Страница:
4
Водевиль процветал в Америке с 1881 до 1932 года, когда закрылся театр «Палас». Водевиль служил тренировочным полигоном для всех честолюбивых молодых комиков; это была арена, где они оттачивали свое остроумие в схватках с враждебно настроенной язвительной публикой. Однако те из комиков, кто выходил победителем из этих схваток, двигались дальше по пути к славе и богатству. Эдди Кантор и У.К.Филдс, Джолсон и Бенни, Эббот и Костелло, Джессел и Бернс, братья Маркс и десятки других. Водевиль был кормушкой, постоянным источником дохода, но когда он вышел из моды, комикам пришлось обратиться к другим сферам деятельности. Наиболее популярных из них пригласили участвовать в радиоревю и вести собственные программы; кроме того, они выступали в известных ночных клубах по всей стране. В совсем иной ситуации оказались молодые, стремящиеся пробиться комики вроде Тоби. Они тоже работали в ночных клубах, но это был совершенно другой мир. Он назывался «Клозетным турне», которое проходило в грязных кабаках по всей стране, где собиралась неопрятная публика, которая дула пиво, громко рыгала на представлениях стриптиза и проваливала комиков ради спортивного интереса. Артистическими уборными служили зловонные туалеты, где пахло остатками пищи, пролитой выпивкой, мочой и дешевыми духами. Гонорар варьировался от несъедобного обеда до пяти, десяти, а иногда и пятнадцати долларов за вечер, в зависимости от реакции публики.
Тоби Темпл выступал во всех подобных заведениях, и они стали его школой. Города были разными, но заведения одни и те же, и воняло в них одинаково, и враждебность публики была неизменной. Если им не нравился артист, то они швыряли в него бутылки из-под пива, всячески донимали его на протяжении всего выступления и свистом сгоняли со сцены. Это была суровая школа, но это была и полезная школа, потому что она научила Тоби всем уловкам выживания. Он наловчился обращаться с подвыпившими туристами и трезвыми хулиганами и никогда не путать их между собой; определять потенциального дебошира и успокаивать его, попросив позволения отхлебнуть от его выпивки или воспользоваться его салфеткой, чтобы вытереть лоб.
Острый язык Тоби давал ему возможность получать работу в местах с такими названиями, как «Озеро Киамеша», «Шаванга Лодж» и «Эйвон». Он выступал в «Уайлдвуде», «Нью-Джерси», «Сынах Италии» и «Лосиной усадьбе».
И все время учился.
Номер Тоби состоял из пародий на популярные песни, подражаний Кларку Гейблу, Кэри Гранту, Хамфри Богарту и Джеймсу Кэгни и материала, украденного у комиков с громкими именами, которые могли позволить себе пользоваться услугами высокооплачиваемых писателей. Все начинающие комики крали материал для своих номеров, да еще и хвастались этим. «Я делаю Джерри Лестера, — заявлял молодой артист, имея в виду, что использует его материал, — И смотрюсь вдвое лучше, чем он». «Я работаю Мильтона Берля». «Видели бы вы моего Реда Скелтона».
Так как материал давал ключ к успеху, они крали лишь у самых лучших.
Тоби готов был пробовать что угодно. Например, он устремлял на безразличные, жесткие лица публики мечтательный взгляд своих синих глаз и спрашивал: «Вы когда-нибудь видели, как писает эскимос?» Затем подносил руки к ширинке, и оттуда сыпались кубики льда.
Или Тоби надевал тюрбан и заворачивался в простыню. «Абдул, заклинатель змей», — нараспев произносил он и начинал играть на флейте, а из плетеной корзинки выползала кобра, двигаясь в такт музыке и повинуясь проволочкам, за которые тянул Тоби. Телом змеи была груша спринцовки, а головой — ее наконечник. Среди публики всегда находился кто-то, кому это казалось смешным.
У него были десятки номеров. Ему приходилось быстро переключаться с одного на другой, пока в него не начинали лететь бутылки.
И где бы он ни работал, во время его выступления всегда слышался звук спускаемой в туалете воды.
Тоби путешествовал по стране на автобусах. Приехав в очередной город, он обычно устраивался в самом дешевом отеле или пансионе и начинал свой экскурс по ночным клубам и барам. Он укреплял картонными стельками подошвы своих ботинок и белил воротнички рубашек мелом, чтобы сэкономить на стирке. Все города казались невыносимо скучными, кормили там всегда плохо, но больше всего он страдал от одиночества. Время от времени он писал отцу, но делал это скорее из чувства долга, а не оттого, что любил его. Тоби отчаянно нуждался в ком-нибудь, с кем он мог бы поговорить, поделиться своей мечтой, кто мог бы понять его.
Он наблюдал, как добившиеся успеха эстрадные артисты выходят из известных клубов со своей свитой и с шикарными девочками и отъезжают в сверкающих лимузинах. Тоби завидовал им. Когда-нибудь …
Но хуже всего ему было в те моменты, когда он терпел фиаско, когда его освистывали посреди номера и выбрасывали вон. В эти мгновения Тоби ненавидел сидящих в зале людей, готов был убить их. Дело было не только в том, что он потерпел неудачу, а в том, что он потерпел неудачу на самом дне. Ниже ему падать было некуда, он уже был там. Он забивался в свою гостиничную комнату, плакал и умолял Бога оставить его в покое, лишить его желания выходить перед публикой и развлекать ее. «Боже, — молил он, — сделай так, чтобы мне захотелось стать продавцом в обувном магазине или мясником. Все, что угодно, лишь бы не это!» Его мать ошиблась. Он не был Божьим избранником. Ему никогда не стать знаменитым. Завтра он найдет себе какое-нибудь другое занятие. Будет работать в конторе с девяти до пяти и жить как нормальный человек.
А на следующий вечер Тоби вновь был на сцене: подражал, сыпал остротами, пытаясь завоевать расположение зрителей, не дать им озлобиться и наброситься на него.
