Страница:
раскидаю, он почерк имел быстрый, - запишет, и все. По такому городу
советник тайный - это же считался чин самый большой, выше которого быть не
могло, - Ключевский этот у всех на виду, и ему почет: идет по улице, все
перед ним шапки скидают. А вот, кроме "Нового времени", не признавал! Сын к
нему приехал раз, тоже ученый человек, а только ему я "Русское слово" носил.
Неделю так носил, - ничего, или не замечал отец, а то раз две газеты принес
- "Новое время" и "Русское слово", а старик сам на улице прогулку делал.
Берет у меня, смотрит, и гляжу - "Русское слово" мне назад отдает. "Ты-ы что
это тут путаешь?" - говорит. - "Это ж, говорю, ваше превосходительство, вам
тоже ношу". Как крикнет он прямо на улице: "Мне-е?! Как это, чтобы мне?" -
"Сыну вашему", - говорю. "Сыну?!" Как закричит, брат: "Такую сволочную
газетчонку левую, чтобы сыну? Ты что это врешь, подлец! А? Что врешь?!" Ну,
я ему: "Посмотрите, говорю, на бандероль", а сам, конечно, пячусь. Он сейчас
в карман, за очками, глянул на бандероль, и прямо с этой газетой в дом. И
такой начался там крик несусветный, что я уж пошел от страму. А на другой
день, хотя "Русское слово" пришло, я уже его не понес, бо сын снова в Москву
уехал, где он и жил. И вот пришло то время, когда царя свергли. А ведь я же
отлично мог знать, потому что почта. Кто же поперед почты что может узнать?
И вот я, стало быть, иду с разносной сумкой, дохожу до профессора
Ключевского и этак в дверь голову всунул, газету "Новое время" ему подаю, а
сам говорю это! "Знаете, новость какая? Царь наш от престола отрекся". Он,
как это в комнате стоял, повернулся ко мне лицом, очень страшным, и прямо
как лев зарычал или вот бывают собаки-овчарки, которые на волка сходственны,
как заревет: "Что-о-о?" - да за палку, а она у него в углу стояла. И в одну
минуту весь красный стал, только борода белая. Я уж, конечно, бежать хотел,
а он в дверь за мной, за рукав левой рукой схватил, а в правой палку свою
толстую прямо надо мной держит. Жена же его, старуха, а также дочь, которая
все зевающая, они тут же были и слышали, и с обеих сторон к нему. Я же стою
и про себя думаю: "Ну, если он меня палкой ударит, я тогда или погибну, или
же я тогда на него должен кинуться". Ну тут, спасибо, жена его с дочерью
меня спасли от греха: кричат с обеих сторон ему в уши: "Ты бы сначала узнал,
а не палкой! Он, может, и не врет, а правду говорит". Старик же этот,
Ключевский профессор, как визгнет: "Бы-ыть этого не может! Врет он, мерзавец
такой!" - и тут левой рукой взмах сделал, а я, конечно, в дверь - и ходу.
Пришел я потом на почту, разноска тогда уж небольшая была, а мой Ключевский,
профессор, там. Да не так, как всегда ходил, - в штатском, а при мундире, и
орденов на себе нацеплял столько, сукна не видать, и еще не все, так
начальник почты говорил: половину все-таки дома оставил. Начальник же почты
наш, Приходько, он тоже уж пожилой был, хотя все с барышнями на улицах
провожал по вечерам, он перед ним вытянулся, а тот, Ключевский, от сильной
злости своей так что даже и слова сказать не может, а только рот раскрывает,
как сом на берегу. Я же из дверей высовываюсь, все равно наподобие чертика,
каких в прежнее время на иконах в церквах рисовали, - с хвостом, с рожками,
- высовываюсь, смотрю, что будет. Он меня и заметил, да как крикнет: "Вот
он! Держите его! Этот вот! Паршивец этот мне... осмелился... сказать сейчас,
что царь наш батюшка..." - и опять остановился и только рот открывает. А я
со своего места говорю: "Отрекся", - и опять за дверь. Приходько на меня
оглянулся, - ему: "Так и так, ваше превосходительство, сообщение такое
действительно у нас на почте получено". Ну раз уж сам начальник почты
говорит, тут уж он меня оставил, этот старик страшный, да и к нему. Как
завизжит: "Не сметь, пакостник! Не сметь такое говорить! Не сметь!" Ухватил
его за грудки и визжит. Ну, одним словом, стал он совсем не в себе, и водой
мы его потом отпаивали, и домой его повели под руки, а дома он не больше
недели пролежал, - помер. Вот как на такого человека повлияло, а назывался
"тайный советник". Что же он такое "тайное" царю мог советовать, что и царь
через такие советы погиб и сам он должен был погибнуть?!
