Шендерович Виктор Анатольевич. Куклиада

Виктор Шендерович
КУКЛИАДА

   Леониду Генриховичу Зорину, взявшему с меня слово об этом написать.

 
   Дело было так.
 
   Однажды, на исходе лета 1994-го, мне позвонил Григорий Горин и сказал: "Витя! Вам, конечно, нужны деньги".
   Горин, надо сказать, вообще очень мудрый человек, что видно хотя бы из вышесказанного. На сердце у меня растаяла медовая лепешечка. Я понял, что этот замечательный драматург заработал где-то денег и хочет их мне предложить.
   — Нужны, — ответил я, хотя никто меня не спрашивал.
   — Тут мне позвонили, есть одна идея... — сказал автор того самого Мюнхаузена.
   Через час я был у него, а еще через минуту услышал слово "куклы".
 
   Их уже было сделано пять: парочка политиков, банкир, президентский пресс-секретарь и телеведущий. Почему слепили именно их, а не кого-нибудь еще, Горин не знал; не знал он, и что с ними делать. Не знал этого, впрочем, никто — и меньше всего те, кто заказал во Франции опытную партию резиновых монстров, действуя, очевидно, по наполеоновскому принципу "ввязаться в бой, а там посмотрим".
   Мы с Гориным выпили по три чашки чая и съели по порции мороженого, но прояснению мыслей это не помогло. С имевшимся раскладом кукол делать было совершенно нечего, они не сплетались ни в какую драматургию...
   "Нужна концепция, — напутствовал меня у дверей классик. — У вас молодые мозги, думайте!"
 
   Мы встретились через несколько дней.
   "Ну? — строго спросил меня Григорий Израилевич. — Придумали концепцию?"
   Я виновато развел руками.
   "А я придумал", — нравоучительно сказал Горин. Он неторопливо закурил трубку и с минуту задумчиво посасывал ее, бесстыже увеличивая драматургический эффект. Затем посоветовал учиться у него, пока он жив. Наконец, значительно поднял палец и изрек: "Надо взять у них аванс — и скрыться".
   Эту концепцию я знал и без него.
   Жена Горина позвала нас к столу. Мы плотно, очень вкусно пообедали и выпили по чашечке кофе с пирожными. Идей не появилось, но я поймал себя на том, что процесс поиска начинает мне нравиться. Я спросил, не прийти ли мне завтра.
   "Придумывайте концепцию", — строго ответил Горин.
   Через пару дней углеводы, потребленные мной в квартире хорошего драматурга, добрались, видимо, до головы, потому что там, в голове, сложилось нечто, похожее на замысел.
   Придумал я некий провинциальный город — Глупов не Глупов, а, ну скажем, Верхнефедератск, где почти все, как в натуре, только резиновое: резиновый мэр, резиновые же депутаты всяческих фракций: от твердокаменных коммунистов до умалишенных либералов, просто обыватели... И писать себе сериал, эдакую бесконечную российскую "Санта-Барбару", где все, происходящее в России, будет уменьшено до городского масштаба и опрокинуто в парадокс. Идея, естественно, требовала большого количества кукол — по количеству игроков в высшей политической лиге...
   Горин с видимым облегчением благословил меня ("Вы придумали — вы и пишите!"), дал телефон режиссера Василия Пичула и самоустранился.
   Пичул оказался малоразговорчивым, неулыбчивым брюнетом. Он с полчаса глядел, как я размахиваю руками, изображая в лицах собственную концепцию, после чего сообщил, что ничего этого не будет, потому что не будет никогда. Нету денег. Каждая кукла стоит чертову уйму долларов США, продюсер, хотя и откликается на имя Василий Григорьев — практически француз, декораций никаких, и вообще...
   В завершение встречи Пичул взял почитать мою книжку — на чем все и закончилось; по крайней мере, я думал, что закончилось. Никто не звонил, и, признаться, я воспринял это как должное: количество издохших в зародыше телепрограмм вообще значительно превышает количество выживших.
   Но, видимо, "Куклы" появились под счастливой звездой.
 
