прилетели на Солярис?
— Нет, мы скорее по аналогии — те материализации образов, которые мучили чуваков, прилетевших на Солярис. Но дело в том, что эти материализации — они же там как живые были. А может, и не «как», а просто — живые. И у них тогда тоже могли быть свои назойливые образы…
— Которые того самого…
— Да, которые тоже могли материализоваться.
— Но это же так все может и до бесконечности?
— Вполне.
— Может, тогда и не будем туда нырять?
— Согласен. Я тоже не хочу утонуть. Только давай договоримся, что будем думать, прежде чем о чем-то решим подумать.
— Ты сам-то понял, что сказал.
— Скажу проще: фильтруй свой мысленный базар. Ибо — за базар ответишь. Будь осторожен, следи за собой. Теперь лучше?
— Никак… Слушай, Андрюха, ты говоришь, что порождения могут убить своего родителя?
— Ну.
— Тогда, выходит, мы можем прикончить Черно-Белого Адепта?
— А зачем мы, по-твоему, туда идем? — спросил Серега.
— Действительно, в каком-то смысле мы идем его убивать, — сказал я. — В смысле — кончать.
— А фиг ли нам, кабанам, если мы даже себя уже убили, — с горькой усмешкой сказал Серега.
— Я себя не убивал, я сам себя убил, — напомнил ему я.
Гошка тоже Серегу поправил:
— И я себя не убивал, это ты меня убил.
— Если бы я не тебя убил, то убил бы тебя, и тогда с нами бы шел не ты, а ты, — сказал Серега.
— Что было бы однох… конгруэнтно, — допустил я.
И тут мне на ум пришло одно предположение, которое я тут же озвучил:
— Слушайте, а ведь, похоже, он нас заставил самих себя убить, чтобы нам не жаль было этот мир рушить. Чтобы рука у нас не дрогнула. Типа: на хрена нам мир, где мы уже убиты. Ни жен, ни детей, ни даже нас теперь у нас нет. Эн Пи. Ничего личного.
Серега согласился:
— Возможно. Ведь, если подумать, у настоящего воина Великого Делания в определенном смысле не должно быть ни совести, ни жалости, ни семьи, ни имени. Он нам и не оставил ничего.
— А Монтана? — вспомнил я.
— А про Монтану он забыл, — сказал Серега.
— Ага, — согласился я и добавил: — А еще — про наши пробные инвестиции на рынке Forex.
— Врете вы всё и спите в тумбочке, — устало отмахнулся от нас Гошка.
— Во-во, — рассмеялся я, — считаю аналогично: сон разума рождает чудовищ, а бессонница превращает сам разум в чудовище.
— И зачем ты мне про всё про это? — спросил Гошка и, передразнивая меня, закудахтал: — Будь осторожен, о-е-е-ей, будь осторожен.
— Будь, — настаивал я.
— Еще скажи, что это я тех вон тараканов, нами отфаченных, из головы на волю выпустил.
— Никогда не спрашивай, чьи эти тараканы, — сказал Серега. — Всегда считай этих тараканов своими.
— А зачем? — не хотел понимать Гошка.
— Так проще жить, — ответил Серега и объяснил: — Не нужно хренами мериться с домовладельцем. Нужно просто сыпать дихлофос по углам арендуемой квартиры. Молча и не психуя.
— Тогда уж не сыпать надо, а нюхать, — сказал Гошка.
— Почему нюхать? — не понял Серега.
— Ну мы же про тараканов в голове.
— Значит, нюхать, — согласился Серега. Приладил вещмешок на спину и двинул на девяносто восемь, чтобы выйти на сто три.
Гошка отдал мне автомат, подобрал стекло и уже было пошел следом за Серегой, да вдруг остановился и счел нужным заявить:
— Фигню ты, Андрюха, городил. Вот что я тебе скажу.
