Сетон Ани. Моя Теодосия

   Гампи игра надоела.
   – Уже скоро ночь, мама, может, пойдем домой? Холодно.
   – Что ты! Еще не поздно. Солнце еще не скоро сядет.
   – Оно уже село, – сказал он удивленно. – Посмотри на реку. Давай поиграем дома, мама. Холодно.
   Она обняла его, чтобы согреть. Молча пошли они домой.
   В следующие дни она уже не играла с сыном и не веселилась, хотя продолжала читать ему вслух и заботливо проверять уроки.
   1 ноября Джозеф вернулся из Колумбии. Он рад был видеть ее и сына и беспокоился, как идут дела на рисовых полях. Поев, он собрался поговорить с объездчиком.
   – Вот последние газеты из Колумбии, – сказал он ей, – хотя там, кажется, ничего интересного.
   Тео равнодушно стала просматривать газеты и тут увидела заметку:
    «ГУБЕРНАТОР СЕВЕРНОЙ ЛУИЗИАНЫ МЕРИВЕЗЕР ЛЬЮИС ЗЛОДЕЙСКИ УБИТ.
    Направлявшийся на Восток губернатор около Нашвиля был застрелен бандитами. Делается все, чтобы задержать убийц».
   Кажется, там было что-то еще, но она не стала читать. Она всхлипнула, как испуганный ребенок. Потом она затихла и неподвижно сидела с газетой в руках, глядя в потемневшее окно.

XXVII

   Аарон провел в изгнании четыре года, причем надежды его уменьшались постоянно и постоянно росла бедность. Первый радушный прием и обещания английской знати сменились невниманием и даже подозрительностью. Наконец, лорд Ливерпуль написал ноту, смысл которой сводился к тому, что присутствие в Англии полковника Бэрра, увы, создает затруднения для правительства. Он имеет право на паспорт и бесплатный проезд до любого порта по своему желанию, и чем скорее тем лучше.
   С таким же успехом Аарон побывал в Швеции, в Германии, во Франции. У него было много бесплодных знакомств и несколько бессмысленных романов, и периоды блестящей светской жизни сменялись настоящей нищетой, когда он должен был продать часы, купленные в подарок Гампи, чтобы не умереть с голоду. Но что до плана «X», то в Европе, если не считать первоначального интереса британской знати, он не заинтересовал никого. В Париже он несколько раз напрасно добивался аудиенции короля Вестфалии. Жером Бонапарт игнорировал его, как и его царственный брат. Аарон крепился изо всех сил и писал Тео нарочито жизнерадостные письма. Он также вел дневник, в надежде, что они потом вместе почитают его и посмеются. Но здоровье его ухудшилось впервые в жизни. Еще больше его беспокоила Теодосия.
   Зимой 1809 года она долго молчала. Когда же пришло письмо, оно было во многом похоже на обычное, о Гампи, о том, как она скучает по отцу, но была и тревожная нота. Она оставила принятый ими бодрый тон и просила его вернуться домой.
    «…пойди на риск, пожертвуй чем-то, но возвращайся. О, когда всем становится хуже, я готова оставить все и страдать вместе с тобой. Лед разочарования сковал мое сердце. Не сердись, читая эти жалобы. О, мой ангел-хранитель, за что ты оставил меня? Как мне нужны твой совет и твоя нежность…»
   Он с изумлением прочел это письмо, такое странное для нее. Он узнал, что у нее хорошее здоровье, но здесь он почувствовал отчаяние, причиной которого была какая-то другая беда, ему неизвестная.
   Он решил вернуться. Он сам чувствовал, что стареет, и он тосковал по дочери и внуку. Долгие месяцы он безуспешно пытался достать паспорт и, наконец, в марте 1812 года достал билет на «Аврору» из Лондона в Бостон, когда уже все говорили, что будет война между США и Англией.