   Дело завертелось.
   Не буду утомлять читателя подробным описанием первых внутриутробных мук. Были привезены — и тут же украдены с "Мосфильма" — куклы, приходили и уходили авторы; по телестудии "Дикси", взявшейся снимать программу, целыми днями бродили неприкаянные сатирики, артисты-пародисты, журналисты, художники и кукловоды...
   В целях промывки наших аполитичных мозгов непосредственно из Кремля был выписан консультант-политэконом; в минуту умственного затмения по его образу и подобию была сделана кукла с усами-пиками и бородой-лопатой.
   Когда консультант перестал сотрудничать с программой, кукле была проведена операция по изменению пола, и она стала женщиной. Эта чудовищная трансвеститка играла в первых выпусках программы, наводя ужас на аудиторию.
   От моей концепции к тому времени не осталось ровным счетом ничего; к образу будущих "Кукол" мы шли ощупью. Дата эфира маячила все ближе, а стиля у будущей программы не существовало. Одна злоба дня, на которой долго не протянешь. Но, как говорится, не было бы счастья...
   Справедливо сказано у Шварца: человека легче всего съесть, когда он болен или в отъезде. В ноябре 94-го я уехал на несколько дней в Петербург, а вернувшись обнаружил, что "Куклы" в моих услугах не нуждаются. Мой напарник, известный эстрадный драматург, оставшийся на хозяйстве, взялся писать все один. Что и делал в течение нескольких недель, пока не разругался решительно со всеми.
   Причиной конфликта стали разночтения в оценке написанного им, а именно: драматургу написанное им нравилось, а остальным — нет. И он ушел, оставив в истории жанра великую фразу. Я повторяю ее всякий раз, когда написанное теперь уже мною не нравится режиссерам.
   — Это очень смешно, — говорю я нравоучительно. — Очень! Вы просто не понимаете. Я тридцать лет в юморе!
   Оставшись вообще без сценаристов, Пичул, человек без комплексов, достал с полки томик Лермонтова и экранизировал "Героя нашего времени". Он смонтировал лермонтовский текст, распределил роли среди наших резиновых "артистов" — и это вдруг оказалось точным, злободневным и очень смешным!
   Программа, до этого, по европейскому образцу, состоявшая из набора более или менее смешных сценок и реприз, вдруг обрела цельность и глубину.
   Да и мне антракт пошел на пользу. Когда, не слишком убедительно извинившись за произошедшее, меня вторично пригласили поиграть в "Куклы", я уже знал, что с этим со всем делать.
 
   ...В январе 1995-го я написал "Гамлета". Вы скажете, что "Гамлета" в 1603 году написал Шекспир — но его авторство, как выясняется, еще надо доказать! А вот насчет моего никаких сомнений быть не может.
   Впоследствии я написал также "Дон Кихота", "Фауста", "Отелло", "Винни-Пуха" и "Собаку Баскервилей"... В столе лежат наброски "Дон Жуана". Сумасшедший дом, если вдуматься. Впрочем, мне давно нравилось играть в стилизацию — лет за двадцать до "Кукол" я занимался этим с большим удовольствием, но, так сказать, для внутреннего пользования, на театральных капустниках... А тут — пригодилось.
   Спасибо Пичулу. Ему хватило "чистого" классического текста, а уж при переделке открывались просторы совершенно немереные.
   Так вот, о "Гамлете". Не знаю, как принимали в "Глобусе" драматурга В. Шекспира, принесшего рукопись одноименной трагедии (не застал) — но, возможно, его принимали хуже. Я был с почетом отведен в "курилку" и посажен пред ясные очи художественного руководителя программы...
   Художественным руководителем программы (и вообще начальником всей этой авантюры) был тот самый "француз" Василий Григорьев, о котором мне рассказывал когда-то Пичул. Многолетнее проживание в городе Париже придало григорьевскому языку мягкий, едва заметный акцент, а мыслям — свободу, плавно перетекающую в полную, как принято говорить нынче, отвязанность. Не исключено, впрочем, что последовательность была иной — может быть, именно возникшая среди родных осин отвязанность и привела Васю на постоянное место жительства в город Париж...
   (Вы уже поняли, что в процессе создания программы меня окружали Васи. Для пресечения недоразумений продюсер отныне будет зваться, на французский манер, Базиль, а уж Пичул пускай остается, как есть...)
   Продюсер, художественный руководитель и, как впоследствии выяснилось из титров, автор концепции, Базиль задал мне вопрос, которого не забуду по гроб жизни.
   — Ты каждый раз можешь так смешно писать, — спросил Базиль, — или это получилось случайно?
   — Случайно, — ответил я — и тут же был зафрахтован до конца года на четыре программы в месяц.
   Свое согласие на это могу объяснить только вредным воздействием чужого никотина на собственный мозг. До того времени я отродясь не работал "в режиме": писалось — писал, не писалось — делал что-нибудь другое или просто плевал в потолок... Но выдавать по сценарию в неделю!.. Тем не менее, назвавшись груздем, я с энтузиазмом полез в кузов.
   Кузов, как выяснилось впоследствии, мог запросто оказаться кузовком.
 