Он улыбался им своей простодушной улыбкой и говорил: "Этот человек очень любил свою утку и как-то раз взял ее с собой в кино. Кассирша возмутилась: «С уткой сюда нельзя!» Тогда он зашел за угол, запихнул утку спереди в брюки, купил билет и прошел в зал. Утка начала беспокойно возиться, и человек расстегнул ширинку, чтобы птица могла высунуть голову. Ну, а рядом с ним сидела дама с мужем. Вдруг она поворачивается к мужу и говорит: «Ральф, этот тип рядом со мной выложил наружу свой пенис». А Ральф ей: «Он что, пристает к тебе?» Она: «Нет». «Ну и прекрасно! Тогда не обращай внимания и смотри фильм». Через несколько минут жена снова толкает мужа в бок: «Ральф, его пенис…» Муж: «Я же сказал тебе — не обращай внимания». Жена: «Не могу — он клюет мою воздушную кукурузу!»
У Тоби были разовые выступления в клубе «Три-шесть-пять» в Сан-Франциско, в «Вешалке Руди» в Нью-Йорке и в заведении «Кин Ва Ло» в Толедо. Он выступал на съездах водопроводчиков и на банкетах игроков в кегли.
И учился.
Он давал и четыре, и пять представлений в день в небольших театрах, называвшихся «Гемма» или «Одеон», «Эмпайр» или «Стар».
И учился.
Одна из истин, усвоенных в конце концов Тоби Темплом, состояла в том, что он мог провести весь остаток жизни на кругах «Клозетного турне», оставаясь безвестным и непризнанным. Но тут произошло событие, которое временно отодвинуло эту проблему на второй план.
Холодным воскресным днем в начале декабря 1941 года Тоби участвовал в эстрадных представлениях в театре Дьюи на четырнадцатой улице в Нью-Йорке. Давалось пять представлений в день, в программе каждого стояло восемь номеров, и часть выполняемой Тоби работы заключалась в том, чтобы их объявлять. Первое представление прошло хорошо. Во время второго представления, когда Тоби объявил номер семьи японских акробатов «Летающие Каназава», публика начала их освистывать. Тоби отступил за кулисы. «Что за черт? Какая муха их укусила?!» — удивился он.
— Господи, ты разве не слышал? Несколько часов назад япошки напали на Пирл-Харбор, — объяснил ему режиссер.
— Ну и что? — возмутился Тоби, — Вы посмотрите на этих парней — они здорово работают.
Во время следующего представления, перед номером японцев, Тоби вышел на сцену и объявил: "Дамы и господа, мне доставляет большое удовольствие представить вам только что прибывших после триумфальных выступлений в Маниле «Летающих филипинцев»! Едва увидев на сцене японскую труппу, публика принялась шикать. Дальше Тоби последовательно превращал их в «Веселых гавайцев», «Монгольских мастеров» и наконец в «Эскимоских летунов». Но спасти их так и не смог. Как, впрочем, и себя самого. Когда вечером этого дня он позвонил отцу, то узнал, что дома его ждет письмо. Оно начиналось словом «Привет!» и было подписано президентом. Шесть недель спустя Тоби принял присягу в рядах армии Соединенных Штатов. В день присяги в голове у него так стучало, что он едва был в состоянии произнести слова клятвы.
Маленькая Жозефина страдала частыми головными болями. Когда они начинались, ей казалось, будто две огромные ладони давят ей на виски. Она старалась не плакать, чтобы не расстраивать маму. Миссис Чински очень пристрастилась к религии. В глубине души она всегда считала, что каким-то образом она сама и ее малышка послужили причиной смерти мужа. Как-то раз она забрела на собрание религиозной секты, где священник громовым голосом вещал: «Вы все погрязли в грехе и пороке. Господь, который держит вас над бездной ада, словно гадкое насекомое над огнем, питает к вам отвращение. Вы все висите на тонкой ниточке, вы прокляты все до одного, и пламя Его гнева сожжет вас, если не раскаетесь!» Миссис Чински сразу же почувствовала себя лучше, ибо поняла, что слышит слово Господне.
«Это нам наказание от Бога за то, что мы убили твоего отца», — часто говорила Жозефине мать, и хотя девочка была слишком мала, чтобы понимать значение этих слов, она все же усвоила, что сделала что-то дурное, и ей хотелось узнать, что это было, потому что тогда она могла бы попросить у мамы прощения.
Тоби Темпл выступал во всех подобных заведениях, и они стали его школой. Города были разными, но заведения одни и те же, и воняло в них одинаково, и враждебность публики была неизменной. Если им не нравился артист, то они швыряли в него бутылки из-под пива, всячески донимали его на протяжении всего выступления и свистом сгоняли со сцены. Это была суровая школа, но это была и полезная школа, потому что она научила Тоби всем уловкам выживания. Он наловчился обращаться с подвыпившими туристами и трезвыми хулиганами и никогда не путать их между собой; определять потенциального дебошира и успокаивать его, попросив позволения отхлебнуть от его выпивки или воспользоваться его салфеткой, чтобы вытереть лоб.
Острый язык Тоби давал ему возможность получать работу в местах с такими названиями, как «Озеро Киамеша», «Шаванга Лодж» и «Эйвон». Он выступал в «Уайлдвуде», «Нью-Джерси», «Сынах Италии» и «Лосиной усадьбе».
И все время учился.
Номер Тоби состоял из пародий на популярные песни, подражаний Кларку Гейблу, Кэри Гранту, Хамфри Богарту и Джеймсу Кэгни и материала, украденного у комиков с громкими именами, которые могли позволить себе пользоваться услугами высокооплачиваемых писателей. Все начинающие комики крали материал для своих номеров, да еще и хвастались этим. «Я делаю Джерри Лестера, — заявлял молодой артист, имея в виду, что использует его материал, — И смотрюсь вдвое лучше, чем он». «Я работаю Мильтона Берля». «Видели бы вы моего Реда Скелтона».
Так как материал давал ключ к успеху, они крали лишь у самых лучших.
Тоби готов был пробовать что угодно. Например, он устремлял на безразличные, жесткие лица публики мечтательный взгляд своих синих глаз и спрашивал: «Вы когда-нибудь видели, как писает эскимос?» Затем подносил руки к ширинке, и оттуда сыпались кубики льда.
Или Тоби надевал тюрбан и заворачивался в простыню. «Абдул, заклинатель змей», — нараспев произносил он и начинал играть на флейте, а из плетеной корзинки выползала кобра, двигаясь в такт музыке и повинуясь проволочкам, за которые тянул Тоби. Телом змеи была груша спринцовки, а головой — ее наконечник. Среди публики всегда находился кто-то, кому это казалось смешным.
У него были десятки номеров. Ему приходилось быстро переключаться с одного на другой, пока в него не начинали лететь бутылки.
