Страница:
Насосы работали исправно, даже пресловутый номер три. Но ни влажный воздух, ни шум моторов не мешали мне думать о Шарло. Он уловил, почему я такой задумчивый, все правильно. Много мозгов не надо, чтобы понять, что золото лежит без присмотра. Да и сам Симон рассказал ему о нашем разговоре. И я решил пойду к Симону и приглашу его и Александра на вечер. Дам им понять, что Мария для меня самое главное в жизни.
Подъемник вынес меня наверх. По дороге я встретил Шарло и спросил его:
— Вечеринка пока не отменяется?
— Нет, все в силе.
— Я приглашу Симона с женой и Александра. Старый Шарло был прожженным типом. Он посмотрел мне в глаза и нарочито небрежно бросил.
— Давай, это отличная идея, дружок. — Не говоря больше ни единого слова, он вошел в клеть, и она унесла его туда, откуда только что вознесся я.
Я пошел в хранилище и застал там Симона.
— Как дела?
— Отлично.
— Я просто зашел сказать «привет» и еще пригласить тебя на ленч в воскресенье, с семьей, конечно.
— Это будет слишком. Что за вечеринка — по поводу отъезда?
— Нет, свадьбы. Невеста — Мария из Эль-Кальяо, дочь Хосе.
— От всего сердца поздравляю, надеюсь, тебе повезет, чтоб мне лопнуть! — И он тряхнул мне руку от всей души.
Пройдя полпути, я завидел Марию, шедшую мне навстречу, и, держась за руки, мы вернулись домой. Отец и сестры должны были прийти назавтра в десять утра и помочь в готовке.
— И что сказал отец?
— «Будь счастлива, дочка, но не обольщайся насчет своего будущего. Мне достаточно только одного взгляда на человека, чтобы понять, что он из себя представляет. Тот, кто выбрал тебя, хороший человек, но он тут не задержится. Он не из тех, кто будет жить нашей обычной жизнью». Вот что он сказал.
— А ты что ответила?
— Я заявила, что сделаю все возможное, чтобы задержать его как можно дольше.
— Дай я тебя поцелую, у тебя доброе сердце, Мария.
Давай будем жить сегодняшним днем, а будущее само придет.
Что-то перекусив, мы пошли спать, назавтра нужно было рано подниматься, чтобы помочь Кончите забить кроликов, испечь пирог, разлить вино и так далее.
Ночь была еще прекраснее той, что была первой. У Марии действительно огонь бежал по жилам. Мы долго любили друг друга, пока не заснули, ощущая всей кожей тепло любимого человека.
Следующий день был выходным, и вечеринка удалась на славу. Хосе поздравил нас, а сестры задавали Марии на ухо разные вопросы, было очень весело. Симон с семьей пришел и Александр тоже, он нашел кого-то, кто смог посторожить сокровище. У него была очаровательная жена и двое детей — хорошо одетые мальчик и девочка. Кролики были очень вкусные, а пирог, испеченный в виде сердца, мгновенно исчез со стола. Мы танцевали под радио и граммофон, а старый заключенный играл на аккордеоне.
После изрядной выпивки мы заговорили по-французски.
— Вы что думаете, парни, я действительно хочу кого-то обчистить?
— Да, старик, — сказал Шарло. — Мы бы и слова не сказали, если бы ты сам не начал. Но ведь ты положил глаз на тонну золота, а? Скажи честно, Папийон!
— Вы знаете, я вынашивал план мести все тринадцать лет. Помножь-ка их на 365 дней, потом на 24 часа и на 60 минут и ты получишь представление о моем состоянии. Кто, как не вы, поймет, что когда я увидел сразу столько золота, то просто обалдел.
— И что дальше? — спросил Симон.
— Потом я взглянул на ситуацию со всех сторон и чуть со стыда не помер. Я чуть было не разрушил этот ваш мир, который вы так долго строили. И понял, что это счастье, которое я тоже надеюсь обрести, дороже, чем богатство. Так что видение рассеялось, как туман. Можете мне верить, здесь с моей руки ничего не произойдет.
— Ну вот и отлично, — оскалился Шарло. — Теперь мы можем спать спокойно. Никто из нас не способен на такое. Здоровья тебе, Папи! Счастья Марии, любви и свободы! Мы были ничего себе ребята, такими и останемся, но крутость свою будем, если надо, выказывать лишь на боровах и то только когда есть захочется. Теперь мы все так думаем, включая Папийона. Да, Папи?
Шесть месяцев живу я здесь. Шарло был прав. В день вечеринки я выиграл первую битву против своей тяги украсть что-нибудь. Я ушел с этой дороги, не знаю, навсегда ли, но сегодня и здесь — точно, одержав победу над самим собой. Идея захватить миллион долларов отмерла, зато осталось желание накопить деньги на будущее, но работой. И тогда уже ехать в Париж платить по счетам.
«Бум-бум, бум-бум, бум-бум» — мой насос откачивал воду, просачивавшуюся в галереи. Было жарче обычного. Каждый день я по восемь часов проводил здесь, в самом чреве шахты. Чаще был занят с четырех утра до полудня. По окончании рабочего дня шел в дом Марии в Эль-Кальяо. Пиколино находился там, поскольку доктор мог наблюдать его в этом доме ежедневно. Он проводил курс лечения, а девочки ухаживали за Пико. Я собирался навестить его и встретиться с Марией — уже неделю мы не виделись и страстно желали друг друга. Какой-то грузовичок подбросил меня прямо до дома. Дождь лил как из ведра, когда я стукнул в дверь. Все, кроме Марии, сидели за круглым столом.
— Почему ты раньше не приходил? Неделя — слишком долгий срок. Ты весь мокрый, пойди переоденься.
Она повела меня в спальню. Сняла с меня одежду и вытерла большой простыней.
— Ложись, — шепнула она.
И мы нырнули в пучину страсти, не думая о тех, кто ждал нас по другую сторону двери, явно испытывая их терпение.
Мы так славно потрудились, что тут же уснули, и разбудила нас Эсмеральда, зеленоглазая сестричка, когда уже было темно. Когда мы отужинали, Хосе-пират предложил мне пройтись.
— Энрике, ты писал шефу администрации в Каракас, чтобы съездить туда и уладить дела с конфирмамьенто (принудительное проживание)?
— Да, Хосе.
— Пришел ответ из Каракаса.
— Хороший или плохой?
— Хороший. Конфирмамьенто аннулирован.
— Мария знает?
— Да.
— А что она сказала?
— То, что ты сам всегда говорил: что не останешься в Эль-Кальяо. Когда думаешь уезжать?
Надо сказать, эта новость меня ошарашила, но ненадолго. Я ответил прямо:
— Завтра. Водитель, который вез меня сюда, сказал, что завтра возвращается в Сьюдад-Боливар.