   В общих чертах мой "творческий процесс" выглядит так.
   В воскресенье, ближе к полуночи, приезжает за сценарием Пичул. Он погружается в кресло, я вкладываю ему в руки несколько листочков с текстом и с холодеющим сердцем сажусь напротив. После чего в тягостной тишине Вася минут пять задумчиво смотрит в листки, и каждый раз черт подмывает меня заглянуть ему через плечо и удостовериться, что читает он именно то, что я написал, а не подборку некрологов.
   По прошествии пяти минут Вася поднимает голову и произносит приговор. "По-моему, ерунда", — говорит он. Или: "Фантастически смешно". И то, и другое произносится ровным печальным голосом.
   После чего Вася выдает несколько фундаментальных соображений относительно того, как довести сценарий до кондиции — и уезжает в ночь. А я завариваю чайник — и сажусь за переделку.
   Утром приезжает Вася. Он печально просматривает переделанный сценарий, пожимает мою обессиленную руку — и укатывает в студию, где уже стоят на низком старте артисты. Теперь программа покатится по привычному пути — озвучание, съемки, монтаж... — а моя часть пути пройдена, и я могу с чистой совестью ложиться спать.
   Сплю я вместе с моей чистой совестью минут пять, потому что через пять минут звонит телефон.
   — Это Левин, — говорит трубка жизнерадостным голосом. — Какие идеи?
   Левин — это директор студии "Дикси" и сменщик Пичула. Если бы и он был Васей, я бы застрелился — но он, слава Богу, Саша.
   В первые два года существования программы режим у нас был простой: Левин и Пичул делают программы по очереди, а потом каждый отмокает от производственного ада неделю, пока парится напарник. Отдохнув же, они первым делом звонят мне и интересуются, что я думаю насчет следующего сценария.
   Думаю я в это время об убийстве каждого, кто произнесет при мне слово "куклы", о чем я и сообщаю.
   — Ну хорошо, — говорит Левин, — я ж не зверь, отдыхай, позвоню через час...
   И жизнерадостно смеется.
   Откуда подпитывается энергией этот плотный человек, я не знаю, но выделяет он ее круглосуточно. Если, придя в студию "Дикси", вы не застали Левина колотящим по клавиатуре компьютера, значит, он где-то снимает, или монтирует снятое, или только что уехал, или вот-вот будет. Ближе к ночи легче всего накрыть Левина в хорошей компании (со мной) в каком-нибудь проверенном ресторане: Саша — гурман, и чем попало тревожить организм не будет.
   (Кстати, Лев Толстой угадал с фамилией для своего положительного героя: наш Левин — вегетарианец. "Убоины" он не ест; официант скорее умрет сам — или будет убит Левиным, — чем директор "Дикси" притронется к салату с кусочком яйца).
   На меня его вегетарианство не распространяется. В процессе совместной работы я был убит и съеден неоднократно. Перед ритуальным убийством Шендеровича Левин, как правило, кричит. Текст крика несложен — и за два года я успел выучить его наизусть.
   — Это полная херня! Полная херня! Аб-со-лютная! Я не буду этого ставить! У меня одна жизнь, и я не хочу тратить ее на пол-ную хер-ню!
   — Вполне кондиционный сценарий, — хладнокровно отвечаю я, ища, чем бы ударить Левина по голове.
   — Полная херня!
   Минут за десять мне удается залить это пламя, и от крика Левин переходит к анализу, из которого следует: сюжет не простроен, характеры не развиты, парадокс отсутствует, шутки старые, все предельно банально, сценария нет, а за слово "кондиционный" я еще буду мучиться в сере и дыму.
   Поскольку все тяжелые предметы из левинского кабинета предусмотрительно убраны, мне не остается ничего, кроме как забрать сценарий и увезти его на переделку.
   Переделав текст до полной неузнаваемости, я снова привожу его в "Дикси".
   Это гораздо лучше, говорит Левин, но все равно херня. И смеется.
   Ободренный похвалой, я приступаю к шлифовке, а именно: переставляю местами две-три реплики и меняю шрифт. Левин берет листки и начинает трястись от хохота. Он утирает слезы, созывает в кабинет сотрудников, читает им вслух мои среднего качества репризы и предлагает всем прикоснуться ко мне, пока я живой, потому что перед ними — классик и гений, а Гоголь — это так, детский лепет...
   Путь от полной херни до гениальности я прохожу в среднем дня за полтора. Гоголь не Гоголь, но так быстро в русской литературе не прогрессировал еще никто...
   Потом Левин везет меня ужинать.
   Не знаю, что чувствовал Гоголь. Я чувствую себя цирковой обезьяной, честно заработавшей свой банан.
 