И где бы он ни работал, во время его выступления всегда слышался звук спускаемой в туалете воды.
Тоби путешествовал по стране на автобусах. Приехав в очередной город, он обычно устраивался в самом дешевом отеле или пансионе и начинал свой экскурс по ночным клубам и барам. Он укреплял картонными стельками подошвы своих ботинок и белил воротнички рубашек мелом, чтобы сэкономить на стирке. Все города казались невыносимо скучными, кормили там всегда плохо, но больше всего он страдал от одиночества. Время от времени он писал отцу, но делал это скорее из чувства долга, а не оттого, что любил его. Тоби отчаянно нуждался в ком-нибудь, с кем он мог бы поговорить, поделиться своей мечтой, кто мог бы понять его.
Он наблюдал, как добившиеся успеха эстрадные артисты выходят из известных клубов со своей свитой и с шикарными девочками и отъезжают в сверкающих лимузинах. Тоби завидовал им. Когда-нибудь …
Но хуже всего ему было в те моменты, когда он терпел фиаско, когда его освистывали посреди номера и выбрасывали вон. В эти мгновения Тоби ненавидел сидящих в зале людей, готов был убить их. Дело было не только в том, что он потерпел неудачу, а в том, что он потерпел неудачу на самом дне. Ниже ему падать было некуда, он уже был там. Он забивался в свою гостиничную комнату, плакал и умолял Бога оставить его в покое, лишить его желания выходить перед публикой и развлекать ее. «Боже, — молил он, — сделай так, чтобы мне захотелось стать продавцом в обувном магазине или мясником. Все, что угодно, лишь бы не это!» Его мать ошиблась. Он не был Божьим избранником. Ему никогда не стать знаменитым. Завтра он найдет себе какое-нибудь другое занятие. Будет работать в конторе с девяти до пяти и жить как нормальный человек.
А на следующий вечер Тоби вновь был на сцене: подражал, сыпал остротами, пытаясь завоевать расположение зрителей, не дать им озлобиться и наброситься на него.
Он улыбался им своей простодушной улыбкой и говорил: "Этот человек очень любил свою утку и как-то раз взял ее с собой в кино. Кассирша возмутилась: «С уткой сюда нельзя!» Тогда он зашел за угол, запихнул утку спереди в брюки, купил билет и прошел в зал. Утка начала беспокойно возиться, и человек расстегнул ширинку, чтобы птица могла высунуть голову. Ну, а рядом с ним сидела дама с мужем. Вдруг она поворачивается к мужу и говорит: «Ральф, этот тип рядом со мной выложил наружу свой пенис». А Ральф ей: «Он что, пристает к тебе?» Она: «Нет». «Ну и прекрасно! Тогда не обращай внимания и смотри фильм». Через несколько минут жена снова толкает мужа в бок: «Ральф, его пенис…» Муж: «Я же сказал тебе — не обращай внимания». Жена: «Не могу — он клюет мою воздушную кукурузу!»
У Тоби были разовые выступления в клубе «Три-шесть-пять» в Сан-Франциско, в «Вешалке Руди» в Нью-Йорке и в заведении «Кин Ва Ло» в Толедо. Он выступал на съездах водопроводчиков и на банкетах игроков в кегли.
И учился.
Он давал и четыре, и пять представлений в день в небольших театрах, называвшихся «Гемма» или «Одеон», «Эмпайр» или «Стар».
И учился.
Одна из истин, усвоенных в конце концов Тоби Темплом, состояла в том, что он мог провести весь остаток жизни на кругах «Клозетного турне», оставаясь безвестным и непризнанным. Но тут произошло событие, которое временно отодвинуло эту проблему на второй план.
Холодным воскресным днем в начале декабря 1941 года Тоби участвовал в эстрадных представлениях в театре Дьюи на четырнадцатой улице в Нью-Йорке. Давалось пять представлений в день, в программе каждого стояло восемь номеров, и часть выполняемой Тоби работы заключалась в том, чтобы их объявлять. Первое представление прошло хорошо. Во время второго представления, когда Тоби объявил номер семьи японских акробатов «Летающие Каназава», публика начала их освистывать. Тоби отступил за кулисы. «Что за черт? Какая муха их укусила?!» — удивился он.
— Господи, ты разве не слышал? Несколько часов назад япошки напали на Пирл-Харбор, — объяснил ему режиссер.
— Ну и что? — возмутился Тоби, — Вы посмотрите на этих парней — они здорово работают.
Во время следующего представления, перед номером японцев, Тоби вышел на сцену и объявил: "Дамы и господа, мне доставляет большое удовольствие представить вам только что прибывших после триумфальных выступлений в Маниле «Летающих филипинцев»! Едва увидев на сцене японскую труппу, публика принялась шикать. Дальше Тоби последовательно превращал их в «Веселых гавайцев», «Монгольских мастеров» и наконец в «Эскимоских летунов». Но спасти их так и не смог. Как, впрочем, и себя самого. Когда вечером этого дня он позвонил отцу, то узнал, что дома его ждет письмо. Оно начиналось словом «Привет!» и было подписано президентом. Шесть недель спустя Тоби принял присягу в рядах армии Соединенных Штатов. В день присяги в голове у него так стучало, что он едва был в состоянии произнести слова клятвы.
Маленькая Жозефина страдала частыми головными болями. Когда они начинались, ей казалось, будто две огромные ладони давят ей на виски. Она старалась не плакать, чтобы не расстраивать маму. Миссис Чински очень пристрастилась к религии. В глубине души она всегда считала, что каким-то образом она сама и ее малышка послужили причиной смерти мужа. Как-то раз она забрела на собрание религиозной секты, где священник громовым голосом вещал: «Вы все погрязли в грехе и пороке. Господь, который держит вас над бездной ада, словно гадкое насекомое над огнем, питает к вам отвращение. Вы все висите на тонкой ниточке, вы прокляты все до одного, и пламя Его гнева сожжет вас, если не раскаетесь!» Миссис Чински сразу же почувствовала себя лучше, ибо поняла, что слышит слово Господне.
«Это нам наказание от Бога за то, что мы убили твоего отца», — часто говорила Жозефине мать, и хотя девочка была слишком мала, чтобы понимать значение этих слов, она все же усвоила, что сделала что-то дурное, и ей хотелось узнать, что это было, потому что тогда она могла бы попросить у мамы прощения.