   Англичане тайно подстрекали индейцев к бунту, нападали на американские корабли, похитили множество американских моряков и вынудили их служить на британском флоте. Кроме того, они, по сути дела, блокировали воды Америки. Юг считал, что тут необходима война, в Новой Англии считали, что возможен компромисс. Президент Мэдисон пытался сдержать истерию общественного мнения. Но старая вражда времен войны за независимость разгорелась снова, двадцать девять лет спустя.
   Аарон мало любил Америку, изгнавшую его, и совсем не любил Англию, сделавшую то же самое.
   – Я надеюсь, – сказал он доброму капитану «Авроры», согласившемуся взять неудобного пассажира, – что в Англию больше не попаду, разве только во главе пятидесяти тысяч человек.
   – Надеюсь, – проворчал капитан Потер, – эта чертова война не застанет нас посреди океана. Иначе «Аврору» захватят. Она не слишком быстроходна.
   – Не бойтесь, – засмеялся Аарон. – Нынешняя администрация никогда не начнет войну. Мы вовсе не готовы. Нет ни людей, ни денег, ни достаточного числа судов. Эта болтовня о войне похожа на разговоры пансионерок. Покажи им штык – разбегутся.
   Но он ошибся. 18 июня началась война, но «Аврора» в это время уже спокойно стояла на бостонском берегу.
   С «Авророй» все было в порядке, но не с Аароном. Над ним нависли новые преследования. Два крупнейших кредитора в Нью-Йорке предъявляли ему иски. Нужно было прятаться до времени. Он позаимствовал у кого-то парик и одежду, слишком просторную для него. Так появился на свет мистер Арнот, тайно вернувшийся на родину так же, как в свое время мистер Эдвардс ее покинул. Конечно, не было триумфа, обещанного Тео, но, по крайней мере, они на одном континенте. Если он попадет в Нью-Йорк, их встреча после этого не задержится.
   Некоторое время он скрывался в Бостоне, но его ободрило письмо Свартвоута. Правительство, сообщал он, слишком занято войной, чтобы обращать внимание на нищего изгнанника. Даже кредиторы утихомирились на какое-то время. И Аарон продал оставшиеся книги Гарвардскому колледжу и отплыл в Нью-Йорк. Там он поселился на Нассау-стрит, решив возобновить практику. Он дал в газеты объявление: «Аарон Бэрр вернулся в город, чтобы возобновить юридическую практику».
   С самого начала результаты были хорошими. К нему стали стекаться клиенты. В конце концов, думали люди, ведь его оправдали. И каков бы ни был маленький Бэрр, никто не сомневался в его профессиональных качествах. Кредиторы ждали, пока он подзаработает денег.
   Аарон приободрился. Получив две тысячи долларов дохода, он написал Теодосии, что они смогут вернуться в Ричмонд-Хилл и все будет хорошо. «Темные времена, которые мы пережили, – писал он, – будут забыты; они уже позади. У нас с тобой и с Гампи еще будет замечательное будущее. С нетерпением жду твоего прибытия. Поцелуй за меня мальчика и скажи, что у меня для него много маленьких подарков. Тебе же, душа моя, я купил топазовые серьги. Ты в них будешь выглядеть, как неземная красавица…»
   Он отправил письмо тридцатого июня и бодро вернулся на работу.
   Письмо это было получено две недели спустя на острове Дебордье. Тео лежала в постели в задней комнате домика на берегу, лежала совершенно неподвижно, глядя в потолок.
   Письмо принес Джозеф. Став на колени у кровати, он осторожно вложил его в ее пальцы. Пальцы ее остались неподвижными, и оно упало на простыню.
   – Это от твоего отца, Тео, – сказал он необычно мягко. Его мрачное лицо было усталым и изможденным.
   – От отца? – спросила она слабым голосом. – Прочти мне.
   Ее глаза, теперь уже без слез, похожие на темное стекло, посмотрели на него пустым взглядом.
   – Я не хочу читать, – ответил он хрипло. – Он ничего не знает.
   Она взяла письмо, держа двумя пальцами.