   За три года существования программы она обросла некоторым количеством легенд, причем самые поразительные из них — чистая правда.
   Например, история о том, как после очередного выпуска "Кукол" (снятого по мотивам "Белого солнца пустыни") мне позвонил один парламентский корреспондент и, радостно хихикая, сообщил, что только что в Совете Федерации из-за меня произошел небольшой скандал, а именно: президент одной северокавказской республики публично объявил об оскорблении, нанесенном нашей программой его народу.
   Как выяснилось, оскорбление состояло в том, что республика была изображена в виде женщины-мусульманки.
   Я был ошарашен; разумеется, я ожидал негативную реакцию на программу, но совершенно с других директорий. Мне в голову не приходило, что мусульманка — это оскорбление. И потом, речь шла о стилизации на темы "Белого солнца..."
   Я спросил, нельзя ли объяснить господину президенту республики содержание слова "метафора". Мой собеседник помолчал несколько секунд и ответил:
   — Не советую.
 
   Кстати. Как говорят в Одессе, вы будете смеяться, но цензуры у нас не было. Ну, почти не было. Писал я что в голову взбредет, сюжет обсуждал только с режиссером будущей программы и, время от времени, с Базилем Григорьевым. (Иногда на Базиля накатывали волны болезненного интереса к своему любимому детищу — тогда он мог позвонить из Парижа и битый час выяснять мельчайшие подробности сюжета очередного выпуска, после чего снова уехать на остров Мартиник и пропасть на месяц. Тогда мы писали и снимали "Куклы" без художественного руководства вообще.)
   Перед самым озвучанием очередной программы готовый сценарий отправлялся по факсу руководству НТВ, оттуда приходило "добро", и артисты шли в студию. Первое пожелание относительно переделки текста мы услышали перед записью программы "Царь Султан". Была там сцена, посвященная визиту одного российского реформатора в Арабские Эмираты, и начиналась сцена так:
 

 
Вот однажды из Дубай
Приезжает краснобай.
 

 
   Вот как раз "краснобая" нас и попросили на что-нибудь заменить. Принципиального протеста это у меня не вызвало: русский язык, как известно, велик, свободен и могуч, синонимов в нем — ешь не хочу, но специфика случая состояла в том, что программа была написана стишками...
   Рифму к слову "Дубай" личный состав "Кукол" искал минут двадцать и весь взмок. Не верите — попробуйте сами:
 

 
Вот однажды из Дубай
Приезжает....
 

 
   Вот то-то. И поскольку этот тупиковый путь я прошел еще при написании программы, то, пока все мучились, попробовал исхитриться и убрать "Дубай" из рифмы совсем:
 
 

 
Из Дубая как-то раз
Приезжает...
 

 
   М-да...
   Кончилось тем, что своими лексическими проблемами мы честно поделились с начальством, поклявшись, что готовы оставить любую предложенную сверху рифму. Минут десять там, наверху, по всей видимости, рифмовали, а потом позвонили и сухо разрешили: "Оставляйте "краснобая".
   Что и было исполнено. И никто не умер.
   В общем, серьезных проблем у нас с НТВ не возникало — и, забегая вперед, скажу, что почти за три года совместной работы (сто с лишним сценариев!) лишь один полежал пару месяцев на полке — да два других не были реализованы совсем.
   Все три случая, впрочем, стоят того, чтобы о них рассказать.
 
