Страница:
Джефф повернулся и медленно направился к группе недовольных ряженых. Они молча наблюдали, как карета, помчавшись по дороге, исчезла между деревьями. Они ничего не достигли, только впутались в неприятности с законом из-за собственной неосторожности.
— Ничего ребята, — сказал Джефф, молча признавая поражение. — Соберитесь с мужеством, мы еще повоюем. Мы покажем им, что на следующей неделе возьмемся за дело серьезно!
В карете Ван Рина Миранда, успокаивая хныкающего на коленях ребенка, отчаянно пыталась сдержать истерические слезы. Дело было не только в испуге и угрожающей им опасности, и не в стыде от того, как она бросилась в объятия Николаса.
Причина заключалась в том, как он прижал ее к себе, и она ощутила, как он опустил лицо в ее волосы. В этот раз не было сомнения в его ответе, и под восторгом от осознания его чувства, она ощутила разъедающий страх. Она не могла смотреть на него. Поверх головки Кэтрин она всматривалась в темноту разбитого окна, из которого дул ледяной ветер. Но хотя ее зубы стучали, она почти не ощущала холода.
Я должна ехать домой, неожиданно решила она. Должна уехать, должна. Завтра я скажу ему. Нет, сейчас… скорее, пока я не утратила мужества.
— Кузен Николас, — произнесла она, ее голос был слаб, но решителен, — скоро Рождество, и я должна поехать домой. Я буду нужна своей матери. Всегда надо так много сделать. Думаю, я должна ехать сразу же. Завтра или на следующий день… может быть…
Николас наклонился во тьму и положил руку на ее пальцы. От его прикосновения она замолчала.
— Потерпите, Миранда, — спокойно сказал он тоном, которому нельзя было не подчиниться. — Вы вернетесь домой на ферму, когда придет время. Когда придет время.
Глава восьмая
— Ничего ребята, — сказал Джефф, молча признавая поражение. — Соберитесь с мужеством, мы еще повоюем. Мы покажем им, что на следующей неделе возьмемся за дело серьезно!
В карете Ван Рина Миранда, успокаивая хныкающего на коленях ребенка, отчаянно пыталась сдержать истерические слезы. Дело было не только в испуге и угрожающей им опасности, и не в стыде от того, как она бросилась в объятия Николаса.
Причина заключалась в том, как он прижал ее к себе, и она ощутила, как он опустил лицо в ее волосы. В этот раз не было сомнения в его ответе, и под восторгом от осознания его чувства, она ощутила разъедающий страх. Она не могла смотреть на него. Поверх головки Кэтрин она всматривалась в темноту разбитого окна, из которого дул ледяной ветер. Но хотя ее зубы стучали, она почти не ощущала холода.
Я должна ехать домой, неожиданно решила она. Должна уехать, должна. Завтра я скажу ему. Нет, сейчас… скорее, пока я не утратила мужества.
— Кузен Николас, — произнесла она, ее голос был слаб, но решителен, — скоро Рождество, и я должна поехать домой. Я буду нужна своей матери. Всегда надо так много сделать. Думаю, я должна ехать сразу же. Завтра или на следующий день… может быть…
Николас наклонился во тьму и положил руку на ее пальцы. От его прикосновения она замолчала.
— Потерпите, Миранда, — спокойно сказал он тоном, которому нельзя было не подчиниться. — Вы вернетесь домой на ферму, когда придет время. Когда придет время.
Глава восьмая
Жизнь в Драгонвике продолжалась как ни в чем не бывало, словно тот безумный день в Гудзоне Миранде просто приснился. Николас послал в Нью-Йорк и Бостон за книгами. Ящики с ними прибывали на каждом пароходе и переносились с пристани вверх в башенную комнату, где он теперь проводил большую часть времени. Шхуна, вернувшаяся с востока, доставила новую партию чужеземных растений, и к великому сожалению Миранды, прекрасные персидские олеандры были убраны из оранжереи, чтобы освободить место для пальм, алоэ и каких-то луковичных цейлонских папоротников, которые она сочла просто уродливыми. Она восхищалась восковыми розовыми цветами олеандров и их похожими на пики листьями веселого зеленого цвета и очень скучала без тонкого аромата, который незаметно проникал в столовую. Но Николас, похоже, потерял к цветам всякий интерес.
К началу декабря у всех появились более серьезные проблемы, чем рассаживание кустов. Схватки против помещичьего землевладения набирали силу.
Шестого декабря пришел день Святого Николая и в соответствии с голландскими обычаями это был день вручения подарков. На праздник к Кэтрин было приглашено несколько соседских детей, и к трем все гости уже прибыли: Домини Хайсман, пастор со своей женой и тремя нарядными детьми, семейство Верпланков из Киндерхука со своим выводком, двое внучат Ван Рансселиров и маленькие Дежони из Стьювезанта.
Сам Николас изображал своего святого, но не того веселого Санта-Клауса, каким его полюбили дети и взрослые, самого первого проповедника четвертого века. Синее атласное одеяние, жесткое от вышивки, золотая митра и епископский посох были вывезены из Голландии, как и традиционная церемония, которую Николас обставил с благоговейно-возвышенной торжественностью. Хотя он не принес пучок розг для наказания непослушных детей, Кэтрин и ее гости сидели совершено перепуганные, пока он поучал их, говоря в предписанном традицией стиле об их грехах. Даже когда он поднял высоко над головой свой посох и раскрыл мешок из муслина, из которого на пол с шумом посыпался дождь засахаренных слив, дети ждали, пока он не скроется в боковой двери, и только потом набросились на конфеты.
После того, как они наелись засахаренных слив, двойные двери итальянской гостиной распахнулись, открывая длинный стол, покрытый штофом, под которым лежали в ряд позолоченные деревянные сабо. Эти башмаки вместе с костюмом святого тоже из года в год хранились на чердаке. На каждом сабо было написано имя ребенка, и кроме пучка сена — для лошади святого Николая — в них лежало множество игрушек и сладостей.
Николас не ошибался в том, что немедленный исход бунта затрагивает лично его. Более широкие аспекты дела его не волновали. То, что события нескольких следующих дней — события, в которых он не принимал участия и игнорировал, пока они не прекратились — были в конечном счете направлены на то, чтобы разрушить его жизнь, он не знал и не желал знать.