И, говоря это, почтальон Панасюк кругло и выразительно поглядел на
старичка в очках с короткой седенькой бородкой, который подошел еще к самому
началу его рассказа, опершись на перила пристани около их скамьи,
внимательно глядел в воду и, казалось бы, не слушал совсем, о чем они там
говорили, но теперь повернул к ним красненькое, шелушащееся и явно
изумленное личико.
- Это вы... о профессоре Ключевском, гражданин? - спросил он Панасюка
голосом тихим, но как будто несколько возмущенным.
- Эге ж. По фамилии он Ключевский, который в Старом Крыму помер.
- Разве ж их два было, профессоров Ключевских? - с прежним недоумением
спросил старичок. - Ведь профессор Ключевский - он московский был, историк,
на Малой Полянке жил, дом номер семь, и я сам в его доме квартировал, -
только уж после его смерти, тогда сын его оставался хозяином, брюнет, все на
автомобиле своем ездил и только об одних карбюраторах да карбидах мог
говорить. Год я у них в доме прожил, а потом на Садовую перешел, - тогда
квартир было много, а мне на службу тогда с Садовой было ближе. Я
бухгалтером служил, и теперь я бухгалтер. Так что Ключевский профессор не
только до революции не дожил, а даже, кажется, не то в десятом, не то в
одиннадцатом году его Москва хоронила{401}. Василий Осипыч... а сын -
Василий Васильевич... Куда тот делся, не знаю, не могу вам сказать, а этого,
отца его, про-фес-сора, вся Москва хоронила, как же!
И старичок даже потряс немного лысоватой, открытой головой на тонкой
сухой шее.
- Лапчинский... Лапчинский была этого фамилия, какой в Старом Крыму! -
радостно вскрикнул Панасюк и даже приподнялся немного. - И то на "че"
ударяет, и это на "че" ударяет, вот почему могла такая путаница получиться.
А фамилий через мои руки, если хотите, гражданин, знать, тыща каждый день
проходит: что ни письмо, то своя фамилия, также много и татарских всяких, и
греческих, и даже, я вам скажу, и армянских, и польских, разных народов. А
тот был Лапчинский, тайный советник, что я теперь даже очень хорошо помню, и
как я его видел в церкви на царский день, во всем он был своем параде, при
всех орденах, и так что, извиняйте, как я стоял сзади его, так я мог видеть
это: и сзади у него тоже нацеплен был крест бурдовый, а лента розовая, - вот
это место, где самый разрез и полы вправо-влево расходятся.
Тут Панасюк проворно вскочил, полунагнувшись стал к старичку задом и
показал корявым пальцем немного пониже поясницы.
Крым, Алушта,
август, 1933 г.
Воспоминания. Печатается по сборнику "Около моря". В собрание сочинений
С.Н.Сергеева-Ценского включается впервые.
Стр. 401. Ключевский профессор... до революции не дожил... не то в
десятом, не то в одиннадцатом году его Москва хоронила. - Историк Василий
Осипович Ключевский родился в 1841, умер в 1911 году.