   На полку лег "Дон Кихот". В этой программе дебютировала кукла, сильно похожая лицом на Александра Васильевича Коржакова. Телохранитель, да еще по имени Санчо, да еще, если помните, бравшийся управлять островом — мимо такого количества совпадений пройти было невозможно.
   Не знаю, на что отвлеклось руководство, когда читало сценарий, но спохватилось, когда программа уже была готова к эфиру.
   Любопытно, что регулярное появление в резиновом виде Президента России к тому времени уже перестало вызывать у руководства особые опасения — нас только иногда просили соразмерять удар... — но при мысли о появлении на экране президентского телохранителя всех охватила крупная дрожь. Потребовалось два месяца для того, чтобы ее унять и выпустить программу в эфир, причем этот подвиг руководство НТВ приурочило к визиту в Москву президента США Клинтона — решив, по всей видимости, погибнуть на глазах мировой общественности.
   Будущим историкам демократической России это соотношение страхов должно быть небезынтересно.
   ...Обращение к пушкинскому "Пиру во время чумы" произошло в ночь на третье марта 1995 года. За день до этого был убит Влад Листьев, и пускать в субботний эфир уже готовый веселый выпуск было совершенно невозможно: так сошлось, что именно в ту неделю, вдобавок к убийству Листьева, России было впервые показано наглое от безнаказности лицо фашиста Веденкина. И все это на фоне раскручивавшейся бойни в Чечне.
   Надо было успеть написать и снять что-то соответствующее температуре общественного гнева тех дней — или совсем убирать "Куклы" из эфира.
   Стилизация "Пира..." была написана за ночь, утром в студии озвучания собрались актеры — но производство сценария было категорически остановлено руководством телекомпании. Никакие резоны приняты не были.
   Я никогда не руководил никем, кроме самого себя — и, наверно, не представляю тяжести этого ремесла. Понимаю, что охотников придушить НТВ было в ту пору хоть отбавляй, и охотники эти были, как бы это мягче сказать, не последними людьми в стране, и они ждали повода... И все-таки смерть той программы переживал тяжело.
   "Куклы" в эфир не вышли.
 
   Недавно я перечитал тот, двухлетний давности сценарий — и, кажется, понял, что в нем так напугало наших партнеров. Разумеется, не конкретная сатира — были у меня (и благополучно проходили в эфир) куда более злые шутки. Напугало, я думаю, полное соответствие духа пушкинской трагедии и пушкинского текста (которого в моем "Пире..." оставлено было больше половины) происходящему в России весной 95-го года.
   Меня это напугало тоже — но именно поэтому я так хотел, чтобы программу увидели миллионы россиян.
 
   История второго запрета — история, напротив, довольно смешная. Утомленное нервной реакцией прототипов, руководство НТВ напомнило мне, что "Куклы", в общем, передача-то юмористическая — и предложило написать что-нибудь легкое, а именно: после "Пира во время чумы", "Дон Кихота" и "Фауста" стилизовать какую-нибудь детскую сказку.
   И чуть ли не само, на нашу общую голову, предложило "Винни-Пуха". Через неделю я "Винни-Пуха" принес. Руководство обрадовалось мне, как родному, угостило чаем с печеньем — и минут пятнадцать мы беседовали на общегуманитарные темы. Руководство легко цитировало Розанова, Достоевского и Ницше, время от времени переходя на английский. Мы только что в гольф не играли в кабинете... Я разомлел от интеллигентного общества.
   Наконец руководство взяло сценарий и начало его читать. Прочитав же первую строчку, вдруг тоскливо и протяжно прокричало несколько раз одно и то же, довольно демократическое отечественное слово. Я забеспокоился и спросил, в чем дело. Оказалось, дело как раз в первой строчке — известной всей стране строчке из одноименного мультфильма: "В голове моей опилки — не беда!"
   И конечно, в "Куклах" ее должен был спеть Самый-Самый Главный Персонаж — но скажите: разве можно было, фантазируя на темы "Винни-Пуха", обойтись без опилок в голове?
   Я доел печенье и ретировался, проклиная Алана Милна, Бориса Заходера и всех, всех, всех....
   Конечно, теперь оба непошедших сценария можно опубликовать, но, как говаривал один персонаж у О.Генри, "песок — неважная замена овсу"...
   Впрочем, случалось, что в невоплощении написанного были виноваты и первые лица страны. Так и не увидела экрана песенка про маркизу, у которой все хорошо, все хорошо... Написана песенка была зимой 96-го, когда рейтинг Ельцина ушел глубоко за ноль — и казалось, никогда не вернется обратно. Но места ей в текущих программах не нашлось, а пока мы думали, что с этим шансоном делать, Борис Николаевич вышел из ступора — и произведение стало совершенно неактуальным.
   Пропал сценарий — но, как говорится, других бы бед не было!
 