Волнения в графстве достигли своего пика за пределами имения Драгонвик в землях Ван Рансселиров. 12 декабря в Копаке шериф Генри Миллер и его помощники попытались выселить двух фермеров, не уплативших ренту. Они встретили отчаянное сопротивление. Маленький врач Смит Боутон, замаскировавшийся под вождя Большого Грома, своей речью воспламенил три сотни своих «индейцев» в ситцевых нарядах. Они схватили шерифа и в смоляной бочке спалили все его документы. Совершив это славное деяние, они позволили всем офицерам уехать обратно в Гудзон, провожая их издевками и ревом рога.
К восемнадцатому декабря дела накалились до предела. Большой Гром созвал массовый митинг в Смоук-Холлоу недалеко от Клаверака. Около тысячи «индейцев» собрались на площади у гостиницы — улюлюкающая, гикающая толпа в масках и плащах. В этот раз у фермеров было много ружей, а погреб заведения, полный бутылок виски, подвергся набегу. Сочетание оружия и спиртного привело к трагедии.
Пока доктор Боутон с балкона гостиницы тщетно пытался утихомирить своих разбушевавшихся «индейцев», шальной выстрел убил одного из них — юного Билла Райфенберга, тихого мальчика с ближайшей фермы, единственного сына вдовы.
Неожиданно притихшая толпа сгрудилась вокруг неподвижного тела на земле, глазея на расплывающееся красное пятно на ситцевой рубашке. Кто-то стащил с парнишки лисью маску. Джефф, еще не замаскированный, находился наверху вместе с Боуто ном. Оба врача обменялись взглядами ужаса.
— Ну вот! — закричал Джефф. — Посмотри, может тебе удастся успокоить их, а я попробую что-нибудь сделать для мальчика.
Большой Гром перегнулся через балконные перила. Джефф слетел с лестницы и опустился на колени перед неподвижным телом. Но было уже поздно. Джефф все еще стоял на коленях, спрашивая себя, как же он сообщит эту весть миссис Райфенберг и горько сожалея о трагедии и неизбежном ущербе их делу, когда через подавленную толпу галопом пронесся шериф Миллер и пять его помощников.
— Теперь еще и убийство к прочим преступлениям! — закричал шериф, разобравшись в ситуации. Затем, увидев на балконе фигуру Боутона, ликующе приказал: — Вперед, ребята, наконец-то мы взяли Большого Грома!
Со взведенными курками офицеры ворвались в гостиницу. Боутона они нашли в комнате наверху у камина, он был удручен, его рот был искажен от отчаяния, несколько минут он сопротивлялся аресту, напрягая свои невеликие силы и ругаясь. Шесть мужчин стащили его вниз и взвалили на лошадь.
Джефф беспомощно наблюдал за происходящим. Он ничего не мог сделать для друга, а дальнейшие столкновения с законом могли причинить им только вред. Шериф не обращал на него внимания. У него не было ордера на арест доктора Тернера, которого он хорошо знал, и который нравился ему, и спешил убраться от ошеломленной молчаливой толпы, пока она не представляет угрозы. Он хлестнул по крупу лошадь, на которой был связан Боутон. Затем он и его люди вскочили в седла и погнали свою добычу вниз по дороге к Гудзону.
Джефф помог отнести Билла Райфенберга в дом его матери и сделал что мог для вдовы. Затем полный скорби, вернулся в город.
Большой Гром находился в тюрьме, но власти нервничали. Всю эту ночь с холмов, не прекращаясь, доносились звуки рога. Противники арендной системы рассылали угрозы, обещающие освободить своего вождя силой. Они спалят дотла город. Была мобилизована легкая кавалерия Гудзона, из Олбани на помощь пришло городское ополчение. Наконец, когда паника дошла до предела, было отправленно послание в Нью-Йорк, и на рейсовых судах к Гудзону подошла германо-американская кавалерия из войск капитана Крэка.
Джефф стоял на ступенях своего дома и наблюдал, как лихие кавалеристы гарцевали от пристани вдоль Фронт-стрит к Уоррену. Впереди шел духовой оркестр, чей военный шум создавал красноречивый аккомпанемент великолепию золотых эполет и тесьмы, металлических касок с белым плюмажем и золоченых орлов, болтающимся ножнам и сияющим кожаным сапогам.
И все это, чтобы расправиться с горсткой фермеров в ночных рубашках и одним несчастным заключенным. Джефф устало отвернулся и вошел в свою операционную. Он рухнул в кресло и спрятал лицо в ладонях.
Райла, седая цветная старуха, ухаживающая за ним, волоча ноги вошла в комнату и поставила у его локтя кружку с подогретым пивом.
— Выпейте, масса, — сказала она. — Это маломало подбодрит вас.
— Что бы я делал без тебя? — заметил Джефф.
— Что-то вы делали до меня, но я не против, чтоб вы старались, — объявила старуха, качая головой в тюрбане, она была беглой рабыней с плантации в Джорджии, которой три года назад удалось добраться до особой станции подпольной железной дороги, ведущей в Канаду, где она свалилась от воспаления легких. Джефф вылечил ее, и с тех пор она была сильно к нему привязана.
— Теперь вы перестали размышлять об этих бедных фермерах, — добавила она, похлопывая его по плечу. — Но когда-нибудь придет время свободы, как оно придет и для негров. Никто никогда не увидит, как человек страдает из-за людских несчастий. И хватит, сейчас же.
Джефф осушил свою кружку и отсутствующе улыбнулся. Он привык к ее ласковой ругани. Нет, время еще не пришло, размышлял он. Когда-нибудь фермеры действительно победят, но это будет достигнуто не бунтами и насилием. Мы боремся за демократию и должны пользоваться демократическими, методами. Наш путь — это выборы. Мы изберем на пост губернатора справедливого и честного человека.
Джефф встал, надевая шляпу и пальто, и вышел из дома, направляясь в тюрьму, где собирался, как мог, утешить своего друга. Пробираясь по шумным улицам, где на каждом шагу толпились люди в яркой форме, он думал о Николасе Ван Рине. Этот человек станет еще высокомернее, чем сейчас. «Черт бы его побрал», пробормотал Джефф. И он вторично ощутил бессильный гнев.
Ливингстоны и Ван Рансселиры в конце концов осознали, что идет война против арендной системы. Их самодовольство было поколеблено, они даже были напуганы. Но не Николас, вросший в свое превосходство, убежденный что ничто не в силах изменить мир, который он унаследовал, или угрожать его господству.
Полагаю, этот человек действительно опасен, размышлял Джефф. Помоги Господь тому, кто встанет у него на пути, если вообще найдется человек способный пробить его броню.
