десяток. - Толя немного слукавил. Он прекрасно понимал, что Виснер имеет в
виду другое.
- Ну что ты! Крюка не жалко.
- Ясно. Дело в принципе: священное право собственности!
- Собственность здесь ни при чем. Это вопрос этики...
- Понятно, Фриц, - перебил я его. - Ты хочешь сказать, что чужой крюк -
это чужое достижение.
- Да, да! Именно это. Нас вправе упрекнуть в несамостоятельном
восхождении. Мы, по сути дела, воспользовались чужой помощью. Кстати, крюки
на этих маршрутах вообще нежелательны. Здесь ценят, когда их проходят
свободным лазанием.
- По-моему, излишняя щепетильность. У нае с этим проще: сегодня я
воспользовался его крюком, а завтра он - моим. Так же как у нас не считается
зазорным в случае крайней необходимости идти по чужим следам. Наша этика
позволяет...
- У нас вообще... разный подход к некоторым нормам, - прервал меня
Анатолий. - Я вспоминаю, как западные немцы на альпинистских привалах жуют
каждый свой бутерброд... Откровенно скажу: нам это не по душе.
- Ты не прав, Толя, - быстро, взволнованно заговорил Виснер. - Виной
тому не образ мысли, не национальный характер и не проявление
индивидуализма. Дело куда проще. Это всего лишь вопрос тактики переноса
грузов. У вас один несет чай, другой - сахар. А немцы считают, что лучше,
если каждый будет иметь в рюкзаке комплект продуктов и распоряжаться ими,
как захочется. К тому же человек может сильно отстать, потеряться.
- А ты не находишь, что такую тактику диктует некое свойство души,
которое называется индивидуализмом? Знаешь, эдак незаметно, подспудно
наводит на чужую мысль, и в результате отыскиваются именно такие, близкие
сердцу варианты?!
- Это слишком сложно... - усмехнулся Виснер. - И умозрительно.
Индивидуализм диктует все и всем, не только западным немцам. Вы повсюду
говорите: коллективизм - основа восходительства. Это снаружи так выглядит. А
вовнутрь заглянешь, все оказывается по-другому. Я говорю о большом
альпинизме, а не о том, где собираются молокососы, чтобы поклясться друг
другy в верности и, возможно, даже за компанию умереть. Мастер альпинизма -
это личность. А личность склонна к обособлению. Это у нее защитное свойство
- чтобы сохранить свою цельность. Сильные альпинисты движутся группой, и
все-таки каждый идет сам по себе. Он замыкается на своем ощущении гор,
переживании трудностей маршрута, побед и неудач. Он держит в себе эти
чувства, не испытывая ни малейшего желание с кем-либо поделиться ими... Да
зачем я вам все это говорю, будто вы не знаете, что настоящий восходитель
связывается веревкой с партнерами только по крайней необходимости?! Что
отсюда - явление одиночек?! И что большинство из нас идут в коллективах не
по зову души, а по велению разума?! Вам не хуже, чем мне известно: хождение
в группе - сложное, тонкое искусство. Умение во всех случаях оставаться
хорошим, честным товарищем - признак высокой альпинистской зрелости.
Но это не дает вам права считать, что альпинизм - маленькая модель
коммунизма.
- Все это признаки индивидуальности. Индивидуализм - совсем другое.
Нельзя путать эти понятия. К тому же зря ты так смело говоришь за всех
альпинистов мира. Я действительно люблю переваривать горы уединенно. Но я же
и люблю ходить в них компанией. Я ни за что бы не пошел одиночкой, даже если
б это было совсем безопасно. Все это сложно и не может быть однозначным. И
вообще... по-твоему, выходит, что на альпинизме не может оставаться
какой-либо национальный или социальный отпечаток. Получается, он не
подвержен национальному влиянию?
- Подвержен. Но не в главном. В главном наоборот: это он образует
особую международную общность - альпинистов.
- Вот и вернемся к нашим баранам. Мы ведь и не говорим о главном. Разве
вопрос, как относиться к чужому крюку, - главное в альпинизме?
- Ну хватит! - вмешался я. - А то этому конца не будет.
Я оставался в стороне от беседы. Мне не до разговоров. Мне сейчас
хватало своих переживаний, своих
размышлений. И весьма драматичных. Тех, что привели меня к очень
удобному, но отторжимому душою выводу: ладно, проживу и без альпинизма.
Виснер, видно заметил мое настроение, понял, о чем я думаю, и сказал:
- Не надо расстраиваться, Володя. Ваш авторитет от этого николько не
упал. Мы считаем вас сильными альпинистами и высоко ценим советскую
восходительскню школу. Смотри, сколько там народу наблюдает, уверен, все они
в восторге от вас. А крюк - это маленькая оплошность Я досадовал... мне
хотелось, чтобы все прошло идеально К тому же по-своему ты поступил
правильно. У вас другой альпинизм, поэтому другие правила. Ты сказал: в
случае необходимости идете по чужим следам и знаете, что никто вас в этом не
упрекнет - ни в душе, ни вслух, и я подумал: ваш альпинизм то и дело ставит
людей в условия, когда игра кончается, когда не до спорта - начинается
борьба за жизнь. И тут условности не имеют никакого значения. Этот фактор
очень влияет на все ваше альпинистское мировоззрение У нас тоже есть такой
альпинизм. Но представлен всего лишь одной горой - Мак-Кинли, на Аляске.
Разумное объяснение. В целом. Тяжелых для меня частностей Виснер не
знал... И все-таки меня радовало уже то, что он сам до этого дошел - не
пришлось оправдываться. Я несколько ободрился, хотя в душе оставался
свинцовый осадок. Вечером в номер ко мне зашел Непомнящий и снова завел
разговор о злосчастном крюке.
- Если разобраться, - сказал он, - в упреке Висера ничего нового. Хоть
и нет такого правила, но и у нас использование чужого крюка не доблесть.
Только не бери все на себя. Я себя укоряю. Сделал бы то же самое - не
задумываясь подвесился бы на эту железку. По-моему, все мы не в ту
тональность попали - что-то вроде экскурсионного настроения. Еще встреча
такая: "представители", "делегаты"! Словно не работать приехали, а для
осмотра экзотики.
Я молчал. Он пришел, чтобы меня успокоить, и наивно думал, будто мне
это непонятно.
- А почему мы расслабились? - продолжал Анатолий. - Может, потому, что
свысока смотрим на нравственность? Они, мол, здесь за лучший кусок в глотку
друг другу готовы вцепиться. Если у нас такой поступок не осуждается, то
здесь тем более? Немного подзабыли, что имеем дело с альпинистами!
Американская пресса, понятно, не обошла нас вниманием. Отражала визит
советских весьма подробно. Мы постоянно глядели на свое отражение и пришли к
выводу: утомительная это штука, зеркало. Особенно если оно не слишком
точное. Случалось, правда, и так что приходилось говорить себе: "Нечего на
зеркало пенять..." Но так бывало редко, поскольку нас все-таки больше
хвалили.