*  *  *

   ...К лету 95-го программа набирала ход, и все складывалось для нее неплохо — хорошая пресса, высокий рейтинг — однако же для настоящей славы народной не хватало самой малости. Не хватало преследования со стороны властей.
   Этот путь к славе — самый короткий и, пожалуй, самый российский. Не будем тревожить тени Полежаева и Герцена, есть примеры и ближе. Злые языки утверждают, что в начале шестидесятых молодой, но уже хорошо известный в интеллигентских кругах Андрей Вознесенский поил в цэдээловском буфете молодогвардейского критика Елкина, подталкивая последнего к написанию рецензии на себя.
   А критик Елкин певца Гойи и треугольных груш не переносил и в трезвом состоянии. Долго уговаривать его не пришлось: Елкин все, что про Вознесенского думал, написал и отнес в "Правду". И "Правда" это, разумеется, опубликовала. И Вознесенский проснулся знаменитым уже на всю страну, потому что ежели у нас кого метелят в центральном органе — тот, считай, на пути к Нобелевской премии...
   Я готов присягнуть, что не поил бывшего и.о. Генпрокурора России Алексея Ильюшенко — хотя бы на том основании, что к телу последнего меня бы близко не подпустили. Уголовное дело против программы возбудилось само.
   А впрочем, конечно, не само. Знавшие бывшего и.о. Генпрокурора утверждают, что тот моргнуть не смел без высочайшего одобрения... Конечно же, был ему звонок, да чего там! — мы знаем, из чьего кабинета звонок, и знаем достоверно.
   От кого знаем — не скажем. Как писал Сталин Рузвельту, "наши информаторы — скромные люди".
 
   ...Непосредственным раздражителем для уголовного преследования стала программа "На дне". Горьковская пьеса пришлась как нельзя более кстати после повышения минимального размера пенсий — до 52 тысяч рублей в месяц.
   Причем, что интересно, среагировала власть не на саму программу, а на появившуюся через несколько дней после нее рецензию в "Советской России", где наши шутки со смаком пересказывал заместитель главного редактора этого органа, некто Евгений Попов.
   (К слову сказать, этой милой забавой — пересказом чужих шуток — этот Попов пробавлялся целый год. Понять "совраскиного" зама можно: классовой ненависти у "патриотов" навалом, а вот шуток своих Бог не дал... Целый год шутили мои).
   Так вот, тринадцатого июня было возбуждено уголовное дело, а четырнадцатого я узнал, что такое проснуться знаменитым. Встречи со мной вдруг возжелали все — от воркутинской многотиражки до Новозеландского телевидения. Вскоре я научился произносить фразу из кино про ненашу жизнь: "У меня есть для вас двадцать минут" — но разговаривал все равно до тех пор, пока не кончалась слюна. Я давал по пять-шесть интервью в день. Месяца полтора в буквальном смысле не отходил от телефона.
   Даже странно, что в эти недели мы умудрялись еще и выпускать программу.
   Признаться, происходящее мне нравилось. Человек я скромный, и долгое время считал успехом, когда меня узнавала собственная теща, а тут... После интервью для Би-Би-Си я начал с уважением разглядывать отражение в зеркале. После череды презентаций купил жилетку. Когда моим мнением относительно перестановок в правительстве начали интересоваться политологи, завел специальный батистовый платочек под цвет галстука и начал подумывать о политической карьере...
   Когда позвонили из газеты "Балтимор сан" и спросили, что я думаю о деле Симпсона, зарезавшего свою жену, я почувствовал, что выхожу на мировую арену.
   Вылечила меня распространенным в России путем шоковой терапии корреспондентка родной молодежки. Позвонив, она сходу начала умолять об интервью, хотя я и не думал отказываться. Мы договорились о встрече, и я уже собирался повесить трубку, когда она сказала:
   — Ой, простите, только еще один вопрос.
   — Да-да, — разрешил я, давно готовый беседовать по любому вопросу мироздания.
   — А вы вообще кто? — спросил корреспондентка.
   — То есть? — не понял я.
   — Ну, кто вы? Артист?
   — А вы кому звоните? — поинтересовался я.
   — Да мне редактор сказал: вот телефон Шендеровича, поезжай, срочно сделай интервью в номер, — а кто вы, не сказал... А я тут, в Москве, недавно...