Затем он подумал о Миранде.. Восторженная дурочка! Упрямо цепляется за атмосферу порочной роскоши, притворяется, будто она аристократка, открыто поклоняется этому темному, непредсказуемому хозяину Драгонвика. Ее крылышки будут сильно опалены, прежде чем она вернется в родной дом. Все, что нужно ее гладеньким, беленьким ручкам, которые она так явно бережет, это честная работа и простой честный муж, который выбьет из нее всю дурь и даст ей полный дом детишек. Она достаточно здорова, хотя ей бы не помешало набрать мяса на свои кости, с раздражением думал Джефф.
В обычаях Ван Ринов было закрывать Драгонвик после нового года и переправляться вместе со слугами в Нью-Йорк, в городское имение. Но в этот раз Николас наложил вето на эти планы.
— Но почему? — обиженно спросила Джоанна. — Зимой здесь довольно скучно, и я не понимаю, зачем владеть городским домом, если мы не можем им пользоваться. К тому же, я хочу пойти в театр.
Был уже вечер и все сидели в Красной комнате. Джоанна, решив с пользой для себя использовать мастерство Миранды в обращении с иголкой, свалила на нее ворох новых салфеток для вышивания. Девушка сидела, рукодельничая, в дальнем углу у клавесина на маленьком прямом стуле, который постепенно в соответствии с неписаным правилом стал ее законным местом. Кэтрин уже была в постели. Этот вечер отличался от многих предыдущих вечеров, которые Николас проводил с ним, когда Джоанна зевала, читала что-то в журнале, вновь зевала, пока часы из золоченой бронзы не отсчитывали время отправляться спать.
— Эту зиму я предпочитаю оставаться в Драгонвике, любовь моя, — повторил Николас. — Если вам нужны новые наряды, вы можете послать за ними в город.
Крупное лицо Джоанны сморщилось и она облизнула губы.
— Но почему, Николас? У меня было так много планов.
Он встал с кресла, обошел большой стол и с легкой улыбкой поглядел на жену. Ее ноги в красных шлепанцах, которыми она выбивала какую-то раздражающую дробь по скамеечке для ног, постепенно перестали двигаться.
— Не может же быть, что это все из-за волнений. Вы сами говорили, что все кончено, раз Боутон в тюрьме, — настаивала она, но ее голос становился все тише. — И зимой здесь нехорошо. Я могу простудиться.
Николас сделал еле заметное движение рукой.
— Это было бы очень прискорбно, моя дорогая. Вы должны принять меры предосторожности. Но мы останемся в Драгонвике.
Джоанна заерзала в кресле. Под пристальным взглядом мужа она опустила глаза. На мгновение Миранде стало жаль ее чувство, которое сразу же растворилось в облегчении. Результатом их переезда в город было бы то, что ее обязательно отправили бы назад в Гринвич. Вряд ли они включили бы Миранду в свою нью-йоркскую жизнь.
И все же, почему я не хочу ехать домой? — страстно думала она. Что удерживает меня здесь? Она подняла голову и посмотрела на Николаса. Мягкий свет свечей отбрасывал тень на красные обои стен. Николас господствовал в комнате, как господствовал над обеими женщинами. Словно почувствовав ее взгляд, он повернул голову и взглянул на Миранду.
И вновь девушка ощутила слабое потрясение, от того, что на темном лице сияли такие светлые ярко-голубые глаза. Должно быть именно эта неправильность создавала эффект отчужденности, закрытых окон, за которыми нельзя было увидеть признаков жизни. По спине пробежал холод, но одновременно и очаровательное влечение, до того сильное, что если бы он протянул к ней руку, она бросилась бы к нему, совершенно позабыв о Джоанне и обо всех приличиях.
Вместо этого он наклонился и подобрал носовой платок Джоанны, упавший на пол, который с поклоном вручил жене.
— Спокойной ночи, леди, — мягко сказал он. — Желаю вам хорошо отдохнуть.
И он ушел.
Оставшиеся полчаса, пока не вошел Томкинс с вином и пирожными, хозяйка Драгонвика молча сидела в своем кресле, и ее глаза застыли на носовом платке, который лежал там, где Николас положил его на ее колени.
Январь и февраль прошли для Миранды замечательно. Река была скована льдом, дороги были почти непроезжи, и потому гостей не было. Внешне дни проходили монотонно, но Миранда так не считала. В Драгонвике нарастало напряжение. Странное чувство растущего ожидания, которое, казалось, не имело причины. Каждое утро она просыпалась в возбуждении, которое каждый спокойный зимний вечер отвергал. Изменений не было, и все же возбуждение возвращалось.
В середине марта начались вьюги и Джоанна оставалась в постели, все-таки подхватив простуду, которой так боялась. Звуки кашля и прочищаемого носа проникали даже через закрытую дверь огромной спальни. Миранда, проходя мимо ее двери по пути в классную комнату, увидела, как Магда вбегает в комнату с тазом горчицы и воды и кувшином горячего глинтвейна. Услышала, как Джоанна хриплым голосом капризно спрашивала, готовы ли уже поджаренные хлебцы.
Даже когда она больна, она не может думать ни о чем, кроме еды, презрительно подумала Миранда, и пошла вниз звать Кэтрин на урок.
Классная комната была ярко освещена огнем очага. Снег залепил все окна, хотя ветер дул с умеренной силой. Две светлые головки, льняная и янтарно-золотая, склонились над исписанной каракулями грифельной доской, когда неожиданно открылась дверь. В комнату вошел Николас, и округлившиеся глаза девочки повторили удивление Миранды.
— Рада видеть вас… кузен Николас, — запинаясь сказала она. — Мы… я только что поправляла подсчеты Кэтрин.
Он впервые вошел в классную. И ее удивление возросло, когда она заметила в его движениях некую неуверенность. Она чувствовала, что он что-то хотел сказать, но сейчас неожиданно передумал.
Николас подошел к окну, немного постоял, глядя на серую реку, почти скрытую за мельтешащими снежинками.
— Девочка хорошо себя ведет? — без интереса спросил он. Трина быстро заморгала.
— О да. Она неплохо считает. Я думаю, она уже готова перейти к учебнику по арифметике. Может быть, мы должны послать в город?..
Николас мельком взглянул на дочь. Ее щеки горели, а пальцы побелели, так сильно она сжимала грифель. Он коротко рассмеялся.
— К чему беспокоиться об учебнике? Немного сложения и вычитания — это вполне достаточно для девочки.
Еще больше озадаченная горечью его тона, который редко выдавал его чувства, Миранда робко произнесла:
— И… я думаю, это большое разочарование, что у вас нет сына.