   – Да, бедный отец. Он не знает о Гампи. Он не знает, что Гампи умер. Я и не знала, что когда-то смогу сказать это. Кажется, это уже ничего не значит. Разве не странно? – Усмехнулась она.
   Джозеф встал и налил лекарство из бутылочки, поднес к ее губам, и она послушно выпила.
   Потом он позвал Элеонору.
   Платье висело на ее когда-то пышном теле. Глаза ее были красными.
   – Ей плохо, мсье? – спросила она шепотом.
   – Да. Лихорадка усилилась.
   Он вышел на крыльцо и уселся на ступеньку, тупо глядя на воды океана, спокойные и серо-синие в сумерках. Ведь должен же кто-то ей помочь. В первые страшные дни после смерти мальчика сюда приходили женщины из его семьи – миссис Элстон, Салли и Полли. Она не захотела встретиться с ними, как не захотела и покинуть комнату, где он умер.
   Гампи похоронили в Оуксе на фамильном кладбище. Джозеф понимал ее отказ присутствовать, когда гробик опускали в землю, но он постарался уговорить ее присутствовать на панихиде с семьей. Церковь Всех Святых была украшена цветами, и слова заупокойной службы принесли небольшое успокоение. Это могло бы и ей помочь. Но она не согласилась.
   Вначале было дикое горе, но и оно выглядело менее пугающим, чем наступившее теперь у нее полное опустошение. День за днем безучастно лежала она в кровати, тихо отвечая на вопросы, но без всякой воли к жизни. Иногда, когда он говорил с нею, она, казалось, слышала, но не его, а какой-то неслышимый им голос, хотя не было никаких других звуков, кроме шума волн.
   Болезнь Гампи была жестокой и короткой. Однажды он пришел домой после игры на прибрежном песке, дрожа от озноба.
   – Снова болотная лихорадка, – сказала Тео, обеспокоенная, но еще не почувствовавшая тревогу. – Не надо было ему ездить на плантацию с тобой на прошлой неделе. Там даже днем можно заразиться.
   – Дай ему хинной корки, – сказал он.
   – Не надо. Не думаю, чтобы эта горькая дрянь приносила какую-то пользу. Он ее терпеть не может. Лучше попробую каломель.
   – Хина лучше, – сказал он раздраженно. – Вся семья лечится ей от лихорадки.
   – Но разве она прекращается? Уходит на время и возвращается вновь. По-моему, это бесполезное снадобье.
   Он не стал спорить. Действительно, болотная лихорадка прекращалась, но повторялась. И у Гампи так было, но на этот раз было не так. Болезнь усиливалась. Тело мальчика стало наощупь как раскаленный уголь. Он все дрожал от холода. Теперь Тео в безумном страхе пробовала все известные ей снадобья. Они послали слуг в Джорджтаун за доктором. Он опоздал. А если бы не опоздал, думал Джозеф, что еще он бы мог сделать?
   На рассвете третьего дня Гампи, все время что-то бормотавший в бреду, открыл глаза и улыбнулся Теодосии.
   – Ты помнишь, мама, – прошептал он, – Вабашу и белую птицу?
   Джозеф подумал, что он снова бредит, и не понял страха в глазах Теодосии и дрожи в ее голосе. Она прижала мальчика к себе и сказала:
   – Нельзя сейчас думать о таких глупостях.
   В его глазах появилось вдруг выражение той же недетской серьезности.
   – Я видел белую птицу. Она красивая.
   – Нет, мой мальчик, – сказала она решительно. – Здесь никого нет. Это тебе кажется из-за болезни.
   – Нет, она есть, – сказал он, покачав головой. – Я не боюсь ее, мама. И ты не бойся. – Он вздохнул и закрыл глаза.
   Джозеф бросился к нему на отчаянный крик Тео, но мальчик положил голову ей на грудь и замер.