Хосе угрюмо смотрел себе под ноги.
— Amigo mio, я тебя чем-нибудь обидел?
— Нет, Энрике, ты ведь всегда говорил, что не останешься здесь. И это печально, но больше не для меня, а для Марии.
— Я пойду потолкую с водителем, если только найду его.
Я нашел его, и мы договорились на завтра на девять. У него уже был один пассажир, поэтому Пиколино сядет в кабину на свободное сиденье, а я умощусь на пустых железных бочках в кузове. Я торопился к шефу администрации, ведь у него были мои бумаги, и он слыл добрым человеком. Но сначала мне нужно было проститься со всеми, кто сделал мою жизнь здесь незабываемой. Сначала в Каратал, забрать вещички. Шарло обнял меня, жена его плакала, я, как мог, поблагодарил их за гостеприимство.
— Ну что ж, старичок, передавай привет Монмартру.
— Я напишу.
Так, теперь к Симону, Александру, Андре, Марселю — «бывшим». Потом в Эль-Кальяо, и «прости» всем шахтерам. Все они — мужчины и женщины — нашли для меня самые теплые слова. И я понял, что просто так никогда бы отсюда не выбрался.
Самым тяжелым было расставание с Марией. Наша последняя ночь, смесь любви и слез, была самой бурной из всех. Страсть просто разрывала нас изнутри. Самое ужасное — мне нужно было дать ей понять, что я никогда сюда не вернусь. Кто знает, что мне уготовит фортуна, когда я стану осуществлять свои планы?
Луч солнца разбудил меня. Часы показывали восемь. У меня не было больше моральных сил оставаться в этой комнате даже ради чашки кофе. Пиколино сидел в кресле, по щекам его текли слезы. Я искал сестер Марии, но не нашел: они спрятались, чтоб не видеть, как я уезжаю. Пришел только Хосе. Стоя в дверях, он охватил меня венесуэльским abrazo (объятием) — одна рука легла на плечи, а другая пожала мою ладонь. Я не мог говорить, а он выдавил лишь:
— Не забывай нас, и мы тебя никогда не забудем. Прощай, Бог с тобой!
Держа на коленях узелок с чистыми вещами, Пиколино горько плакал и всем своим видом выражал огромную благодарность, которую не выразить и миллионом «спасибо». Я вывел его из дома. Забрав багаж, мы подошли к машине. Тут выяснилось, что сломался карбюратор. Сегодня не поедем!
Мы побрели обратно. Можете представить себе, как Хосе и девочки обрадовались, когда увидели, что мы возвращаемся!
— Это Бог распорядился насчет грузовика, Энрике. Оставь Пиколино здесь и пройдись, пока я приготовлю поесть. Странная вещь, но, видно, не судьба тебе ехать в Каракас! — проговорила сквозь слезы Мария.
Это меня обеспокоило. Такие задержки не входили в мои планы. Я медленно шел по скверу, заложив руки за спину. Прячась от солнца, зашел в тень алмендрона, огромного раскидистого дерева. Там стояли два мула, которых загружал маленький человечек. Я заметил у него сито для промывки алмазов и лоток золотодобытчика. Только глянув на них, прошел дальше. Передо мной расстилалась поистине библейская картина спокойной мирной жизни. Я попытался представить Каракас, город-магнит. Четырнадцать лет я не видел большого города, и надо как можно скорее оказаться там. Я спешил.
ЖОЖО ЛА-ПАС
Подъемник вынес меня наверх. По дороге я встретил Шарло и спросил его:
— Вечеринка пока не отменяется?
— Нет, все в силе.
— Я приглашу Симона с женой и Александра. Старый Шарло был прожженным типом. Он посмотрел мне в глаза и нарочито небрежно бросил.
— Давай, это отличная идея, дружок. — Не говоря больше ни единого слова, он вошел в клеть, и она унесла его туда, откуда только что вознесся я.
Я пошел в хранилище и застал там Симона.
— Как дела?
— Отлично.
— Я просто зашел сказать «привет» и еще пригласить тебя на ленч в воскресенье, с семьей, конечно.
— Это будет слишком. Что за вечеринка — по поводу отъезда?
— Нет, свадьбы. Невеста — Мария из Эль-Кальяо, дочь Хосе.
— От всего сердца поздравляю, надеюсь, тебе повезет, чтоб мне лопнуть! — И он тряхнул мне руку от всей души.
Пройдя полпути, я завидел Марию, шедшую мне навстречу, и, держась за руки, мы вернулись домой. Отец и сестры должны были прийти назавтра в десять утра и помочь в готовке.
— И что сказал отец?
— «Будь счастлива, дочка, но не обольщайся насчет своего будущего. Мне достаточно только одного взгляда на человека, чтобы понять, что он из себя представляет. Тот, кто выбрал тебя, хороший человек, но он тут не задержится. Он не из тех, кто будет жить нашей обычной жизнью». Вот что он сказал.
— А ты что ответила?
— Я заявила, что сделаю все возможное, чтобы задержать его как можно дольше.
— Дай я тебя поцелую, у тебя доброе сердце, Мария.
Давай будем жить сегодняшним днем, а будущее само придет.
Что-то перекусив, мы пошли спать, назавтра нужно было рано подниматься, чтобы помочь Кончите забить кроликов, испечь пирог, разлить вино и так далее.
Ночь была еще прекраснее той, что была первой. У Марии действительно огонь бежал по жилам. Мы долго любили друг друга, пока не заснули, ощущая всей кожей тепло любимого человека.
Следующий день был выходным, и вечеринка удалась на славу. Хосе поздравил нас, а сестры задавали Марии на ухо разные вопросы, было очень весело. Симон с семьей пришел и Александр тоже, он нашел кого-то, кто смог посторожить сокровище. У него была очаровательная жена и двое детей — хорошо одетые мальчик и девочка. Кролики были очень вкусные, а пирог, испеченный в виде сердца, мгновенно исчез со стола. Мы танцевали под радио и граммофон, а старый заключенный играл на аккордеоне.
После изрядной выпивки мы заговорили по-французски.
— Вы что думаете, парни, я действительно хочу кого-то обчистить?
— Да, старик, — сказал Шарло. — Мы бы и слова не сказали, если бы ты сам не начал. Но ведь ты положил глаз на тонну золота, а? Скажи честно, Папийон!
— Вы знаете, я вынашивал план мести все тринадцать лет. Помножь-ка их на 365 дней, потом на 24 часа и на 60 минут и ты получишь представление о моем состоянии. Кто, как не вы, поймет, что когда я увидел сразу столько золота, то просто обалдел.
— И что дальше? — спросил Симон.