Характерное выражение пробежало до лицу Николаса.
— Я не страдаю от разочарований, — произнес он и, подойдя к камину, вытянул руки над пламенем.
Миранда покраснела. Это была большая самонадеянность с ее стороны говорить подобные вещи. Но имел ли он в виду, что не позволяет себе чувствовать разочарование из-за неудачи произвести на свет наследника, который продолжит прямую линию Ван Ринов, или же он хотел сказать, что он и Джоанна все еще могут?..
Боль от незаконченной мысли так сильно ударила ее в сердце, что она поспешила заговорить:
— Думаю, метель скоро прекратится. Я хочу сказать, что на западе, похоже, просветлело.
— Надеюсь, — ответил Николас. — Или доктор не сможет приехать.
— Доктор? — удивленно повторила она.
— Конечно, — ответил он с возрастающей холодностью. — Миссис Ван Рин больна, и я естественно послал за врачом.
Девушка была расстроена его тоном, а так же тем, как он сказал «миссис Ван Рин». Можно подумать, что он сознательно ставит ее на место.
— Я не знала, что кузина… что миссис Ван Рин так больна.
Николас не ответил. Он отошел от очага, и быстрым нетерпеливым шагом подошел к окну. Он задернул тяжелые шторы, отвернулся от окна и сказал Кэтрин:
— Когда уроки закончатся, иди к матери. Надо оказать ей внимание.
— Да, папа, — ответила девочка.
Она поколебалась, затем пересилила благоговение перед отцом и спросила:
— А доктор Гамильтон даст мне поиграть со своими часами со звоном как и в прошлом году, когда я болела корью?
Николас нахмурился.
— Доктор Гамильтон не приедет. Я послал за доктором Тернером.
Миранда быстро подняла голову. Почему? спросила она себя. Почему Тернер, этот грубиян и враг Николаса? Есть ведь и другие хорошие врачи кроме Гамильтона.
Джефф, после того как открыл дверь молодому конюху в ливрее Ван Рина и получил приглашение в Драгонвик, задавал себе тот же вопрос. Он с тоской посмотрел на метель, раздумывая, не может ли он отказать. Но любопытство все-таки взяло верх, любопытство и еще чувство профессиональной гордости. Если Николас так сильно верил в него как во врача, что даже оказался выше их разногласий, он, Джефф, тоже может ответить великодушием.
Когда Джефф доехал до Драгонвика, уже стемнело. В сумерках большой каменный дом казался гигантским, и его башенки и двускатные крыши четко вырисовывались на фоне темного неба. Все шторы в доме были задернуты так плотно, что ни один лучик света не мог через них проникнуть. Здесь не ощущалось ни тепла, ни жизни, ни уюта. Это злое и гнилое место, думал Джефф. Оно принадлежит умирающей эпохе.
Хотя Джефф был весьма здравомыслящим молодым человеком, вид этого дома подействовал на него столь удручающе, что у самых въездных ворот он чуть было не развернул лошадь назад. Можно было бы попросить приют в доме священника или на любой ферме — но как он потом будет выглядеть в своих собственных глазах? — думал Джефф, начиная сердиться на самого себя. Все это несерьезно, приятель.
Кроме того, его ждет больной человек, который нуждается в его помощи, а Джефф никогда и никому в этом не отказывал.
Он постучал серебряным кольцом на двери, и на пороге сразу же возник Томкинс.
— Добрый вечер, сэр. Боюсь, что вам пришлось пережить ужасную поездку. Вас ожидают уже два часа.
Джефф, подув на пальцы, направился в дальний конец холла, где горел камин. Жаркий огонь и множество свечей почти не помогли ему избавиться от гнетущей атмосферы мрачной роскоши. Джефф стащил пальто и попытался согреть замерзшие ноги.
— Надеюсь, что миссис Ван Рин больна не слишком серьезно, — сказал он. — Как она себя чувствует?
— Думаю, лучше, сэр. Но милорд очень хотел, чтоб вы все-равно приехали. Он всегда так заботится о здоровье миледи.
Вот это да, подумал Джефф. Он не мог себе представить Николаса в роли слишком заботливого супруга. Но, возможно, он и ошибается. Неожиданно Джефф признался самому себе, что он никогда как следует не понимал этих людей.
Томкинс повел его наверх, где обеспокоенная Магда встретила его прямо у дверей спальни, в которой находилась ее хозяйка. Джоанна с хмурым лицом протянула ему толстую руку и туг же отдернула, как только Джефф ее коснулся. Рука безжизненно упала на кровать.
— Не понимаю, почему мистер Ван Рин не вызвал, как обычно, доктора Гамильтона.
— Мне очень жаль, мэм, — ответил он, несколько смутившись. — Но я приложу все силы, чтобы вам помочь.
Он произвел тщательный осмотр, не обращая внимание на недовольство Джоанны и неодобрительные взгляды Магды.
Кроме сильной простуды ничего серьезного у Джоанны не оказалось. Учитывая огромный объем тела, через который требовалось прогонять кровь, даже ее сердце было в хорошем состоянии.
— Причин для тревоги нет, мэм, — бодро сообщил он ей. — Принимайте эти капли три раза в день, а также кусочек очищенной луковицы в сахаре от кашля. Скоро вы почувствуете себя лучше. И еще одно, — добавил Джефф, заметив гору сладостей на столике перед кроватью, — несколько дней пища должна быть легкой. Каша и чай, можно вареные яйца. Ничего больше. Вам нужно соблюдать диету.
Он чуть не онемел, увидев, как лицо ее исказилось гневом, а рот упрямо сжался.
— Я буду есть то, что захочу, — заявила она. — Магда, проследи, чтобы скорее принесли мой ромовый торт, который я велела приготовить. Я хочу его съесть.
Ее маленькие глазки с вызовом посмотрели на Джеффа.
— Но без торта ваша простуда пройдет быстрее, — назидательно произнес он.
— Она пройдет и в любом случае.
Зря он сюда заявился. Джеффу вдруг очень захотелось домой, в уют своей маленькой комнаты, чтобы быть в пределах досягаемости тех людей, которые действительно в нем нуждаются. Он огляделся по сторонам, ища предлог, с помощью которого он мог завершить беседу и спокойно удалиться. Его взгляд, блуждавший по неряшливой комнате, наконец просветлел.
— Какие удивительные цветы! — как можно любезнее произнес он, указывая на небольшой куст, находящийся в эмалированном горшке рядом с большим столом. Цветы, красными звездами сияющие среди длинных зеленых листьев, наполняли комнату приятным ароматом. Гнев в глазах Джоанны исчез.