   Джозеф встал и принялся ходить взад-вперед перед домом. Сердце его болело, и ему было безумно жаль Теодосию. Если бы он мог помочь, он бы остался с ней. Но она хотела быть одна, а ему поскорее хотелось оставить этот дом с его тяжелыми воспоминаниями. И ему надо было работать. Месяц назад начались неприятности. Страна бурлила от военных приготовлений, и его назначили командиром шестой бригады. К его ярости, офицеры, его будущие подчиненные, осмелились опубликовать протест в чарлстонской газете. Они ставили под вопрос его назначение, намекая на взятку и заявляя, что он якобы знал о заговоре Бэрра, а возможно, и участвовал в нем, а потому они не обязаны ему подчиняться. Он горячо отмел все обвинения в соучастии, но слухи продолжались. Офицеры вели себя вызывающе, и казалось, что его губернаторская избирательная кампания тоже не удастся.
   Возвращение Аарона беспокоило его. Но из-за Тео он подумал, что это, может, и не так плохо. Если кто-то и может вернуть ее к жизни, то это отец. Надо сказать Аарону обо всем. Джозеф, при своем бедном воображении, все же понимал, каким ударом будет для тестя потеря внука, и написал ему простое человечное письмо, каких никогда не писал еще. Джозеф подождал, пока Теодосия достаточно придет в себя, чтобы приписать несколько слов. Тогда он принес письменные принадлежности и сел у ее кровати.
   – Ты должна написать отцу, Тео.
   Она повернула голову.
   – Я знаю. Я думала о нем. Но у него теперь все хорошо. Он счастлив.
   – Все равно, надо это сделать.
   Она покорно, как обычно за последнее время, взяла перо. Он видел, как трудно ей писать. Она писала так, словно сама едва понимала, что делает ее рука. Он взял у нее письмо, немного боясь, что прочтет какой-нибудь бред. Но все было нормально.
    «…И даже сейчас, в эти дни, мой дорогой отец, меня порадовало то, о чем ты пишешь, насколько это возможно теперь, потому что теперь для меня нет больше радости. Мир стал пустым. Я потеряла моего мальчика. Он умер тринадцатого июня. Мысли мои сейчас не в таком состоянии, чтобы написать что-то еще. Пусть Небо утешит тебя хоть чем-то еще за потерю внука».
   Она отдала письмо Джозефу и снова повернулась к стене.
   Через несколько недель она стала понемногу вставать, ходить по дому, выходить во двор и сидеть на скамейке. Далеко она ходить не могла, сразу уставала. Хотя она немного ела, когда ее кормили, истощение было сильным, а белая некогда кожа пожелтела. Иногда у нее начиналась сильная жажда, которую нельзя было утолить. Но когда аптекарь из Джорджтауна запретил ей так много пить, она послушно постаралась выполнить его рекомендацию. Аптекарь сказал, что у нее – почечная дисфункция, и дал ей принять немного ртути. Она и этому подчинилась. Не все ли равно? Только одно могло вывести ее из оцепенения и грез: мысль об Аароне. Ему бы не понравилось, что я такая, думала она. И она старалась встать на ноги. Вот-вот, казалось ей, она сможет поехать к нему. Но для всех окружающих было ясно, что она не выдержит путешествия.
   Время шло. За пределами их островка уже шла война. Американский флот одержал несколько блестящих побед. А девятнадцатого августа фрегат «Конститьюшн» потопил британский «Гэрьер». По Америке прокатилась волна восторга. Появились надежды на аннексию Канады, как желанной военной добычи.
   Джозеф теперь спокойно выполнял обязанности командира бригады. Он не пользовался популярностью, но был защищен властями. Он считал себя большим стратегом. Джозеф с надеждой смотрел и на Колумбию, и на Чарлстон. Казалось, у него теперь появились шансы на губернаторство. Он горевал по сыну и печалился о Теодосии, но захваченный бурной деятельностью, не так чувствовал боль.
   Тео оставалась безучастной ко всему этому. Она все больше погружалась в мир грез. Она разговаривала то с Гампи, то с Мерни. Иногда, когда она глядела на океан, ей казалось, что его холодные серые воды могли бы успокоить ее тело. Можно было бы лежать в волнах и уже ни за что не бороться. Тут она подумала, что отец рассердился бы на нее за эти болезненные мысли, и вдруг живо представила себе его. Глаза его смотрели на нее с мягким юмором, за которым он прятал свое беспокойство.