Я забросил один автомат за спину, а второй повесил на грудь и так ответил:
— Ладно, фигню так фигню, только скажи, Гоша, ты разве не подумал, когда они уходили, что зря мы их живыми отпустили, что отольется нам эта доброта свинцовыми пульками?
— Ну, допустим, подумал, — признался он.
— Ну вот и отольется теперь, — вынес я свой приговор. — Вот увидишь. Услышал тебя Черный Адепт. Как пить дать.
— Сам дурак.
— Не веришь, значит?
— Тебе верю, твоим словам — нет.
Тут Серега решил на корню пресечь разговорчики в строю и приказал:
— С места! С песней! Магом шарш!
И мы пошли. И мы затянули. Не очень строевую, но любимую.
И понеслось долбиться в свод небес, раскачивая худой его каркас, всякое такое. Вот это в том числе:
«О, Гарри, Гарри, Гарри, ты не наш, ты не наш.
Не с нашего ты, Гарри, океана.
С тобою рассчитаемся мы сейчас», —
Раздался пьяный голос атамана.
И там уж до самой кровавой развязки — до банальной поножовщины, возведенной волшебной силой искусства в ранг эпического действа.
До конца пути оставалось еще далеко. И чтобы пройти его, нужно было идти. И песня была кстати. Ведь тот, кто с песней по жизни шагает, тот и Нигде, и Никогда не пропадет.
2
Ближе к ночи стало «замолаживать», стебли иван-чая и борщевика стали такими ломкими, будто побывали в чане с жидким кислородом, а дневная слякоть принялась быстро покрываться тонкой коркой. Когда шли низинами, под ногами вовсю хрустело стеклянным крошевом. А когда случался подъем, приходилось взбираться «елочкой» — армейские боты, смазанные ледяной кашицей, проскальзывали.
Прощальные огни свекольного заката не сулили и на завтра большого тепла. Оттого и бледный шар луны казался необыкновенно холодным. И тогда Серега спросил меня:
— Что там, Дрон, за окном?
Я, будучи в тот момент дежурным по стеклу, ответил несколько поэтично:
— Взошла студеная луна.
— Уже взошла? — удивился Серега.
— Уже, — подтвердил я.
— Тогда — привал.
Этот приказ застал нас у подножия холма, на вершине которого росла одинокая осина. И не зря при нашем появлении задрожала всем своим серебром это Иудино дерево — почуяло, видать, что лишится тех ветвей, до которых мы сумеем добраться. Мы за гринпис, конечно, и всё такое, но нам нужен был костер — не хотелось тушняк из сухпая чавкать неразогретым.
Когда Гошка вытащил тесак и подошел к осине, нам был знак — проснулась сидящая на нижней ветке черная птица и взлетела ввысь могильным вороном, тяжело и безмолвно.
Мы знак проигнорировали.
Мы не из тех.
Мы из этих.
Пока американец рубил по живому, я курил и рассказывал историю про то, как однажды где-то в Мексике, в долине навроде нашей, киношники кино снимали. И там тоже дерево было. Правда, засохшее. Огромное, старое, засохшее дерево. Причем единственное на всю долину. И эта коряга, попадая в кадр, здорово портила оператору картинку. Он и так и сяк, чтоб поворот дороги на фоне гор в кадр попадал, а дерево — нет, ну никак не выходило. А солнце уже садится. А смета горит. И тогда режиссер, не заморачиваясь на эту тему, приказал срубить сухостой, к чертовой матери. Под самый корешок. Срубили. И только потом они узнали, что местные индейцы уже лет двести называли эту долину Долиной Мертвого Дерева.
— Теперь называют Долиной, Где Когда-то Было Мертвое Дерево, — предположил Гошка.
— Или Долиной Мертвых Киношников, — сказал Серега.
— Ты думаешь, индейцы их почикали? — спросил я.
— Я бы на месте индейцев почикал, — кивнул Серега.
— Злой ты, — сказал я.
— На место уходящей легенды должна приходить другая, — оправдался Серега.