— Это один из персидских олеандров мистера Ван Рина, — медленно сказала она. — Он велел принести его сюда, чтоб украсить мою комнату. Они чудесные, правда?
Она говорила странно неуверенным голосом. Очевидно патрун редко утруждал себя тем, что дарил жене цветы, подумал Джефф, и по правде говоря, если бы я женился на этом куске жира, я бы не стал этого делать и вовсе.
Он неопределенно улыбнулся, согласившись, что растение на редкость красиво, и вышел из спальни.
Проходя по коридору он увидел Миранду, стоявшую в дверях собственной комнаты. Девушка холодно кивнула ему, а ее удлиненные красивые глаза взглянули на него довольно хмуро. В зеленом платье, украшенном тончайшим кружевом и со слегка надушенной головкой она напомнила ему полевую лилию. Он так же холодно ей поклонился, обиженный ее продолжающейся враждебностью.
Как обнаружил Джефф, эта враждебность хозяином дома по всей видимости не разделялась, потому что внизу он сам подошел к нему и поприветствовал с самой обаятельной улыбкой. Он внимательно выслушал отчет Джеффа по поводу здоровья жены, а в конце произнес:
— Да, я верю в вашу компетентность. Действительно, простуда уже проходит, но всегда следует убедиться, что легкие не поражены и нет угрозы какого-нибудь внезапного воспаления. Не так ли, сэр?
Джефф согласился и коротко поведал хозяину дома о том, что он предложил миссис Ван Рин ограничить себя в еде.
— Она согласилась с вами? — спросил Николас.
— Конечно же, нет, — с сожалением произнес Джефф. — Вместо этого она велела принести ей ромовый торт.
Слова Джеффа вызвали короткую паузу, а затем Николас сказал:
— Да, боюсь моя жена слишком приверженна застольным радостям, — и он снисходительно улыбнулся.
Улыбка и тон, с которым он говорил о жене, были именно такими — снисходительными, наполовину сожалеющими, наполовину недоумевающими, именно так человек может относиться к непослушному ребенку.
К началу декабря у всех появились более серьезные проблемы, чем рассаживание кустов. Схватки против помещичьего землевладения набирали силу.
Шестого декабря пришел день Святого Николая и в соответствии с голландскими обычаями это был день вручения подарков. На праздник к Кэтрин было приглашено несколько соседских детей, и к трем все гости уже прибыли: Домини Хайсман, пастор со своей женой и тремя нарядными детьми, семейство Верпланков из Киндерхука со своим выводком, двое внучат Ван Рансселиров и маленькие Дежони из Стьювезанта.
Сам Николас изображал своего святого, но не того веселого Санта-Клауса, каким его полюбили дети и взрослые, самого первого проповедника четвертого века. Синее атласное одеяние, жесткое от вышивки, золотая митра и епископский посох были вывезены из Голландии, как и традиционная церемония, которую Николас обставил с благоговейно-возвышенной торжественностью. Хотя он не принес пучок розг для наказания непослушных детей, Кэтрин и ее гости сидели совершено перепуганные, пока он поучал их, говоря в предписанном традицией стиле об их грехах. Даже когда он поднял высоко над головой свой посох и раскрыл мешок из муслина, из которого на пол с шумом посыпался дождь засахаренных слив, дети ждали, пока он не скроется в боковой двери, и только потом набросились на конфеты.
После того, как они наелись засахаренных слив, двойные двери итальянской гостиной распахнулись, открывая длинный стол, покрытый штофом, под которым лежали в ряд позолоченные деревянные сабо. Эти башмаки вместе с костюмом святого тоже из года в год хранились на чердаке. На каждом сабо было написано имя ребенка, и кроме пучка сена — для лошади святого Николая — в них лежало множество игрушек и сладостей.
Николас не ошибался в том, что немедленный исход бунта затрагивает лично его. Более широкие аспекты дела его не волновали. То, что события нескольких следующих дней — события, в которых он не принимал участия и игнорировал, пока они не прекратились — были в конечном счете направлены на то, чтобы разрушить его жизнь, он не знал и не желал знать.
Волнения в графстве достигли своего пика за пределами имения Драгонвик в землях Ван Рансселиров. 12 декабря в Копаке шериф Генри Миллер и его помощники попытались выселить двух фермеров, не уплативших ренту. Они встретили отчаянное сопротивление. Маленький врач Смит Боутон, замаскировавшийся под вождя Большого Грома, своей речью воспламенил три сотни своих «индейцев» в ситцевых нарядах. Они схватили шерифа и в смоляной бочке спалили все его документы. Совершив это славное деяние, они позволили всем офицерам уехать обратно в Гудзон, провожая их издевками и ревом рога.
К восемнадцатому декабря дела накалились до предела. Большой Гром созвал массовый митинг в Смоук-Холлоу недалеко от Клаверака. Около тысячи «индейцев» собрались на площади у гостиницы — улюлюкающая, гикающая толпа в масках и плащах. В этот раз у фермеров было много ружей, а погреб заведения, полный бутылок виски, подвергся набегу. Сочетание оружия и спиртного привело к трагедии.
Пока доктор Боутон с балкона гостиницы тщетно пытался утихомирить своих разбушевавшихся «индейцев», шальной выстрел убил одного из них — юного Билла Райфенберга, тихого мальчика с ближайшей фермы, единственного сына вдовы.
Неожиданно притихшая толпа сгрудилась вокруг неподвижного тела на земле, глазея на расплывающееся красное пятно на ситцевой рубашке. Кто-то стащил с парнишки лисью маску. Джефф, еще не замаскированный, находился наверху вместе с Боуто ном. Оба врача обменялись взглядами ужаса.
— Ну вот! — закричал Джефф. — Посмотри, может тебе удастся успокоить их, а я попробую что-нибудь сделать для мальчика.
Большой Гром перегнулся через балконные перила. Джефф слетел с лестницы и опустился на колени перед неподвижным телом. Но было уже поздно. Джефф все еще стоял на коленях, спрашивая себя, как же он сообщит эту весть миссис Райфенберг и горько сожалея о трагедии и неизбежном ущербе их делу, когда через подавленную толпу галопом пронесся шериф Миллер и пять его помощников.
— Теперь еще и убийство к прочим преступлениям! — закричал шериф, разобравшись в ситуации. Затем, увидев на балконе фигуру Боутона, ликующе приказал: — Вперед, ребята, наконец-то мы взяли Большого Грома!
Со взведенными курками офицеры ворвались в гостиницу. Боутона они нашли в комнате наверху у камина, он был удручен, его рот был искажен от отчаяния, несколько минут он сопротивлялся аресту, напрягая свои невеликие силы и ругаясь. Шесть мужчин стащили его вниз и взвалили на лошадь.
Джефф беспомощно наблюдал за происходящим. Он ничего не мог сделать для друга, а дальнейшие столкновения с законом могли причинить им только вред. Шериф не обращал на него внимания. У него не было ордера на арест доктора Тернера, которого он хорошо знал, и который нравился ему, и спешил убраться от ошеломленной молчаливой толпы, пока она не представляет угрозы. Он хлестнул по крупу лошадь, на которой был связан Боутон. Затем он и его люди вскочили в седла и погнали свою добычу вниз по дороге к Гудзону.
Джефф помог отнести Билла Райфенберга в дом его матери и сделал что мог для вдовы. Затем полный скорби, вернулся в город.
Большой Гром находился в тюрьме, но власти нервничали. Всю эту ночь с холмов, не прекращаясь, доносились звуки рога. Противники арендной системы рассылали угрозы, обещающие освободить своего вождя силой. Они спалят дотла город. Была мобилизована легкая кавалерия Гудзона, из Олбани на помощь пришло городское ополчение. Наконец, когда паника дошла до предела, было отправленно послание в Нью-Йорк, и на рейсовых судах к Гудзону подошла германо-американская кавалерия из войск капитана Крэка.
Джефф стоял на ступенях своего дома и наблюдал, как лихие кавалеристы гарцевали от пристани вдоль Фронт-стрит к Уоррену. Впереди шел духовой оркестр, чей военный шум создавал красноречивый аккомпанемент великолепию золотых эполет и тесьмы, металлических касок с белым плюмажем и золоченых орлов, болтающимся ножнам и сияющим кожаным сапогам.
И все это, чтобы расправиться с горсткой фермеров в ночных рубашках и одним несчастным заключенным. Джефф устало отвернулся и вошел в свою операционную. Он рухнул в кресло и спрятал лицо в ладонях.
Райла, седая цветная старуха, ухаживающая за ним, волоча ноги вошла в комнату и поставила у его локтя кружку с подогретым пивом.
— Выпейте, масса, — сказала она. — Это маломало подбодрит вас.
— Что бы я делал без тебя? — заметил Джефф.
— Что-то вы делали до меня, но я не против, чтоб вы старались, — объявила старуха, качая головой в тюрбане, она была беглой рабыней с плантации в Джорджии, которой три года назад удалось добраться до особой станции подпольной железной дороги, ведущей в Канаду, где она свалилась от воспаления легких. Джефф вылечил ее, и с тех пор она была сильно к нему привязана.
— Теперь вы перестали размышлять об этих бедных фермерах, — добавила она, похлопывая его по плечу. — Но когда-нибудь придет время свободы, как оно придет и для негров. Никто никогда не увидит, как человек страдает из-за людских несчастий. И хватит, сейчас же.
Джефф осушил свою кружку и отсутствующе улыбнулся. Он привык к ее ласковой ругани. Нет, время еще не пришло, размышлял он. Когда-нибудь фермеры действительно победят, но это будет достигнуто не бунтами и насилием. Мы боремся за демократию и должны пользоваться демократическими, методами. Наш путь — это выборы. Мы изберем на пост губернатора справедливого и честного человека.
Джефф встал, надевая шляпу и пальто, и вышел из дома, направляясь в тюрьму, где собирался, как мог, утешить своего друга. Пробираясь по шумным улицам, где на каждом шагу толпились люди в яркой форме, он думал о Николасе Ван Рине. Этот человек станет еще высокомернее, чем сейчас. «Черт бы его побрал», пробормотал Джефф. И он вторично ощутил бессильный гнев.
Ливингстоны и Ван Рансселиры в конце концов осознали, что идет война против арендной системы. Их самодовольство было поколеблено, они даже были напуганы. Но не Николас, вросший в свое превосходство, убежденный что ничто не в силах изменить мир, который он унаследовал, или угрожать его господству.
Полагаю, этот человек действительно опасен, размышлял Джефф. Помоги Господь тому, кто встанет у него на пути, если вообще найдется человек способный пробить его броню.
Затем он подумал о Миранде.. Восторженная дурочка! Упрямо цепляется за атмосферу порочной роскоши, притворяется, будто она аристократка, открыто поклоняется этому темному, непредсказуемому хозяину Драгонвика. Ее крылышки будут сильно опалены, прежде чем она вернется в родной дом. Все, что нужно ее гладеньким, беленьким ручкам, которые она так явно бережет, это честная работа и простой честный муж, который выбьет из нее всю дурь и даст ей полный дом детишек. Она достаточно здорова, хотя ей бы не помешало набрать мяса на свои кости, с раздражением думал Джефф.
В обычаях Ван Ринов было закрывать Драгонвик после нового года и переправляться вместе со слугами в Нью-Йорк, в городское имение. Но в этот раз Николас наложил вето на эти планы.
— Но почему? — обиженно спросила Джоанна. — Зимой здесь довольно скучно, и я не понимаю, зачем владеть городским домом, если мы не можем им пользоваться. К тому же, я хочу пойти в театр.
Был уже вечер и все сидели в Красной комнате. Джоанна, решив с пользой для себя использовать мастерство Миранды в обращении с иголкой, свалила на нее ворох новых салфеток для вышивания. Девушка сидела, рукодельничая, в дальнем углу у клавесина на маленьком прямом стуле, который постепенно в соответствии с неписаным правилом стал ее законным местом. Кэтрин уже была в постели. Этот вечер отличался от многих предыдущих вечеров, которые Николас проводил с ним, когда Джоанна зевала, читала что-то в журнале, вновь зевала, пока часы из золоченой бронзы не отсчитывали время отправляться спать.
— Эту зиму я предпочитаю оставаться в Драгонвике, любовь моя, — повторил Николас. — Если вам нужны новые наряды, вы можете послать за ними в город.
Крупное лицо Джоанны сморщилось и она облизнула губы.
— Но почему, Николас? У меня было так много планов.
Он встал с кресла, обошел большой стол и с легкой улыбкой поглядел на жену. Ее ноги в красных шлепанцах, которыми она выбивала какую-то раздражающую дробь по скамеечке для ног, постепенно перестали двигаться.
