Севела Эфраим. Клен ты мой опавший

   Гремит, сотрясая воздух, медь военных оркестров. Печатают шаг, ровные, как по нитке, квадраты колонн военных академий. Застывшие безусые лица. Юный румянец на щеках. Молодецки расправленные плечи. Четкие взмахи рук в белых перчатках.
   Нескончаемый поток юности, закованной в серые шинели.
   Женщины и дети на гостевых трибунах в восторге от наблюдаемого зрелища машут букетами цветов.
   Над колоннами рокочет вдохновенный голос радиодиктора:
   — Сорок лет прошло со дня победы над врагом. Наша страна стала еще крепче, наша армия — еще сильней. В этот торжественный, радостный день мы вспоминаем тех, кто не дожил до светлого дня победы, и склоняем знамена над могилами павших. Двадцать миллионов жизней отдала Россия…
   Военный парад проходит на экране телевизора, и торжественный голос диктора сотрясает маленькую, тесную комнату, где сидит на стуле перед экраном немолодая, с седой головой женщина.
   Это — Клава. Только на сорок лет старше. С увядшим лицом. С угасшими глазами, равнодушно уставившись в телевизор.
   В раскрытое окно видна улица. Типичный пейзаж строящегося района. Деревянные бараки и одинаковые каменные дома, над чьими крышами торчат журавлиные шеи подъемных кранов. Разрытая канавами улица. На кучах песка — связки черных чугунных труб.
   Красный транспарант протянут через улицу: «40 лет со дня победы над гитлеровской Германией!» Столбы, к которым прикреплен транспарант, увенчаны тарелками громкоговорителей, и оттуда несутся военные марши и громовое «ура» с Красной площади.
   По кучам песка, по доскам, перекинутым через канаву, тащит, привалившегося к ее плечу, мужа соседка Клавы — Полина. Она примерно тех же лет, что и Клава, но располнела, обрюзгла, с вечно озабоченным лицом, какое бывает у матерей семейств, где она, а не муж, — вся опора. Муж — однорукий, с заправленным в карман пустым рукавом пиджака. На лацкане — цветные ленточки медалей.
   Сзади них, поддерживая пьяного отца, семенит Леночка — их дочь, худенькая девушка лет семнадцати, с праздничным бантиком в волосах и совсем не праздничным выражением лица.
   Леночка (чуть не плача от стыда). Тише вы, зачем — на всю улицу? Людей постыдитесь.
   Полина (разъяренная, отвешивает подзатыльник мужу). С утра нализался, победитель! Хороших людей на войне убило, а такое дерьмо в живых ходит, победу празднует!
   Гремит марш из репродукторов, солдатское «ура» перекрывает вопли Полины.
   А муж висит на ее плече, слезливо и сбивчиво пытается урезонить жену.
   Муж. Уж и выпить нельзя! По такому случаю. Товарищей я помянул… Разве тебе это понять, дуре?.. Ваня, Шурка, Коля… Никто старше двадцати лет не дотянул…
   С Колей, как сейчас помню, из одного котелка хлебали… Солнышко греет, лежим возле окопа, обедаем. Один котелок — на двоих. Лежим головами друг к дружке, касками стукаемся, когда ложками к котелку тянемся… Я — ложку, он
   — ложку. Я — ложку, он — ложку. Полный комфорт, наслаждаемся.
   Потом я — ложку, а он свою не тянет, опустил голову, отдыхает… Ну, я, натурально, доел свою половину и его толкаю: ты, мол, Коля, доешь свое. А он
   — мертвый, пулей убитый. Так и пообедали.
   Полина (хлопая его по затылку). Горе ты мое… нет на тебя погибели.
   Радио продолжает репортаж с Красной площади.
   Клава, с застывшим, бездумным выражением лица, смотрит в экран телевизора, где маршируют на параде, шеренга за шеренгой, молодые солдаты.
   Шум за дверью отвлекает ее. Она встает, прислушивается, чуть приоткрывает дверь.
   В длинном коридоре многосемейной коммунальной квартиры, где в каждой комнате — по семье, стоят с букетами цветов два малышка и девочка. В белых рубашках, с красными пионерскими галстуками на шеях. У девочки в косы вплетены ленточки. Смущаясь от волнения и торжественности, дети объясняют угрюмой, неприветливой Полине:
   — Мы… по поручению учеников нашей школы пришли поздравить с Днем Победы…
   Полина (перебивая их). Ноги бы поучились вытирать… Наследили в коридоре…
   Девочка (вытянув ручонку с букетом и волнуясь). Здесь живет вдова героя… Вот ей цветы…
   Полина (криво усмехнувшись). Туда несите цветы… В конце коридора — дверь. А наследили… натопали… Ну, что ж, понюхает вдова цветочков и с богом… пусть коридор убирает… вне очереди…
   Зардевшаяся от смущения, Клава зарылась лицом в цветы, уговаривает сидящих у стола детей.
   Клава. Кушайте, деточки. Печенье ешьте. Вот конфетки. Какие вы красивые, какие хорошие. Спасибо за внимание.
   Мальчик (торжественно, ломающимся голоском). Пионеры нашей школы взяли на учет всех вдов в этом районе, будем шефствовать над вами. Мы ведем журнал, куда записываем подвиги погибших солдат. Расскажите, пожалуйста, про вашего мужа…
   Пионеры положили на стол блокноты, взяли в руки карандаши и приготовились записывать. А Клава засмущалась, места себе не находит.
   К л а в а. Да какие уж подвиги? Погиб. Вот и все! Я-то с ним на фронте не была. Только вот похоронное извещение получила…
   Дети бережно трогают пальцами пожелтевший листок извещения, читают, шевеля губами, полустершийся текст.
   Мальчик. А до войны, когда вы вместе жили, совершал он героические поступки?
   Девочка. Ну, хоть что-нибудь расскажите нам… Ведь вы не забыли его? Второй раз замуж не вышли?..
   Клава (опустив голову, горько усмехнулась). Второй раз замуж?.. Нашему поколению, деточки, и для первого раза женихов не хватило. Где уж по второму…
   Девочка. Сколько времени вы знали своего мужа?
   Клава (встрепенулась). Сколько времени?.. Ну, год…
   Мальчик. Один год?
   К л а в а. А что? Разве мало? Другие неделю… или еще меньше знали своего. А потом война и — нет его. И такое бывало… Сколько угодно.
   Девочка. У вас была любовь?
   Клава (еще больше смущаясь). А как же без этого?.. Кто это замуж идет без любви?
   Девочка. Расскажите нам, как вы познакомились. За что вы его полюбили?
   Клава. За что? Да потому, что он был лучше всех.
   Мальчик. И совершал героические поступки?
   К л а в а. И поступки. Конечно… Не без этого.
   Дети (наперебой).
   — Расскажите!
   — Пожалуйста…
   — Где вы его в первый раз встретили? Клавино лицо становится задумчивым. Она в самом деле силится что-то припомнить… И вспоминает… Улыбается чему-то хорошему, что всплыло в памяти.
   …То ли река… То ли озеро… Толпы загорающих на пляже. И все смотрят туда, где над водой высится вышка для прыжков в воду. Там, на самом верху, — загорелый, мускулистый спортсмен. Вася. Да, да, Вася. Он застыл, как бронзовое изваяние, вытянув вперед руки, готовясь к прыжку. И сотни девичьих глаз с восхищением устремлены на него.
   А одна пара глаз-знакомая. Это-Клава. Стройненькая, лет двадцати, в купальном костюме, как зачарованная, любуется спортсменом.
   Потом он прыгает, описывает в воздухе дугу и уходит без всплеска под воду под восторженные аплодисменты всего пляжа.
   Клава купается. Заплыла далеко. Испуганно кричит. Тонет.
   Кричат встревоженные люди на берегу.
   Вася ныряет, среди водорослей находит Клаву, как русалку, подхватывает ее и устремляется наверх, к солнцу.
   Вася выходит на берег, неся на руках Клаву. Она безжизненно запрокинула голову, и волосы ее мокрой, тяжелой волной оставляют след на песке.
   Вася опускает ее на песок, склоняется над ней, встав на колени, делает искусственное дыхание. Касается губами ее губ. Пытается оживить ее, дыша изо рта в рот.
   И Клава оживает. Приоткрывает глаза. Сплетает свои руки на его шее, обнимает его и целует.
   Толпа отдыхающих, окружавшая их, аплодирует. Появляется фотограф. Васю просят попозировать для снимка в газете.
   Он берет Клаву на руки, счастливо улыбается. И девушка улыбается.
   Щелкает фотоаппарат.
   Мальчик. У вас сохранилась газета?
   Клава (словно очнувшись от сновидения). Какое там… Война, все сгорело… Одна лишь фотография осталась.
   Она достает с комода пожелтевшую от времени, с обтрепанными краями, фотокарточку, на которой застыл солдатик, вытянув руки по швам, рядом — девушка, отвернула лицо и грызет подсолнечные семечки.
   Дети рассматривают снимок, переводят взгляды на Клаву, не скрывают своего удивления, как она изменилась за эти десятки лет.
   Девочка. А почему вы отвернулись от него?
   Клава (сначала растерялась, а потом придумала, что ответить). Да ведь, деточки, и любимые порой ссорятся. Вот как раз повздорили мы с ним: кто где на карточке стоять будет, я — справа или он… Надулась, глупая. Нос отворотила. А фотография-то была последняя… и единственная сохранилась.
   Современный большой город. На его улицах многолюдно. Много женщин одних лет с Клавой. Стоит приглядеться к их лицам, и мелькнет в них что-то схожее с Клавиным лицом. Это — женщины одного поколения, одной судьбы. Бездетные и безмужние. А время идет. И юные мамы возят в колясках упитанных детей, а Клавины сверстницы с затаенной завистью и грустью поглядывают на них. У этих женщин — печать войны на лице, на фигуре, в походке. Пополневшие или высохшие, добрые или угрюмые, они роднятся одним знаком — безысходным и безнадежным одиночеством.
   Их много, очень много на нынешних улицах. И среди них — Клава. Она спешит в толпе с озабоченным лицом, поглядывая на витрины. Найдя нужную, вошла в вестибюль, украшенный по стенам до потолка большими, увеличенными портретами.
   У стойки порылась в сумочке, достала бумажный пакет, бережно развернула и кончиками пальцев вынула оттуда пожелтевшую, тусклую фотографию, где снята она с Васей.
   — Можно сделать два портрета с этой карточки? — спросила она у пышноволосой, в серьгах, женщины за стойкой.
   Та взяла снимок, повертела в руках, поморщилась:
   — Уж больно стара. Другой нет?
   — Нет. Одна осталась. С войны.
   — Попробуем, — неуверенно сказала женщина.
   — Пожалуйста, — попросила Клава. — Сделайте.
   — В овале?
   — Да, — поспешно согласилась Клава.
   —А его… в штатское приодеть? Ну, в пиджак, галстук?
   — Да, да.
   — Платочек — в нагрудный карман?
   — И платочек.
   — Яков Абрамыч, — лениво позвала кого-то женщина. — Вот вам тут работенка. Выйдет что-нибудь?
   К ней сзади подошел старый еврей, в синем халате, с седой гривой, седыми усами и выпуклыми грустными глазами, очень похожий на Альберта Эйнштейна.
   Клава увидела его и что-то дрогнуло в ее лице. А он повертел в руках карточку, выпятив губы, потом поднял глаза на Клаву.
   — Понятно, — сказал он, и у Клавы отлегло от сердца.
   — Скажите… — потянулась она к нему, — вы меня не помните?
   — Не-ет, — неуверенно протянул он, глядя на расплывшуюся по лицу Клавы улыбку.
   —И его не припоминаете? — показала Клава пальцем на Васю.
   — И его не помню.
   — Как же так? — растерялась Клава. — Вы в войну работали фотографом на маленькой станции… в Средней Азии.
   —Я в войну на фронте был, — ответил он и показал на левый пустой рукав халата, свисавший с плеча.