H.M.Любимов
советник тайный - это же считался чин самый большой, выше которого быть не
могло, - Ключевский этот у всех на виду, и ему почет: идет по улице, все
перед ним шапки скидают. А вот, кроме "Нового времени", не признавал! Сын к
нему приехал раз, тоже ученый человек, а только ему я "Русское слово" носил.
Неделю так носил, - ничего, или не замечал отец, а то раз две газеты принес
- "Новое время" и "Русское слово", а старик сам на улице прогулку делал.
Берет у меня, смотрит, и гляжу - "Русское слово" мне назад отдает. "Ты-ы что
это тут путаешь?" - говорит. - "Это ж, говорю, ваше превосходительство, вам
тоже ношу". Как крикнет он прямо на улице: "Мне-е?! Как это, чтобы мне?" -
"Сыну вашему", - говорю. "Сыну?!" Как закричит, брат: "Такую сволочную
газетчонку левую, чтобы сыну? Ты что это врешь, подлец! А? Что врешь?!" Ну,
я ему: "Посмотрите, говорю, на бандероль", а сам, конечно, пячусь. Он сейчас
в карман, за очками, глянул на бандероль, и прямо с этой газетой в дом. И
такой начался там крик несусветный, что я уж пошел от страму. А на другой
день, хотя "Русское слово" пришло, я уже его не понес, бо сын снова в Москву
уехал, где он и жил. И вот пришло то время, когда царя свергли. А ведь я же
отлично мог знать, потому что почта. Кто же поперед почты что может узнать?
И вот я, стало быть, иду с разносной сумкой, дохожу до профессора
Ключевского и этак в дверь голову всунул, газету "Новое время" ему подаю, а
сам говорю это! "Знаете, новость какая? Царь наш от престола отрекся". Он,
как это в комнате стоял, повернулся ко мне лицом, очень страшным, и прямо
как лев зарычал или вот бывают собаки-овчарки, которые на волка сходственны,
как заревет: "Что-о-о?" - да за палку, а она у него в углу стояла. И в одну
минуту весь красный стал, только борода белая. Я уж, конечно, бежать хотел,
а он в дверь за мной, за рукав левой рукой схватил, а в правой палку свою
толстую прямо надо мной держит. Жена же его, старуха, а также дочь, которая
все зевающая, они тут же были и слышали, и с обеих сторон к нему. Я же стою
и про себя думаю: "Ну, если он меня палкой ударит, я тогда или погибну, или
же я тогда на него должен кинуться". Ну тут, спасибо, жена его с дочерью
меня спасли от греха: кричат с обеих сторон ему в уши: "Ты бы сначала узнал,
а не палкой! Он, может, и не врет, а правду говорит". Старик же этот,
Ключевский профессор, как визгнет: "Бы-ыть этого не может! Врет он, мерзавец
такой!" - и тут левой рукой взмах сделал, а я, конечно, в дверь - и ходу.
Пришел я потом на почту, разноска тогда уж небольшая была, а мой Ключевский,
профессор, там. Да не так, как всегда ходил, - в штатском, а при мундире, и
орденов на себе нацеплял столько, сукна не видать, и еще не все, так
начальник почты говорил: половину все-таки дома оставил. Начальник же почты
наш, Приходько, он тоже уж пожилой был, хотя все с барышнями на улицах
провожал по вечерам, он перед ним вытянулся, а тот, Ключевский, от сильной
злости своей так что даже и слова сказать не может, а только рот раскрывает,
как сом на берегу. Я же из дверей высовываюсь, все равно наподобие чертика,
каких в прежнее время на иконах в церквах рисовали, - с хвостом, с рожками,
- высовываюсь, смотрю, что будет. Он меня и заметил, да как крикнет: "Вот
он! Держите его! Этот вот! Паршивец этот мне... осмелился... сказать сейчас,
что царь наш батюшка..." - и опять остановился и только рот открывает. А я
со своего места говорю: "Отрекся", - и опять за дверь. Приходько на меня
оглянулся, - ему: "Так и так, ваше превосходительство, сообщение такое
действительно у нас на почте получено". Ну раз уж сам начальник почты
говорит, тут уж он меня оставил, этот старик страшный, да и к нему. Как
завизжит: "Не сметь, пакостник! Не сметь такое говорить! Не сметь!" Ухватил
его за грудки и визжит. Ну, одним словом, стал он совсем не в себе, и водой
мы его потом отпаивали, и домой его повели под руки, а дома он не больше
недели пролежал, - помер. Вот как на такого человека повлияло, а назывался
"тайный советник". Что же он такое "тайное" царю мог советовать, что и царь
через такие советы погиб и сам он должен был погибнуть?!