5
Война показалась Тоби Темплу кошмарным сном.
В армии он стал никем, просто порядковым номером, одетым в военную форму, — как миллионы других, безликих, безымянных, безвестных.
Его направили в лагерь начальной подготовки в Джорджии, а потом перебросили в Англию, где его часть должна была дислоцироваться в одном из лагерей в Суссексе. Тоби сказал сержанту, что ему хотелось бы поговорить с генералом. Но добрался он только до капитана. Капитана звали Сэм Уинтерс. Это был смуглолицый молодой человек чуть старше тридцати лет, с умными глазами.
— В чем проблема, рядовой?
— Вот какое дело, капитан, — начал Тоби. — Я эстрадный артист. Работаю в шоу-бизнесе. Этим я и занимался до армии.
Капитан Уинтерс улыбнулся его серьезности.
— А что именно вы делаете? — спросил он.
— Всего понемножку, — ответил Тоби. — Я пародирую, подражаю и…
Он увидел выражение глаз капитана и неловко закончил:
— И всякое такое.
— Где же вы работали?
Тоби начал было рассказывать, потом остановился. Бесполезно. Ведь на капитана произвели бы впечатление только такие места, как Нью-Йорк и Голливуд.
— Да нигде из тех мест, о которых вы могли бы слышать, — ответил Тоби. Он подумал, что даром теряет время.
Капитан Уинтерс сказал:
— Это не от меня зависит, но я посмотрю, что можно сделать.
— Да, конечно. Большое спасибо, капитан. — Тоби отдал честь и вышел.
Сэм Уинтерс сидел за своим письменным столом и думал о Тоби еще долго после того, как тот ушел. Сэм поступил на военную службу, потому что считал, что в этой войне надо сражаться и обязательно победить. В то же время он ненавидел ее за то, что она делала с молодыми ребятами вроде Тоби Темпла. Но если у парня действительно талант, то он рано или поздно все равно проявится, потому что талант — это как нежный цветок, растущий под скальной породой. В конечном счете ничто не может помешать ему пробиться на поверхность и расцвести. Сэм Уинтерс ушел с прекрасной работы кинопродюсера в Голливуде, чтобы пойти в армию. Он поставил несколько имевших успех картин для студии «Пан-Пацифик» и видел десятки подающих надежды молодых людей, подобных Тоби Темплу, которые приходили и уходили. Они по меньшей мере заслуживают того, чтобы дать им шанс. В этот день, ближе к вечеру, он поговорил о Тоби с полковником Бичем.
— Я думаю, надо, чтобы его прослушали в «Специальном обслуживании», — сказал капитан Уинтерс. — У меня такое чувство, что он может понравиться. Видит Бог, нашим парням скоро станет не лишним даже самое незначительное развлечение.
Полковник пристально посмотрел на капитана Уинтерса снизу вверх и невозмутимо произнеся:
— Хорошо, капитан. Пришлите мне докладную записку по этому вопросу.
Он посмотрел вслед уходящему капитану Уинтерсу. Бич был профессиональным военным, выпускником Уэст-Пойнта и сыном выпускника Уэст-Пойнта. Полковник с презрением относился ко всем штатским, а капитан Уинтерс был с его точки зрения, штатским. Тот факт, что человек носит военную форму с капитанскими нашивками, еще не делает из него солдата. Когда полковник Бич получил докладную записку капитана Уинтерса о Тоби Темпле, он лишь взглянул на нее, а затем решительно черкнул наискось: «В просьбе отказать» — и поставил свои инициалы.
Теперь он был удовлетворен.
Чего Тоби особенно не хватало, так это аудитории. Ему надо было оттачивать свое умение. Он рассказывал анекдоты, показывал пародии и подражания при каждом удобном случае. В качестве аудитории ему одинаково годились и двое рядовых, несущие вместе с ним караульную службу где-нибудь в безлюдном поле, и целый автобус солдат по пути в город, и мойщик посуды на кухне. Тоби необходимо было рассмешить их, заслужить их аплодисменты.
Однажды капитан Сэм Уинтерс наблюдал, как Тоби демонстрировал один из своих номеров в зале отдыха. Уинтерс подошел к нему потом и сказал:
— Жаль, что с вашим переводом ничего не вышло, Темпл. Я думаю, что у вас есть талант. Когда будете в Голливуде, разыщите меня.
Усмехнулся и добавил:
— Разумеется, если я все еще буду там работать.
На следующей неделе батальон Тоби отправился на фронт.
В последующие годы, когда Тоби думал о войне, ему вспоминались отнюдь не сражения. В Сен-Ло он имел грандиозный успех, имитируя пение Бинга Кросби под пластинку с его записью. В Ахене он пробрался в госпиталь и два часа рассказывал раненым анекдоты, пока его не вытурили медсестры. Он с удовольствием вспоминал, как один солдат так смеялся, что у него разошлись все швы. А в Меце он с треском провалился, хотя чувствовал, что причина была не в нем, просто публика нервничала из-за летавших над головой нацистских самолетов.
Участие Тоби в боях было чисто случайным. Он получил благодарность за храбрость при взятии немецкого командного пункта. В сущности, Тоби не имел ни малейшего представления о том, что происходило. Он «работал» под Джона Уэйна и так увлекся, что все закончилось прежде, чем он успел испугаться.
Для Тоби единственным действительно важным делом было играть для публики. В Шербурге он с парой друзей отправился в бордель, и пока те были наверху, он в гостиной устроил представление для мадам и двух ее девиц. Когда он закончил свой номер, мадам предложила ему подняться наверх и развлечься за счет заведения.
Такой была для Тоби война. Как оказалось, не такой уж страшной, и время летело быстро. Когда война закончилась, шел 1945 год, и Тоби было почти двадцать пять лет. Внешне он не постарел ни на один день. У него было все то же милое лицо с неотразимыми синими глазами и та же беспомощно-наивная манера держаться.
Вокруг только и разговоров было, что о возвращении домой. Одного ждала в Канзас-Сити невеста, другого — мать с отцом в Бейонне, третьего — свое дело в Сент-Луисе. Тоби не ждал никто.
Он решил ехать в Голливуд. Богу пора было исполнить обещанное.