А потом мы коптили небо дымом своего костра. Небо в ту ночь было насыщенно-фиолетовым, и звезды сидели в нем глубоко, будто вдавлены были в него, как стекляшки в пластилин. Я глядел на эти звезды и обалдевал. Думал, ведь я и раньше про них знал, что многих из них нет — в школе же научили, что вижу я не сами эти светила — сами-то они давным-давно погасли, — а летящий сквозь мертвое пространство прощальный их свет. А теперь я узнал, что звезд нет вообще. Нет их и не было никогда. В принципе. Но, блин, до чего ж прекрасным было сияние этих дважды не существующих штук! Несмотря на всё это мое новое знание. Даже, подозреваю, это знание делало для меня их сияние еще более прекрасным. Такая же фигня, полагаю, должна была происходить и с нравственным законом внутри меня. Но внутрь себя я не стал заглядывать. Побоялся.
Пока я с интересом рассматривал, как Малая Медведица лижет тающий леденец Южного Креста, Гошка возился с провизией, а Серега связывался по эР сто семьдесят четыре с Аней. Хорошо, кстати сказать, что выдали именно эР сто семьдесят четвертую. Если бы всучили какую-нибудь, положим, сто пятьдесят девятую, то вообще бы заманались. Мало того что при полной выкладке стекло перли, так тут бы еще и этот чемодан без ручки пришлось бы.
Связаться с «Базоем» у Сереги получилось достаточно быстро. Доложил, что он, «Фира», первый пункт отработал на ноль сорок четыре, сообщил координаты и, экономя аккумулятор, сразу дал конец связи до следующего сеанса.
Потом мы основательно так заморили червячка.
И когда кровь отхлынула от головы к желудку, Гошка признался:
— Вот оно счастье.
— В чем счастье-то? — спросил Серега.
— Ну как, — пожал плечами Гошка. — Смысл в жизни появился — это раз. Ночь, звезды, костер — это два. Ну и друганы при мне — это три. Сюда б еще Монтану.
— Скоро будет тебе Монтана, — сказал Серега.
— В смысле? — не понял Гошка, но тут же понял: — А-а, в этом смысле. Но тогда не только мне, а и вам тоже будет Монтана.
— Пожалуй, Великое Делание — это для нас действительно единственный способ ее поделить, — сказал я, прикуривая от головешки. — Зря мы думали, что Адепт про нее забыл. Не забыл. Просто она для нас не повод останавливаться, а как раз наоборот — повод идти и делать. Ведь как ни крути, чуваки, а мы все ее любим. Пусть и по-разному…
Серега промолчал. А Гошка, забросив в костер остатки хвороста, важно заявил:
— Но эта любовь не должна мешать нашей старой дружбе. Особенно сейчас.
Я от этих его слов чуть дымом не подавился. Так потешно стало. Еле сдержался, чтобы не рассмеяться. Побоялся обидеть — уж больно пафосно он эти слова произнес, как будто искренне верил в то, что сказал. Я так и подумал, что это он для собственного внутреннего употребления выдавал желаемое за действительное.
И всё же я не удержался и, пытаясь скрыть иронию, заметил:
— Смотрю, для тебя наша дружба не пустяк.
— Конечно, — сказал Гошка. — А как по-другому? Друзья — это же первое дело по жизни.
Я прислушивался к его интонации и пытался понять — шутит он или как? Непривычно мне было, что Гошка на такую тему — «друзья не растут в огороде» — себя пяткой в грудину лупит. Думал, может, на подкол высаживает?
Но нет, не прикалывался он, а картонными словами из передовиц «Пионерской правды» старые грехи замаливал.
И, продолжая замаливать, он вот еще чего сказал:
— Без друзей никак нельзя. Друзья — это о-го-го! Вот что, Андрюха, для тебя такое друг?
— Человек, который подставит меня последним, — отшутился я по-черному. Я на такие интимные темы не люблю всуе порожняк гнать.