   — Обозналась я, — от смущения Клава прикрыла пальцами рот. — Извините.
   Большая кухня коммунальной квартиры, которой пользуются одновременно все семьи, живущие здесь. Поэтому на кухне тесно и шумно, как в бане. Пар клубится над десятками кастрюль, что стоят на стоящих в ряд газовых плитах, и хозяйки хлопочут над своими посудинами, на длинном столе режут овощи, чистят картофель. Дети путаются под ногами и даже в этой тесноте умудряются кататься на трехколесных велосипедах. Женщины привычно поругивают детей, болтают друг с дружкой, делятся новостями, ищут сочувствия.
   Полина. Мой вчера еле домой приволокся. Нашел кошелек, хотя я его прятала, прятала, — все деньги выгреб и до копейки все пропил. Господи, хоть в петлю лезь! Дочка — невеста. Одевать надо, обувать. Где денег напасешься, ведь он все пропивает?
   Женщина с грудным ребенком на руках. А мой… избил меня… места живого не оставил… а мне ребенка кормить… в груди молоко кончилось.
   Клава. Послушаю я вас, бабы… жалко мне вас до слез…
   Полина. Чего жалеешь? Себя жалей… Одной-то вековать легче?
   Клава. Худо одной… Да зато есть, что вспомнить.
   Женщина с грудным ребенком на руках. Верно, Клава. Хоть недолго… да испытала ты счастье.
   Клава (улыбнувшись). Вася не пил. Капли в рот не брал. Бывало, закончу я работу, иду вместе в женщинами с фабрики — никого не встречают, один мой Вася стоит у трамвая — меня ждет…
   И столько в лице у Клавы искренней веры в то, что она говорит, что слушатели начинают отчетливо себе это представлять, будто присутствовали при этом.
   …Площадь перед фабрикой. Толпа женщин, выходящих из ворот. И Вася стоит на остановке трамвая, ища глазами в толпе Клаву. Не такой он, каким мы его помним, а такой, каким Клава его видит много лет спустя. Вася намного красивей, чем был на самом деле. В пиджаке и рубашке, наглаженной руками любящей Клавы. И не стрижен он наголо — у него роскошная шевелюра, с непослушными завитками. Лишь глаза все те же. И улыбка. Застенчивая и добрая.
   Увидел Клаву, вспыхнул от радости, словно первый раз пришел на свидание. Взял у нее сумку, обнял девушку, прижал к себе. И пошли они так, в обнимку, любуясь друг другом и не видя, с какой завистью смотрят на них другие женщины. Клава ниже его и снизу заглядывает ему в лицо, а он наклонил к ней голову. Так и идут, будто они одни на всей улице.
   Поравнялись с киоском, где из бочки качают пиво. Киоск густо обступили мужчины, с наслаждением потягивают аппетитно пенящееся пиво.
   Клава (усмехаясь). Вась, а Вась, давай пива возьмем. Ну, какой ты мужик, если пива не пьешь?
   Вася (смеется). Обойдусь. Лучше денег соберем, тебе новое платье купим.
   Клава (настаивает). Я хочу пива! И ты выпей. Хоть чуточку. Самую малость.
   Вася (улыбаясь). Твое слово — закон.
   И они стоят с кружками в руках, но глаз друге друга не сводят. Клава отпивает пиво маленькими глотками, смеется, а Вася только пену сдувает губами и не пьет, а смотрит на Клаву, словно видит впервые.
   Над киоском на высоком столбе — рупор уличного радиорепродуктора. Из него льется мелодия — грустный перебор струн мандолины, а потом хриплый, испитой голос, тот самый, что остался в памяти с войны, с маленькой станции в Средней Азии, запел:
   Клен ты мой опавший, Клен заледенелый, Что стоишь, нагнувшись, Под метелью белой?
   Замирает кружка с пивом у губ Клавы. Улыбка слетает с лица, и страх заполняет глаза. А Вася улыбается, смотрит на нее, будто и не слышит этой песни.
   П о л и н а (со злостью). Врешь ты все! Не было всего этого! Счастливая была… Так я тебе и поверила. Не рассказывай сказок. Такого не бывает. У бабы счастья быть не может. Это только в кино да в книжках… на дурачков рассчитано…
   Клава (чуть не со слезами). Было! Все было! И счастье было, и любовь была…
   П о л и н а. Не было! Врешь!
   Клава (упрямо). Нет, было! Я, может, только тем и живу, что светлое в памяти сохранила…
   Женщина с грудным ребенком на руках. Полина! Грех обижать вдову.
   Полина. Никакая она не вдова! Не было у нее мужа!
   К л а в а (в ярости). У меня не было мужа?
   П о л и н а. Не было! Врешь! Все придумала, что» бы нас дразнить.
   Клава ринулась к Полине. Обе женщины сцепились в яростной безжалостной схватке. Загремели, падая с плит, кастрюли, заплакали в испуге дети, кричат женщины. Клава и Полина катаются по полу, вцепившись друг другу в волосы.
   Их разнимают, растаскивают прибежавшие в кухню мужчины. Тяжело дыша, в изодранных платьях, обе женщины продолжают перепалку, теснимые мужчинами.
   П о л и н а. Не было у тебя мужа!
   К л а в а. У меня не было мужа?
   Полина. Врет, а вы уши развесили… Был бы у тебя муж, хоть что-нибудь сохранила. А то только языком мелешь.
   К л а в а. Я сохранила.
   Полина. Что? Сколько живу здесь — его портрета не видала. Не может человек умереть, не оставив следа.
   Клава. Пойдем, бесстыжая, покажу.
   Полина. Что покажешь? Пенсионную книжку?
   Можешь ее сунуть, знаешь куда?
   Клава. Нет, не книжку. Пойдем, покажу… И вы все идите… Всем покажу.
   Клава идет по коридору к двери своей комнаты. За ней гурьбой — жильцы всей коммунальной квартиры. Клава остановилась у двери, смотрит на всех с вызовом и широко распахивает дверь.
   Два больших овальных портрета под стеклом, в резных рамках разместились рядышком на стене.
   Васю трудно узнать. Вместо гимнастерки — на нем пиджак с галстуком, а в нагрудном кармане белеет краешком платочек. Со стриженой Васиной головы художник убрал пилотку и заменил ее модной шляпой.
   А Клава — в другом овале, уже не в майке с голыми плечами, а в нарядном платье с брошью, и рассыпанные прежде волосы собраны теперь на затылке в пучок, а сбоку, над бровью, воткнута алая роза. Только, как прежде, повернута Клавина голова в сторону. И потому портрет повешен с левой стороны от Васиного, и выходит, что Клава смотрит на него…
   В той же комнате, с двумя овальными портретами на стене, сидит за столом Клава с почтальоном — пожилой, старше Клавы, женщиной, в форменной тужурке и с толстой сумкой, полной газет и писем, висящей на ремне через плечо.
   Клава расписывается в квитанции, а почтальон отсчитывает ей деньги.
   Клава (смущенно). Ох, неловко мне пенсию получать, обошлась бы и без нее…
   Почтальон. Почему так? Заслужила… Его голова (она кивнула на Васин портрет) большего стоит.
   Клава. Детей у меня нет… Сама работаю… Хватает и без пенсии.
   Почтальон. Я тоже работаю… а мне эта пенсия — ох, как годится.
   К л а в а. У вас на руках дети остались… Теперь уж и внуки. Послушайте, возьмите эти деньги себе… внукам гостинцы купите. Ну, от меня, скажете… от тети Клавы…
   Почтальон. Душа у тебя, Клава, добрая… Потому и муж тебе хороший достался. А я моего… пусть земля ему будет пухом, добрым словом помянуть не могу. Прости меня, Господи, за слова такие, но я дня хорошего не могу припомнить с моим благоверным…
   Клава. Плохое забывается, хорошее остается.
   Почтальон. Если было хорошее…
   Клава, Было…
   …Маленькая, бедно обставленная, но уютно убранная комнатка. Клава, молодая, цветущая и куда красивей, чем мы ее помним со времен войны, завязывает Васе галстук.
   К л а в а. Не опоздать бы. Кино когда начнется?
   Вася. Еще полчаса. На трамвае за десять минут доберемся.
   Клава. Такая картина хорошая. Мне подружки все уши прожужжали. Про любовь.
   Вася (смеется). А разве нам своей любви не хватает, что чужую надо подглядывать?
   Клава (кокетничает). Может, там еще краше любовь?
   Вася (авторитетно). Краше не бывает. (И, хохоча, обнимает Клаву, так и не дав ей завязать галстук.) Клава притворно сердится, убирает его руки и снова начинает завязывать узел.
   Клава. Вот увидишь — опоздаем.
   В приоткрытую дверь просунула голову старушка.
   Старушка (просит умильным голоском). Вася, у нас свет погас. Видать, пробка сгорела.
   Клава (отрезала). Мы в кино идем.
   Вася (мягко отстраняя ее). Погоди, Клава. Не сидеть же людям в темноте.
   И он, уже в общей, коммунальной кухне, среди пяти одновременно шумящих примусов, взбирается по лестнице к электрическому щитку, чинит пробку.
   Клава (заглядывая в кухню, нетерпеливо). Скорей, Вася! Ведь опоздаем…
   Вася. Успеем.
   Закончив починку, Вася слезает с лестницы. Женщины у примусов с обожанием смотрят на него, а одна поманила его пальцем.
   Женщина. Глянь, Вася. Дымит примус. Без ужина своих оставлю.
   Вася глянул на часы, покачал головой и, выключив примус, стал разбирать его.
   Когда Клава, уже одетая, чтобы идти в кинотеатр, заглянула в кухню, Вася, сняв пиджак, ковырялся в примусе и жирные пятна сажи чернели на белой рубашке и галстуке.
   Клава заплакала от обиды, а Вася, не помыв рук, обнял ее и стал утешать.
   Вася. Ну, завтра пойдем в кино. Не убежит.
   Клава (всхлипывая, жалуется). Все ты для людей стараешься. Обо мне забываешь.
   Вася (смеется). Да о ком же я думаю, как не о тебе? Электричество чинил
   — о тебе думал, за примус взялся — в голове ты. Вот, думаю, Клава похвалит, что людям пособил.
   И Клава уже улыбается сквозь слезы.
   К л а в а. Не хватит тебя, Вася, на всех.
   Вася (гладя ее по голове). Хватит. И еще останется.
   Соседский мальчик (теребит его сзади). Дядя Вася, зайди к нам. Патефон не крутится, пружину заело.
   Вася, обняв притихшую Клаву, идет за мальчиком.
   Его умелые руки быстро налаживают патефон. Вся семья соседей сидит вокруг. А мальчик ставит черную пластинку, крутит ручку. Клава сидит рядом с Васей, ждет, когда заиграет музыка.
   Бежит игла по черному диску, и первые звуки мандолины заставляют Клаву насторожиться, инстинктивно прижаться к мужу.
   Клен ты мой опавший, — доносится из патефона тот самый голос безногого инвалида, хриплый, пьяный.
   Клен заледенелый, Что стоишь нагнувшись Под метелью белой?
   Плачет, захлебывается Клава, прижимая к себе Васину голову, а он мягко вырывается, хочет послушать песню. Да и соседи слушают с удовольствием. И никто не видит, будто слепые, что творится с Клавой.
   На столе стоит полувыпитая бутылка водки и две рюмки. Под портретами Клавы и Васи на диване сидят в обнимку две женщины — Клава и почтальон, чуть хмельные, и поют в два голоса, изливая свою вдовью тоску:
   Куда бежишь, тропинка милая?
   Куда ведешь, куда зовешь?
   Кого ждала, кого любила я, Уж не воротишь, не вернешь.
   Клава идет с работы. Усталая. Поравнялась с пивным ларьком, где толкутся мужчины с кружками в руках. Грустно усмехнулась. Видно, вспомнила свой рассказ о Васе и пиве.
   Клаву догоняет Лена, дочь соседки Полины, дальше идут вместе.
   На углу стоят парень с девушкой. Обнялись, на глазах у всех целуются взасос.
   Женщина, должно быть, бабушка, с детской коляской, неодобрительно смотрит на них.
   Бабушка. Стыд потеряли! Разве это любовь? Как кошки да собаки. Где же женская стыдливость? Где поэзия?
   Лена (застенчиво спрашивает). А верно, нехорошо так? На глазах у всех… Я бы так не смола…
   К л а в а. А как? Ведь каждый вечер убегаешь. Думаешь, не замечаю?
   Лена. Тетя Клава, вы мне ближе матери… Вам могу сказать… Влюбилась… Но мы себе такого не позволяем…
   Клава. Замуж пойдешь?
   Лена. Долго ждать… Он в армию уходит.
   Клава. Глупенькая. Не жди… выходи замуж, пока не ушел служить… А там видно будет. Не упускай своего счастья, Леночка.
   Л е н а. Я не знаю… какое оно бывает — счастье…
   Вот про вас говорят: вам повезло.
   Клава и Лена в комнате у Клавы. Смотрят на Васин портрет.
   Лена. Похож на себя?
   Клава кивнула.
   Лена. Губы у него такие красные были?
   Клава. Были…
   Лена. Скромный, видать.
   Клава (улыбнулась). Да. Он, когда мы познакомились, так стеснялся, так стеснялся…
   Л е н а. А как вы познакомились?
   Клава задумалась.
   Клава (вздохнула). У нас все было скромно. Не так, как у нынешних.
   …Раннее утро. Речка, по берегам окаймленная лесом. Песчаный пляж еще пустой и чистый, со спящими цветными зонтами от солнца, не расправленными, а собранными на ночь в пучок. Золотистый рассыпчатый песок пропахан волнистыми бороздками, словно его с вечера пригладили большими граблями.
   А две пары следов босых ног глубоко отпечатались на нем. Цепочками вьются рядышком следы. И вот мы видим их: он и она. Словно из бронзы отлиты стройные гибкие, совсем юные тела. Красивые лица, как может быть красива сама юность. Белозубые улыбки. Волосы цвета спелой пшеницы. И чистые, ясные глаза.
   Взявшись за руки, одни среди золотого песка, пружиня крепкими ногами, они не идут, а плывут к ласково лижущей берег воде, в глубинах которой дробятся, сверкают тысячи солнц.
   Не отпуская рук, они ложатся спинами на влажный берег, привольно раскинув ноги по направлению к, воде, которая, набегая, будто целует их до колен и снова откатывается назад.
   И замерли, смежив глаза под теплыми лучами два влюбленных существа, красивые, как боги, среди божественной красоты, слившись с нею, став частицей ее.
   А чуть отступя от них, расправляют цветные паруса зонты, встречая новый день, и пляж оживает, заполняется множеством тел.
   Нет больше красоты. Жирные груди и зады, обтянутые нейлоном, жующие рты, визг джаза из магнитофонов и транзисторов. Клочья бумаги, мусор. Похотливые ленивые руки гладят чужие равнодушные бока. Мужеподобные девы, женоподобные юнцы. Одинаковые гривы волос. И пустые, скучающие глаза.
   Он и она, очнувшись, встают с песка и, не оглянувшись назад, как от нечисти, уходят в воду, погружаясь по пояс, по грудь, не расцепляя рук, и поплыли в сверкающих бликах на ту сторону, где тихо и никого нет.
   Садится за рекой солнце. И снова пуст пляж. Зонты сникли, собрались в пучки вокруг стержней. Только мусор остался на вздыбленном потемневшем песке.
   Могучий конь с лоснящимся крупом, с длинной черной гривой на согнутой упругой шее, косясь бесовским глазом, переставляет тяжелые, мохнатые у копыт ноги по пляжу, волоча за собой железную борону, а та соскребает мусор, выводя волнистые бороздки, и чистый зернистый песок позади нее снова золотится. Коня ведет в поводу хрупкая девушка, со стянутыми назад косичками, в простеньком ситцевом платьице, из которого она уже выросла, и ветер, играя его краем, запахивает его вокруг ее загорелых босых ног.