«Знаете ли вы Бога? Видели ли вы лик Иисуса? Я видел Его, братья и сестры, и я слышал голос Его, но Он говорит лишь с теми, кто преклоняет перед Ним колени и кается в грехах своих. Господь отворачивается от упорствующих. Тетива гнева Божьего натянута, и пылающая стрела Его праведной ярости нацелена в ваши порочные сердца, и в любую минуту Он спустит тетиву, стрела Его возмездия поразит ваши сердца! Обратитесь к нему теперь, пока еще не слишком поздно!»
Полными ужаса глазами Жозефина смотрела на потолок палатки, ожидая увидеть летящую в нее огненную стрелу. Она ухватилась за материнскую руку, но мать даже не заметила этого. Лицо ее пылало, глаза сверкали религиозным пылом.
«Восхвалим Иисуса!» — взревела паства.
Молитвенные собрания происходили в огромной палатке на окраине Одессы, и миссис Чински каждый раз брала туда с собой Жозефину. Трибуной проповеднику служил деревянный помост, поднятый на шесть футов над землей. Непосредственно перед помостом располагалась загородка, куда помещали грешников для покаяния и обращения. Дальше за загородкой шли бесконечные ряды жестких деревянных скамей, до отказа заполненных поющими, неистовствующими искателями спасения, которых угрозы адского огня и вечных мук повергали в благоговейный ужас. Это было устрашающее зрелище для шестилетнего ребенка. Среди проповедников находились фундаменталисты, трясуны, пятидесятники, методисты и адвентисты — и все они грозили адским огнем и вечными муками.
«На колени, о вы, грешники, и трепещите перед могуществом Иеговы! Ибо ваши злодеяния разбили сердце Иисуса Христа, и за это вас настигнет возмездие через гнев Отца Его! Взгляните вокруг себя, на лица этих детей, зачатых в похоти и проникнутых грехом».
И маленькая Жозефина сгорала от стыда, чувствуя, будто все смотрят на нее. Когда у нее начинала сильно болеть голова, Жозефина знала, что это наказание, ниспосланное ей Богом. Она молилась каждый вечер о том, чтобы голова перестала болеть, и тогда она будет знать, что Бог простил ее. Ей хотелось узнать, что же она сделала такого плохого.
«И я воспою аллилуйю, и вы воспоете аллилуйю, и мы все воспоем аллилуйю, когда приедем Домой».
«Спиртное — это кровь Дьявола, табак — его дыхание, а блуд — его услада. Вы виновны в сделке с Сатаной? Тогда гореть вам вечно в аду и терпеть вечные муки, ибо грядет Люцифер по души ваши!»
И Жозефина дрожала, дико озираясь и намертво вцепившись в деревянную скамью, чтобы Дьявол не мог утащить ее.
Они пели: «Я хочу попасть на Небо, где нас ждет покой желанный». А маленькая Жозефина пела то, что ей слышалось: «Я хочу попасть на Небо, где дождем помоет славно».
После громовых проповедей наступало время чудес. Жозефина, замирая от любопытства и страха, смотрела на процессию калек, мужчин и женщин, которые ковыляли, ползли и ехали в каталках к загону для грешников, где проповедник возлагал на них руки и молил силы небесные об исцелении несчастных. Они отбрасывали прочь свои посохи и костыли, некоторые из них начинали истерически вопить что-то на непонятном языке, и Жозефина съеживалась от страха.
Молитвенные собрания всегда заканчивались сбором пожертвований. «Иисус видит вас, а скупость Ему ненавистна». После этого все расходились. Но страх еще долго не покидал Жозефину.
В 1946 году в городе Одесса, штат Техас, жили две категории людей: «нефтяные люди» и «остальные». «Нефтяные люди» не презирали «остальных» — они их просто жалели, потому что наверняка Бог хотел, чтобы у всех были личные самолеты, «кадиллаки» и плавательные бассейны и чтобы все могли устраивать вечера с шампанским для сотни гостей. Поэтому он и зарыл в Техасе нефть.
Жозефина Чински не знала, что принадлежит к «остальным»! В шесть лет она была красивой девчушкой: блестящие черные волосы, темно-карие глаза и чудесное овальное личико. Мать Жозефины, искусная портниха, работала на богатых людей города и часто брала с собой Жозефину, когда шла на примерку к «нефтяным леди» и превращала рулоны тончайшей ткани в потрясающие вечерние туалеты. «Нефтяным людям» нравилась Жозефина — вежливая и симпатичная девочка, и они были довольны собой, своей демократичностью, позволяя ребенку из бедной семьи общаться с их собственными детьми. Жозефина была не похожа на польку, и, хотя они никогда бы не приняли ее в члены своего клуба, этим людям доставляло удовольствие наделить ее гостевыми привилегиями. Жозефине было позволено играть с «нефтяными детьми», пользоваться их велосипедами, пони и стодолларовыми куклами. Так получилось, что она стала жить двойной жизнью. Одна ее жизнь была дома, в маленьком дощатом оштукатуренном коттедже с обшарпанной мебелью, уборной во дворе и криво висящими дверями. Другая же жизнь девочки протекала в больших красивых особняках колониального стиля, окруженных обширными сельскими угодьями. Если Жозефине случалось остаться на ночь в доме Сисси Топпинг или Линди Фергюсон, то ей одной отводили большую спальню, а завтрак подавали горничные. Жозефина любила встать среди ночи, когда все спали, сойти вниз и рассматривать наполнявшие дом прекрасные вещи, чудесные картины, тяжелое серебро с монограммами. Она рассматривала их и гладила, говоря себе, что когда-нибудь и она будет жить в великолепном доме, в окружении красоты.
Но и в той, и в другой жизни Жозефина чувствовала себя одинокой. Она боялась рассказывать матери о своих головных болях и страхе перед Богом, так как ее мать превратилась в мрачную фанатичку, одержимую Божьей карой, желающую этой кары. А с «нефтяными людьми» Жозефина не хотела обсуждать свои проблемы, так как они желали видеть ее такой же жизнерадостной и веселой, как они сами.