— Не может же быть, что это все из-за волнений. Вы сами говорили, что все кончено, раз Боутон в тюрьме, — настаивала она, но ее голос становился все тише. — И зимой здесь нехорошо. Я могу простудиться.
Николас сделал еле заметное движение рукой.
— Это было бы очень прискорбно, моя дорогая. Вы должны принять меры предосторожности. Но мы останемся в Драгонвике.
Джоанна заерзала в кресле. Под пристальным взглядом мужа она опустила глаза. На мгновение Миранде стало жаль ее чувство, которое сразу же растворилось в облегчении. Результатом их переезда в город было бы то, что ее обязательно отправили бы назад в Гринвич. Вряд ли они включили бы Миранду в свою нью-йоркскую жизнь.
И все же, почему я не хочу ехать домой? — страстно думала она. Что удерживает меня здесь? Она подняла голову и посмотрела на Николаса. Мягкий свет свечей отбрасывал тень на красные обои стен. Николас господствовал в комнате, как господствовал над обеими женщинами. Словно почувствовав ее взгляд, он повернул голову и взглянул на Миранду.
И вновь девушка ощутила слабое потрясение, от того, что на темном лице сияли такие светлые ярко-голубые глаза. Должно быть именно эта неправильность создавала эффект отчужденности, закрытых окон, за которыми нельзя было увидеть признаков жизни. По спине пробежал холод, но одновременно и очаровательное влечение, до того сильное, что если бы он протянул к ней руку, она бросилась бы к нему, совершенно позабыв о Джоанне и обо всех приличиях.
Вместо этого он наклонился и подобрал носовой платок Джоанны, упавший на пол, который с поклоном вручил жене.
— Спокойной ночи, леди, — мягко сказал он. — Желаю вам хорошо отдохнуть.
И он ушел.
Оставшиеся полчаса, пока не вошел Томкинс с вином и пирожными, хозяйка Драгонвика молча сидела в своем кресле, и ее глаза застыли на носовом платке, который лежал там, где Николас положил его на ее колени.
Январь и февраль прошли для Миранды замечательно. Река была скована льдом, дороги были почти непроезжи, и потому гостей не было. Внешне дни проходили монотонно, но Миранда так не считала. В Драгонвике нарастало напряжение. Странное чувство растущего ожидания, которое, казалось, не имело причины. Каждое утро она просыпалась в возбуждении, которое каждый спокойный зимний вечер отвергал. Изменений не было, и все же возбуждение возвращалось.
В середине марта начались вьюги и Джоанна оставалась в постели, все-таки подхватив простуду, которой так боялась. Звуки кашля и прочищаемого носа проникали даже через закрытую дверь огромной спальни. Миранда, проходя мимо ее двери по пути в классную комнату, увидела, как Магда вбегает в комнату с тазом горчицы и воды и кувшином горячего глинтвейна. Услышала, как Джоанна хриплым голосом капризно спрашивала, готовы ли уже поджаренные хлебцы.
Даже когда она больна, она не может думать ни о чем, кроме еды, презрительно подумала Миранда, и пошла вниз звать Кэтрин на урок.
Классная комната была ярко освещена огнем очага. Снег залепил все окна, хотя ветер дул с умеренной силой. Две светлые головки, льняная и янтарно-золотая, склонились над исписанной каракулями грифельной доской, когда неожиданно открылась дверь. В комнату вошел Николас, и округлившиеся глаза девочки повторили удивление Миранды.
— Рада видеть вас… кузен Николас, — запинаясь сказала она. — Мы… я только что поправляла подсчеты Кэтрин.
Он впервые вошел в классную. И ее удивление возросло, когда она заметила в его движениях некую неуверенность. Она чувствовала, что он что-то хотел сказать, но сейчас неожиданно передумал.
Николас подошел к окну, немного постоял, глядя на серую реку, почти скрытую за мельтешащими снежинками.
— Девочка хорошо себя ведет? — без интереса спросил он. Трина быстро заморгала.
— О да. Она неплохо считает. Я думаю, она уже готова перейти к учебнику по арифметике. Может быть, мы должны послать в город?..
Николас мельком взглянул на дочь. Ее щеки горели, а пальцы побелели, так сильно она сжимала грифель. Он коротко рассмеялся.
— К чему беспокоиться об учебнике? Немного сложения и вычитания — это вполне достаточно для девочки.
Еще больше озадаченная горечью его тона, который редко выдавал его чувства, Миранда робко произнесла:
— И… я думаю, это большое разочарование, что у вас нет сына.
Характерное выражение пробежало до лицу Николаса.
— Я не страдаю от разочарований, — произнес он и, подойдя к камину, вытянул руки над пламенем.
Миранда покраснела. Это была большая самонадеянность с ее стороны говорить подобные вещи. Но имел ли он в виду, что не позволяет себе чувствовать разочарование из-за неудачи произвести на свет наследника, который продолжит прямую линию Ван Ринов, или же он хотел сказать, что он и Джоанна все еще могут?..
Боль от незаконченной мысли так сильно ударила ее в сердце, что она поспешила заговорить:
— Думаю, метель скоро прекратится. Я хочу сказать, что на западе, похоже, просветлело.
— Надеюсь, — ответил Николас. — Или доктор не сможет приехать.
— Доктор? — удивленно повторила она.
— Конечно, — ответил он с возрастающей холодностью. — Миссис Ван Рин больна, и я естественно послал за врачом.
Девушка была расстроена его тоном, а так же тем, как он сказал «миссис Ван Рин». Можно подумать, что он сознательно ставит ее на место.
— Я не знала, что кузина… что миссис Ван Рин так больна.
Николас не ответил. Он отошел от очага, и быстрым нетерпеливым шагом подошел к окну. Он задернул тяжелые шторы, отвернулся от окна и сказал Кэтрин:
— Когда уроки закончатся, иди к матери. Надо оказать ей внимание.
— Да, папа, — ответила девочка.
Она поколебалась, затем пересилила благоговение перед отцом и спросила:
— А доктор Гамильтон даст мне поиграть со своими часами со звоном как и в прошлом году, когда я болела корью?
Николас нахмурился.
— Доктор Гамильтон не приедет. Я послал за доктором Тернером.
Миранда быстро подняла голову. Почему? спросила она себя. Почему Тернер, этот грубиян и враг Николаса? Есть ведь и другие хорошие врачи кроме Гамильтона.