— Потом я взглянул на ситуацию со всех сторон и чуть со стыда не помер. Я чуть было не разрушил этот ваш мир, который вы так долго строили. И понял, что это счастье, которое я тоже надеюсь обрести, дороже, чем богатство. Так что видение рассеялось, как туман. Можете мне верить, здесь с моей руки ничего не произойдет.
— Ну вот и отлично, — оскалился Шарло. — Теперь мы можем спать спокойно. Никто из нас не способен на такое. Здоровья тебе, Папи! Счастья Марии, любви и свободы! Мы были ничего себе ребята, такими и останемся, но крутость свою будем, если надо, выказывать лишь на боровах и то только когда есть захочется. Теперь мы все так думаем, включая Папийона. Да, Папи?
Шесть месяцев живу я здесь. Шарло был прав. В день вечеринки я выиграл первую битву против своей тяги украсть что-нибудь. Я ушел с этой дороги, не знаю, навсегда ли, но сегодня и здесь — точно, одержав победу над самим собой. Идея захватить миллион долларов отмерла, зато осталось желание накопить деньги на будущее, но работой. И тогда уже ехать в Париж платить по счетам.
«Бум-бум, бум-бум, бум-бум» — мой насос откачивал воду, просачивавшуюся в галереи. Было жарче обычного. Каждый день я по восемь часов проводил здесь, в самом чреве шахты. Чаще был занят с четырех утра до полудня. По окончании рабочего дня шел в дом Марии в Эль-Кальяо. Пиколино находился там, поскольку доктор мог наблюдать его в этом доме ежедневно. Он проводил курс лечения, а девочки ухаживали за Пико. Я собирался навестить его и встретиться с Марией — уже неделю мы не виделись и страстно желали друг друга. Какой-то грузовичок подбросил меня прямо до дома. Дождь лил как из ведра, когда я стукнул в дверь. Все, кроме Марии, сидели за круглым столом.
— Почему ты раньше не приходил? Неделя — слишком долгий срок. Ты весь мокрый, пойди переоденься.
Она повела меня в спальню. Сняла с меня одежду и вытерла большой простыней.
— Ложись, — шепнула она.
И мы нырнули в пучину страсти, не думая о тех, кто ждал нас по другую сторону двери, явно испытывая их терпение.
Мы так славно потрудились, что тут же уснули, и разбудила нас Эсмеральда, зеленоглазая сестричка, когда уже было темно. Когда мы отужинали, Хосе-пират предложил мне пройтись.
— Энрике, ты писал шефу администрации в Каракас, чтобы съездить туда и уладить дела с конфирмамьенто (принудительное проживание)?
— Да, Хосе.
— Пришел ответ из Каракаса.
— Хороший или плохой?
— Хороший. Конфирмамьенто аннулирован.
— Мария знает?
— Да.
— А что она сказала?
— То, что ты сам всегда говорил: что не останешься в Эль-Кальяо. Когда думаешь уезжать?
Надо сказать, эта новость меня ошарашила, но ненадолго. Я ответил прямо:
— Завтра. Водитель, который вез меня сюда, сказал, что завтра возвращается в Сьюдад-Боливар.
Хосе угрюмо смотрел себе под ноги.
— Amigo mio, я тебя чем-нибудь обидел?
— Нет, Энрике, ты ведь всегда говорил, что не останешься здесь. И это печально, но больше не для меня, а для Марии.
— Я пойду потолкую с водителем, если только найду его.
Я нашел его, и мы договорились на завтра на девять. У него уже был один пассажир, поэтому Пиколино сядет в кабину на свободное сиденье, а я умощусь на пустых железных бочках в кузове. Я торопился к шефу администрации, ведь у него были мои бумаги, и он слыл добрым человеком. Но сначала мне нужно было проститься со всеми, кто сделал мою жизнь здесь незабываемой. Сначала в Каратал, забрать вещички. Шарло обнял меня, жена его плакала, я, как мог, поблагодарил их за гостеприимство.
— Ну что ж, старичок, передавай привет Монмартру.
— Я напишу.
Так, теперь к Симону, Александру, Андре, Марселю — «бывшим». Потом в Эль-Кальяо, и «прости» всем шахтерам. Все они — мужчины и женщины — нашли для меня самые теплые слова. И я понял, что просто так никогда бы отсюда не выбрался.
Самым тяжелым было расставание с Марией. Наша последняя ночь, смесь любви и слез, была самой бурной из всех. Страсть просто разрывала нас изнутри. Самое ужасное — мне нужно было дать ей понять, что я никогда сюда не вернусь. Кто знает, что мне уготовит фортуна, когда я стану осуществлять свои планы?
Луч солнца разбудил меня. Часы показывали восемь. У меня не было больше моральных сил оставаться в этой комнате даже ради чашки кофе. Пиколино сидел в кресле, по щекам его текли слезы. Я искал сестер Марии, но не нашел: они спрятались, чтоб не видеть, как я уезжаю. Пришел только Хосе. Стоя в дверях, он охватил меня венесуэльским abrazo (объятием) — одна рука легла на плечи, а другая пожала мою ладонь. Я не мог говорить, а он выдавил лишь:
— Не забывай нас, и мы тебя никогда не забудем. Прощай, Бог с тобой!
Держа на коленях узелок с чистыми вещами, Пиколино горько плакал и всем своим видом выражал огромную благодарность, которую не выразить и миллионом «спасибо». Я вывел его из дома. Забрав багаж, мы подошли к машине. Тут выяснилось, что сломался карбюратор. Сегодня не поедем!
Мы побрели обратно. Можете представить себе, как Хосе и девочки обрадовались, когда увидели, что мы возвращаемся!
— Это Бог распорядился насчет грузовика, Энрике. Оставь Пиколино здесь и пройдись, пока я приготовлю поесть. Странная вещь, но, видно, не судьба тебе ехать в Каракас! — проговорила сквозь слезы Мария.
Это меня обеспокоило. Такие задержки не входили в мои планы. Я медленно шел по скверу, заложив руки за спину. Прячась от солнца, зашел в тень алмендрона, огромного раскидистого дерева. Там стояли два мула, которых загружал маленький человечек. Я заметил у него сито для промывки алмазов и лоток золотодобытчика. Только глянув на них, прошел дальше. Передо мной расстилалась поистине библейская картина спокойной мирной жизни. Я попытался представить Каракас, город-магнит. Четырнадцать лет я не видел большого города, и надо как можно скорее оказаться там. Я спешил.
ЖОЖО ЛА-ПАС
Господи Иисусе! Кто-то пел по-французски. Это был маленький старик-старатель. Я прислушался: «Старые акулы тут как тут,
Почуяв запах человека, налетели.
Одна схватила за руку и стала есть ее, как яблоко, кусая.
Другая вгрызлась в тело, тра-ля-ля.
Самой быстрой досталось много, другим — ничего.
Прощай несчастный, да здравствует закон!»