В день, когда Жозефине исполнилось семь лет, универмаг Брюбейкера объявил фотоконкурс на «самого красивого ребенка» Одессы. Конкурсный снимок надо было сделать в фотоотделе магазина. Для приза изготовили золотой кубок, на котором потом должны будут выгравировать имя победителя. Кубок выставили в витрине магазина, и Жозефина каждый день проходила мимо, чтобы посмотреть на него. Еще никогда в жизни она ничего так сильно не желала получить, как этот приз. Мать Жозефины не разрешила ей участвовать в конкурсе. «Тщеславие — это зеркало Дьявола», — заявила она, но одна из «нефтяных дам», которой нравилась Жозефина, заплатила за ее снимок. С этого момента девочка решила, что золотой кубок будет принадлежать ей. Она представляла себе, как он стоит у нее на туалетном столике и она тщательно протирает его каждый день. Когда Жозефина узнала, что прошла в финал, она так разволновалась, что не смогла пройти в школу. Она весь день пролежала в постели с расстройством желудка, не в силах вынести такого счастья. Впервые в жизни у нее будет какая-то красивая вещь.
На другой день Жозефина узнала, что выиграла конкурс Тина Хадсон, принадлежавшая к «нефтяным детям». Тина была далеко не так хороша, как Жозефина, но ее отец оказался членом совета директоров того концерна, который владел универмагом Брюбейкера.
Когда Жозефина услышала эту новость, у нее так разболелась голова, что ей хотелось кричать от боли. Она боялась, как бы Богу не стало известно, как много значил для нее этот золотой кубок, но Он, должно быть, все-таки узнал, потому что головные боли продолжались. По ночам она плакала в подушку, чтобы мать не могла ее услышать.
Через несколько дней после окончания конкурса Жозефину пригласили погостить к Тине домой на субботу и воскресенье. Золотой кубок стоял на каминной полке у Тины в комнате. Жозефина долго на него смотрела.
Когда Жозефина вернулась домой, кубок был спрятан у нее в чемоданчике. Он все еще был там, когда мать Тины приехала за ним.
Мать Жозефины задала ей жестокую порку розгой из длинного зеленого ивового прута. Но девочка не рассердилась за это на нее.
Те несколько минут, что Жозефина держала в руках чудесный золотой кубок, стоили любой боли.
В армии он стал никем, просто порядковым номером, одетым в военную форму, — как миллионы других, безликих, безымянных, безвестных.
Его направили в лагерь начальной подготовки в Джорджии, а потом перебросили в Англию, где его часть должна была дислоцироваться в одном из лагерей в Суссексе. Тоби сказал сержанту, что ему хотелось бы поговорить с генералом. Но добрался он только до капитана. Капитана звали Сэм Уинтерс. Это был смуглолицый молодой человек чуть старше тридцати лет, с умными глазами.
— В чем проблема, рядовой?
— Вот какое дело, капитан, — начал Тоби. — Я эстрадный артист. Работаю в шоу-бизнесе. Этим я и занимался до армии.
Капитан Уинтерс улыбнулся его серьезности.
— А что именно вы делаете? — спросил он.
— Всего понемножку, — ответил Тоби. — Я пародирую, подражаю и…
Он увидел выражение глаз капитана и неловко закончил:
— И всякое такое.
— Где же вы работали?
Тоби начал было рассказывать, потом остановился. Бесполезно. Ведь на капитана произвели бы впечатление только такие места, как Нью-Йорк и Голливуд.
— Да нигде из тех мест, о которых вы могли бы слышать, — ответил Тоби. Он подумал, что даром теряет время.
Капитан Уинтерс сказал:
— Это не от меня зависит, но я посмотрю, что можно сделать.
— Да, конечно. Большое спасибо, капитан. — Тоби отдал честь и вышел.
Сэм Уинтерс сидел за своим письменным столом и думал о Тоби еще долго после того, как тот ушел. Сэм поступил на военную службу, потому что считал, что в этой войне надо сражаться и обязательно победить. В то же время он ненавидел ее за то, что она делала с молодыми ребятами вроде Тоби Темпла. Но если у парня действительно талант, то он рано или поздно все равно проявится, потому что талант — это как нежный цветок, растущий под скальной породой. В конечном счете ничто не может помешать ему пробиться на поверхность и расцвести. Сэм Уинтерс ушел с прекрасной работы кинопродюсера в Голливуде, чтобы пойти в армию. Он поставил несколько имевших успех картин для студии «Пан-Пацифик» и видел десятки подающих надежды молодых людей, подобных Тоби Темплу, которые приходили и уходили. Они по меньшей мере заслуживают того, чтобы дать им шанс. В этот день, ближе к вечеру, он поговорил о Тоби с полковником Бичем.
— Я думаю, надо, чтобы его прослушали в «Специальном обслуживании», — сказал капитан Уинтерс. — У меня такое чувство, что он может понравиться. Видит Бог, нашим парням скоро станет не лишним даже самое незначительное развлечение.
Полковник пристально посмотрел на капитана Уинтерса снизу вверх и невозмутимо произнеся:
— Хорошо, капитан. Пришлите мне докладную записку по этому вопросу.
Он посмотрел вслед уходящему капитану Уинтерсу. Бич был профессиональным военным, выпускником Уэст-Пойнта и сыном выпускника Уэст-Пойнта. Полковник с презрением относился ко всем штатским, а капитан Уинтерс был с его точки зрения, штатским. Тот факт, что человек носит военную форму с капитанскими нашивками, еще не делает из него солдата. Когда полковник Бич получил докладную записку капитана Уинтерса о Тоби Темпле, он лишь взглянул на нее, а затем решительно черкнул наискось: «В просьбе отказать» — и поставил свои инициалы.
Теперь он был удовлетворен.
Чего Тоби особенно не хватало, так это аудитории. Ему надо было оттачивать свое умение. Он рассказывал анекдоты, показывал пародии и подражания при каждом удобном случае. В качестве аудитории ему одинаково годились и двое рядовых, несущие вместе с ним караульную службу где-нибудь в безлюдном поле, и целый автобус солдат по пути в город, и мойщик посуды на кухне. Тоби необходимо было рассмешить их, заслужить их аплодисменты.
Однажды капитан Сэм Уинтерс наблюдал, как Тоби демонстрировал один из своих номеров в зале отдыха. Уинтерс подошел к нему потом и сказал:
— Жаль, что с вашим переводом ничего не вышло, Темпл. Я думаю, что у вас есть талант. Когда будете в Голливуде, разыщите меня.
Усмехнулся и добавил:
— Разумеется, если я все еще буду там работать.
На следующей неделе батальон Тоби отправился на фронт.