— Эка ты! — возмутился Гошка. — А знаете, что для меня такое друг? Друг для меня, чуваки, — это всё! Помните, в одном старом фильме Ален Делон сказал: если тебе позвонит ночью друг и скажет, что убил человека, надо пойти и помочь ему избавиться от трупа. Я под этими словами готов обеими руками расписаться. Реально.
Серегу после этих Гошиных слов аж передернуло всего. Он посмотрел на меня. Я покачал головой. Нет, ничего я Гошке про ту тяжкую ночь не рассказывал. И другим не рассказывал. Что я, дурак? Никому. Ни слова, ни полслова. Только в своем живом журнале короткую запись сделал по секрету всему свету, чтобы хоть как-то выговориться. Да и то там так написал, чтобы никто ничего толком не понял. Честно. Можете сами посудить.
Я там, приблизительно, так.
Серега позвонил в полтретьего ночи.
— Привет, — сказал Серега.
— Привет, — ответил я.
— Ты мне нужен.
— Угу… Куда подъехать?
— Я у подъезда.
— Иду.
Я положил трубку и подошел к окну. Серегина «тойота» одиноко серебрилась под фонарем.
В инфернальном конусе света дрожала моросящая хрень. Я поежился. «Дружба — понятие круглосуточное», — вспомнил я чьи-то слова и пошел одеваться.
Спускаясь, увидел, что пацаны опять сорвали почтовые ящики. Засранцы. «Поймаю — убью», — вяло подумал я. Но это я так.
В машине было тепло и уютно. Звучала композиция «Still As The Night» в исполнении ребят Джеймса Ласта.
И вообще…
Я захлопнул дверь. И мы поехали.
Серега всю дорогу молчал. Уперся взглядом в полотно и — привет. Я тоже ничего не спрашивал. Зачем?
Выехали на Александровский, и Серега отпустил.
Шины «Бриджстоун» нежно массажировали ночное шоссе.
Я прикрыл глаза. Спать не хотелось. Мысли разбегались лучами. Думал — вот мы только что были там, а сейчас не там и уже не здесь — и не здесь — и не здесь… Нет того момента, когда мы «здесь»… Прошлого уже нет, будущего еще нет. Настоящее… Настоящее — попытка прошлого не допустить будущего…
Свернули на тридцать девятом. Дорога была выложена вначале плитами, потом выродилась в обычную грунтовку. Лес темнел непрерывной стеной. Дорога петляла. Места были знакомые. По прошлой жизни…
Не доезжая до развалин пэвэошной базы, Серега притормозил. Выключил двигатель. Пять минут сидели в полной тишине.
— Пойдем, — наконец решился Серега и нажал на рычаг багажника.
— Пойдем, — согласился я, приподнял ворот куртки и вылез из машины.
В багажнике лежал длинный мешок из черного пластика. За ним блестели штыками две лопаты. Серега их вытащил, и мы взялись с двух концов за груз.
Он был тяжеловат. Но не для двоих. Мы затащили его метров на пятнадцать в лес. Плюхнули на мокрую траву. И Серега пошел к машине. За лопатами.
А я в тот момент посмотрел на небо. Звезд, слава богу, не было. Я так тогда и подумал: очень хорошо, что нет звезд. Не знаю, почему я так подумал. Но в тот момент я четко понимал — это правильно, что нет звезд.
Зато была луна. Она расплылась, как чернильное пятно на промокашке. И этого хватало.
Пока рыли, я вначале старался думать, что всё это происходит не со мной. Это помогало…
А потом я вообще ни о чем не думал. Просто рыл…
Лопаты на обратном пути скинули в затопленный карьер на тринадцатом.
Серега всю дорогу молчал. Уперся взглядом в полотно и — привет. Я тоже ничего не спрашивал. Зачем?
Только перед городом я ему напомнил:
— Завтра… сегодня уже вагоны должны из Читы…
— Не парься, — ответил Серега, не глядя на меня, — я переадресую на базу. Пусть сами возятся.