Меня словно громом ударило. Он пел медленно и печально, словно надгробную песнь, «тра-ля-ля» звучало довольно насмешливо, а рефрен «да здравствует закон» был полон издевки. Надо было побывать на парижском дне, чтобы понять подлинный смысл этих слов.
Я пригляделся к человечку. Словно три яблока, поставленные одно на другое; росту в нем не больше, чем полтора метра. Пожалуй, он был самым колоритным из виденных мной бывших каторжников. Белый, как лунь, седые, косо подстриженные бакенбарды; голубые джинсы с кожаным широким ремнем, справа — длинные ножны, из которых на уровне паха торчала наборная рукоятка ножа. Я подошел к нему. Шляпы на нем не было, она лежала на земле, поэтому я смог разглядеть его широкий лоб в веснушках, очень темных, темнее даже, чем вся остальная иссушенная солнцем пиратская физиономия. Брови такие густые, что ему явно приходилось их расчесывать. А под бровями — холодные серо-зеленые глаза, сверлившие меня, как буравчики. Я не успел сделать и пары шагов, как он сказал:
— Ты с каторги. Это так же точно, как то, что меня зовут Ла-Пас.
— А меня — Папийон.
— Жожо Ла-Пас, — уточнил он.
Он протянул свою руку и дружески пожал мою — не слишком крепко, как это делают любители покрасоваться, и не вяло, как лицемеры.
— Пойдем в бар, — предложил я, — выпьем. Я плачу.
— Нет, лучше ко мне: вон в тот белый дом через дорогу. Называется Бельвиль в честь того места, где я жил ребенком. Там мы сможем спокойно поговорить.
В доме было чисто. За этим следила его жена. Она была очень молодой, лет двадцати пяти. А ему — лет шестьдесят. Эту смуглую венесуэлочку звали Лола.
— Проходите, пожалуйста, — сказала она, мило улыбаясь.
— Налей-ка нам по стаканчику пастиса, — сказал Жожо. — Корсиканец привез мне две сотни бутылок из Франции. Попробуй.
Лола налила нам вина, и Жожо залпом выпил три четверти своего стакана.
— Ну? — Он вопросительно уставился на меня.
— Что — ну? Ты что, считаешь, что я стану рассказывать тебе историю моей жизни?
— О' кей, приятель. Но разве имя Жожо Ла-Пас ничего тебе не говорит?
— Да нет.
— Как быстро проходит слава! Хотя на каторге я был далеко не последним человеком. Никто не мог сравниться со мной в игре в кости. Конечно, это было не вчера, но все-таки такие люди, как мы, оставили свой след, о нас складывали легенды. А сейчас, похоже, о нас никто не помнит. Неужели ни один сукин сын ничего тебе обо мне не рассказывал?
Он казался глубоко оскорбленным.
— Скажу тебе честно — нет.
И снова буравчики просверлили меня до самых кишок.
— А ты недолго был на каторге: по лицу почти не заметно.
— В общей сложности тринадцать лет, считая Эль-Дорадо. По-твоему, это ерунда?
— Может, и так. По тебе не заметно. Только наш брат, каторжник, мог бы сказать, откуда ты явился. Да и то не всякий. Не искушенный в физиогномистике мог бы и ошибиться. На каторге было не так уж и тяжело, правда?
— Но и не легко: острова, одиночное заключение,
— Ну, ты даешь, парень! Острова — да ведь это веселый отдых на природе. Единственное, чего там нет, так это казино. Для тебя каторга — морской бриз, раки, никаких москитов, рыбалка, а время от времени — настоящая радость: чья-нибудь задница или еще что-нибудь получше вроде женушки тюремщика, которую лопух-муженек держит слишком близко от таких, как ты.
— Прекрати, а?..
— Это ты прекрати, не пытайся меня одурачить. Я все знаю. На островах я не был, но слышал о них.
Парень он был своеобразный, но дело принимало дурной оборот: я начал выходить из себя. А он продолжал:
— Каторга, настоящая каторга — это Двадцать четвертый километр. Это тебе что-нибудь говорит? Судя по твоей роже, ты никогда и не ссал в таких местах. А я, приятель, — было дело. Сотня ребят, и у каждого больные кишки. Кто стоит, кто лежит, а кто воет как собака. Перед ними плотная стена буша — непроходимый кустарник. И вовсе не они его вырубают, а этот буш истребляет их. Нет, это не лагерь труда и отдыха. Для тюремной администрации Двадцать четвертый километр большое удобство в лесах Гвианы: забрасываешь туда людей, и они уже больше никогда тебя не беспокоят. Слушай, Папийон, не пудри мне мозги своими островами и одиночкой. Меня этим не проймешь. Ты совершенно не похож на загнанную собаку, из которой дух вон, и лицо у тебя не как у каторжника, осужденного на пожизненное заключение: изможденное, кожа да кости; в тебе нет ничего такого, что отличает этих несчастных, ускользнувших из ада. У них землистые лица, и над ними будто специально поработали долотом — лица стариков, вставленные в голову молодых мужчин. Так вот, у тебя с такими нет ничего общего. Поэтому в моем диагнозе не может быть ошибки: для тебя каторга была развлечением на солнышке.
Он все нудел и наседал на меня, этот старый маленький ублюдок! Мне стало интересно, чем закончится наша встреча.
— Я-то побывал в дыре, откуда никто не выбирается живым, местечко, откуда из тебя вместе с дерьмом постепенно выходят и все кишки, это называется амебная дизентерия. Бедняга Папийон! Ты даже и не нюхал каторги!
Я разглядывал этого невероятно энергичного человечка, примериваясь, как бы лучше ему врезать по морде, но внезапно мне пришла в голову прямо противоположная мысль: стать ему другом. Никаких особых соображений, кроме одного: он может мне пригодиться.
— Ты прав, Жожо. Что там моя каторга! Я ведь такой на вид крепкий, что только настоящий знаток, вроде тебя, может сказать, откуда я явился.
— О'кей, значит, у нас нет разногласий. И что ты намереваешься делать?
— Работаю на золотой шахте в Мокупиа. Восемнадцать монет в день. Но у меня есть разрешение на свободное передвижение: хожу, куда хочу.
— Клянусь, тебе хочется свалить в Каракас и там разгуляться снова.
— Ты прав, это именно то, чего мне хочется.
— Но Каракас — большой город, там рискованно проворачивать настоящие дела. Ты толком еще не выбрался из заключения, а уже назад захотелось?
— У меня свой счет, и очень длинный, к тем гадам, которые упрятали меня за решетку — к этим полицейским, свидетелям, прокурору. Тринадцатилетний срок заключения за преступление, которого я не совершал; острова, чтобы ты про них ни думал; и одиночка на Сен-Жозефе, там я прошел через все пытки, изобретенные этой системой. Кстати, не забывай, что мне было всего двадцать четыре, когда меня посадили.
— Дьявол, да они у тебя всю молодость украли! Побожись, что невиновен! Только, может, ты все еще оправдываешься? Но ведь тут не скамья подсудимых… — Да невиновен я, Жожо! Клянусь покойной матерью.
— Господи, как же тебе тяжко! Но в Каракас ездить не надо. Если тебе нужны бабки, чтобы уладить дела, поедем со мной.
— Зачем?
— Алмазы, парень, алмазы. В этой стране правительство щедрое: можешь где угодно рыться в поисках золота и алмазов. Одного нельзя — использовать машины и механизмы. Зато можешь применять лоток, сито, кирку.
— И где это истинное Эльдорадо[3]? Надеюсь, не там, откуда я пришел?
— Далеко отсюда в буше. Сначала несколько дней на муле, потом — на каноэ, и пешком. А вещи тащить на себе. Маленькой сумочкой не отделаешься. Это единственный способ отхватить кусок пожирнее. Раз повезет — и ты богач, и все твои бабы будут только покуривать и попукивать в шелковые тряпки. Можно сказать и иначе: так разбогатеешь, что сможешь позволить себе предъявить наконец свой счет.
Жожо вошел в раж, глаза его сверкали, он дрожал от возбуждения. Он сказал — состояние. Я слышал об этом на руднике: холмик размером с носовой платок; просто холмик — а в нем сотня, две сотни, пять сотен, тысяча каратов алмазов — удивительная, необъяснимая загадка природы. Если старатель находил такое, тут же с севера, юга, востока и запада начинали подтягиваться другие, будто их кто-то известил. Сначала дюжина, потом сотня и тысяча. Они чуяли золото и алмазы, как голодные собаки — мясо. Со всех сторон стекались сюда тупые, неотесанные люди, уставшие колошматить киркой за двенадцать боливаров в день. Они от этого совершенно сатанели, а потом, когда слышали зов джунглей, шли на него, забыв про все. Они убегали, потому что не могли больше оставаться в домах, похожих на кроличьи клетки, предпочитая работу от зари до зари в ужасном климате, в атмосфере порока. Они добровольно приговаривали себя к нескольким годам ада, но то, что они посылали домой, позволяло их семьям жить в хороших, хотя и небольших домах. Дети были сыты и одеты, ходили в школу, можно было даже дать им приличное образование.
— Ну, и что это за алмазная бомба?
— Папийон, ты что, не веришь? Да тот, кто находит такую жилу, никогда не возвращается на рудник. Богатства хватит до конца дней, если только он совсем не рехнется от радости и не начнет кормить своего мула банкнотами по сто боливаров, вымоченными в тминной или анисовой водке. Нет уж, если он каждый день станет находить несколько небольших алмазов, то это в десять, пятнадцать раз больше того, что он получит в городе.
— Ну, а другие? — Всякие приезжают, кого только не бывает: из Бразилии, Британской Гвианы и Тринидада, бегут с фабрик, хлопковых плантаций, отовсюду. Эти люди — настоящие искатели приключений, и все могут поставить на карту. Господи, ты и представить себе не можешь, какие типы устремляются на землю обетованную. Всевышний населил ее пираньями, анакондами, москитами, ниспослал на нее малярию и желтую лихорадку, но он же усеял ее просторы топазами, изумрудами, усыпал золотом. Авантюристы стоят по пояс в воде, работают так, что не замечают ни солнца, ни москитов, ни голода, ни жажды. Они копают и выбрасывают илистую землю, снова и снова промывают ее, просеивают через сито, надеясь найти алмазы. Кроме того, на венесуэльской границе не интересуются документами. Там чувствуешь не только запах алмазов, но и уверенность, что тебя оставят в покое. Если ты в бегах, лучше места, чтобы залечь и затаиться, не сыскать.
Жожо остановился. Он ничего не упустил: я ведь знал уже достаточно. Размышлял я недолго, а потом сказал:
— Отправляйся один, Жожо, я не могу представить себя на такой работе. Ты, наверное, одержимый — веришь в богатство и в то, что Всемогущий Господь приготовил его тебе в такой дыре. Давай, отправляйся туда сам, а я поищу богатство в Каракасе.
Еще раз его взгляд остановился на мне, проникая в самую душу.
— Я понял: ты не изменился. Хочешь знать, что я на самом деле думаю?
— Валяй.
— Ты уезжаешь из Эль-Кальяо оттого, что куча золота, которая находится в Мокупиа без охраны, сводит тебя с ума. Правильно или нет?
— Правильно.
— И когда дело дойдет до сокровища, там, где я говорю, окажется слишком много желающих?
— Да.
— А ты предпочел бы готовенькое состояние в Каракасе. Уже ограненные бриллианты в ювелирном магазине или у оптовика?
— Приблизительно верно, но не совсем так. Посмотрим.
— Могу присягнуть, что ты — настоящий авантюрист, и ничто тебя не излечит.
— Может, и так, но не забывай о том, что меня держит на плаву — жажда мести. Ради этого я на все пойду.
— Приключения ли, месть ли, — все равно тебе нужны бабки. Поэтому пошли со мной в буш. Это потрясающе, ты увидишь.
— С лотком и мотыгой? Извини, это не для меня.
— Папийон, ты не заболел? Или оттого, что со вчерашнего дня ты можешь идти, куда глаза глядят, совсем ничего не соображаешь?
— Вовсе нет.
— Ты забыл, как меня зовут. Жожо Ла-Пас, или Жожо Ла-Крэпс[4].
— О'кей, значит, ты профессионал, но только я не вижу никакой связи между твоим занятием и тяжкой, скотской работой.
— Да и я тоже не вижу, — проговорил он, сгибаясь пополам от смеха.
— Как это? И мы не едем на рудники добывать алмазы? Откуда же мы тогда возьмем их?
— Из карманов рудокопов.
— Каким образом?
— Играя в крэпс каждый вечер, но иногда проигрывая.
— Понял. Когда едем?
— Подожди минуту. — Жожо был страшно доволен произведенным эффектом. Он медленно встал, подвинул стол на середину комнаты, расстелил скатерть и выложил шесть пар костей. — Посмотри хорошенько.
Очень внимательно я осмотрел кости. Они не были утяжелены[5].
— Никто не скажет, что с этими костями можно жульничать, правда ведь?
— Никто.
Он вынул из войлочного футлярчика шаблон, дал его мне и сказал:
— Меряй.
Одна из сторон шаблона была аккуратно подточена, не больше чем на десятую долю миллиметра, и отполирована.
— Попробуй, выкинь семерку и одиннадцать. Я бросил кость. Ни семерки, ни одиннадцати.
— Теперь моя очередь. — Жожо специально сделал маленькую складку на скатерти. Он держал кость кончиками пальцев. — Вот что мы называем кусачками, — заметил он. — Итак, хожу! Одиннадцать! И снова одиннадцать! Семь! Хочешь шесть? — Бросок — и выпала шестерка.
— Шестерка: четверка и двойка или пятерка и единица? Нате вам. Ну, как, джентльмен, вы удовлетворены?
Я был восхищен. Никогда не видел ничего подобного — никакого жульничества!
— Мне кажется, я всегда играл в кости. Начинал еще в Ботэ, когда мне было восемь лет. Я рисковал, играя в кости, как сейчас, знаешь где? За игральным столом в Жере де л'Э, во времена Роджера Соула.
— Помню. Там было несколько весьма своеобразных типов.
— Вот только мне рассказывать об этом не надо. А среди завсегдатаев — ловкачей, сводников и случайных людей — были и полицейские, такие, как знаменитый Жожо-Красавчик, полицейский-доносчик из Ля-Мадлен, и профессионалы из команды азартных игроков. И их обчищали до нитки, как и остальных. Так что видишь — это беспроигрышный вариант, стоит лишь запустить крэпс в лагерь.
— Похоже на правду.
— Но пойми: играть всюду опасно. На Восточном вокзале шулеры так же быстро хватались за оружие, как и старатели. С одной разницей: в Париже после игры быстро сваливаешь, а на руднике деваться некуда. Никаких полицейских, но у здешнего люда свои законы. — Он прервался, осушил стакан и спросил: — Ну, поедешь?
Я задумался, но ненадолго. Поддался на соблазн. Без сомнения, дело было рискованное, эти старатели далеко не мальчики из церковного хора, но гам все-таки можно добыть большие деньги. Давай, Папийон, положись на Жожо. И снова я повторил вопрос: «Когда едем?»
— Если хочешь, завтра днем, часов в пять, как жара спадет. Будем ехать ночью. У тебя есть оружие?
— Нет.
— А нож?
— И ножа нет.
— Ладно, неважно. Я об этом позабочусь. Чао!
Я вернулся домой. Мария, конечно, предпочла бы, чтобы я отправился в буш, а не в Каракас. Я бы с ней оставил Пиколино. Завтра в дорогу за алмазами. Семерка! Одиннадцать! Мысленно я был уже там. Единственное, что мне оставалось сделать, — выучить все цифры по-испански, английски, итальянски и португальски.
Хосе был дома. Я сказал ему, что передумал, Каракас оставил для другого раза. Сейчас отправляюсь со старым седым французом на алмазные прииски.
— В качестве кого?
— Его партнера. Он всегда делится со своими компаньонами половиной выигрыша. Такое правило. Ты знаешь кого-нибудь, кто с ним работал?
— Троих.
— Они получили много денег?
— Не знаю точно, но скорее — да. Каждый из них ездил трижды или четырежды.
— А что было потом, после этих трех-четырех поездок?
— После? Они никогда не возвращались.
— Почему? Оставались на приисках?
— Да, навсегда. Умирали.
— Лихорадка?
— Нет, их убивали старатели.
— О, Жожо, наверное, везунчик, если он всегда выбирался из этого дерьма.
— Да, он парень толковый. Никогда сам много не выигрывает и делает так, что выигрывает и партнер.
Почуяв запах человека, налетели.
Одна схватила за руку и стала есть ее, как яблоко, кусая.
Другая вгрызлась в тело, тра-ля-ля.
Самой быстрой досталось много, другим — ничего.
Прощай несчастный, да здравствует закон!»
Меня словно громом ударило. Он пел медленно и печально, словно надгробную песнь, «тра-ля-ля» звучало довольно насмешливо, а рефрен «да здравствует закон» был полон издевки. Надо было побывать на парижском дне, чтобы понять подлинный смысл этих слов.
Я пригляделся к человечку. Словно три яблока, поставленные одно на другое; росту в нем не больше, чем полтора метра. Пожалуй, он был самым колоритным из виденных мной бывших каторжников. Белый, как лунь, седые, косо подстриженные бакенбарды; голубые джинсы с кожаным широким ремнем, справа — длинные ножны, из которых на уровне паха торчала наборная рукоятка ножа. Я подошел к нему. Шляпы на нем не было, она лежала на земле, поэтому я смог разглядеть его широкий лоб в веснушках, очень темных, темнее даже, чем вся остальная иссушенная солнцем пиратская физиономия. Брови такие густые, что ему явно приходилось их расчесывать. А под бровями — холодные серо-зеленые глаза, сверлившие меня, как буравчики. Я не успел сделать и пары шагов, как он сказал:
— Ты с каторги. Это так же точно, как то, что меня зовут Ла-Пас.
— А меня — Папийон.
— Жожо Ла-Пас, — уточнил он.
Он протянул свою руку и дружески пожал мою — не слишком крепко, как это делают любители покрасоваться, и не вяло, как лицемеры.
— Пойдем в бар, — предложил я, — выпьем. Я плачу.
— Нет, лучше ко мне: вон в тот белый дом через дорогу. Называется Бельвиль в честь того места, где я жил ребенком. Там мы сможем спокойно поговорить.
В доме было чисто. За этим следила его жена. Она была очень молодой, лет двадцати пяти. А ему — лет шестьдесят. Эту смуглую венесуэлочку звали Лола.
— Проходите, пожалуйста, — сказала она, мило улыбаясь.
— Налей-ка нам по стаканчику пастиса, — сказал Жожо. — Корсиканец привез мне две сотни бутылок из Франции. Попробуй.
Лола налила нам вина, и Жожо залпом выпил три четверти своего стакана.
— Ну? — Он вопросительно уставился на меня.
— Что — ну? Ты что, считаешь, что я стану рассказывать тебе историю моей жизни?
— О' кей, приятель. Но разве имя Жожо Ла-Пас ничего тебе не говорит?
— Да нет.
— Как быстро проходит слава! Хотя на каторге я был далеко не последним человеком. Никто не мог сравниться со мной в игре в кости. Конечно, это было не вчера, но все-таки такие люди, как мы, оставили свой след, о нас складывали легенды. А сейчас, похоже, о нас никто не помнит. Неужели ни один сукин сын ничего тебе обо мне не рассказывал?
Он казался глубоко оскорбленным.
— Скажу тебе честно — нет.
И снова буравчики просверлили меня до самых кишок.
— А ты недолго был на каторге: по лицу почти не заметно.
— В общей сложности тринадцать лет, считая Эль-Дорадо. По-твоему, это ерунда?
— Может, и так. По тебе не заметно. Только наш брат, каторжник, мог бы сказать, откуда ты явился. Да и то не всякий. Не искушенный в физиогномистике мог бы и ошибиться. На каторге было не так уж и тяжело, правда?