И, говоря это, почтальон Панасюк кругло и выразительно поглядел на
старичка в очках с короткой седенькой бородкой, который подошел еще к самому
началу его рассказа, опершись на перила пристани около их скамьи,
внимательно глядел в воду и, казалось бы, не слушал совсем, о чем они там
говорили, но теперь повернул к ним красненькое, шелушащееся и явно
изумленное личико.
- Это вы... о профессоре Ключевском, гражданин? - спросил он Панасюка
голосом тихим, но как будто несколько возмущенным.
- Эге ж. По фамилии он Ключевский, который в Старом Крыму помер.
- Разве ж их два было, профессоров Ключевских? - с прежним недоумением
спросил старичок. - Ведь профессор Ключевский - он московский был, историк,
на Малой Полянке жил, дом номер семь, и я сам в его доме квартировал, -
только уж после его смерти, тогда сын его оставался хозяином, брюнет, все на
автомобиле своем ездил и только об одних карбюраторах да карбидах мог
говорить. Год я у них в доме прожил, а потом на Садовую перешел, - тогда
квартир было много, а мне на службу тогда с Садовой было ближе. Я
бухгалтером служил, и теперь я бухгалтер. Так что Ключевский профессор не
только до революции не дожил, а даже, кажется, не то в десятом, не то в
одиннадцатом году его Москва хоронила{401}. Василий Осипыч... а сын -
Василий Васильевич... Куда тот делся, не знаю, не могу вам сказать, а этого,
отца его, про-фес-сора, вся Москва хоронила, как же!
И старичок даже потряс немного лысоватой, открытой головой на тонкой
сухой шее.
- Лапчинский... Лапчинский была этого фамилия, какой в Старом Крыму! -
радостно вскрикнул Панасюк и даже приподнялся немного. - И то на "че"
ударяет, и это на "че" ударяет, вот почему могла такая путаница получиться.
А фамилий через мои руки, если хотите, гражданин, знать, тыща каждый день
проходит: что ни письмо, то своя фамилия, также много и татарских всяких, и
греческих, и даже, я вам скажу, и армянских, и польских, разных народов. А
тот был Лапчинский, тайный советник, что я теперь даже очень хорошо помню, и
как я его видел в церкви на царский день, во всем он был своем параде, при
всех орденах, и так что, извиняйте, как я стоял сзади его, так я мог видеть
это: и сзади у него тоже нацеплен был крест бурдовый, а лента розовая, - вот
это место, где самый разрез и полы вправо-влево расходятся.
Тут Панасюк проворно вскочил, полунагнувшись стал к старичку задом и
показал корявым пальцем немного пониже поясницы.
Крым, Алушта,
август, 1933 г.
Воспоминания. Печатается по сборнику "Около моря". В собрание сочинений
С.Н.Сергеева-Ценского включается впервые.
Стр. 401. Ключевский профессор... до революции не дожил... не то в
десятом, не то в одиннадцатом году его Москва хоронила. - Историк Василий
Осипович Ключевский родился в 1841, умер в 1911 году.
H.M.Любимов