В последующие годы, когда Тоби думал о войне, ему вспоминались отнюдь не сражения. В Сен-Ло он имел грандиозный успех, имитируя пение Бинга Кросби под пластинку с его записью. В Ахене он пробрался в госпиталь и два часа рассказывал раненым анекдоты, пока его не вытурили медсестры. Он с удовольствием вспоминал, как один солдат так смеялся, что у него разошлись все швы. А в Меце он с треском провалился, хотя чувствовал, что причина была не в нем, просто публика нервничала из-за летавших над головой нацистских самолетов.
Участие Тоби в боях было чисто случайным. Он получил благодарность за храбрость при взятии немецкого командного пункта. В сущности, Тоби не имел ни малейшего представления о том, что происходило. Он «работал» под Джона Уэйна и так увлекся, что все закончилось прежде, чем он успел испугаться.
Для Тоби единственным действительно важным делом было играть для публики. В Шербурге он с парой друзей отправился в бордель, и пока те были наверху, он в гостиной устроил представление для мадам и двух ее девиц. Когда он закончил свой номер, мадам предложила ему подняться наверх и развлечься за счет заведения.
Такой была для Тоби война. Как оказалось, не такой уж страшной, и время летело быстро. Когда война закончилась, шел 1945 год, и Тоби было почти двадцать пять лет. Внешне он не постарел ни на один день. У него было все то же милое лицо с неотразимыми синими глазами и та же беспомощно-наивная манера держаться.
Вокруг только и разговоров было, что о возвращении домой. Одного ждала в Канзас-Сити невеста, другого — мать с отцом в Бейонне, третьего — свое дело в Сент-Луисе. Тоби не ждал никто.
Он решил ехать в Голливуд. Богу пора было исполнить обещанное.
«Знаете ли вы Бога? Видели ли вы лик Иисуса? Я видел Его, братья и сестры, и я слышал голос Его, но Он говорит лишь с теми, кто преклоняет перед Ним колени и кается в грехах своих. Господь отворачивается от упорствующих. Тетива гнева Божьего натянута, и пылающая стрела Его праведной ярости нацелена в ваши порочные сердца, и в любую минуту Он спустит тетиву, стрела Его возмездия поразит ваши сердца! Обратитесь к нему теперь, пока еще не слишком поздно!»
Полными ужаса глазами Жозефина смотрела на потолок палатки, ожидая увидеть летящую в нее огненную стрелу. Она ухватилась за материнскую руку, но мать даже не заметила этого. Лицо ее пылало, глаза сверкали религиозным пылом.
«Восхвалим Иисуса!» — взревела паства.
Молитвенные собрания происходили в огромной палатке на окраине Одессы, и миссис Чински каждый раз брала туда с собой Жозефину. Трибуной проповеднику служил деревянный помост, поднятый на шесть футов над землей. Непосредственно перед помостом располагалась загородка, куда помещали грешников для покаяния и обращения. Дальше за загородкой шли бесконечные ряды жестких деревянных скамей, до отказа заполненных поющими, неистовствующими искателями спасения, которых угрозы адского огня и вечных мук повергали в благоговейный ужас. Это было устрашающее зрелище для шестилетнего ребенка. Среди проповедников находились фундаменталисты, трясуны, пятидесятники, методисты и адвентисты — и все они грозили адским огнем и вечными муками.
«На колени, о вы, грешники, и трепещите перед могуществом Иеговы! Ибо ваши злодеяния разбили сердце Иисуса Христа, и за это вас настигнет возмездие через гнев Отца Его! Взгляните вокруг себя, на лица этих детей, зачатых в похоти и проникнутых грехом».
И маленькая Жозефина сгорала от стыда, чувствуя, будто все смотрят на нее. Когда у нее начинала сильно болеть голова, Жозефина знала, что это наказание, ниспосланное ей Богом. Она молилась каждый вечер о том, чтобы голова перестала болеть, и тогда она будет знать, что Бог простил ее. Ей хотелось узнать, что же она сделала такого плохого.
«И я воспою аллилуйю, и вы воспоете аллилуйю, и мы все воспоем аллилуйю, когда приедем Домой».
«Спиртное — это кровь Дьявола, табак — его дыхание, а блуд — его услада. Вы виновны в сделке с Сатаной? Тогда гореть вам вечно в аду и терпеть вечные муки, ибо грядет Люцифер по души ваши!»
И Жозефина дрожала, дико озираясь и намертво вцепившись в деревянную скамью, чтобы Дьявол не мог утащить ее.
Они пели: «Я хочу попасть на Небо, где нас ждет покой желанный». А маленькая Жозефина пела то, что ей слышалось: «Я хочу попасть на Небо, где дождем помоет славно».
После громовых проповедей наступало время чудес. Жозефина, замирая от любопытства и страха, смотрела на процессию калек, мужчин и женщин, которые ковыляли, ползли и ехали в каталках к загону для грешников, где проповедник возлагал на них руки и молил силы небесные об исцелении несчастных. Они отбрасывали прочь свои посохи и костыли, некоторые из них начинали истерически вопить что-то на непонятном языке, и Жозефина съеживалась от страха.
Молитвенные собрания всегда заканчивались сбором пожертвований. «Иисус видит вас, а скупость Ему ненавистна». После этого все расходились. Но страх еще долго не покидал Жозефину.
В 1946 году в городе Одесса, штат Техас, жили две категории людей: «нефтяные люди» и «остальные». «Нефтяные люди» не презирали «остальных» — они их просто жалели, потому что наверняка Бог хотел, чтобы у всех были личные самолеты, «кадиллаки» и плавательные бассейны и чтобы все могли устраивать вечера с шампанским для сотни гостей. Поэтому он и зарыл в Техасе нефть.
Жозефина Чински не знала, что принадлежит к «остальным»! В шесть лет она была красивой девчушкой: блестящие черные волосы, темно-карие глаза и чудесное овальное личико. Мать Жозефины, искусная портниха, работала на богатых людей города и часто брала с собой Жозефину, когда шла на примерку к «нефтяным леди» и превращала рулоны тончайшей ткани в потрясающие вечерние туалеты. «Нефтяным людям» нравилась Жозефина — вежливая и симпатичная девочка, и они были довольны собой, своей демократичностью, позволяя ребенку из бедной семьи общаться с их собственными детьми. Жозефина была не похожа на польку, и, хотя они никогда бы не приняли ее в члены своего клуба, этим людям доставляло удовольствие наделить ее гостевыми привилегиями. Жозефине было позволено играть с «нефтяными детьми», пользоваться их велосипедами, пони и стодолларовыми куклами. Так получилось, что она стала жить двойной жизнью. Одна ее жизнь была дома, в маленьком дощатом оштукатуренном коттедже с обшарпанной мебелью, уборной во дворе и криво висящими дверями. Другая же жизнь девочки протекала в больших красивых особняках колониального стиля, окруженных обширными сельскими угодьями. Если Жозефине случалось остаться на ночь в доме Сисси Топпинг или Линди Фергюсон, то ей одной отводили большую спальню, а завтрак подавали горничные. Жозефина любила встать среди ночи, когда все спали, сойти вниз и рассматривать наполнявшие дом прекрасные вещи, чудесные картины, тяжелое серебро с монограммами. Она рассматривала их и гладила, говоря себе, что когда-нибудь и она будет жить в великолепном доме, в окружении красоты.