— Тогда ладно, — кивнул я. И мы опять замолчали.
Возле развилки перед мостом остановились и зашли в кафе. Серега заказал себе двойной кофе, а мне — немного коньяка. В углу громко гуляла компашка отвязных мажоро. Один, проходя мимо нас к стойке, задел Серегу. Может, и не специально. Но Серега стряхнул кофе с рукава куртки, встал и, слова не говоря, вмазал парню без замаха. Обычно он так не делает. Но — тут такие дела…
Остальные вскинулись, я достал пушку, и всё уладилось.
Когда вышли из кафе, я выстрелил в потертую рассветом луну. Ведь если вытащил, стреляй… Иначе зачем?
Поднимаясь по лестнице, я подумал, что обязательно надо повесить ящики на место. Обязательно…
Потом я долго стоял под душем.
Выйдя из ванной, разогрел суп. Захотелось… Суп был грибной. Суп был никакой. А вчера нравился.
Я знаю, что Серега всё это как-нибудь переживет. Наверное, и я со временем справлюсь. Ведь надо же жить.
А пока у меня депрессняк. Лежу, читаю Акунина.
Такие дела.
Да, такие дела были.
Ладно.
Короче, мы похлебали на дорожку кипятку, я выкурил еще одну сигарету, Серега дал команду.. Прикопали банки, зассали костерок и двинули.
И тут, как назло, небо стало затягивать. Через полчаса затянуло полностью, и сразу повалил снег. Будто кто-то хорошо тряхнул долину — помните, в детстве такие игрушки были: стеклянный шар, а в нем спирт, ну или что-то вроде? — тряхнешь, и там, внутри, начинают хаотично плавать серебринки? Очень похоже.
У меня, кстати, был не шар, а полусфера. Внутри нее мостилась Красная площадь в миниатюре. Всё как положено: брусчатка, стена Кремлевская, Мавзолей с часовыми и даже ели. Голубые, разумеется. Когда я тряс эту штуку, внутри начинался натуральный снегопад. И я очень, помнится, любил это дело. Потом разлюбил. Представил однажды — с чего уж, не знаю, — что, когда я землетрясение устраиваю, засушенный Ильич сваливается со стола, а персоналу, маленьким человечкам, живущим там внутри, приходится каждый раз поднимать его с пола и водружать на место. Я эту картину так себе ярко тогда представил, что после этого больше ни-ни. Засунул куда-то. Или обменял. Не помню. Ну, в общем, став ответственным богом, потерял к своему заспиртованному миру всяческий интерес. И то — что толку созерцать тишь и благодать в застекольной Вселенной, когда отказал себе в удовольствии тряхануть ее от души? Оно же тяжело, когда руки чешутся, а нельзя. Трудно быть богом. Имею в виду — порядочным богом.
Прощальные огни свекольного заката не сулили и на завтра большого тепла. Оттого и бледный шар луны казался необыкновенно холодным. И тогда Серега спросил меня:
— Что там, Дрон, за окном?
Я, будучи в тот момент дежурным по стеклу, ответил несколько поэтично:
— Взошла студеная луна.
— Уже взошла? — удивился Серега.
— Уже, — подтвердил я.
— Тогда — привал.
Этот приказ застал нас у подножия холма, на вершине которого росла одинокая осина. И не зря при нашем появлении задрожала всем своим серебром это Иудино дерево — почуяло, видать, что лишится тех ветвей, до которых мы сумеем добраться. Мы за гринпис, конечно, и всё такое, но нам нужен был костер — не хотелось тушняк из сухпая чавкать неразогретым.
Когда Гошка вытащил тесак и подошел к осине, нам был знак — проснулась сидящая на нижней ветке черная птица и взлетела ввысь могильным вороном, тяжело и безмолвно.
Мы знак проигнорировали.
Мы не из тех.
Мы из этих.
Пока американец рубил по живому, я курил и рассказывал историю про то, как однажды где-то в Мексике, в долине навроде нашей, киношники кино снимали. И там тоже дерево было. Правда, засохшее. Огромное, старое, засохшее дерево. Причем единственное на всю долину. И эта коряга, попадая в кадр, здорово портила оператору картинку. Он и так и сяк, чтоб поворот дороги на фоне гор в кадр попадал, а дерево — нет, ну никак не выходило. А солнце уже садится. А смета горит. И тогда режиссер, не заморачиваясь на эту тему, приказал срубить сухостой, к чертовой матери. Под самый корешок. Срубили. И только потом они узнали, что местные индейцы уже лет двести называли эту долину Долиной Мертвого Дерева.
— Теперь называют Долиной, Где Когда-то Было Мертвое Дерево, — предположил Гошка.
— Или Долиной Мертвых Киношников, — сказал Серега.
— Ты думаешь, индейцы их почикали? — спросил я.
— Я бы на месте индейцев почикал, — кивнул Серега.
— Злой ты, — сказал я.
— На место уходящей легенды должна приходить другая, — оправдался Серега.
А потом мы коптили небо дымом своего костра. Небо в ту ночь было насыщенно-фиолетовым, и звезды сидели в нем глубоко, будто вдавлены были в него, как стекляшки в пластилин. Я глядел на эти звезды и обалдевал. Думал, ведь я и раньше про них знал, что многих из них нет — в школе же научили, что вижу я не сами эти светила — сами-то они давным-давно погасли, — а летящий сквозь мертвое пространство прощальный их свет. А теперь я узнал, что звезд нет вообще. Нет их и не было никогда. В принципе. Но, блин, до чего ж прекрасным было сияние этих дважды не существующих штук! Несмотря на всё это мое новое знание. Даже, подозреваю, это знание делало для меня их сияние еще более прекрасным. Такая же фигня, полагаю, должна была происходить и с нравственным законом внутри меня. Но внутрь себя я не стал заглядывать. Побоялся.
Пока я с интересом рассматривал, как Малая Медведица лижет тающий леденец Южного Креста, Гошка возился с провизией, а Серега связывался по эР сто семьдесят четыре с Аней. Хорошо, кстати сказать, что выдали именно эР сто семьдесят четвертую. Если бы всучили какую-нибудь, положим, сто пятьдесят девятую, то вообще бы заманались. Мало того что при полной выкладке стекло перли, так тут бы еще и этот чемодан без ручки пришлось бы.
Связаться с «Базоем» у Сереги получилось достаточно быстро. Доложил, что он, «Фира», первый пункт отработал на ноль сорок четыре, сообщил координаты и, экономя аккумулятор, сразу дал конец связи до следующего сеанса.
Потом мы основательно так заморили червячка.
И когда кровь отхлынула от головы к желудку, Гошка признался:
— Вот оно счастье.
— В чем счастье-то? — спросил Серега.
— Ну как, — пожал плечами Гошка. — Смысл в жизни появился — это раз. Ночь, звезды, костер — это два. Ну и друганы при мне — это три. Сюда б еще Монтану.
— Скоро будет тебе Монтана, — сказал Серега.
— В смысле? — не понял Гошка, но тут же понял: — А-а, в этом смысле. Но тогда не только мне, а и вам тоже будет Монтана.
— Пожалуй, Великое Делание — это для нас действительно единственный способ ее поделить, — сказал я, прикуривая от головешки. — Зря мы думали, что Адепт про нее забыл. Не забыл. Просто она для нас не повод останавливаться, а как раз наоборот — повод идти и делать. Ведь как ни крути, чуваки, а мы все ее любим. Пусть и по-разному…
Серега промолчал. А Гошка, забросив в костер остатки хвороста, важно заявил:
— Но эта любовь не должна мешать нашей старой дружбе. Особенно сейчас.
Я от этих его слов чуть дымом не подавился. Так потешно стало. Еле сдержался, чтобы не рассмеяться. Побоялся обидеть — уж больно пафосно он эти слова произнес, как будто искренне верил в то, что сказал. Я так и подумал, что это он для собственного внутреннего употребления выдавал желаемое за действительное.
И всё же я не удержался и, пытаясь скрыть иронию, заметил:
— Смотрю, для тебя наша дружба не пустяк.
— Конечно, — сказал Гошка. — А как по-другому? Друзья — это же первое дело по жизни.
Я прислушивался к его интонации и пытался понять — шутит он или как? Непривычно мне было, что Гошка на такую тему — «друзья не растут в огороде» — себя пяткой в грудину лупит. Думал, может, на подкол высаживает?
Но нет, не прикалывался он, а картонными словами из передовиц «Пионерской правды» старые грехи замаливал.
И, продолжая замаливать, он вот еще чего сказал:
— Без друзей никак нельзя. Друзья — это о-го-го! Вот что, Андрюха, для тебя такое друг?
— Человек, который подставит меня последним, — отшутился я по-черному. Я на такие интимные темы не люблю всуе порожняк гнать.
— Эка ты! — возмутился Гошка. — А знаете, что для меня такое друг? Друг для меня, чуваки, — это всё! Помните, в одном старом фильме Ален Делон сказал: если тебе позвонит ночью друг и скажет, что убил человека, надо пойти и помочь ему избавиться от трупа. Я под этими словами готов обеими руками расписаться. Реально.
Серегу после этих Гошиных слов аж передернуло всего. Он посмотрел на меня. Я покачал головой. Нет, ничего я Гошке про ту тяжкую ночь не рассказывал. И другим не рассказывал. Что я, дурак? Никому. Ни слова, ни полслова. Только в своем живом журнале короткую запись сделал по секрету всему свету, чтобы хоть как-то выговориться. Да и то там так написал, чтобы никто ничего толком не понял. Честно. Можете сами посудить.
Я там, приблизительно, так.
Серега позвонил в полтретьего ночи.
— Привет, — сказал Серега.
— Привет, — ответил я.
— Ты мне нужен.
— Угу… Куда подъехать?
— Я у подъезда.
— Иду.
Я положил трубку и подошел к окну. Серегина «тойота» одиноко серебрилась под фонарем.
В инфернальном конусе света дрожала моросящая хрень. Я поежился. «Дружба — понятие круглосуточное», — вспомнил я чьи-то слова и пошел одеваться.
Спускаясь, увидел, что пацаны опять сорвали почтовые ящики. Засранцы. «Поймаю — убью», — вяло подумал я. Но это я так.
В машине было тепло и уютно. Звучала композиция «Still As The Night» в исполнении ребят Джеймса Ласта.
И вообще…
Я захлопнул дверь. И мы поехали.
Серега всю дорогу молчал. Уперся взглядом в полотно и — привет. Я тоже ничего не спрашивал. Зачем?
Выехали на Александровский, и Серега отпустил.
Шины «Бриджстоун» нежно массажировали ночное шоссе.
Я прикрыл глаза. Спать не хотелось. Мысли разбегались лучами. Думал — вот мы только что были там, а сейчас не там и уже не здесь — и не здесь — и не здесь… Нет того момента, когда мы «здесь»… Прошлого уже нет, будущего еще нет. Настоящее… Настоящее — попытка прошлого не допустить будущего…
Свернули на тридцать девятом. Дорога была выложена вначале плитами, потом выродилась в обычную грунтовку. Лес темнел непрерывной стеной. Дорога петляла. Места были знакомые. По прошлой жизни…
Не доезжая до развалин пэвэошной базы, Серега притормозил. Выключил двигатель. Пять минут сидели в полной тишине.
— Пойдем, — наконец решился Серега и нажал на рычаг багажника.
— Пойдем, — согласился я, приподнял ворот куртки и вылез из машины.