— Но и не легко: острова, одиночное заключение,
— Ну, ты даешь, парень! Острова — да ведь это веселый отдых на природе. Единственное, чего там нет, так это казино. Для тебя каторга — морской бриз, раки, никаких москитов, рыбалка, а время от времени — настоящая радость: чья-нибудь задница или еще что-нибудь получше вроде женушки тюремщика, которую лопух-муженек держит слишком близко от таких, как ты.
— Прекрати, а?..
— Это ты прекрати, не пытайся меня одурачить. Я все знаю. На островах я не был, но слышал о них.
Парень он был своеобразный, но дело принимало дурной оборот: я начал выходить из себя. А он продолжал:
— Каторга, настоящая каторга — это Двадцать четвертый километр. Это тебе что-нибудь говорит? Судя по твоей роже, ты никогда и не ссал в таких местах. А я, приятель, — было дело. Сотня ребят, и у каждого больные кишки. Кто стоит, кто лежит, а кто воет как собака. Перед ними плотная стена буша — непроходимый кустарник. И вовсе не они его вырубают, а этот буш истребляет их. Нет, это не лагерь труда и отдыха. Для тюремной администрации Двадцать четвертый километр большое удобство в лесах Гвианы: забрасываешь туда людей, и они уже больше никогда тебя не беспокоят. Слушай, Папийон, не пудри мне мозги своими островами и одиночкой. Меня этим не проймешь. Ты совершенно не похож на загнанную собаку, из которой дух вон, и лицо у тебя не как у каторжника, осужденного на пожизненное заключение: изможденное, кожа да кости; в тебе нет ничего такого, что отличает этих несчастных, ускользнувших из ада. У них землистые лица, и над ними будто специально поработали долотом — лица стариков, вставленные в голову молодых мужчин. Так вот, у тебя с такими нет ничего общего. Поэтому в моем диагнозе не может быть ошибки: для тебя каторга была развлечением на солнышке.
Он все нудел и наседал на меня, этот старый маленький ублюдок! Мне стало интересно, чем закончится наша встреча.
— Я-то побывал в дыре, откуда никто не выбирается живым, местечко, откуда из тебя вместе с дерьмом постепенно выходят и все кишки, это называется амебная дизентерия. Бедняга Папийон! Ты даже и не нюхал каторги!
Я разглядывал этого невероятно энергичного человечка, примериваясь, как бы лучше ему врезать по морде, но внезапно мне пришла в голову прямо противоположная мысль: стать ему другом. Никаких особых соображений, кроме одного: он может мне пригодиться.
— Ты прав, Жожо. Что там моя каторга! Я ведь такой на вид крепкий, что только настоящий знаток, вроде тебя, может сказать, откуда я явился.
— О'кей, значит, у нас нет разногласий. И что ты намереваешься делать?
— Работаю на золотой шахте в Мокупиа. Восемнадцать монет в день. Но у меня есть разрешение на свободное передвижение: хожу, куда хочу.
— Клянусь, тебе хочется свалить в Каракас и там разгуляться снова.
— Ты прав, это именно то, чего мне хочется.
— Но Каракас — большой город, там рискованно проворачивать настоящие дела. Ты толком еще не выбрался из заключения, а уже назад захотелось?
— У меня свой счет, и очень длинный, к тем гадам, которые упрятали меня за решетку — к этим полицейским, свидетелям, прокурору. Тринадцатилетний срок заключения за преступление, которого я не совершал; острова, чтобы ты про них ни думал; и одиночка на Сен-Жозефе, там я прошел через все пытки, изобретенные этой системой. Кстати, не забывай, что мне было всего двадцать четыре, когда меня посадили.
— Дьявол, да они у тебя всю молодость украли! Побожись, что невиновен! Только, может, ты все еще оправдываешься? Но ведь тут не скамья подсудимых… — Да невиновен я, Жожо! Клянусь покойной матерью.
— Господи, как же тебе тяжко! Но в Каракас ездить не надо. Если тебе нужны бабки, чтобы уладить дела, поедем со мной.
— Зачем?
— Алмазы, парень, алмазы. В этой стране правительство щедрое: можешь где угодно рыться в поисках золота и алмазов. Одного нельзя — использовать машины и механизмы. Зато можешь применять лоток, сито, кирку.
— И где это истинное Эльдорадо[3]? Надеюсь, не там, откуда я пришел?
— Далеко отсюда в буше. Сначала несколько дней на муле, потом — на каноэ, и пешком. А вещи тащить на себе. Маленькой сумочкой не отделаешься. Это единственный способ отхватить кусок пожирнее. Раз повезет — и ты богач, и все твои бабы будут только покуривать и попукивать в шелковые тряпки. Можно сказать и иначе: так разбогатеешь, что сможешь позволить себе предъявить наконец свой счет.
Жожо вошел в раж, глаза его сверкали, он дрожал от возбуждения. Он сказал — состояние. Я слышал об этом на руднике: холмик размером с носовой платок; просто холмик — а в нем сотня, две сотни, пять сотен, тысяча каратов алмазов — удивительная, необъяснимая загадка природы. Если старатель находил такое, тут же с севера, юга, востока и запада начинали подтягиваться другие, будто их кто-то известил. Сначала дюжина, потом сотня и тысяча. Они чуяли золото и алмазы, как голодные собаки — мясо. Со всех сторон стекались сюда тупые, неотесанные люди, уставшие колошматить киркой за двенадцать боливаров в день. Они от этого совершенно сатанели, а потом, когда слышали зов джунглей, шли на него, забыв про все. Они убегали, потому что не могли больше оставаться в домах, похожих на кроличьи клетки, предпочитая работу от зари до зари в ужасном климате, в атмосфере порока. Они добровольно приговаривали себя к нескольким годам ада, но то, что они посылали домой, позволяло их семьям жить в хороших, хотя и небольших домах. Дети были сыты и одеты, ходили в школу, можно было даже дать им приличное образование.
— Ну, и что это за алмазная бомба?
— Папийон, ты что, не веришь? Да тот, кто находит такую жилу, никогда не возвращается на рудник. Богатства хватит до конца дней, если только он совсем не рехнется от радости и не начнет кормить своего мула банкнотами по сто боливаров, вымоченными в тминной или анисовой водке. Нет уж, если он каждый день станет находить несколько небольших алмазов, то это в десять, пятнадцать раз больше того, что он получит в городе.
— Ну, а другие? — Всякие приезжают, кого только не бывает: из Бразилии, Британской Гвианы и Тринидада, бегут с фабрик, хлопковых плантаций, отовсюду. Эти люди — настоящие искатели приключений, и все могут поставить на карту. Господи, ты и представить себе не можешь, какие типы устремляются на землю обетованную. Всевышний населил ее пираньями, анакондами, москитами, ниспослал на нее малярию и желтую лихорадку, но он же усеял ее просторы топазами, изумрудами, усыпал золотом. Авантюристы стоят по пояс в воде, работают так, что не замечают ни солнца, ни москитов, ни голода, ни жажды. Они копают и выбрасывают илистую землю, снова и снова промывают ее, просеивают через сито, надеясь найти алмазы. Кроме того, на венесуэльской границе не интересуются документами. Там чувствуешь не только запах алмазов, но и уверенность, что тебя оставят в покое. Если ты в бегах, лучше места, чтобы залечь и затаиться, не сыскать.
Жожо остановился. Он ничего не упустил: я ведь знал уже достаточно. Размышлял я недолго, а потом сказал:
— Отправляйся один, Жожо, я не могу представить себя на такой работе. Ты, наверное, одержимый — веришь в богатство и в то, что Всемогущий Господь приготовил его тебе в такой дыре. Давай, отправляйся туда сам, а я поищу богатство в Каракасе.
Еще раз его взгляд остановился на мне, проникая в самую душу.
— Я понял: ты не изменился. Хочешь знать, что я на самом деле думаю?
— Валяй.
— Ты уезжаешь из Эль-Кальяо оттого, что куча золота, которая находится в Мокупиа без охраны, сводит тебя с ума. Правильно или нет?
— Правильно.
— И когда дело дойдет до сокровища, там, где я говорю, окажется слишком много желающих?
— Да.
— А ты предпочел бы готовенькое состояние в Каракасе. Уже ограненные бриллианты в ювелирном магазине или у оптовика?
— Приблизительно верно, но не совсем так. Посмотрим.
— Могу присягнуть, что ты — настоящий авантюрист, и ничто тебя не излечит.
— Может, и так, но не забывай о том, что меня держит на плаву — жажда мести. Ради этого я на все пойду.
— Приключения ли, месть ли, — все равно тебе нужны бабки. Поэтому пошли со мной в буш. Это потрясающе, ты увидишь.
— С лотком и мотыгой? Извини, это не для меня.
— Папийон, ты не заболел? Или оттого, что со вчерашнего дня ты можешь идти, куда глаза глядят, совсем ничего не соображаешь?
— Вовсе нет.
— Ты забыл, как меня зовут. Жожо Ла-Пас, или Жожо Ла-Крэпс[4].
— О'кей, значит, ты профессионал, но только я не вижу никакой связи между твоим занятием и тяжкой, скотской работой.
— Да и я тоже не вижу, — проговорил он, сгибаясь пополам от смеха.
— Как это? И мы не едем на рудники добывать алмазы? Откуда же мы тогда возьмем их?
— Из карманов рудокопов.
— Каким образом?
— Играя в крэпс каждый вечер, но иногда проигрывая.
— Понял. Когда едем?
— Подожди минуту. — Жожо был страшно доволен произведенным эффектом. Он медленно встал, подвинул стол на середину комнаты, расстелил скатерть и выложил шесть пар костей. — Посмотри хорошенько.
Очень внимательно я осмотрел кости. Они не были утяжелены[5].
— Никто не скажет, что с этими костями можно жульничать, правда ведь?
— Никто.
Он вынул из войлочного футлярчика шаблон, дал его мне и сказал:
— Меряй.
Одна из сторон шаблона была аккуратно подточена, не больше чем на десятую долю миллиметра, и отполирована.
— Попробуй, выкинь семерку и одиннадцать. Я бросил кость. Ни семерки, ни одиннадцати.
— Теперь моя очередь. — Жожо специально сделал маленькую складку на скатерти. Он держал кость кончиками пальцев. — Вот что мы называем кусачками, — заметил он. — Итак, хожу! Одиннадцать! И снова одиннадцать! Семь! Хочешь шесть? — Бросок — и выпала шестерка.
— Шестерка: четверка и двойка или пятерка и единица? Нате вам. Ну, как, джентльмен, вы удовлетворены?
Я был восхищен. Никогда не видел ничего подобного — никакого жульничества!
— Мне кажется, я всегда играл в кости. Начинал еще в Ботэ, когда мне было восемь лет. Я рисковал, играя в кости, как сейчас, знаешь где? За игральным столом в Жере де л'Э, во времена Роджера Соула.
— Помню. Там было несколько весьма своеобразных типов.
— Вот только мне рассказывать об этом не надо. А среди завсегдатаев — ловкачей, сводников и случайных людей — были и полицейские, такие, как знаменитый Жожо-Красавчик, полицейский-доносчик из Ля-Мадлен, и профессионалы из команды азартных игроков. И их обчищали до нитки, как и остальных. Так что видишь — это беспроигрышный вариант, стоит лишь запустить крэпс в лагерь.
— Похоже на правду.
— Но пойми: играть всюду опасно. На Восточном вокзале шулеры так же быстро хватались за оружие, как и старатели. С одной разницей: в Париже после игры быстро сваливаешь, а на руднике деваться некуда. Никаких полицейских, но у здешнего люда свои законы. — Он прервался, осушил стакан и спросил: — Ну, поедешь?
Я задумался, но ненадолго. Поддался на соблазн. Без сомнения, дело было рискованное, эти старатели далеко не мальчики из церковного хора, но гам все-таки можно добыть большие деньги. Давай, Папийон, положись на Жожо. И снова я повторил вопрос: «Когда едем?»
— Если хочешь, завтра днем, часов в пять, как жара спадет. Будем ехать ночью. У тебя есть оружие?
— Нет.
— А нож?
— И ножа нет.
— Ладно, неважно. Я об этом позабочусь. Чао!
Я вернулся домой. Мария, конечно, предпочла бы, чтобы я отправился в буш, а не в Каракас. Я бы с ней оставил Пиколино. Завтра в дорогу за алмазами. Семерка! Одиннадцать! Мысленно я был уже там. Единственное, что мне оставалось сделать, — выучить все цифры по-испански, английски, итальянски и португальски.
Хосе был дома. Я сказал ему, что передумал, Каракас оставил для другого раза. Сейчас отправляюсь со старым седым французом на алмазные прииски.
— В качестве кого?
— Его партнера. Он всегда делится со своими компаньонами половиной выигрыша. Такое правило. Ты знаешь кого-нибудь, кто с ним работал?
— Троих.
— Они получили много денег?
— Не знаю точно, но скорее — да. Каждый из них ездил трижды или четырежды.
— А что было потом, после этих трех-четырех поездок?
— После? Они никогда не возвращались.
— Почему? Оставались на приисках?
— Да, навсегда. Умирали.
— Лихорадка?
— Нет, их убивали старатели.
— О, Жожо, наверное, везунчик, если он всегда выбирался из этого дерьма.
— Да, он парень толковый. Никогда сам много не выигрывает и делает так, что выигрывает и партнер.