Но и в той, и в другой жизни Жозефина чувствовала себя одинокой. Она боялась рассказывать матери о своих головных болях и страхе перед Богом, так как ее мать превратилась в мрачную фанатичку, одержимую Божьей карой, желающую этой кары. А с «нефтяными людьми» Жозефина не хотела обсуждать свои проблемы, так как они желали видеть ее такой же жизнерадостной и веселой, как они сами.
В день, когда Жозефине исполнилось семь лет, универмаг Брюбейкера объявил фотоконкурс на «самого красивого ребенка» Одессы. Конкурсный снимок надо было сделать в фотоотделе магазина. Для приза изготовили золотой кубок, на котором потом должны будут выгравировать имя победителя. Кубок выставили в витрине магазина, и Жозефина каждый день проходила мимо, чтобы посмотреть на него. Еще никогда в жизни она ничего так сильно не желала получить, как этот приз. Мать Жозефины не разрешила ей участвовать в конкурсе. «Тщеславие — это зеркало Дьявола», — заявила она, но одна из «нефтяных дам», которой нравилась Жозефина, заплатила за ее снимок. С этого момента девочка решила, что золотой кубок будет принадлежать ей. Она представляла себе, как он стоит у нее на туалетном столике и она тщательно протирает его каждый день. Когда Жозефина узнала, что прошла в финал, она так разволновалась, что не смогла пройти в школу. Она весь день пролежала в постели с расстройством желудка, не в силах вынести такого счастья. Впервые в жизни у нее будет какая-то красивая вещь.
На другой день Жозефина узнала, что выиграла конкурс Тина Хадсон, принадлежавшая к «нефтяным детям». Тина была далеко не так хороша, как Жозефина, но ее отец оказался членом совета директоров того концерна, который владел универмагом Брюбейкера.
Когда Жозефина услышала эту новость, у нее так разболелась голова, что ей хотелось кричать от боли. Она боялась, как бы Богу не стало известно, как много значил для нее этот золотой кубок, но Он, должно быть, все-таки узнал, потому что головные боли продолжались. По ночам она плакала в подушку, чтобы мать не могла ее услышать.
Через несколько дней после окончания конкурса Жозефину пригласили погостить к Тине домой на субботу и воскресенье. Золотой кубок стоял на каминной полке у Тины в комнате. Жозефина долго на него смотрела.
Когда Жозефина вернулась домой, кубок был спрятан у нее в чемоданчике. Он все еще был там, когда мать Тины приехала за ним.
Мать Жозефины задала ей жестокую порку розгой из длинного зеленого ивового прута. Но девочка не рассердилась за это на нее.
Те несколько минут, что Жозефина держала в руках чудесный золотой кубок, стоили любой боли.
6
Город Голливуд, штат Калифорния, в 1946 году был всемирной киностолицей, полюсом притяжения для талантов, алчности, красоты и надежды. Этот город мог сделать тебя звездой за одну ночь; он был и царством жуликов, и борделем, и апельсиновой рощей, и святилищем. Он напоминал волшебный калейдоскоп, где взгляду каждого смотрящего виделась своя собственная картина.
Для Тоби Темпла Голливуд был местом, куда он мечтал попасть. Он явился сюда, имея при себе армейский вещевой мешок и триста долларов наличными, и поселился в дешевом пансионе на бульваре Кахуэнга. Тоби знал о Голливуде все. Действовать надо было быстро, пока не кончились деньги. Тоби отправился в галантерейный магазин на Вайнстрит, заказал новый гардероб и с двадцатью долларами, оставшимися у него в кармане, вошел раскованной походкой в ресторан «Голливудская коричневая шляпа», где обедали все звезды. Стены зала были увешаны карикатурами на самых знаменитых голливудских актеров. Здесь Тоби сразу ощутил пульс шоу-бизнеса, почувствовал дыхание наполнявшего зал могущества. Он увидел направлявшуюся к нему метрессу. Это была хорошенькая рыжеволосая девушка лет двадцати пяти с потрясающей фигурой.
Она улыбнулась Тоби и спросила:
— Не могу ли я быть вам полезной?
Искушение оказалось сильнее Тоби. Он протянул руки и схватил ее за грудь. Потрясенная, она уже открыла было рот, чтобы позвать на помощь, но тут Тоби посмотрел на нее неподвижным, остекленевшим взглядом и произнес извиняющимся тоном:
Для Тоби Темпла Голливуд был местом, куда он мечтал попасть. Он явился сюда, имея при себе армейский вещевой мешок и триста долларов наличными, и поселился в дешевом пансионе на бульваре Кахуэнга. Тоби знал о Голливуде все. Действовать надо было быстро, пока не кончились деньги. Тоби отправился в галантерейный магазин на Вайнстрит, заказал новый гардероб и с двадцатью долларами, оставшимися у него в кармане, вошел раскованной походкой в ресторан «Голливудская коричневая шляпа», где обедали все звезды. Стены зала были увешаны карикатурами на самых знаменитых голливудских актеров. Здесь Тоби сразу ощутил пульс шоу-бизнеса, почувствовал дыхание наполнявшего зал могущества. Он увидел направлявшуюся к нему метрессу. Это была хорошенькая рыжеволосая девушка лет двадцати пяти с потрясающей фигурой.
Она улыбнулась Тоби и спросила:
— Не могу ли я быть вам полезной?
Искушение оказалось сильнее Тоби. Он протянул руки и схватил ее за грудь. Потрясенная, она уже открыла было рот, чтобы позвать на помощь, но тут Тоби посмотрел на нее неподвижным, остекленевшим взглядом и произнес извиняющимся тоном: