Когда я поделилась моей догадкой с одним знакомым товарищем в Лондоне, он ответил: "Ну уж это вы принялись фантазировать". Хорошо. Если это совершеннейший плод фантазии, то почему же, почему во втором своем заявлении (от 24 апреля) Ильич, отлично знавший правила английской орфографии, взял да и написал (посмотрите сами!) слово "вашему", никогда не пишущееся англичанами с большой буквы, именно с заглавной, соблюдая русскую манеру:
"...to Your information"
"к Вашему сведению" - ?!!
Можно тут увлечься и написать с три короба о механизме привычек в момент писания, хотя Ильич всегда отлично сознавал, что делает, но это ведь не объяснит явно не случайной, постоянно повторяющейся, отнюдь не общепринятой, а, наоборот, присущей только ему одному манеры ставить с нажимом черную точку везде над заглавной буквой "И", умаляя личное "Я" и вежливо относясь к "Вы".
8
Что же еще можно вычитать из подаренных мне мистером Фэйрсом документов? Самое главное: цель занятий Ленина в Ридинг-Рум. Он написал о ней очень точно: приехал из России, чтобы заняться изучением земельного вопроса; и Митчелл в своей рекомендации подтвердил, что Якоб Рихтер намеревается читать в библиотеке по земельному вопросу, только, как истый англичанин, снабдил эти два слова заглавными буквами.
Начало двадцатого века, время первой эмиграции Владимира Ильича, было для него очень напряженным, а для читателей произведений Ленина, писанных в те годы (1901 - 1903), исключительно интересным. Напряженным оно было, как у бойца передового фронта в момент боя: атакуя и отражая атаки на все четыре стороны, Ильич страстно боролся с приверженцами стихийной практики, - "экономистами" "Рабочего дела"; с левацкою фразой тех, кто получит позднее название ликвидаторов; с правеющими все более и более плехановцами, будущим лагерем "меньшевиков"; и с опасным дилетантизмом эсеров, бесшабашно возрождавших народничество и терроризм. Буквально мечом и стилетом сверкает проза Ленина в этих атаках. Ответственнейший момент в истории революции - создание программы молодой русской социал-демократической партии! Если мы заглянем хотя бы только в список работ Ленина, падающих на эти годы, мы увидим, как он бьется за точность теории, за выковку основных теоретических положений - в борьбе с бесконечными, осаждающими его со всех концов уклонами. Подобно скале среди встречных бурунов, встает его капитальный труд "Что делать?", казалось бы, сотканный из полемики "текущего момента", а на самом деле незыблемый во все времена, удивительно злободневный и для нашего времени. Свыше восьми статей "Материалов к выработке программы РСДРП". Огромное количество писем, ответов на письма, небольших статей в "Искре". "Аграрный вопрос и "критики Маркса"; "Аграрная программа русской социал-демократии"; конспекты лекций "Марксистские взгляды на аграрный вопрос в Европе и в России". Наконец, брошюра "К деревенской бедноте. Объяснение для крестьян, чего хотят социал-демократы", - около двухсот тридцати пяти убористых страниц только об одном аграрном вопросе. И уже по заглавиям можем мы догадаться, как много читал Ленин по аграрному вопросу и что именно мог заказывать в Библиотеке Британского музея.
Он подходил к своей теме очень широко. Всю западную литературу требовалось привлечь, чтоб показать положение земельного вопроса на Западе и у нас; отношение к нему марксистов на Западе и у нас; критику Маркса на Западе и у нас. Как всегда бывает у подлинного творца, вершиной этих огромных знаний, огромного чтения с карандашом в руках (как читал Ильич), глубинного освоения темы, рождается простота, солнечная простота, несущая в себе все краски спектра слиянно, - брошюра, адресованная простому малограмотному и вовсе не грамотному читателю - русскому крестьянину. Надежда Константиновна пишет: "Из работ, которые не нервировали Владимира Ильича в Лондоне, а дали ему известное удовлетворение, было писание брошюры "К деревенской бедноте"*.
_______________
* Воспоминания о Ленине, с. 67.
Чтоб правильно понять всю ярость борьбы Ленина в те годы (1901 1903), нужно хорошо помнить лицо и суть направлений (или уклонов), с которыми он боролся, и поэтому ясно видеть, чем они грозили развитию революции на Руси.
Термин "экономисты" неудачен. Ленин принимал его с оговорками и ставил в кавычках. Дело в том, что слова "экономист", "экономизм" ассоциируются в головах у читателей с чем-то кабинетным, книжным, теоретичным и уважающим теорию. А на деле было как раз наоборот. "Экономистами", группировавшимися вокруг "Рабочего дела" и "Рабочей мысли", были те, кто считал главным практическую борьбу за экономические требования рабочих и шел в хвосте стихийного развития рабочего движения. По самой своей цели "экономисты" суживали деятельность революционера в России. По самой своей узости они ставили во главе движения кустарничество рабочих масс, действия самих рабочих, стихийные вспышки и стачки. Словом, все, что ограничивалось борьбой за улучшение жизни рабочего класса. И только. Такая узость губила все движение в целом, сводила его к буржуазному тред-юнионизму. Против такой узости Ленин метал свои молнии, подчас очень жестокие: "...на стоячей воде "экономической борьбы с хозяевами и с правительством" образовалась у нас, к несчастью, плесень, появились люди, которые становятся на колени и молятся на стихийность, благоговейно созерцая (по выражению Плеханова) "заднюю" русского пролетариата"*. Не кустарничество, не одна лишь узкая борьба за лишнюю копейку от хозяев - рабочему движению надо было вдохнуть высокие политические задачи: свержение царизма, великую цель всенародного скачка из азиатского самодержавия в мир более свободных и развитых государственных форм; а для этого не плестись в хвосте у стихийности, а идти с проповедью социализма, "уметь устраивать собрания с представителями всех и всяческих классов населения, какие только хотят слушать д е м о к р а т а. Ибо тот не социал-демократ, кто забывает на деле, что "коммунисты поддерживают всякое революционное движение", что мы обязаны поэтому п р е д в с е м н а р о д о м излагать и подчеркивать о б щ е д е м о к р а т и ч е с к и е з а д а ч и, не скрывая ни на минуту своих социалистических убеждений. Тот не социал-демократ, кто забывает на деле о своей обязанности быть в п е р е д и в с е х в постановке, обострении и разрешении в с я к о г о общедемократического вопроса"*.
_______________
* Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 6, с. 107.
* Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 6, с. 83. (Подчеркнуто Лениным. - М. Ш.).
Он обрушивается на тех, кого называет влюбленными в мелкое кустарничество, напоминая им о широте и героизме прошлого: "Вы хвастаетесь своей практичностью, а не видите того, знакомого всякому русскому практику факта, какие чудеса способна совершить в революционном деле энергия не только кружка, но даже отдельной личности. Или вы думаете, что в нашем движении не может быть таких корифеев, которые были в 70-х годах?"*
_______________
* Т а м ж е, с. 107.
Он размаскировывает "экономистов" в самом главном - в неумении из-за пренебрежения к теории правильно решать даже п р а к т и ч е с к и е задачи: "Эти люди, которые без пренебрежительной гримасы не могут произносить слово: "теоретик", которые называют "чутьем к жизни" свое коленопреклонение пред житейской неподготовленностью и неразвитостью, обнаруживают на деле непонимание самых настоятельных наших практических задач... это буквально такое же "чутье к жизни", которое обнаруживал герой народного эпоса, кричавший: "таскать вам не перетаскать!" при виде похоронной процессии"*.
_______________
* Т а м ж е, с. 105 - 106.
Он дает, наконец, ужасный по своей беспощадности портрет русского "экономиста":
"Дряблый и шаткий в вопросах теоретических, с узким кругозором, ссылающийся на стихийность массы в оправдание своей вялости, более похожий на секретаря тред-юниона, чем на народного трибуна, не умеющий выдвинуть широкого и смелого плана, который бы внушил уважение и противникам, неопытный и неловкий в своем профессиональном искусстве, - борьбе с политической полицией, - помилуйте! это - не революционер, а какой-то жалкий кустарь"*.
_______________
* Т а м ж е, с. 127.
Читаешь эти страстные бичевания - и в памяти невольно встает латинская классика, речи Цицерона против Катилины - по их построению, гневу, ледяному огню. Но Ильич - это Ильич, он не менее беспощаден к себе самому.
Выше я назвала произведения Ленина этих лет, 1901 - 1903, особенно интересными для чтения. Они особенно интересны потому, что Ленин, страстный полемист - в противоположность многим другим писателям-полемистам и даже в противоположность жанру литературной полемики, - с величайшей редкостью, почти в единичных случаях допускал то, что мы называем "л и ч н ы м и м о м е н т а м и", - ссылку на какой-нибудь случай из собственной жизни, пример личного опыта, противопоставление себя: "а вот у меня", "а я в таких случаях", "мне приходилось" и т. д. Искать что-нибудь личное у Ленина - все равно, что искать иголку в стоге сена. По его книгам нельзя составить не только биографии, но даже хотя бы странички из его биографии. Однако в годы 1901 - 1903 эта поразительная скупость на все личное вдруг п о к и д а е т Ленина.
Тотчас же после грозного обвинения в адрес "экономистов" он обращает это обвинение против себя: "Пусть не обижается на меня за это резкое слово ни один практик, ибо, поскольку речь идет о неподготовленности, я отношу его прежде всего к самому себе"*. И дальше буквально пронзает читателя место, совсем непохожее на обычные страницы Ленина, место, содержащее внезапный, полностью открытый перед нами "личный момент", не защищенное ничем окно во внутренний мир Ильича:
"Я работал в кружке*, который ставил себе очень широкие, всеобъемлющие задачи, - и всем нам, членам этого кружка, приходилось мучительно, до боли страдать от сознания того, что мы оказываемся кустарями в такой исторический момент, когда можно было бы, видоизменяя известное изречение, сказать: дайте нам организацию революционеров - и мы перевернем Россию! И чем чаще мне с тех пор приходилось вспоминать о том жгучем чувстве стыда, которое я тогда испытывал, тем больше у меня накоплялось горечи против тех лжесоциал-демократов, которые своей проповедью "позорят революционера сан", которые не понимают того, что наша задача - не защищать принижение революционера до кустаря, а п о д н и м а т ь кустарей до революционеров"*.
_______________
* Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 6, с. 127.
* В. И. Ленин имеет в виду возглавлявшийся им кружок петербургских социал-демократов ("стариков"). На его основе в 1895 году был создан "Союз борьбы за освобождение рабочего класса". - Примечание редакции Собраний сочинений, т а м ж е, с. 498.
* Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 6, с. 127. (Подчеркнуто Лениным. - М. Ш.).
В разгаре борьбы на все четыре стороны он, как мы видим, не щадит и себя, не ищет смягчающих выражений, беспощаден, свиреп на слова, бьет наотмашь. Не менее беспощаден он и к "сползающим" теоретикам - будущим меньшевикам. Плеханов в те годы - еще огромный авторитет для него, учитель. Но вот перед нами первый проект Программы партии, предложенный Плехановым. Слева - двенадцать параграфов этого проекта, справа замечания Ленина. Только два из двенадцати, очень коротеньких - седьмой в семь строк, десятый в пять строк, - остались у Ленина без критики; зато к первому параграфу Ленин делает пять замечаний, ко второму - пять, к третьему - три, к четвертому - два, к пятому - пять, к шестому - четыре, к восьмому - два, к девятому - одно (но какое!), к одиннадцатому - три, к двенадцатому - пять, - итого тридцать пять замечаний. В них поражают своей резкостью такие выражения: "весьма непопулярно, абстрактно", "к чему повторение?", "слишком узко", "надо назвать прямее. Непопулярно", - а всю десятую страницу параграфа девятого Ленин убил единственным словечком "nil" ("nihil") - ничто, пустышка*. Можно себе представить, как обиделся Плеханов!
_______________
* Т а м ж е, с. 195 - 202.
Необычайно поучительны сейчас для мыслителя и особенно для писателя эти страницы Плеханова с карандашными поправками Ленина. Перед нами от этих поправок плехановские страницы вдруг потухают, стираются резинкой, предстают небрежным наброском ума равнодушного, руки неряшливой, как если б для учителя русских социал-демократов содержание Программы партии не требовало особо точной формы, а было чем-то вроде официального канцелярского документа. А каждое слово Ленина - алмаз по стеклу, неоспоримый урок мастерства точной прозы. О втором варианте Программы, предложенном Плехановым, Ленин дал еще более резкий отзыв. Перечислив "четыре основных недостатка", проникающих собою весь проект и делающих его "совершенно неприемлемым", он заключает свою критику словами: "Проект постоянно сбивается с программы в собственном смысле на к о м м е н т а р и й. Программа должна давать к р а т к и е, ни одного лишнего слова не содержащие, положения, предоставляя о б ъ я с н е н и е комментариям, брошюрам, агитации и пр."*.
_______________
* Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 6, с. 238.
Если Владимир Ильич не мог, борясь за точность формулировок, пощадить даже Плеханова, можно представить себе, как не щадил его алмазный резец многословия и пустословия вокруг важнейших вопросов теории. Казалось бы, борьба с какими-то миллиметрами. Но проводится водораздел между теми, кого поздней размежует съезд на большевиков и меньшевиков. "От упрочения того или другого "оттенка" может зависеть будущее русской социал-демократии на много и много лет", - писал Ленин в "Что делать?" еще до переезда в Лондон*. Тот или иной "оттенок" мог просочиться в программу в одном-единственном слове, как это было, например, со словечком "выкуп" в споре, возвращать ли крестьянам "отрезки" с выкупом или без выкупа. В ранней моей юности, еще подростком, мне довелось в дачном вагончике швейцарской железной дороги услышать этот яростный спор между соседями двумя русскими эмигрантами, и долго потом допытываться, что же это такое таинственные "отрезки"... Ленин всей силой логики обрушился на слово "выкуп" в "Поправке к аграрной части программы" в апреле 1902 года. Он считал, что допущение этого слова д е г р а д и р у е т революционное значение возврата отрезков крестьянам до простой либеральной реформы. Он назвал выкуп равнозначным слову "покупка", а значит, носящим "специфический привкус пошло-благонамеренной и буржуазной меры". Он прибег к слову "пакость": "Ухватившись за д о п у щ е н и е нами выкупа, не невозможно испакостить всю суть нашего требования (а пакостников для этой операции найдется более чем довольно)"*. Вчитайтесь: одно только "допущение" (а не прямой закон о выкупе), в результате которого одна только "не невозможная" (вместо "возможная" или "неизбежная") порча программы - иначе сказать, одна лишь щель для п р о с к а л ь з ы в а н и я "о т т е н к а" в программу - может повлиять на всю дальнейшую судьбу русской социал-демократии!
_______________
* Т а м ж е, с. 24.
* Т а м ж е, с. 239 - 240. (Подчеркнуто Лениным. - М. Ш.).
Я привожу все эти примеры, потому что за "словесной" борьбой стояла жизненно важная ленинская борьба, - как говорится, не на жизнь, а на смерть - за бытие социализма на Руси. Весь лондонский период жизни Ленина прошел в этой борьбе. Но, кроме леса "уклонов", среди которого приходилось ему прорубать дорогу, стеной наступали на Ильича личные на него нападки. Человека, вошедшего в нашу эпоху безмерно деликатным и скромным, чутким и добрым, простым и равным - и любимым за это как никто другой на земле, этого человека в чем только не обвиняли! В антидемократизме, догматизме, насилии над чужим мнением, желании диктаторства, зажиме критики, "литературщине"* и даже horribile dictu* - в создании культа своей персоны! Но на личные нападки Ильич отвечал почти равнодушно и даже с иронией. Когда кто-то спросил у него, что представляет собой группа "Борьба", он ответил репликой в "Искре", что это бывшие сотрудники "Зари", несколько статей которых редакция отклонила. Тогда они выступили в печати, "жалуясь на наш "недемократизм" и ратуя даже... против Personencultus! Как опытный человек, вы уже из одного этого, бесподобного и несравненного, словечка поймете, в чем тут суть"*, - пишет Ильич и отсылает своего корреспондента посмотреть относительно "демократизма" в "Что делать?". Кстати сказать, "Personencultus"* - словечко немецкое. Переведя его у нас как "культ личности", мы лишили это слово его более узкого и мелкого смысла. В точности оно означает "персональный культ". Это далеко не совпадает со словом "личность", имеющим в нашем понимании более положительный и глубокий смысл, чем "персона", которая может и не быть личностью, а претендовать на культ по своему служебному положению. Применение этого немецкого словечка к Ленину было не только оскорбительно - оно было смешно по своей нелепости. Вот почему Ленин иронически назвал его "бесподобным и несравненным". Но личные нападки не могли все же, вплетаясь в идейную борьбу, не запутывать этой борьбы, не изводить и не мучить его. "Нервы у Владимира Ильича так разгулялись, что он заболел тяжелой нервной болезнью - "священный огонь", которая заключается в том, что воспаляются кончики грудных и спинных нервов"*, писала в конце лондонского периода Надежда Константиновна.
_______________
* До этого додумался Л. Надеждин в брошюре "Канун революции" (у Ленина упомянуто в т. 6, с. 154. - М. Ш.).
* Страшно сказать (лат.).
* Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 6, с. 359.
* "Личность" в русском понимании этого слова больше соответствует немецкому "Personlichkeit", а не "Person", означающей "особу", "персону".
* Воспоминания о Левине, с. 66.
И все же, опять повторяю, Ленин любил Лондон, любил свое пребывание в Лондоне, свой стол в Библиотеке Британского музея, за которым так отчеканенно-ясно, так легко писалась его работа "К деревенской бедноте" сгусток почти годового чтения "по земельному вопросу". Когда вся группа "Освобождение труда" во главе с Плехановым стала настойчиво требовать перенесения "Искры" в Женеву и всеобщего переезда в Швейцарию, Ленин долго сопротивлялся. Он не хотел переезжать из Лондона в Швейцарию. И до самого конца "один только Владимир Ильич голосовал против переезда туда"*.
_______________
* Воспоминания о Ленине, с. 66.
9
"Личные моменты" в произведениях Ленина особо заметны как раз в этот лондонский период. Они помогают понять ту внутреннюю диалектику его писаний, какая попросту ускользает от читателя, прошедшего через старые формы нашей обязательной партучебы. Была у нас такая "выборочная" манера "задавать" Ильича кусками: не всю книгу, а "от - до". Работы Ленина делились для нас на места "более важные" и "менее важные", и читать надо было только самые важные - отмеченные группы страниц, иногда отдельные страницы книги и даже отдельные абзацы в страницах. Мне, например, казалось, что я наизусть знаю "Что делать?" - еще бы: "сдала на экзамене" (слово-то какое: "сдать"!). Но, прочитав перед занятиями в лондонской Библиотеке Британского музея тома 5-й и 6-й четвертого издания, убедилась, как эта особая внутренняя ленинская диалектика вся ушла сквозь пропущенные школьной партучебой страницы, словно рыба через слишком большие ячеи рыбачьей сети.
Особое, не всегда и не всем заметное качество произведений Ленина это, как я считаю, диалектическое соотношение знака времени и места, то есть фактора сугубо исторического, который нельзя отнести или применить ни к какому другому времени и месту без искажения его смысла, - и фактора абсолютно истинного, предельно правильного, который будет истинным и правильным в применении к любому времени и месту. Казалось бы, например, сугубо исторично все то, чего требовал Ленин от своих товарищей, оставшихся в России, в цитированном мною выше лондонском письме Ф. В. Ленгнику "Несколько мыслей по поводу письма 7 ц. 6 ф.", написанном вдобавок "не для печати". Но вот же формула "d o u t d e s", извлекаемая из слов, взятых Лениным в скобку и как бы отделенных этим от текста: "(Никто и никогда ничего вам не даст, ежели не сумеете б р а т ь: запомните это)", как я уже показала читателю, носит вневременный, абсолютный характер.
В том же письме, кстати, есть еще одна драгоценная ленинская мысль, далеко выходящая за пределы времени и места и, к сожалению, совсем не обратившая на себя внимания наших издателей и редакторов. С течением лет мы всё ускоряем процесс погони за н о в ы м и авторами и новыми книгами старых авторов, считая как будто духовную пищу совершенно адекватной пище кулинарной, где свежесть продукции - требование каждодневное. Революционеры в России в самом начале века (1901 - 1903) тоже требовали от Ильича новых и новых брошюр новых и новых авторов, они называли то, что им шлют из-за границы, "старьем". Ильич яростно отвечает, опять же отделяя свои слова от общего текста тем, что опускает их в сноску:
"Это старо! - вопите вы. Да. Все партии, имеющие х о р о ш у ю популярную литературу, распространяют с т а р ь е: Геда и Лафарга, Бебеля, Бракке, Либкнехта и пр. п о д е с я т и л е т и я м. Слышите ли: по десятилетиям! И популярная литература т о л ь к о т а и х о р о ш а, т о л ь к о т а и г о д и т с я, которая служит д е с я т и л е т и я. Ибо популярная литература есть ряд у ч е б н и к о в д л я н а р о д а, а учебники излагают азы, не меняющиеся п о п о л у с т о л е т и я м. Та "популярная" литература, которая вас "пленяет" и которую "Свобода" и с.-р. издают пудами ежемесячно, есть м а к у л а т у р а и ш а р л а т а н с т в о. Шарлатаны всегда суетливые и шумят больше, а некоторые наивные люди принимают это за энергию"*.
_______________
* Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 46, с. 270 (сноска).
Тоже как будто о конкретном случае времени и места. Но оглянемся, призадумаемся: пятьдесят лет жизни, как минимум, для брошюр, для учебников... Ну, а вершины советской литературы, сумевшие запечатлеть а з ы новой жизни общества, - разве не стали они сейчас недоступной редкостью, затопляемой все новой и новой литературой? И разве долгая жизнь одной хорошей книги старого автора, как пламя костра поддерживаемая переизданиями, не лучше, чем десять менее ценных, менее удачных книг новых авторов? Я, может быть, преувеличиваю, но процесс о с в о е н и я хорошей книги не тысячью-другой читателей, а миллионными народными массами, был, несомненно, дороже Ленину, чем непрерывная погоня за новым и новым, неусвояемым, недолговечным, "макулатурным".
Освоение - процесс творческий. Он не должен, не смеет стать механическим. Вспоминается мне первое наше знакомство с Лениным, задолго до сложившихся форм партучебы. То были годы выхода первого издания его сочинений, в еще очень бедных, светло-палевых, гнущихся под руками обложках. Помню, когда раскрылись передо мною эти тома, я испытала не то страх, не то разочарование: все в них мне показалось движущимся, возражающим, отвечающим на возражения - сплошь полемическим, и только полемическим, и, честно говоря, я не знала, как это все уляжется в моей голове, да и как за это попросту взяться. Закончив в дореволюционное время историко-философский факультет, где главными моими учителями были идеалист Челпанов и юмист Н. Д. Виноградов, я привыкла видеть истины неподвижными, как звезды в ночном небе, все равно, даются ли они абсолютными у идеалиста или предметом для сомнения у скептика. Но тут "небо в звездах" закружилось над моей головой, мысли в ней сталкивались, как отраженные от удара мечом, рождались от других таких ударов, и было неизвестно, существуют ли они сами по себе, вне ударов и без ударов о чужие мысли, есть ли вообще абсолютные утверждения в сплошной полемике, как их искать, где их искать, что это за метод - полемически раскрывать перед человечеством новую систему?
И вот, очутившись впервые перед полемической манерой Ленина, я решила - с нахальством новичка - "оправдать" ее перед собой, ища какое-нибудь сравнение с прошлым, с классической философией. Мне уже было известно (и страшно нравилось!), что Ленин любил классическую латынь (мне тоже пришлось в свое время "сдавать" латынь и греческий), а кто-то из писателей, кажется, Сергей Третьяков, нашел даже в прозе Ленина сходство с латинским синтаксисом. И тут вдруг "звезды в небе" перестали надо мной кружиться и остановились. Я вспомнила Платона. А Федр, а Феэтет, а Симпозион, а Федон, а Тимей Платона, из которых человечество извлекло позднее стабильные истины, - разве они не были диалогами, ударами меча о меч, вопросами и ответами? А любимые мною "Беседы о торговле зерном" аббата Галиани, - разве не были они на границе диалектического материализма своими полемическими зигзагами вопросов и ответов? Разве в поэзии не выросла трагически из полемики человека с дьяволом, Мефистофеля с Вечно-Женственным, бессмертная вершина человеческой мысли - "Фауст" Гёте? Тот самый "Фауст" Гёте, томик которого, единственный из художественной литературы, кроме еще стихов Некрасова, взят был Ильичем в далекий путь своей первой долгой эмиграции? И вообще разве полемика - не главный метод для оттачивания своей истины, своей философской позиции с древнейших времен? Так, подкрепив себя Платоном, Галиани и вечной своей любовью к Гёте, я стала вчитываться в первое издание Ленина, со страницы на страницу, подбирая искорки от ударов его меча, выписывая их для памяти. И только многие годы спустя научилась понимать звезды-искорки в их глубокой связи с целым - со всем, что писал Ильич.
"...to Your information"
"к Вашему сведению" - ?!!
Можно тут увлечься и написать с три короба о механизме привычек в момент писания, хотя Ильич всегда отлично сознавал, что делает, но это ведь не объяснит явно не случайной, постоянно повторяющейся, отнюдь не общепринятой, а, наоборот, присущей только ему одному манеры ставить с нажимом черную точку везде над заглавной буквой "И", умаляя личное "Я" и вежливо относясь к "Вы".
8
Что же еще можно вычитать из подаренных мне мистером Фэйрсом документов? Самое главное: цель занятий Ленина в Ридинг-Рум. Он написал о ней очень точно: приехал из России, чтобы заняться изучением земельного вопроса; и Митчелл в своей рекомендации подтвердил, что Якоб Рихтер намеревается читать в библиотеке по земельному вопросу, только, как истый англичанин, снабдил эти два слова заглавными буквами.
Начало двадцатого века, время первой эмиграции Владимира Ильича, было для него очень напряженным, а для читателей произведений Ленина, писанных в те годы (1901 - 1903), исключительно интересным. Напряженным оно было, как у бойца передового фронта в момент боя: атакуя и отражая атаки на все четыре стороны, Ильич страстно боролся с приверженцами стихийной практики, - "экономистами" "Рабочего дела"; с левацкою фразой тех, кто получит позднее название ликвидаторов; с правеющими все более и более плехановцами, будущим лагерем "меньшевиков"; и с опасным дилетантизмом эсеров, бесшабашно возрождавших народничество и терроризм. Буквально мечом и стилетом сверкает проза Ленина в этих атаках. Ответственнейший момент в истории революции - создание программы молодой русской социал-демократической партии! Если мы заглянем хотя бы только в список работ Ленина, падающих на эти годы, мы увидим, как он бьется за точность теории, за выковку основных теоретических положений - в борьбе с бесконечными, осаждающими его со всех концов уклонами. Подобно скале среди встречных бурунов, встает его капитальный труд "Что делать?", казалось бы, сотканный из полемики "текущего момента", а на самом деле незыблемый во все времена, удивительно злободневный и для нашего времени. Свыше восьми статей "Материалов к выработке программы РСДРП". Огромное количество писем, ответов на письма, небольших статей в "Искре". "Аграрный вопрос и "критики Маркса"; "Аграрная программа русской социал-демократии"; конспекты лекций "Марксистские взгляды на аграрный вопрос в Европе и в России". Наконец, брошюра "К деревенской бедноте. Объяснение для крестьян, чего хотят социал-демократы", - около двухсот тридцати пяти убористых страниц только об одном аграрном вопросе. И уже по заглавиям можем мы догадаться, как много читал Ленин по аграрному вопросу и что именно мог заказывать в Библиотеке Британского музея.
Он подходил к своей теме очень широко. Всю западную литературу требовалось привлечь, чтоб показать положение земельного вопроса на Западе и у нас; отношение к нему марксистов на Западе и у нас; критику Маркса на Западе и у нас. Как всегда бывает у подлинного творца, вершиной этих огромных знаний, огромного чтения с карандашом в руках (как читал Ильич), глубинного освоения темы, рождается простота, солнечная простота, несущая в себе все краски спектра слиянно, - брошюра, адресованная простому малограмотному и вовсе не грамотному читателю - русскому крестьянину. Надежда Константиновна пишет: "Из работ, которые не нервировали Владимира Ильича в Лондоне, а дали ему известное удовлетворение, было писание брошюры "К деревенской бедноте"*.
_______________
* Воспоминания о Ленине, с. 67.
Чтоб правильно понять всю ярость борьбы Ленина в те годы (1901 1903), нужно хорошо помнить лицо и суть направлений (или уклонов), с которыми он боролся, и поэтому ясно видеть, чем они грозили развитию революции на Руси.
Термин "экономисты" неудачен. Ленин принимал его с оговорками и ставил в кавычках. Дело в том, что слова "экономист", "экономизм" ассоциируются в головах у читателей с чем-то кабинетным, книжным, теоретичным и уважающим теорию. А на деле было как раз наоборот. "Экономистами", группировавшимися вокруг "Рабочего дела" и "Рабочей мысли", были те, кто считал главным практическую борьбу за экономические требования рабочих и шел в хвосте стихийного развития рабочего движения. По самой своей цели "экономисты" суживали деятельность революционера в России. По самой своей узости они ставили во главе движения кустарничество рабочих масс, действия самих рабочих, стихийные вспышки и стачки. Словом, все, что ограничивалось борьбой за улучшение жизни рабочего класса. И только. Такая узость губила все движение в целом, сводила его к буржуазному тред-юнионизму. Против такой узости Ленин метал свои молнии, подчас очень жестокие: "...на стоячей воде "экономической борьбы с хозяевами и с правительством" образовалась у нас, к несчастью, плесень, появились люди, которые становятся на колени и молятся на стихийность, благоговейно созерцая (по выражению Плеханова) "заднюю" русского пролетариата"*. Не кустарничество, не одна лишь узкая борьба за лишнюю копейку от хозяев - рабочему движению надо было вдохнуть высокие политические задачи: свержение царизма, великую цель всенародного скачка из азиатского самодержавия в мир более свободных и развитых государственных форм; а для этого не плестись в хвосте у стихийности, а идти с проповедью социализма, "уметь устраивать собрания с представителями всех и всяческих классов населения, какие только хотят слушать д е м о к р а т а. Ибо тот не социал-демократ, кто забывает на деле, что "коммунисты поддерживают всякое революционное движение", что мы обязаны поэтому п р е д в с е м н а р о д о м излагать и подчеркивать о б щ е д е м о к р а т и ч е с к и е з а д а ч и, не скрывая ни на минуту своих социалистических убеждений. Тот не социал-демократ, кто забывает на деле о своей обязанности быть в п е р е д и в с е х в постановке, обострении и разрешении в с я к о г о общедемократического вопроса"*.
_______________
* Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 6, с. 107.
* Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 6, с. 83. (Подчеркнуто Лениным. - М. Ш.).
Он обрушивается на тех, кого называет влюбленными в мелкое кустарничество, напоминая им о широте и героизме прошлого: "Вы хвастаетесь своей практичностью, а не видите того, знакомого всякому русскому практику факта, какие чудеса способна совершить в революционном деле энергия не только кружка, но даже отдельной личности. Или вы думаете, что в нашем движении не может быть таких корифеев, которые были в 70-х годах?"*
_______________
* Т а м ж е, с. 107.
Он размаскировывает "экономистов" в самом главном - в неумении из-за пренебрежения к теории правильно решать даже п р а к т и ч е с к и е задачи: "Эти люди, которые без пренебрежительной гримасы не могут произносить слово: "теоретик", которые называют "чутьем к жизни" свое коленопреклонение пред житейской неподготовленностью и неразвитостью, обнаруживают на деле непонимание самых настоятельных наших практических задач... это буквально такое же "чутье к жизни", которое обнаруживал герой народного эпоса, кричавший: "таскать вам не перетаскать!" при виде похоронной процессии"*.
_______________
* Т а м ж е, с. 105 - 106.
Он дает, наконец, ужасный по своей беспощадности портрет русского "экономиста":
"Дряблый и шаткий в вопросах теоретических, с узким кругозором, ссылающийся на стихийность массы в оправдание своей вялости, более похожий на секретаря тред-юниона, чем на народного трибуна, не умеющий выдвинуть широкого и смелого плана, который бы внушил уважение и противникам, неопытный и неловкий в своем профессиональном искусстве, - борьбе с политической полицией, - помилуйте! это - не революционер, а какой-то жалкий кустарь"*.
_______________
* Т а м ж е, с. 127.
Читаешь эти страстные бичевания - и в памяти невольно встает латинская классика, речи Цицерона против Катилины - по их построению, гневу, ледяному огню. Но Ильич - это Ильич, он не менее беспощаден к себе самому.
Выше я назвала произведения Ленина этих лет, 1901 - 1903, особенно интересными для чтения. Они особенно интересны потому, что Ленин, страстный полемист - в противоположность многим другим писателям-полемистам и даже в противоположность жанру литературной полемики, - с величайшей редкостью, почти в единичных случаях допускал то, что мы называем "л и ч н ы м и м о м е н т а м и", - ссылку на какой-нибудь случай из собственной жизни, пример личного опыта, противопоставление себя: "а вот у меня", "а я в таких случаях", "мне приходилось" и т. д. Искать что-нибудь личное у Ленина - все равно, что искать иголку в стоге сена. По его книгам нельзя составить не только биографии, но даже хотя бы странички из его биографии. Однако в годы 1901 - 1903 эта поразительная скупость на все личное вдруг п о к и д а е т Ленина.
Тотчас же после грозного обвинения в адрес "экономистов" он обращает это обвинение против себя: "Пусть не обижается на меня за это резкое слово ни один практик, ибо, поскольку речь идет о неподготовленности, я отношу его прежде всего к самому себе"*. И дальше буквально пронзает читателя место, совсем непохожее на обычные страницы Ленина, место, содержащее внезапный, полностью открытый перед нами "личный момент", не защищенное ничем окно во внутренний мир Ильича:
"Я работал в кружке*, который ставил себе очень широкие, всеобъемлющие задачи, - и всем нам, членам этого кружка, приходилось мучительно, до боли страдать от сознания того, что мы оказываемся кустарями в такой исторический момент, когда можно было бы, видоизменяя известное изречение, сказать: дайте нам организацию революционеров - и мы перевернем Россию! И чем чаще мне с тех пор приходилось вспоминать о том жгучем чувстве стыда, которое я тогда испытывал, тем больше у меня накоплялось горечи против тех лжесоциал-демократов, которые своей проповедью "позорят революционера сан", которые не понимают того, что наша задача - не защищать принижение революционера до кустаря, а п о д н и м а т ь кустарей до революционеров"*.
_______________
* Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 6, с. 127.
* В. И. Ленин имеет в виду возглавлявшийся им кружок петербургских социал-демократов ("стариков"). На его основе в 1895 году был создан "Союз борьбы за освобождение рабочего класса". - Примечание редакции Собраний сочинений, т а м ж е, с. 498.
* Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 6, с. 127. (Подчеркнуто Лениным. - М. Ш.).
В разгаре борьбы на все четыре стороны он, как мы видим, не щадит и себя, не ищет смягчающих выражений, беспощаден, свиреп на слова, бьет наотмашь. Не менее беспощаден он и к "сползающим" теоретикам - будущим меньшевикам. Плеханов в те годы - еще огромный авторитет для него, учитель. Но вот перед нами первый проект Программы партии, предложенный Плехановым. Слева - двенадцать параграфов этого проекта, справа замечания Ленина. Только два из двенадцати, очень коротеньких - седьмой в семь строк, десятый в пять строк, - остались у Ленина без критики; зато к первому параграфу Ленин делает пять замечаний, ко второму - пять, к третьему - три, к четвертому - два, к пятому - пять, к шестому - четыре, к восьмому - два, к девятому - одно (но какое!), к одиннадцатому - три, к двенадцатому - пять, - итого тридцать пять замечаний. В них поражают своей резкостью такие выражения: "весьма непопулярно, абстрактно", "к чему повторение?", "слишком узко", "надо назвать прямее. Непопулярно", - а всю десятую страницу параграфа девятого Ленин убил единственным словечком "nil" ("nihil") - ничто, пустышка*. Можно себе представить, как обиделся Плеханов!
_______________
* Т а м ж е, с. 195 - 202.
Необычайно поучительны сейчас для мыслителя и особенно для писателя эти страницы Плеханова с карандашными поправками Ленина. Перед нами от этих поправок плехановские страницы вдруг потухают, стираются резинкой, предстают небрежным наброском ума равнодушного, руки неряшливой, как если б для учителя русских социал-демократов содержание Программы партии не требовало особо точной формы, а было чем-то вроде официального канцелярского документа. А каждое слово Ленина - алмаз по стеклу, неоспоримый урок мастерства точной прозы. О втором варианте Программы, предложенном Плехановым, Ленин дал еще более резкий отзыв. Перечислив "четыре основных недостатка", проникающих собою весь проект и делающих его "совершенно неприемлемым", он заключает свою критику словами: "Проект постоянно сбивается с программы в собственном смысле на к о м м е н т а р и й. Программа должна давать к р а т к и е, ни одного лишнего слова не содержащие, положения, предоставляя о б ъ я с н е н и е комментариям, брошюрам, агитации и пр."*.
_______________
* Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 6, с. 238.
Если Владимир Ильич не мог, борясь за точность формулировок, пощадить даже Плеханова, можно представить себе, как не щадил его алмазный резец многословия и пустословия вокруг важнейших вопросов теории. Казалось бы, борьба с какими-то миллиметрами. Но проводится водораздел между теми, кого поздней размежует съезд на большевиков и меньшевиков. "От упрочения того или другого "оттенка" может зависеть будущее русской социал-демократии на много и много лет", - писал Ленин в "Что делать?" еще до переезда в Лондон*. Тот или иной "оттенок" мог просочиться в программу в одном-единственном слове, как это было, например, со словечком "выкуп" в споре, возвращать ли крестьянам "отрезки" с выкупом или без выкупа. В ранней моей юности, еще подростком, мне довелось в дачном вагончике швейцарской железной дороги услышать этот яростный спор между соседями двумя русскими эмигрантами, и долго потом допытываться, что же это такое таинственные "отрезки"... Ленин всей силой логики обрушился на слово "выкуп" в "Поправке к аграрной части программы" в апреле 1902 года. Он считал, что допущение этого слова д е г р а д и р у е т революционное значение возврата отрезков крестьянам до простой либеральной реформы. Он назвал выкуп равнозначным слову "покупка", а значит, носящим "специфический привкус пошло-благонамеренной и буржуазной меры". Он прибег к слову "пакость": "Ухватившись за д о п у щ е н и е нами выкупа, не невозможно испакостить всю суть нашего требования (а пакостников для этой операции найдется более чем довольно)"*. Вчитайтесь: одно только "допущение" (а не прямой закон о выкупе), в результате которого одна только "не невозможная" (вместо "возможная" или "неизбежная") порча программы - иначе сказать, одна лишь щель для п р о с к а л ь з ы в а н и я "о т т е н к а" в программу - может повлиять на всю дальнейшую судьбу русской социал-демократии!
_______________
* Т а м ж е, с. 24.
* Т а м ж е, с. 239 - 240. (Подчеркнуто Лениным. - М. Ш.).
Я привожу все эти примеры, потому что за "словесной" борьбой стояла жизненно важная ленинская борьба, - как говорится, не на жизнь, а на смерть - за бытие социализма на Руси. Весь лондонский период жизни Ленина прошел в этой борьбе. Но, кроме леса "уклонов", среди которого приходилось ему прорубать дорогу, стеной наступали на Ильича личные на него нападки. Человека, вошедшего в нашу эпоху безмерно деликатным и скромным, чутким и добрым, простым и равным - и любимым за это как никто другой на земле, этого человека в чем только не обвиняли! В антидемократизме, догматизме, насилии над чужим мнением, желании диктаторства, зажиме критики, "литературщине"* и даже horribile dictu* - в создании культа своей персоны! Но на личные нападки Ильич отвечал почти равнодушно и даже с иронией. Когда кто-то спросил у него, что представляет собой группа "Борьба", он ответил репликой в "Искре", что это бывшие сотрудники "Зари", несколько статей которых редакция отклонила. Тогда они выступили в печати, "жалуясь на наш "недемократизм" и ратуя даже... против Personencultus! Как опытный человек, вы уже из одного этого, бесподобного и несравненного, словечка поймете, в чем тут суть"*, - пишет Ильич и отсылает своего корреспондента посмотреть относительно "демократизма" в "Что делать?". Кстати сказать, "Personencultus"* - словечко немецкое. Переведя его у нас как "культ личности", мы лишили это слово его более узкого и мелкого смысла. В точности оно означает "персональный культ". Это далеко не совпадает со словом "личность", имеющим в нашем понимании более положительный и глубокий смысл, чем "персона", которая может и не быть личностью, а претендовать на культ по своему служебному положению. Применение этого немецкого словечка к Ленину было не только оскорбительно - оно было смешно по своей нелепости. Вот почему Ленин иронически назвал его "бесподобным и несравненным". Но личные нападки не могли все же, вплетаясь в идейную борьбу, не запутывать этой борьбы, не изводить и не мучить его. "Нервы у Владимира Ильича так разгулялись, что он заболел тяжелой нервной болезнью - "священный огонь", которая заключается в том, что воспаляются кончики грудных и спинных нервов"*, писала в конце лондонского периода Надежда Константиновна.
_______________
* До этого додумался Л. Надеждин в брошюре "Канун революции" (у Ленина упомянуто в т. 6, с. 154. - М. Ш.).
* Страшно сказать (лат.).
* Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 6, с. 359.
* "Личность" в русском понимании этого слова больше соответствует немецкому "Personlichkeit", а не "Person", означающей "особу", "персону".
* Воспоминания о Левине, с. 66.
И все же, опять повторяю, Ленин любил Лондон, любил свое пребывание в Лондоне, свой стол в Библиотеке Британского музея, за которым так отчеканенно-ясно, так легко писалась его работа "К деревенской бедноте" сгусток почти годового чтения "по земельному вопросу". Когда вся группа "Освобождение труда" во главе с Плехановым стала настойчиво требовать перенесения "Искры" в Женеву и всеобщего переезда в Швейцарию, Ленин долго сопротивлялся. Он не хотел переезжать из Лондона в Швейцарию. И до самого конца "один только Владимир Ильич голосовал против переезда туда"*.
_______________
* Воспоминания о Ленине, с. 66.
9
"Личные моменты" в произведениях Ленина особо заметны как раз в этот лондонский период. Они помогают понять ту внутреннюю диалектику его писаний, какая попросту ускользает от читателя, прошедшего через старые формы нашей обязательной партучебы. Была у нас такая "выборочная" манера "задавать" Ильича кусками: не всю книгу, а "от - до". Работы Ленина делились для нас на места "более важные" и "менее важные", и читать надо было только самые важные - отмеченные группы страниц, иногда отдельные страницы книги и даже отдельные абзацы в страницах. Мне, например, казалось, что я наизусть знаю "Что делать?" - еще бы: "сдала на экзамене" (слово-то какое: "сдать"!). Но, прочитав перед занятиями в лондонской Библиотеке Британского музея тома 5-й и 6-й четвертого издания, убедилась, как эта особая внутренняя ленинская диалектика вся ушла сквозь пропущенные школьной партучебой страницы, словно рыба через слишком большие ячеи рыбачьей сети.
Особое, не всегда и не всем заметное качество произведений Ленина это, как я считаю, диалектическое соотношение знака времени и места, то есть фактора сугубо исторического, который нельзя отнести или применить ни к какому другому времени и месту без искажения его смысла, - и фактора абсолютно истинного, предельно правильного, который будет истинным и правильным в применении к любому времени и месту. Казалось бы, например, сугубо исторично все то, чего требовал Ленин от своих товарищей, оставшихся в России, в цитированном мною выше лондонском письме Ф. В. Ленгнику "Несколько мыслей по поводу письма 7 ц. 6 ф.", написанном вдобавок "не для печати". Но вот же формула "d o u t d e s", извлекаемая из слов, взятых Лениным в скобку и как бы отделенных этим от текста: "(Никто и никогда ничего вам не даст, ежели не сумеете б р а т ь: запомните это)", как я уже показала читателю, носит вневременный, абсолютный характер.
В том же письме, кстати, есть еще одна драгоценная ленинская мысль, далеко выходящая за пределы времени и места и, к сожалению, совсем не обратившая на себя внимания наших издателей и редакторов. С течением лет мы всё ускоряем процесс погони за н о в ы м и авторами и новыми книгами старых авторов, считая как будто духовную пищу совершенно адекватной пище кулинарной, где свежесть продукции - требование каждодневное. Революционеры в России в самом начале века (1901 - 1903) тоже требовали от Ильича новых и новых брошюр новых и новых авторов, они называли то, что им шлют из-за границы, "старьем". Ильич яростно отвечает, опять же отделяя свои слова от общего текста тем, что опускает их в сноску:
"Это старо! - вопите вы. Да. Все партии, имеющие х о р о ш у ю популярную литературу, распространяют с т а р ь е: Геда и Лафарга, Бебеля, Бракке, Либкнехта и пр. п о д е с я т и л е т и я м. Слышите ли: по десятилетиям! И популярная литература т о л ь к о т а и х о р о ш а, т о л ь к о т а и г о д и т с я, которая служит д е с я т и л е т и я. Ибо популярная литература есть ряд у ч е б н и к о в д л я н а р о д а, а учебники излагают азы, не меняющиеся п о п о л у с т о л е т и я м. Та "популярная" литература, которая вас "пленяет" и которую "Свобода" и с.-р. издают пудами ежемесячно, есть м а к у л а т у р а и ш а р л а т а н с т в о. Шарлатаны всегда суетливые и шумят больше, а некоторые наивные люди принимают это за энергию"*.
_______________
* Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 46, с. 270 (сноска).
Тоже как будто о конкретном случае времени и места. Но оглянемся, призадумаемся: пятьдесят лет жизни, как минимум, для брошюр, для учебников... Ну, а вершины советской литературы, сумевшие запечатлеть а з ы новой жизни общества, - разве не стали они сейчас недоступной редкостью, затопляемой все новой и новой литературой? И разве долгая жизнь одной хорошей книги старого автора, как пламя костра поддерживаемая переизданиями, не лучше, чем десять менее ценных, менее удачных книг новых авторов? Я, может быть, преувеличиваю, но процесс о с в о е н и я хорошей книги не тысячью-другой читателей, а миллионными народными массами, был, несомненно, дороже Ленину, чем непрерывная погоня за новым и новым, неусвояемым, недолговечным, "макулатурным".
Освоение - процесс творческий. Он не должен, не смеет стать механическим. Вспоминается мне первое наше знакомство с Лениным, задолго до сложившихся форм партучебы. То были годы выхода первого издания его сочинений, в еще очень бедных, светло-палевых, гнущихся под руками обложках. Помню, когда раскрылись передо мною эти тома, я испытала не то страх, не то разочарование: все в них мне показалось движущимся, возражающим, отвечающим на возражения - сплошь полемическим, и только полемическим, и, честно говоря, я не знала, как это все уляжется в моей голове, да и как за это попросту взяться. Закончив в дореволюционное время историко-философский факультет, где главными моими учителями были идеалист Челпанов и юмист Н. Д. Виноградов, я привыкла видеть истины неподвижными, как звезды в ночном небе, все равно, даются ли они абсолютными у идеалиста или предметом для сомнения у скептика. Но тут "небо в звездах" закружилось над моей головой, мысли в ней сталкивались, как отраженные от удара мечом, рождались от других таких ударов, и было неизвестно, существуют ли они сами по себе, вне ударов и без ударов о чужие мысли, есть ли вообще абсолютные утверждения в сплошной полемике, как их искать, где их искать, что это за метод - полемически раскрывать перед человечеством новую систему?
И вот, очутившись впервые перед полемической манерой Ленина, я решила - с нахальством новичка - "оправдать" ее перед собой, ища какое-нибудь сравнение с прошлым, с классической философией. Мне уже было известно (и страшно нравилось!), что Ленин любил классическую латынь (мне тоже пришлось в свое время "сдавать" латынь и греческий), а кто-то из писателей, кажется, Сергей Третьяков, нашел даже в прозе Ленина сходство с латинским синтаксисом. И тут вдруг "звезды в небе" перестали надо мной кружиться и остановились. Я вспомнила Платона. А Федр, а Феэтет, а Симпозион, а Федон, а Тимей Платона, из которых человечество извлекло позднее стабильные истины, - разве они не были диалогами, ударами меча о меч, вопросами и ответами? А любимые мною "Беседы о торговле зерном" аббата Галиани, - разве не были они на границе диалектического материализма своими полемическими зигзагами вопросов и ответов? Разве в поэзии не выросла трагически из полемики человека с дьяволом, Мефистофеля с Вечно-Женственным, бессмертная вершина человеческой мысли - "Фауст" Гёте? Тот самый "Фауст" Гёте, томик которого, единственный из художественной литературы, кроме еще стихов Некрасова, взят был Ильичем в далекий путь своей первой долгой эмиграции? И вообще разве полемика - не главный метод для оттачивания своей истины, своей философской позиции с древнейших времен? Так, подкрепив себя Платоном, Галиани и вечной своей любовью к Гёте, я стала вчитываться в первое издание Ленина, со страницы на страницу, подбирая искорки от ударов его меча, выписывая их для памяти. И только многие годы спустя научилась понимать звезды-искорки в их глубокой связи с целым - со всем, что писал Ильич.