В первые же дни газеты поместили отчеты о наших тренировках в
Шавангуке. Много говорили о необычайной скорости прохождения маршрутов,
ничуть не жалея превосходных степеней. Пришлось, однако, проглотить весьма
ощутимую ложку дегтя - "чужой крюк" не ускользнул от внимания репортеров.
Был юмор по поводу галош Сережи Бершова и Славы Онищенко. Были и некоторая
торопливость в оценке и толковании фактов. Кто-то из журналистов, услыхав
звон, не дал себе труда разобраться, где он, и выдал "уличающие" строчки
броским аншлагом: "Русские приехали без снаряжения!" В этом подобии правды
не содержалось ни полправды, ни четверть правды. Наша федерация договорилась
с ААК: мы берем только легкое снаряжение (крюки, карабины, закладки);
пуховыми мешками, палатками, веревками, ледорубами нас снабдят на мecте. На
тех же условиях в следующем году должен продить и ответный визит
американцев. Это вызвано ограчением перевозки грузов на самолете. Но...
вероятно, соблазн уличить советских в нищенстве оказался сильнее чем забота
о репутации своего печатного органа. Но, повторяю, это были лишь мелкие
пятнышки на общем фоне доброжелательства. ...Началась наконец истинно
деловая часть нашей поездки. Мы сели в самолет и полетели с востока на
запад, в центр страны, штат Вайоминг. Здесь в Тетонских горах нас ожидал
популярный в Штатах массив Гранд-Тетон. Ночь провели в Джексоне, небольшом
городке неподалеку от Гранд-Тетона, и на другой день отправились в район
восхождения.
Утро оказалось не слишком добрым. Накануне весь вечер готовились к
выходу - паковали рюкзаки, проверяли веревки, карабины... Но, пробудившись,
увидели сырые, унылые окна. Шел дождь, способный вызывать юмор разве что у
людей, которым все равно сидеть дома. Мы красноречиво посмотрели на нашу
альпинистскую совесть - Виталия Михайловича, - и суровый, несгибаемый
Абалаков ответил:
- Куда же, к черту, в такую погоду?! Сидите уж. Может, к обеду
пройдет... Протеста это, понятно, не вызвало хотя бы уж потому, что выпал
случай поспать лишних пару часов. Однако... В дверь постучали. Вошел местный
гид, знакомивший нас с достопримечательностями района. Сейчас он прибыл,
чтобы доставить нас на исходную точку маршрута.
- Одевайтесь, пошли! - сказал он.
- Куда?!
- На маршрут.
- Но дождь?!
Губы его искривились в усмешку:
- У вас нет снаряжения на случай дождя?! По-моему, вы просто плохие
альпинисты. Непонятно, за.что вас хвалят? - сказал он не моргнув глазом.
Фигурального смысла в его ответе не содержалось, доброй иронии тоже.
"Плохие альпинисты" значит плохие альпинисты. По лицу его было видно, что он
и навсегда сделал вывод о нашей квалификации.
Настроение было испорчено. И дело не в грубости гида. Это, как говорят,
факт его биографии - ему и расстраиваться. Но он и впрямь попал в болевую
точку. У меня нет здесь возможности подробно рассматривать положение с
альпинистским инвентарем. Повторю литшь то, о чем неоднократно говорилось в
нашей спортивной периодике: проблема эта далека от решения. Сейчас нас
заставили краснеть, ибо мы и в самом деле не имели горной одежды от дождя.
У подножия стены нас ожидал Роберт Уоллес - двадцатишестилетний
профессионал, совершивший с клиентами не один десяток подъемов на эту гору.
Роберт занимается некоторыми восходительскими исследованиями. Его волнуют
проблемы питания и досуга в гоpax. У него приветливое лицо и вместе с тем
цепкий, пристальный взгляд.
Когда сопровождающий оставил нас одних, Уоллес сказал:
- Я, по правде говоря, не думал, что вы пойдете в такую погоду.
- Мы бы не пошли, - ответил Непомнящий, - но нам сказали... - Толя
повторил "глубокомыслие" над шего гида и добавил: -Честно говоря, нас это
несколько удивило.
- Удивило? Почему? Вы что, решили, что по нашу сторону земли нет
дураков?! По-моему, это племя населяет планету весьма равномерно.
Маршруты к самой вершине Гранд-Тетон несложны - не выше 3б категории
трудности. Отдельные участки, правда, могли бы потянуть на 56, но их
немного. Ничего достойного описания на подъеме к высшей точке не случилось.
Читателя мог бы заинтересовать лишь небольшой, но важный для этого
повествования разговор, который вышел у меня на биваке. Но стоит ли давать
из-за него малоинтересные подробности?! Мы покорили здесь еще несколько
вершин, но с большинством из них не связано сколько-нибудь значительных
воспоминаний - лишь отдельные, правда важные, штрихи. Вот почему я решил
отступить немного от фактологической правды и собрать их воедино, начинить
ими какой-то, один маршрут. Мне придется для этого составить группу из
людей, которые ходили со мной здесь же, в Тетонском районе, но в разное
время. Надеюсь, читатель простит мне это маленькое литературное ухищрение
поскольку я прибегаю к нему ради его же (читателя) пользы - чтобы не
нарушить цельность рассказа.
Итак, идет дождь. Кажется, будто начался он вдень первого пришествия и
кончится разве что со вторым. В такую погоду забываешь как выглядит солнце.
Холодный, всепроникаюший ветер пробивает тепловую защиту, пронизывает душу и
вызывает в ней печаль по самой себе. Она почему-то зрится синей и сморщеной,
как ощипанный заморыш цыпленок.
Мы несем на себе пуд воды. Карабкаемся по мокрым скользким камням.
Дождь пожирает трение. От него и впрямь - лишь мокрое место. Если оно,
трение, где и усилилось, так это между лямками рюкзака и плечами. Господи,
до чего ж прекрасен высотный мороз! Зимняя Ушба мне кажется раем. Этот
нижний кусок маршрута - до перевала - считается легким, по бумагам - не
более "тройки". Но мне припомнился американский анекдот, в котором гангстер
утверждает, что ватой можно убить если в нее завернуть утюг. Природа плевала
на нашу восходительскую арифметику и завернула сегодня в легкую вату тяжелый
утюг. Американцам все-таки легче - дождевые анараки спасают наших хозяев. Их
пятеро: Роберт Уоллес, наш знакомый по лагерю "Памир-74" Питер Лев
знаменитый первопроходец по западному ребру Эвереста (1963 г.) Вилли Ансоелд
с дочерью и сыном.