Джефф, после того как открыл дверь молодому конюху в ливрее Ван Рина и получил приглашение в Драгонвик, задавал себе тот же вопрос. Он с тоской посмотрел на метель, раздумывая, не может ли он отказать. Но любопытство все-таки взяло верх, любопытство и еще чувство профессиональной гордости. Если Николас так сильно верил в него как во врача, что даже оказался выше их разногласий, он, Джефф, тоже может ответить великодушием.
Когда Джефф доехал до Драгонвика, уже стемнело. В сумерках большой каменный дом казался гигантским, и его башенки и двускатные крыши четко вырисовывались на фоне темного неба. Все шторы в доме были задернуты так плотно, что ни один лучик света не мог через них проникнуть. Здесь не ощущалось ни тепла, ни жизни, ни уюта. Это злое и гнилое место, думал Джефф. Оно принадлежит умирающей эпохе.
Хотя Джефф был весьма здравомыслящим молодым человеком, вид этого дома подействовал на него столь удручающе, что у самых въездных ворот он чуть было не развернул лошадь назад. Можно было бы попросить приют в доме священника или на любой ферме — но как он потом будет выглядеть в своих собственных глазах? — думал Джефф, начиная сердиться на самого себя. Все это несерьезно, приятель.
Кроме того, его ждет больной человек, который нуждается в его помощи, а Джефф никогда и никому в этом не отказывал.
Он постучал серебряным кольцом на двери, и на пороге сразу же возник Томкинс.
— Добрый вечер, сэр. Боюсь, что вам пришлось пережить ужасную поездку. Вас ожидают уже два часа.
Джефф, подув на пальцы, направился в дальний конец холла, где горел камин. Жаркий огонь и множество свечей почти не помогли ему избавиться от гнетущей атмосферы мрачной роскоши. Джефф стащил пальто и попытался согреть замерзшие ноги.
— Надеюсь, что миссис Ван Рин больна не слишком серьезно, — сказал он. — Как она себя чувствует?
— Думаю, лучше, сэр. Но милорд очень хотел, чтоб вы все-равно приехали. Он всегда так заботится о здоровье миледи.
Вот это да, подумал Джефф. Он не мог себе представить Николаса в роли слишком заботливого супруга. Но, возможно, он и ошибается. Неожиданно Джефф признался самому себе, что он никогда как следует не понимал этих людей.
Томкинс повел его наверх, где обеспокоенная Магда встретила его прямо у дверей спальни, в которой находилась ее хозяйка. Джоанна с хмурым лицом протянула ему толстую руку и туг же отдернула, как только Джефф ее коснулся. Рука безжизненно упала на кровать.
— Не понимаю, почему мистер Ван Рин не вызвал, как обычно, доктора Гамильтона.
— Мне очень жаль, мэм, — ответил он, несколько смутившись. — Но я приложу все силы, чтобы вам помочь.
Он произвел тщательный осмотр, не обращая внимание на недовольство Джоанны и неодобрительные взгляды Магды.
Кроме сильной простуды ничего серьезного у Джоанны не оказалось. Учитывая огромный объем тела, через который требовалось прогонять кровь, даже ее сердце было в хорошем состоянии.
— Причин для тревоги нет, мэм, — бодро сообщил он ей. — Принимайте эти капли три раза в день, а также кусочек очищенной луковицы в сахаре от кашля. Скоро вы почувствуете себя лучше. И еще одно, — добавил Джефф, заметив гору сладостей на столике перед кроватью, — несколько дней пища должна быть легкой. Каша и чай, можно вареные яйца. Ничего больше. Вам нужно соблюдать диету.
Он чуть не онемел, увидев, как лицо ее исказилось гневом, а рот упрямо сжался.
— Я буду есть то, что захочу, — заявила она. — Магда, проследи, чтобы скорее принесли мой ромовый торт, который я велела приготовить. Я хочу его съесть.
Ее маленькие глазки с вызовом посмотрели на Джеффа.
— Но без торта ваша простуда пройдет быстрее, — назидательно произнес он.
— Она пройдет и в любом случае.
Зря он сюда заявился. Джеффу вдруг очень захотелось домой, в уют своей маленькой комнаты, чтобы быть в пределах досягаемости тех людей, которые действительно в нем нуждаются. Он огляделся по сторонам, ища предлог, с помощью которого он мог завершить беседу и спокойно удалиться. Его взгляд, блуждавший по неряшливой комнате, наконец просветлел.
— Какие удивительные цветы! — как можно любезнее произнес он, указывая на небольшой куст, находящийся в эмалированном горшке рядом с большим столом. Цветы, красными звездами сияющие среди длинных зеленых листьев, наполняли комнату приятным ароматом. Гнев в глазах Джоанны исчез.
— Это один из персидских олеандров мистера Ван Рина, — медленно сказала она. — Он велел принести его сюда, чтоб украсить мою комнату. Они чудесные, правда?
Она говорила странно неуверенным голосом. Очевидно патрун редко утруждал себя тем, что дарил жене цветы, подумал Джефф, и по правде говоря, если бы я женился на этом куске жира, я бы не стал этого делать и вовсе.
Он неопределенно улыбнулся, согласившись, что растение на редкость красиво, и вышел из спальни.
Проходя по коридору он увидел Миранду, стоявшую в дверях собственной комнаты. Девушка холодно кивнула ему, а ее удлиненные красивые глаза взглянули на него довольно хмуро. В зеленом платье, украшенном тончайшим кружевом и со слегка надушенной головкой она напомнила ему полевую лилию. Он так же холодно ей поклонился, обиженный ее продолжающейся враждебностью.
Как обнаружил Джефф, эта враждебность хозяином дома по всей видимости не разделялась, потому что внизу он сам подошел к нему и поприветствовал с самой обаятельной улыбкой. Он внимательно выслушал отчет Джеффа по поводу здоровья жены, а в конце произнес:
— Да, я верю в вашу компетентность. Действительно, простуда уже проходит, но всегда следует убедиться, что легкие не поражены и нет угрозы какого-нибудь внезапного воспаления. Не так ли, сэр?
Джефф согласился и коротко поведал хозяину дома о том, что он предложил миссис Ван Рин ограничить себя в еде.
— Она согласилась с вами? — спросил Николас.
— Конечно же, нет, — с сожалением произнес Джефф. — Вместо этого она велела принести ей ромовый торт.
Слова Джеффа вызвали короткую паузу, а затем Николас сказал:
— Да, боюсь моя жена слишком приверженна застольным радостям, — и он снисходительно улыбнулся.
Улыбка и тон, с которым он говорил о жене, были именно такими — снисходительными, наполовину сожалеющими, наполовину недоумевающими, именно так человек может относиться к непослушному ребенку.