В багажнике лежал длинный мешок из черного пластика. За ним блестели штыками две лопаты. Серега их вытащил, и мы взялись с двух концов за груз.
Он был тяжеловат. Но не для двоих. Мы затащили его метров на пятнадцать в лес. Плюхнули на мокрую траву. И Серега пошел к машине. За лопатами.
А я в тот момент посмотрел на небо. Звезд, слава богу, не было. Я так тогда и подумал: очень хорошо, что нет звезд. Не знаю, почему я так подумал. Но в тот момент я четко понимал — это правильно, что нет звезд.
Зато была луна. Она расплылась, как чернильное пятно на промокашке. И этого хватало.
Пока рыли, я вначале старался думать, что всё это происходит не со мной. Это помогало…
А потом я вообще ни о чем не думал. Просто рыл…
Лопаты на обратном пути скинули в затопленный карьер на тринадцатом.
Серега всю дорогу молчал. Уперся взглядом в полотно и — привет. Я тоже ничего не спрашивал. Зачем?
Только перед городом я ему напомнил:
— Завтра… сегодня уже вагоны должны из Читы…
— Не парься, — ответил Серега, не глядя на меня, — я переадресую на базу. Пусть сами возятся.
— Тогда ладно, — кивнул я. И мы опять замолчали.
Возле развилки перед мостом остановились и зашли в кафе. Серега заказал себе двойной кофе, а мне — немного коньяка. В углу громко гуляла компашка отвязных мажоро. Один, проходя мимо нас к стойке, задел Серегу. Может, и не специально. Но Серега стряхнул кофе с рукава куртки, встал и, слова не говоря, вмазал парню без замаха. Обычно он так не делает. Но — тут такие дела…
Остальные вскинулись, я достал пушку, и всё уладилось.
Когда вышли из кафе, я выстрелил в потертую рассветом луну. Ведь если вытащил, стреляй… Иначе зачем?
Поднимаясь по лестнице, я подумал, что обязательно надо повесить ящики на место. Обязательно…
Потом я долго стоял под душем.
Выйдя из ванной, разогрел суп. Захотелось… Суп был грибной. Суп был никакой. А вчера нравился.
Я знаю, что Серега всё это как-нибудь переживет. Наверное, и я со временем справлюсь. Ведь надо же жить.
А пока у меня депрессняк. Лежу, читаю Акунина.
Такие дела.
Да, такие дела были.
Ладно.
Короче, мы похлебали на дорожку кипятку, я выкурил еще одну сигарету, Серега дал команду.. Прикопали банки, зассали костерок и двинули.
И тут, как назло, небо стало затягивать. Через полчаса затянуло полностью, и сразу повалил снег. Будто кто-то хорошо тряхнул долину — помните, в детстве такие игрушки были: стеклянный шар, а в нем спирт, ну или что-то вроде? — тряхнешь, и там, внутри, начинают хаотично плавать серебринки? Очень похоже.
У меня, кстати, был не шар, а полусфера. Внутри нее мостилась Красная площадь в миниатюре. Всё как положено: брусчатка, стена Кремлевская, Мавзолей с часовыми и даже ели. Голубые, разумеется. Когда я тряс эту штуку, внутри начинался натуральный снегопад. И я очень, помнится, любил это дело. Потом разлюбил. Представил однажды — с чего уж, не знаю, — что, когда я землетрясение устраиваю, засушенный Ильич сваливается со стола, а персоналу, маленьким человечкам, живущим там внутри, приходится каждый раз поднимать его с пола и водружать на место. Я эту картину так себе ярко тогда представил, что после этого больше ни-ни. Засунул куда-то. Или обменял. Не помню. Ну, в общем, став ответственным богом, потерял к своему заспиртованному миру всяческий интерес. И то — что толку созерцать тишь и благодать в застекольной Вселенной, когда отказал себе в удовольствии тряхануть ее от души? Оно же тяжело, когда руки чешутся, а нельзя. Трудно быть богом. Имею в виду — порядочным богом.