Идем двойками. Я в связке с Граковнчем. Впереди Онищенко с Бершовым. На
Славе Онищенко лежит еще одна нагрузка: он сдерживает молодость Сережи
Бершова. Чемпион Союза по скалолазанию торопится - и потому, что умеет
торопиться, и потому, что в эту гнусную погоду душа его тянется к биваку,
который ждет[ ]нас на перевале, и потому, что при всей
осторожности большого мастера все-таки молод и увлекается, забывая порою об
опасности, о нехватке трения. Но заматеревший в горах Онищенко тоже чемпион
того же ранга - только по альпинизму. И если скалолазание - искусство
прохождения стен, то альпинизм к тому еще (а может, прежде всего) искусство
человеческого поведения. Слава умеет разговаривать с людьми! Ему без труда
удается сдержать Сережнно рвение.
Такая же забота отягощает и Вилли Ансоелда. Он то и дело покрикивает на
дочь. Семнадцатилетней Нанда Дэви не то что дождь - ей море по колено. Этот
бесенок шастает по скалам словно паучок по паутине. И в этом деле всем нам,
кроме Сережи, могла бы дать фору. Они с Бершовым могли бы составить
блестящую связку. Наш чемпион был бы в ней первым, хотя преимущество его не
так уж разительно.
Наконец перевал. Но главная радость в том, что вышли из полосы дождя.
Зато ветер здесь достигает почти ураганной силы. Страшно подумать, что нужно
ставить палатки.
Даже тонкие стойки с трудом рассекают этот плотный, чуть ли не зримый
поток воздуха - вот-вот согнутся, выскочат из гнезда. Полотнища надуваются
куполом. Удержать их стоит большого труда. Кажется, еще немного, и унесут
тебя в воздух, как дельтаплан. Каждую палатку приходится ставить всем
скопом... Но все имеет конец. Затянут последний палаточный трос. И тут
происходит такое, отчего Валя Гракович зеленеет и, распираемый злостью,
выдает какую-то заумь:
-Интересно, как она выглядит, эта стерва?
-Какая?
-Природа. Блондинка она или брюнетка? До чего ж охота ей плюнуть в
рожу! - шипит он.
Я - да и вся компания - разделяю Валины чувства: лишь только мы
завязали последний узел, ветер утих - резко, внезапно, будто вышел весь
воздух, - на западе в клиновидную дыру меж двумя вершинами вывалилось
большое хохочущее солнце.
Питер Лев притащил вязанку дров, заброшенную сюда еще кем-то до нас, и
мы развели костер. В ожидании ужина Вилли Ансоелд взялся отчитывать Дэви. Он
это делал мягко, деликатно, с оттенками нежности в голосе.
- Ты слишком легкомысленна, Дэви, - говорит он, - за такое легкомыслие
в горах платят жизнью! Дэви обнимает отца, прижимается щекой к его овальной
густой с проседью бороде и... обвиняет его в трусости. Глядя на нее, думаю:
пересек океан, чтобы снова увидеть привычный тип русской девушки.
Светловолосая, крупная, с молочным цветом лица и здоровым румянцем во всю
щеку, она походила на тех наших сельских красавиц, ядреный вид которых
ничуть не лишает их нежности.
-Ты не должна называть меня трусом по трем причинам, - шутливо отвечает
ей Вилли. - Во-первых, потому, что я твой отец. Во-вторых, потому, что я
почтенный профессор философии. И с твоей стороны непочтительно так говорить.
В-третьих, я покоритель Эвереста. Разве я могу быть трусом?! Вот знак моей
храбрости. Профессор снял ботинок, показал стопу без пальцев и, обращаясь к
нам, уже всерьез добавил: - 63-й год, Эверест!
Гракович, загадочно улыбнувшись, досмотрел на меня. Я понял его, снял
ботинок и показал свою беспалую ногу.
- О! - удивился Ансоелд. - Значит, и ты из клана беспалых?! Где?
- Пик Коммунизма, 72-й год.
- Этот ваш пик, видимо, серьезная гора!
- Вполне. Шутить не приходится.
- Слушай, Дэви, поедем в Россию, сходим на этот нашумевший пик?
- С радостью, папа. Но сначала мы должны побывать на моей горе.
- Знаете, - говорит Вилли - почему ее зовут Нанда-Дэви?
- Догадываемся, - глядя куда-то в небо, с усмешкой произносит Валентин.
- Сумасшедший папа назвал свою дочь в честь Гималайской вершины Нанда-Дэви.
Черт меня дернул связаться с этими шизоидными альпинистами!
- О! Надо посмотреть на эту вершину, чтобы понять меня. Красота и
величие... Но это не главное. Я никогда не видел более таинственной горы,
более недоступной осознанию, проникновению в ее сущность. Поистине вещь в
себе! Как юная дева, мечтательна, поэтична. И вместе с тем открыта,
обнажена, словно женщина в "мини". И чем больше обнажена, тем недоступней
смысл тайны, в которую хочешь проникнуть. Нужно покорить ее, чтобы возникла
хотя бы иллюзия проникновения в ее глубину...
- Это хорошо сказано! - перебил Гракович. -Я всегда думал: горы манят
нас потому, что они единственная вещь в себе, которая хоть частично
позволяет проникнуть в свое нутро.
- Точно, - вмешиваюсь я. - Природа создала кролика, чтобы делать из
него зимние шапки, а горы - чтобы лазить по ним. Раз мы поднимаемся на
вершины, значит, постигаем их смысл.
- Этот скептик, - показывает Ансоелд на меня, - пытается нас
приземлить. Ничего не получится. Мы еще немного полетаем на крыльях
философии.
- По-моему, здесь больше пахнет мистикой, чем философией.
- Правильно, - вдруг подает свой голос Дэви. - Но мне кажется, нельзя
стать альпинистом, не имея на дне души хоть немного этого чувства.
- Мистики?!
- Мистики. Наша тяга к горам замешена на ощущении колдовства,
таинственных сил, вере в чудеса. Без этого мы бы слишком рационально
смотрели на жизнь, чтобы ходить в горы. Альпинизм и поэзия - близкие
понятия. Больше того: альпинизм - это вид поэзии.
Вилли с восторгом смотрел на дочь. Временами окидывал взглядом нас, как
бы проверяя: разделяем ли мы его восторг, понимаем ли отцовскую гордость? Мы
и впрямь были поражены глубиной рассуждений этой семнадцатилетней девочки.
- Если б вы могли заглянуть ко мне в душу... - продолжала Дэви. - Я все
время думаю о моей горе. Мне кажется, есть что-то такое, что связывает меня
с ней - со дня моего рождения.
- Дэви, - попросил отец, - прочти свои стихи.
Уж стаи птиц покинули меня,
И облака дрейфующего скрылся лик.
Одна, но рядом башня - Чин-Тинг пик.
Мы вечные друзья, эта гора и я.
Теперь я должен нарушить временную последовательйость своего рассказа и
забежать вперед, чтобы одним разом сказать все о прекрасной девушке Дэви.
Год спустя в одном из альпинистских журналов Америки появилась
иллюстрированная статья. На верху страницы справа - фото Дэви Ансоелд, слева
- ее стихи. Затем следовало сообщение:
"Дорогие друзья,
Дэви умерла от острого брюшного заболевания, осложненного большой
высотой, 8 сентября на высоте 24000 футов (7320 м. - В. Ш.) на Нанда-Дэви,
горе, по имени которой она была названа, во время альпинистской экспедиции в
Индии с ее отцом и рядом других американских и индийских альпинистов.
Тело Дэви будет оставлено с горой, которую она любила..."
История эта и впрямь отдает мистицизмом. Однако мой опыт и некоторое
знание восходительской психологии подсказывают достаточно реальное
объяснение этому таинственному факту. Оно кажется мне достоверным хотя бы уж
потому, что ничего нового в поведении психики человека на большой высоте я в
данном случае не вижу. И если не считать это простым совпадением, то могло
быть так.
Дэви "разрушила" самое себя. Она много лет готовилась к такому
разрушению. С детства в ней зрело сознание, что ее судьба каким-то образом
переплетается с существованием горы Нанда-Дэви. Возможно, в голове у девушки
подчас мелькала мысль, будто связь эта для нее роковая, будто тянет ее к той
вершине некая черная, инфернальная сила. Все это укладывалось, копилось в
подкорке, чтобы потом при удобном случае, в стрессовой ситуации, во-первых,
обернуться глубоким, неодолимым страхом и, во-вторых, послужить программой
для саморазрушительного поведения организма. Нужен только толчок, чтобы
программа эта сработала.
По меньшей мере у половины из тех, кто поднимается на большую высоту,
организм где-нибудь, как-нибудь начинает пошаливать. Большинство жалуется на
отклонения в работе желудочно-кишечного тракта.
Опытные восходители такие отклонения иногда вообше не принимают за
болезнь, считая, что на высоте у них по-другому и быть не может.
Юную Дэви, лишенную опыта высотных восхождений, могли напугать самые
первые признаки заболевания. Ее тут же могла ошарашить мысль: "Так вот в чем
тайна - она в моей смерти!" Страх, убежденность в подлинности догадки
парализовали силы сопротивления организма, открылась возможность к
скоротечному развитию болезни, и... этот страшный исход. Словом, вполне
допустимо, что Дэви Ансоелд могла убить себя самогипнозом.
Но вернемся к нашему биваку на перевале, где ничто не предвещает
будущей трагедии.
...Солнце быстро садится. Сейчас оно застряло меж гор так, словно
смотрит сквозь два раздвинутых пальца и уже касается их перепонки. Оно
направленно, точно прожектором, высвечивает восточную стену нашей горы - ту
самую, по которой нам предстоит подниматься. Я тревожно вглядываюсь в крутые
скалы, участки отвесных стен с нависающими каменными карнизами, миновать
которые нет никакой возможности; стараюсьунять подло трепещущую душу, когда
натыкаюсь глазом на отрицательные углы и многометровые камины.
Рядом со мной полулежит, опершись головой о рюкзак, Валентан. Глаза его
тоже устремлены вверх. Временами - я это вижу височным зрением - он косит на
меня, коротко, но пристально. От этого мне начинает казаться, что он
догадывается о моем состоянии.
- "Пятерка б" тут будет верная, - говорит он. - А то и с лихвой.
Кое-где и на "шестерку" потянет. Нужно запасаться крючьями, лесенками.
В двух шагах от нас Питер Лев роется в рюкзаке. У костра, где сушатся
наши вещи, сидят семья Ансоелдов, Уоллес и Онищенко с Непомнящим. Свесив с
валуна разутые ноги, прикрыв глаза, подставил лицо лучам солнца Сережа
Бершов.
- Пит, - обращается по-английски Гракович, - расскажи, что там будет? -
Он показал пальцем вверх.
Лев нарочито вгляделся в нутро своего мешка, как-то странно улыбнулся и
ответил:
- Ничего особенного. Так, пустяки. Сразу же за кулуаром стенка.
Потом... Словом, попадутся навесы, пара каминов, возле вершины маятник -
серьезный... Ну, вы же мастера, для вас нет здесь проблем. - Последние слова
он говорит, чуть ли не до самой шеи погружая голову в мешок.
- Ну, хорошо. Скажи тогда, сколько брать крючьев? Пит резко вскинул
голову и, посмотрев на нас долгим немигающим взглядом, ответил:
- Крючьев? Ни одного. Всюду, где необходимо, крючья вбиты. Можете их
смело использовать. Ими пользуются все. Они стационарные.
- На всякий случай парочку, думаю, надо все-таки взять. Вдруг
что-нибудь изменилось?
- Ничего не могло измениться. Я был здесь неделю назад. С тех пор сюда
никто не ходил. Американцы вообще бывают здесь редко - очень сложные
подступы.
И сама вершина находится в стороне, все как-то проходят мимо.
- Что ж, коли так, то совсем хорошо, - по-русски произнес Валентин. Он
внимательно посмотрел на меня и добавил: - Володя, я хочу договориться с
Онищенко, чтобы мы с тобой пошли первой связкой. Как ты на это смотришь?
Беспощадный вопрос. Ни грамма возможности увернуться от прямого ответа.
Взметнулся как плеть над спиной. Я вдруг понял страшный эффект ловушки: она
группирует силы организма в плотный, упругий комок, возникает иллюзия
собственной сокрушающей мощи, огромная вера в свою способность вырваться и
тут же, с первой попыткой спастись, огорошивает полной безысходностью. Я
лихорадочно искал путь ухода от прямого ответа, метался от варианта к
варианту, убежденный, что такой существует. И сник, когда понял: возможен
лишь односложный ответ. Альтернатива: да или нет - множество слов означает
"нет". Я сказал Граковичу:
- Договаривайся.
- Извини, Володя, - просительно заговорил он, - Мне хотелось бы пойти в
связке первым. Не обижайся, но я нынче... как бы сказать?.. вдохновение
чувствую, - произнес он с нарочитым пафосом, - силушка взыграла. "Актер
чертов, - подумал я, - делает вид, будто ничего не замечает, не понимает".
Валентин сделал мне большое послабление. Но я неожиданно для самого себя
закрепил свое и без того прочное положение в капкане.
- Не пойдет. Мне ведь тоже на вторых ролях не шибко весело. Я, конечно,
не ставлю вопрос, как ты, но,
во всяком случае, отдельные участки хотел бы пройти первым.
В глазах Граковича загорелась веселая, радостная искра.
- Пожалуйста, - сказал он. - Я ведь не настаиваю. Просто я думал, если
у тебя нет особого желания... ...Встали, как на селе, - с коровами. Погода
оставалась нам верной, и в шесть утра начали подъем. Скалы здесь прочные, не
слишком сыпучие. В кулуаре, однако, камней хватает. Мы проходили его
осторожно. Но настроение было хорошее. Я вдруг почувствовал былую
виду другое.
- Ну что ты! Крюка не жалко.
- Ясно. Дело в принципе: священное право собственности!
- Собственность здесь ни при чем. Это вопрос этики...
- Понятно, Фриц, - перебил я его. - Ты хочешь сказать, что чужой крюк -
это чужое достижение.
- Да, да! Именно это. Нас вправе упрекнуть в несамостоятельном
восхождении. Мы, по сути дела, воспользовались чужой помощью. Кстати, крюки
на этих маршрутах вообще нежелательны. Здесь ценят, когда их проходят
свободным лазанием.
- По-моему, излишняя щепетильность. У нае с этим проще: сегодня я
воспользовался его крюком, а завтра он - моим. Так же как у нас не считается
зазорным в случае крайней необходимости идти по чужим следам. Наша этика
позволяет...
- У нас вообще... разный подход к некоторым нормам, - прервал меня
Анатолий. - Я вспоминаю, как западные немцы на альпинистских привалах жуют
каждый свой бутерброд... Откровенно скажу: нам это не по душе.
- Ты не прав, Толя, - быстро, взволнованно заговорил Виснер. - Виной
тому не образ мысли, не национальный характер и не проявление
индивидуализма. Дело куда проще. Это всего лишь вопрос тактики переноса
грузов. У вас один несет чай, другой - сахар. А немцы считают, что лучше,
если каждый будет иметь в рюкзаке комплект продуктов и распоряжаться ими,
как захочется. К тому же человек может сильно отстать, потеряться.
- А ты не находишь, что такую тактику диктует некое свойство души,
которое называется индивидуализмом? Знаешь, эдак незаметно, подспудно
наводит на чужую мысль, и в результате отыскиваются именно такие, близкие
сердцу варианты?!
- Это слишком сложно... - усмехнулся Виснер. - И умозрительно.
Индивидуализм диктует все и всем, не только западным немцам. Вы повсюду
говорите: коллективизм - основа восходительства. Это снаружи так выглядит. А
вовнутрь заглянешь, все оказывается по-другому. Я говорю о большом
альпинизме, а не о том, где собираются молокососы, чтобы поклясться друг
другy в верности и, возможно, даже за компанию умереть. Мастер альпинизма -
это личность. А личность склонна к обособлению. Это у нее защитное свойство
- чтобы сохранить свою цельность. Сильные альпинисты движутся группой, и
все-таки каждый идет сам по себе. Он замыкается на своем ощущении гор,
переживании трудностей маршрута, побед и неудач. Он держит в себе эти
чувства, не испытывая ни малейшего желание с кем-либо поделиться ими... Да
зачем я вам все это говорю, будто вы не знаете, что настоящий восходитель
связывается веревкой с партнерами только по крайней необходимости?! Что
отсюда - явление одиночек?! И что большинство из нас идут в коллективах не
по зову души, а по велению разума?! Вам не хуже, чем мне известно: хождение
в группе - сложное, тонкое искусство. Умение во всех случаях оставаться
хорошим, честным товарищем - признак высокой альпинистской зрелости.
Но это не дает вам права считать, что альпинизм - маленькая модель
коммунизма.
- Все это признаки индивидуальности. Индивидуализм - совсем другое.
Нельзя путать эти понятия. К тому же зря ты так смело говоришь за всех
альпинистов мира. Я действительно люблю переваривать горы уединенно. Но я же
и люблю ходить в них компанией. Я ни за что бы не пошел одиночкой, даже если
б это было совсем безопасно. Все это сложно и не может быть однозначным. И
вообще... по-твоему, выходит, что на альпинизме не может оставаться
какой-либо национальный или социальный отпечаток. Получается, он не
подвержен национальному влиянию?
- Подвержен. Но не в главном. В главном наоборот: это он образует
особую международную общность - альпинистов.
- Вот и вернемся к нашим баранам. Мы ведь и не говорим о главном. Разве
вопрос, как относиться к чужому крюку, - главное в альпинизме?
- Ну хватит! - вмешался я. - А то этому конца не будет.
Я оставался в стороне от беседы. Мне не до разговоров. Мне сейчас
хватало своих переживаний, своих
размышлений. И весьма драматичных. Тех, что привели меня к очень
удобному, но отторжимому душою выводу: ладно, проживу и без альпинизма.
Виснер, видно заметил мое настроение, понял, о чем я думаю, и сказал:
- Не надо расстраиваться, Володя. Ваш авторитет от этого николько не
упал. Мы считаем вас сильными альпинистами и высоко ценим советскую
восходительскню школу. Смотри, сколько там народу наблюдает, уверен, все они
в восторге от вас. А крюк - это маленькая оплошность Я досадовал... мне
хотелось, чтобы все прошло идеально К тому же по-своему ты поступил
правильно. У вас другой альпинизм, поэтому другие правила. Ты сказал: в
случае необходимости идете по чужим следам и знаете, что никто вас в этом не
упрекнет - ни в душе, ни вслух, и я подумал: ваш альпинизм то и дело ставит
людей в условия, когда игра кончается, когда не до спорта - начинается
борьба за жизнь. И тут условности не имеют никакого значения. Этот фактор
очень влияет на все ваше альпинистское мировоззрение У нас тоже есть такой
альпинизм. Но представлен всего лишь одной горой - Мак-Кинли, на Аляске.
Разумное объяснение. В целом. Тяжелых для меня частностей Виснер не
знал... И все-таки меня радовало уже то, что он сам до этого дошел - не
пришлось оправдываться. Я несколько ободрился, хотя в душе оставался
свинцовый осадок. Вечером в номер ко мне зашел Непомнящий и снова завел
разговор о злосчастном крюке.
- Если разобраться, - сказал он, - в упреке Висера ничего нового. Хоть
и нет такого правила, но и у нас использование чужого крюка не доблесть.
Только не бери все на себя. Я себя укоряю. Сделал бы то же самое - не
задумываясь подвесился бы на эту железку. По-моему, все мы не в ту
тональность попали - что-то вроде экскурсионного настроения. Еще встреча
такая: "представители", "делегаты"! Словно не работать приехали, а для
осмотра экзотики.
Я молчал. Он пришел, чтобы меня успокоить, и наивно думал, будто мне
это непонятно.
- А почему мы расслабились? - продолжал Анатолий. - Может, потому, что
свысока смотрим на нравственность? Они, мол, здесь за лучший кусок в глотку
друг другу готовы вцепиться. Если у нас такой поступок не осуждается, то
здесь тем более? Немного подзабыли, что имеем дело с альпинистами!
Американская пресса, понятно, не обошла нас вниманием. Отражала визит
советских весьма подробно. Мы постоянно глядели на свое отражение и пришли к
выводу: утомительная это штука, зеркало. Особенно если оно не слишком
точное. Случалось, правда, и так что приходилось говорить себе: "Нечего на
зеркало пенять..." Но так бывало редко, поскольку нас все-таки больше
хвалили.
В первые же дни газеты поместили отчеты о наших тренировках в
Шавангуке. Много говорили о необычайной скорости прохождения маршрутов,
ничуть не жалея превосходных степеней. Пришлось, однако, проглотить весьма
ощутимую ложку дегтя - "чужой крюк" не ускользнул от внимания репортеров.
Был юмор по поводу галош Сережи Бершова и Славы Онищенко. Были и некоторая
торопливость в оценке и толковании фактов. Кто-то из журналистов, услыхав
звон, не дал себе труда разобраться, где он, и выдал "уличающие" строчки
броским аншлагом: "Русские приехали без снаряжения!" В этом подобии правды
не содержалось ни полправды, ни четверть правды. Наша федерация договорилась
с ААК: мы берем только легкое снаряжение (крюки, карабины, закладки);
пуховыми мешками, палатками, веревками, ледорубами нас снабдят на мecте. На
тех же условиях в следующем году должен продить и ответный визит
американцев. Это вызвано ограчением перевозки грузов на самолете. Но...
вероятно, соблазн уличить советских в нищенстве оказался сильнее чем забота
о репутации своего печатного органа. Но, повторяю, это были лишь мелкие
пятнышки на общем фоне доброжелательства. ...Началась наконец истинно
деловая часть нашей поездки. Мы сели в самолет и полетели с востока на
запад, в центр страны, штат Вайоминг. Здесь в Тетонских горах нас ожидал
популярный в Штатах массив Гранд-Тетон. Ночь провели в Джексоне, небольшом
городке неподалеку от Гранд-Тетона, и на другой день отправились в район
восхождения.
Утро оказалось не слишком добрым. Накануне весь вечер готовились к
выходу - паковали рюкзаки, проверяли веревки, карабины... Но, пробудившись,
увидели сырые, унылые окна. Шел дождь, способный вызывать юмор разве что у
людей, которым все равно сидеть дома. Мы красноречиво посмотрели на нашу
альпинистскую совесть - Виталия Михайловича, - и суровый, несгибаемый
Абалаков ответил:
- Куда же, к черту, в такую погоду?! Сидите уж. Может, к обеду
пройдет... Протеста это, понятно, не вызвало хотя бы уж потому, что выпал
случай поспать лишних пару часов. Однако... В дверь постучали. Вошел местный
гид, знакомивший нас с достопримечательностями района. Сейчас он прибыл,
чтобы доставить нас на исходную точку маршрута.
- Одевайтесь, пошли! - сказал он.
- Куда?!
- На маршрут.
- Но дождь?!
Губы его искривились в усмешку:
- У вас нет снаряжения на случай дождя?! По-моему, вы просто плохие
альпинисты. Непонятно, за.что вас хвалят? - сказал он не моргнув глазом.
Фигурального смысла в его ответе не содержалось, доброй иронии тоже.
"Плохие альпинисты" значит плохие альпинисты. По лицу его было видно, что он
и навсегда сделал вывод о нашей квалификации.
Настроение было испорчено. И дело не в грубости гида. Это, как говорят,
факт его биографии - ему и расстраиваться. Но он и впрямь попал в болевую
точку. У меня нет здесь возможности подробно рассматривать положение с
альпинистским инвентарем. Повторю литшь то, о чем неоднократно говорилось в
нашей спортивной периодике: проблема эта далека от решения. Сейчас нас
заставили краснеть, ибо мы и в самом деле не имели горной одежды от дождя.
У подножия стены нас ожидал Роберт Уоллес - двадцатишестилетний
профессионал, совершивший с клиентами не один десяток подъемов на эту гору.
Роберт занимается некоторыми восходительскими исследованиями. Его волнуют
проблемы питания и досуга в гоpax. У него приветливое лицо и вместе с тем
цепкий, пристальный взгляд.
Когда сопровождающий оставил нас одних, Уоллес сказал:
- Я, по правде говоря, не думал, что вы пойдете в такую погоду.
- Мы бы не пошли, - ответил Непомнящий, - но нам сказали... - Толя
повторил "глубокомыслие" над шего гида и добавил: -Честно говоря, нас это
несколько удивило.
- Удивило? Почему? Вы что, решили, что по нашу сторону земли нет
дураков?! По-моему, это племя населяет планету весьма равномерно.
Маршруты к самой вершине Гранд-Тетон несложны - не выше 3б категории
трудности. Отдельные участки, правда, могли бы потянуть на 56, но их
немного. Ничего достойного описания на подъеме к высшей точке не случилось.
Читателя мог бы заинтересовать лишь небольшой, но важный для этого
повествования разговор, который вышел у меня на биваке. Но стоит ли давать
из-за него малоинтересные подробности?! Мы покорили здесь еще несколько
вершин, но с большинством из них не связано сколько-нибудь значительных
воспоминаний - лишь отдельные, правда важные, штрихи. Вот почему я решил
отступить немного от фактологической правды и собрать их воедино, начинить
ими какой-то, один маршрут. Мне придется для этого составить группу из
людей, которые ходили со мной здесь же, в Тетонском районе, но в разное
время. Надеюсь, читатель простит мне это маленькое литературное ухищрение
поскольку я прибегаю к нему ради его же (читателя) пользы - чтобы не
нарушить цельность рассказа.
Итак, идет дождь. Кажется, будто начался он вдень первого пришествия и
кончится разве что со вторым. В такую погоду забываешь как выглядит солнце.
Холодный, всепроникаюший ветер пробивает тепловую защиту, пронизывает душу и
вызывает в ней печаль по самой себе. Она почему-то зрится синей и сморщеной,
как ощипанный заморыш цыпленок.
Мы несем на себе пуд воды. Карабкаемся по мокрым скользким камням.
Дождь пожирает трение. От него и впрямь - лишь мокрое место. Если оно,
трение, где и усилилось, так это между лямками рюкзака и плечами. Господи,
до чего ж прекрасен высотный мороз! Зимняя Ушба мне кажется раем. Этот
нижний кусок маршрута - до перевала - считается легким, по бумагам - не
более "тройки". Но мне припомнился американский анекдот, в котором гангстер
утверждает, что ватой можно убить если в нее завернуть утюг. Природа плевала
на нашу восходительскую арифметику и завернула сегодня в легкую вату тяжелый
утюг. Американцам все-таки легче - дождевые анараки спасают наших хозяев. Их
пятеро: Роберт Уоллес, наш знакомый по лагерю "Памир-74" Питер Лев
знаменитый первопроходец по западному ребру Эвереста (1963 г.) Вилли Ансоелд
с дочерью и сыном.
Идем двойками. Я в связке с Граковнчем. Впереди Онищенко с Бершовым. На
Славе Онищенко лежит еще одна нагрузка: он сдерживает молодость Сережи
Бершова. Чемпион Союза по скалолазанию торопится - и потому, что умеет
торопиться, и потому, что в эту гнусную погоду душа его тянется к биваку,
который ждет[ ]нас на перевале, и потому, что при всей
осторожности большого мастера все-таки молод и увлекается, забывая порою об
опасности, о нехватке трения. Но заматеревший в горах Онищенко тоже чемпион
того же ранга - только по альпинизму. И если скалолазание - искусство
прохождения стен, то альпинизм к тому еще (а может, прежде всего) искусство
человеческого поведения. Слава умеет разговаривать с людьми! Ему без труда
удается сдержать Сережнно рвение.
Такая же забота отягощает и Вилли Ансоелда. Он то и дело покрикивает на
дочь. Семнадцатилетней Нанда Дэви не то что дождь - ей море по колено. Этот
бесенок шастает по скалам словно паучок по паутине. И в этом деле всем нам,
кроме Сережи, могла бы дать фору. Они с Бершовым могли бы составить
блестящую связку. Наш чемпион был бы в ней первым, хотя преимущество его не
так уж разительно.
Наконец перевал. Но главная радость в том, что вышли из полосы дождя.
Зато ветер здесь достигает почти ураганной силы. Страшно подумать, что нужно
ставить палатки.
Даже тонкие стойки с трудом рассекают этот плотный, чуть ли не зримый
поток воздуха - вот-вот согнутся, выскочат из гнезда. Полотнища надуваются
куполом. Удержать их стоит большого труда. Кажется, еще немного, и унесут
тебя в воздух, как дельтаплан. Каждую палатку приходится ставить всем
скопом... Но все имеет конец. Затянут последний палаточный трос. И тут
происходит такое, отчего Валя Гракович зеленеет и, распираемый злостью,
выдает какую-то заумь:
-Интересно, как она выглядит, эта стерва?
-Какая?
-Природа. Блондинка она или брюнетка? До чего ж охота ей плюнуть в
рожу! - шипит он.
Я - да и вся компания - разделяю Валины чувства: лишь только мы
завязали последний узел, ветер утих - резко, внезапно, будто вышел весь
воздух, - на западе в клиновидную дыру меж двумя вершинами вывалилось
большое хохочущее солнце.
Питер Лев притащил вязанку дров, заброшенную сюда еще кем-то до нас, и
мы развели костер. В ожидании ужина Вилли Ансоелд взялся отчитывать Дэви. Он
это делал мягко, деликатно, с оттенками нежности в голосе.
- Ты слишком легкомысленна, Дэви, - говорит он, - за такое легкомыслие
в горах платят жизнью! Дэви обнимает отца, прижимается щекой к его овальной
густой с проседью бороде и... обвиняет его в трусости. Глядя на нее, думаю:
пересек океан, чтобы снова увидеть привычный тип русской девушки.
Светловолосая, крупная, с молочным цветом лица и здоровым румянцем во всю
щеку, она походила на тех наших сельских красавиц, ядреный вид которых
ничуть не лишает их нежности.
-Ты не должна называть меня трусом по трем причинам, - шутливо отвечает
ей Вилли. - Во-первых, потому, что я твой отец. Во-вторых, потому, что я
почтенный профессор философии. И с твоей стороны непочтительно так говорить.
В-третьих, я покоритель Эвереста. Разве я могу быть трусом?! Вот знак моей
храбрости. Профессор снял ботинок, показал стопу без пальцев и, обращаясь к
нам, уже всерьез добавил: - 63-й год, Эверест!
Гракович, загадочно улыбнувшись, досмотрел на меня. Я понял его, снял
ботинок и показал свою беспалую ногу.
- О! - удивился Ансоелд. - Значит, и ты из клана беспалых?! Где?
- Пик Коммунизма, 72-й год.
- Этот ваш пик, видимо, серьезная гора!
- Вполне. Шутить не приходится.
- Слушай, Дэви, поедем в Россию, сходим на этот нашумевший пик?
- С радостью, папа. Но сначала мы должны побывать на моей горе.
- Знаете, - говорит Вилли - почему ее зовут Нанда-Дэви?
- Догадываемся, - глядя куда-то в небо, с усмешкой произносит Валентин.
- Сумасшедший папа назвал свою дочь в честь Гималайской вершины Нанда-Дэви.
Черт меня дернул связаться с этими шизоидными альпинистами!
- О! Надо посмотреть на эту вершину, чтобы понять меня. Красота и
величие... Но это не главное. Я никогда не видел более таинственной горы,
более недоступной осознанию, проникновению в ее сущность. Поистине вещь в
себе! Как юная дева, мечтательна, поэтична. И вместе с тем открыта,
обнажена, словно женщина в "мини". И чем больше обнажена, тем недоступней
смысл тайны, в которую хочешь проникнуть. Нужно покорить ее, чтобы возникла
хотя бы иллюзия проникновения в ее глубину...
- Это хорошо сказано! - перебил Гракович. -Я всегда думал: горы манят
нас потому, что они единственная вещь в себе, которая хоть частично
позволяет проникнуть в свое нутро.
- Точно, - вмешиваюсь я. - Природа создала кролика, чтобы делать из
него зимние шапки, а горы - чтобы лазить по ним. Раз мы поднимаемся на
вершины, значит, постигаем их смысл.
- Этот скептик, - показывает Ансоелд на меня, - пытается нас
приземлить. Ничего не получится. Мы еще немного полетаем на крыльях
философии.
- По-моему, здесь больше пахнет мистикой, чем философией.
- Правильно, - вдруг подает свой голос Дэви. - Но мне кажется, нельзя
стать альпинистом, не имея на дне души хоть немного этого чувства.
- Мистики?!
- Мистики. Наша тяга к горам замешена на ощущении колдовства,
таинственных сил, вере в чудеса. Без этого мы бы слишком рационально
смотрели на жизнь, чтобы ходить в горы. Альпинизм и поэзия - близкие
понятия. Больше того: альпинизм - это вид поэзии.
Вилли с восторгом смотрел на дочь. Временами окидывал взглядом нас, как
бы проверяя: разделяем ли мы его восторг, понимаем ли отцовскую гордость? Мы
и впрямь были поражены глубиной рассуждений этой семнадцатилетней девочки.
- Если б вы могли заглянуть ко мне в душу... - продолжала Дэви. - Я все
время думаю о моей горе. Мне кажется, есть что-то такое, что связывает меня
с ней - со дня моего рождения.
- Дэви, - попросил отец, - прочти свои стихи.
Уж стаи птиц покинули меня,
И облака дрейфующего скрылся лик.
Одна, но рядом башня - Чин-Тинг пик.
Мы вечные друзья, эта гора и я.
Теперь я должен нарушить временную последовательйость своего рассказа и
забежать вперед, чтобы одним разом сказать все о прекрасной девушке Дэви.
Год спустя в одном из альпинистских журналов Америки появилась
иллюстрированная статья. На верху страницы справа - фото Дэви Ансоелд, слева
- ее стихи. Затем следовало сообщение:
"Дорогие друзья,
Дэви умерла от острого брюшного заболевания, осложненного большой
высотой, 8 сентября на высоте 24000 футов (7320 м. - В. Ш.) на Нанда-Дэви,
горе, по имени которой она была названа, во время альпинистской экспедиции в
Индии с ее отцом и рядом других американских и индийских альпинистов.
Тело Дэви будет оставлено с горой, которую она любила..."
История эта и впрямь отдает мистицизмом. Однако мой опыт и некоторое
знание восходительской психологии подсказывают достаточно реальное
объяснение этому таинственному факту. Оно кажется мне достоверным хотя бы уж
потому, что ничего нового в поведении психики человека на большой высоте я в
данном случае не вижу. И если не считать это простым совпадением, то могло
быть так.
Дэви "разрушила" самое себя. Она много лет готовилась к такому
разрушению. С детства в ней зрело сознание, что ее судьба каким-то образом
переплетается с существованием горы Нанда-Дэви. Возможно, в голове у девушки
подчас мелькала мысль, будто связь эта для нее роковая, будто тянет ее к той
вершине некая черная, инфернальная сила. Все это укладывалось, копилось в
подкорке, чтобы потом при удобном случае, в стрессовой ситуации, во-первых,
обернуться глубоким, неодолимым страхом и, во-вторых, послужить программой
для саморазрушительного поведения организма. Нужен только толчок, чтобы
программа эта сработала.
По меньшей мере у половины из тех, кто поднимается на большую высоту,
организм где-нибудь, как-нибудь начинает пошаливать. Большинство жалуется на
отклонения в работе желудочно-кишечного тракта.
Опытные восходители такие отклонения иногда вообше не принимают за
болезнь, считая, что на высоте у них по-другому и быть не может.
Юную Дэви, лишенную опыта высотных восхождений, могли напугать самые
первые признаки заболевания. Ее тут же могла ошарашить мысль: "Так вот в чем
тайна - она в моей смерти!" Страх, убежденность в подлинности догадки
парализовали силы сопротивления организма, открылась возможность к
скоротечному развитию болезни, и... этот страшный исход. Словом, вполне
допустимо, что Дэви Ансоелд могла убить себя самогипнозом.
Но вернемся к нашему биваку на перевале, где ничто не предвещает
будущей трагедии.
...Солнце быстро садится. Сейчас оно застряло меж гор так, словно
смотрит сквозь два раздвинутых пальца и уже касается их перепонки. Оно
направленно, точно прожектором, высвечивает восточную стену нашей горы - ту
самую, по которой нам предстоит подниматься. Я тревожно вглядываюсь в крутые
скалы, участки отвесных стен с нависающими каменными карнизами, миновать
которые нет никакой возможности; стараюсьунять подло трепещущую душу, когда
натыкаюсь глазом на отрицательные углы и многометровые камины.
Рядом со мной полулежит, опершись головой о рюкзак, Валентан. Глаза его
тоже устремлены вверх. Временами - я это вижу височным зрением - он косит на
меня, коротко, но пристально. От этого мне начинает казаться, что он
догадывается о моем состоянии.
- "Пятерка б" тут будет верная, - говорит он. - А то и с лихвой.
Кое-где и на "шестерку" потянет. Нужно запасаться крючьями, лесенками.
В двух шагах от нас Питер Лев роется в рюкзаке. У костра, где сушатся
наши вещи, сидят семья Ансоелдов, Уоллес и Онищенко с Непомнящим. Свесив с
валуна разутые ноги, прикрыв глаза, подставил лицо лучам солнца Сережа
Бершов.
- Пит, - обращается по-английски Гракович, - расскажи, что там будет? -
Он показал пальцем вверх.
Лев нарочито вгляделся в нутро своего мешка, как-то странно улыбнулся и
ответил:
- Ничего особенного. Так, пустяки. Сразу же за кулуаром стенка.
Потом... Словом, попадутся навесы, пара каминов, возле вершины маятник -
серьезный... Ну, вы же мастера, для вас нет здесь проблем. - Последние слова
он говорит, чуть ли не до самой шеи погружая голову в мешок.
- Ну, хорошо. Скажи тогда, сколько брать крючьев? Пит резко вскинул
голову и, посмотрев на нас долгим немигающим взглядом, ответил:
- Крючьев? Ни одного. Всюду, где необходимо, крючья вбиты. Можете их
смело использовать. Ими пользуются все. Они стационарные.
- На всякий случай парочку, думаю, надо все-таки взять. Вдруг
что-нибудь изменилось?
- Ничего не могло измениться. Я был здесь неделю назад. С тех пор сюда
никто не ходил. Американцы вообще бывают здесь редко - очень сложные
подступы.
И сама вершина находится в стороне, все как-то проходят мимо.
- Что ж, коли так, то совсем хорошо, - по-русски произнес Валентин. Он
внимательно посмотрел на меня и добавил: - Володя, я хочу договориться с
Онищенко, чтобы мы с тобой пошли первой связкой. Как ты на это смотришь?
Беспощадный вопрос. Ни грамма возможности увернуться от прямого ответа.
Взметнулся как плеть над спиной. Я вдруг понял страшный эффект ловушки: она
группирует силы организма в плотный, упругий комок, возникает иллюзия
собственной сокрушающей мощи, огромная вера в свою способность вырваться и
тут же, с первой попыткой спастись, огорошивает полной безысходностью. Я
лихорадочно искал путь ухода от прямого ответа, метался от варианта к
варианту, убежденный, что такой существует. И сник, когда понял: возможен
лишь односложный ответ. Альтернатива: да или нет - множество слов означает
"нет". Я сказал Граковичу:
- Договаривайся.
- Извини, Володя, - просительно заговорил он, - Мне хотелось бы пойти в
связке первым. Не обижайся, но я нынче... как бы сказать?.. вдохновение
чувствую, - произнес он с нарочитым пафосом, - силушка взыграла. "Актер
чертов, - подумал я, - делает вид, будто ничего не замечает, не понимает".
Валентин сделал мне большое послабление. Но я неожиданно для самого себя
закрепил свое и без того прочное положение в капкане.
- Не пойдет. Мне ведь тоже на вторых ролях не шибко весело. Я, конечно,
не ставлю вопрос, как ты, но,
во всяком случае, отдельные участки хотел бы пройти первым.
В глазах Граковича загорелась веселая, радостная искра.
- Пожалуйста, - сказал он. - Я ведь не настаиваю. Просто я думал, если
у тебя нет особого желания... ...Встали, как на селе, - с коровами. Погода
оставалась нам верной, и в шесть утра начали подъем. Скалы здесь прочные, не
слишком сыпучие. В кулуаре, однако, камней хватает. Мы проходили его
осторожно. Но настроение было хорошее. Я вдруг почувствовал былую