   «Стыдно, мисс Присей. Вы должны принимать жизнь, если не можете изменить ее. Где же ваше мужество?»
   – О, папа, – прошептала она, – как же мне попасть к тебе?
   На мгновение сознание ее прояснилось, впервые за эти месяцы. Почему она до сих пор находится здесь одна, почему не рядом с единственным человеком, который один сейчас связывает ее с жизнью.
   Ей пришлось ждать недолго.
   Аарон в Нью-Йорке пока не посылал за ней из-за трудных обстоятельств. Сам он не мог приехать: хотя в Нью-Йорке было все нормально, он опасался ареста в другом месте. Да и война затрудняла передвижение. Дела же у него опять пошли хуже. И Джозеф писал, что здоровье Тео не позволяет ей приехать одной, а сам он пока не может уехать из Каролины. При этих обстоятельствах Аарон обратился к Тимоти Грину, который много для него сделал во время выборов 1800 года. Он употребил все свое красноречие, даже обещал когда-нибудь вознаградить старого друга, если тот предпримет это путешествие. Грину было теперь под семьдесят, и он не любил покидать свой дом. Но все же он, наконец, согласился и третьего декабря приехал в Вэккэмоу, предварительно встретившись и поговорив с Джозефом, в Колумбии. Тот был недоволен.
   – Полковнику Бэрру не было необходимости посылать эмиссаров за Тео. Миссис Элстон сейчас не готова к путешествию, а если бы была готова, то я или кто-то из моих братьев проводили бы ее, – зло сказал он гостю.
   Грин был смущен и недоволен таким приемом, но продолжал вежливо настаивать.
   – Полковник очень встревожен сведениями о состоянии ее здоровья. Она даже не пишет ему сама. У меня же есть некоторые познания в медицине, и я мог бы помочь леди в пути. Полковнику Бэрру кажется, что с ним на севере ей будет лучше.
   Наконец, Джозеф уступил.
   – Если она захочет ехать, можете подготовить путешествие. Я сам не могу поехать туда до окончания выборов на будущей неделе. Во всяком случае, сейчас вам трудно будет поехать.
   Так Грин оказался на Дебордье. Он ужаснулся, увидев Теодосию, которую знал хорошенькой девушкой. Она неподвижно лежала в кресле в первой комнате, уставившись на океан. Если бы не ее прекрасные волосы, он и не узнал бы ее. Она повернулась, услышав его шаги, и посмотрела на него без удивления. Да, она очень больна, подумал он печально, продолжая, однако, улыбаться.
   – Здравствуйте, миссис Элстон. Я – Тимоти Грин, помните? Я приехал по поручению от вашего отца и хочу отвезти вас к нему.
   Она закрыла глаза, словно от боли, но вновь открыла их.
   – Я рада, – медленно проговорила она. – Я хочу к нему. Он у меня один остался. Остальные, те, кого я любила, ушли.
   У вас, мадам, – подумал Грин, – остался еще муж, но повидав его, я не удивляюсь, что вы его не считаете.
   – А когда мы поедем? – спросила она, и голос ее был таким, будто каждое слово давалось ей с трудом.
   Он сел рядом с ней и стал щупать ее пульс. Он был слабым и учащенным.
   – Как только будет возможность безопасного проезда, – ответил он. – Ваш отец был бы огорчен, увидев, что вы так упали духом.
   На ее бледных губах появилась слабая улыбка.
   – Да, мне надо скорее поправляться. Он любит, когда я веселая и счастливая. Я не должна его огорчать, особенно теперь, когда у него снова все хорошо. Он ведь, очевидно, в Ричмонд-Хилле? Как приятно мне знать, что он снова занял подобающее ему место среди лучших людей в мире!
   Грин удивленно уставился на нее и смущенно отвернулся. Невероятно! Неужели она думает, что он снова в Ричмонд-Хилле? Бедняга едва избежал долговой тюрьмы благодаря усилиям немногих оставшихся друзей. И хотя он сам не терпел жалости, он сам внушал ее теперь. Из жалости и сам Грин взялся за свое довольно неприятное поручение.
   – Как он выглядит? – услышал он слабый голос Тео. – Впрочем, что я спрашиваю. Он не меняется, всегда мужественный… и молодой.
   Грин покачал седой головой, но промолчал. Он вспомнил, как этот человек сидит в своем каморке, которую он именует кабинетом для приема клиентов, за столом, как всегда, но сгорбившийся, исхудавший, плохо одетый, как бы овеянный духом поражения.
   Бедняжка, думал он, глядя на бледную тень перед ним, ее сердце не выдержит правды. Хватит с нее потрясений… Он тяжело вздохнул.
   В следующие несколько дней он сделал для нее, что мог, хотя его скудных медицинских знаний было маловато для ее болезни. Лихорадка и жажда продолжалась, и он боялся и думать о поездке. Вдруг им, казалось, повезло. Лоцманский корабль, занимавшийся каперством, вошел в Джорджтаун для ремонта. Назывался он «Патриот» и был построен, как скоростной. Командовал им капитан Оверстокс, и на нем был штурман. Он должен был быстро добраться до Нью-Йорка с добычей. Пушки были спрятаны на нижней палубе. Путешествие могло занять пять-шесть дней. Правда, судно было маленьким и не очень удобным, но Грин обрадовался. Он заказал каюту для Теодосии с Элеонорой и койку в кубрике для себя. Большая часть команды была в отпуске в Джорджтауне.
   После этого он написал Аарону:
    «Джорджтаун, 22 декабря 1812 года.
    Я достал билеты для вашей дочери на судно, которое после ремонта отправится отсюда в Нью-Йорк. Боюсь только, что мистер Элстон сочтет этот транспорт несоответствующим. Но миссис Элстон очень хочет ехать. Не удивляйтесь тому, что она слаба и истощена. Она страдает нервным расстройством. Мы должны приплыть дней за восемь. Тимоти Грин».
   Он не решился полнее рассказать о ее состоянии. Оставалось дождаться Джозефа, который наконец был избран после жарких баталий губернатором Южной Каролины – не народом, он был непопулярен, а законодательным собранием.
   Новый губернатор прибыл на Дебордье на Рождество. Празднования на этот раз не было, хотя слуги сделали несколько букетов из остролиста и приготовили пудинг. Слишком горька была память о праздниках в Оуксе, когда сын так радовался.
   Днем, однако, пришли Вильям и Полли. Больше здесь в это время не было никого из семьи. Они были подавлены мрачностью их дома и недовольны Теодосией.
   – Ей следовало вставать, – говорила Полли Джозефу, когда они вышли из ее темной комнаты. – Потерять ребенка – страшно тяжело, но это случалось со многими. Надо сделать усилие ради тех, кто здесь. Особенно сейчас, когда ты достиг высокого положения и тебе нужна помощь.
   Прежде она никогда не осмеливалась критиковать ее при нем. Но что это за жена губернатора, которая лежит, беспомощная, боясь пошевелиться? И снова она бережет силы, чтобы опять предпочесть мужа своему жалкому отцу. Джозеф мрачно молчал. Его жена словно не представляла себе, чего он достиг. Он и сам только смутно понимал, что старался выглядеть победителем, чтобы вызвать ее восхищение. Должна же она понять, какой он человек и чего достиг по сравнению с преступными химерами, в которые она верила.
   Но Тео приняла эту новость вяло, со слабой улыбкой.
   Она вежливо сказала:
   – Как замечательно, Джозеф, – и снова погрузилась в свою страну грез.
   Полли сказала, что Джозефу следует быть более суровым с женой, ее муж кивнул, а сам Джозеф снова промолчал, Тимоти Грин вступился за Тео:
   – Миссис Элстон очень больна, мэм. Ей не так легко поправиться, как вам кажется. И ей нужно переменить климат.
   – О, – сказала Полли не без добродушия, – она всегда стремилась поменять климат. Известно, что ей никогда не нравилась Каролина.
   Грин подумал, что это вполне понятно, ведь здешний климат убил ее ребенка и подорвал ее собственное здоровье. Но он не стал спорить.
   Тридцатого декабря Теодосию перенесли на самую большую баржу плантации, которая стояла в речке за Дебордье, и повезли в залив Виниоу. Вместе с ней были Грин, Джозеф и Вильям, отправившийся с ними по предложению Полли, чтобы придать церемонии прощания семейственный вид, а потом проводить брата в Роз-Хилл. Полли считала, что Джозефу следует немного развеяться, ведь он всегда сам не свой, когда Тео оставляет его. Голова Тео лежала на коленях Элеоноры. Француженка с радостью прощалась с берегами перешейка Вэккэмоу. «Не дай Бог снова увидеть эту злую страну», – бормотала она про себя. Она смотрела с отвращением на негров-гребцов, тянувших свою дурацкую песню: «Ровда-йовда, большой, тяжелый…» Она вспомнила, что уже слышала эту песенку десять лет назад на этой же барже, когда ехала сюда с мадам. Только тогда у нее на руках был бедный малютка Гампи. Руки ее дрожали, и она быстро отвернулась.
   «Патриот» уже ждал их, загруженный рисом с Элстонской плантации. Джозеф не упустил случая послать груз в Нью-Йорк. Оверстокс решительно протестовал: это очень затрудняло управление. Судно не было приспособлено для таких перевозок. Но губернатор настаивал, и капитан все же уступил. Янки не любили упускать хороших денег, а рис в Нью-Йорке был дорог. Пришлось добавить 30 баррелей к добыче – слиткам серебра, слоновой кости, шелку, видно было, что корабль перегружен.
   – Судно может не выдержать, если будет паршивая погода, – ворчал штурман.
   – Выдержит, если я захочу, – отвечал капитан. – И прошу придержать язык.
   – Да и женщины на корабле не к добру, – продолжал ворчать тот, хмуро глядя на приближавшуюся баржу. – Ребята уже говорят, что мы не доплывем.
   – У тебя ума, как у старухи, – заревел капитан и зло зашагал к перилам, наблюдая, как садились на корабль Элстоны.
   Тео проводили в маленькую, душную и затхлую каюту, которая, однако, была для нее частично прибрана. Ее уложили на койку, и она закрыла глаза. Элеонора осталась с ней, а Джозеф занялся расстановкой багажа. Он, впрочем, был небольшой. Узел с одеждой, сундук с вещами и шкатулка с письмами Аарона и разными бумагами, которые он ей в свое время вверил.
   Потом Джозеф сделал знак Элеоноре, чтобы она удалилась. Грин находился в это время на палубе, а Вильям вообще остался на барже. Джозеф стоял и смотрел на Тео. Сейчас она выглядела в своем черном платье такой маленькой, почти ребенком. И трудно было представить, что он спал с ней когда-то, а она родила ему сына. Не было видно ни следов материнства, ни женской зрелости. Ему было горько, когда он вспоминал веселую, беззаботную девушку, которую встретил двадцать лет назад летним вечером.
   Да, жизнь жестоко обходилась с нею, но все же что-то она сохранила нетронутым от своей красоты, от первоначального ее естества, на которое не повлиял ни он, ни даже ребенок, и что был связано с этой ее безумной преданностью отцу. Он снова почувствовал злость. Ее отец всегда стоял между ними, вот и сейчас она покидала мужа ради него. И эта ее болезнь, которую нельзя не признать уважительной причиной, в своем роде увертка. Она же быстро выздоровеет, когда сделает по-своему. Его дыхание стало неровным, и она открыла глаза.
   – Ты сердишься, Джозеф? – она слабо улыбнулась, хотя губы ее кривились от боли. – Не надо сердиться сейчас, когда мы прощаемся.