Страница:
Симпатичный человек.
В самом начале той встречи, едва только Путин сел напротив нас и начал говорить вступительные слова, Сорокина написала что-то карандашом в блокноте – и придвинула блокнот ко мне. «Все бесполезно», – прочел я. Путь, который нам предстояло пройти за три с половиной часа, она прошла за тридцать пять минут приватной беседы с президентом России.
До встречи в Кремле мы еще питали какие-то иррациональные надежды – 29 января 2001 года поняли, что приговорены. Свет этих голубых глаз дал нам понять, что НТВ не жить.
Могли бы понять и раньше.
Ровно за год до нашей встречи с Путиным, в январе 2000-го, с НТВ ушел Олег Добродеев. Для нас это было громом среди ясного неба – но, как выяснилось впоследствии, его уход был итогом большой работы партии и правительства.
Впрочем, в случае с Добродеевым все не так просто. Фигура Олега Борисовича и его судьба стоят того, чтобы остановиться на них поподробнее.
Мы любили его. Думаю, что имею право так сказать от имени многих энтэвэшников первого и второго призыва. Олег Борисович был для нас больше чем начальник: зайти к нему в кабинет, показать материал или текст, поделиться своими соображениями и услышать его мнение – было нормой и, замечу, удовольствием. Безусловный профессионал и обаятельный человек.
Я числил его своим другом.
Первый тревожный звонок был именно звонком, раздавшимся у меня дома после очередной программы «Итого». В программе прошел очень смешной сюжет про армию, его написали мои коллеги, Юра Исаков и Саша Каряев; их перу принадлежали и «Газеты будущего», и все сюжеты из рубрики «Зоология», но тот удался особенно. До сих пор помню описание призывников, которые, «кося влажным глазом, уходят от призыва на длинных плоскостопых ногах». Чудо!
Добродеев позвонил сразу после программы.
– Витя, – сказал он. – Ты знаешь, я никогда не вмешивался – но мы не имеем права так говорить о своей армии. Идет война…
Я много раз слышал подобное от генералов, считающих образцом гражданской позиции журналиста газету «Красная Звезда», но не думал, что придется объясняться по этому поводу со своими. Я был неприятно Удивлен.
– Ты звонишь как начальство, – уточнил я, – или мы разговариваем?
– Разговариваем, – ответил Олег. Тогда я сказал, что армия эта – не моя, и война не моя. Я спросил Олега, служил ли он. И, поскольку ответ на этот вопрос знал, вкратце рассказал Добродееву, что думаю об этом рабовладельческом институте.
– Нас тут шесть человек, – мягко прервал меня Добродеев. – Вполне референтная группа. И всем очень не понравилось.
Я ответил Олегу, что, видимо, у нас не совпадают референтные группы – и мы договорились обсудить проблему при встрече. Мы оба были расстроены, и не зря. При встрече выяснилось, что наши позиции разнятся не только по «чеченскому вопросу». Добродеев видел главную угрозу России в центробежных тенденциях – а мне всегда казалось, что главная угроза ей – распад нравов в Кремле и тамошняя имперская практика, благодаря которой центробежные тенденции, разумеется, нарастают. Я сказал это, и Добродеев поморщился.
Примерно в те же месяцы, говоря о балканском кризисе, он заметил, что Милошевич, конечно, негодяй, но Россия все равно должна быть на его стороне, иначе…
– Мы можем потерять Балканы, – сообщил Олег, и я впервые расслышал в его голосе геополитическую озабоченность. Но мы были друзьями, и я еще мог позволить себе снижение тона.
– Олег, – спросил я. – Тебе нужны Балканы? Добродеев снижения тона не принял.
– Нет, нет, – сказал он. – Ты не понимаешь…
И вдруг я понял, что он разговаривает со мной, как с малым ребенком – одаренным, но не постигающим всей сложности мира. А он, давно допущенный к самым что ни на есть государственным верхам, эти материи понимал. И эту свою допущенность к верхам – ценил.
Ценил, пожалуй, больше, чем следует журналисту.
Историк, интеллигент, умница – Олег Борисович на глазах проникался геополитическими задачами и уходил в «государственники». И как по другому поводу говорится в голливудских фильмах: мы теряли его.
…«Россия – страна казенная», – заметил Антон Павлович Чехов. За век с лишним более частной страной Россия не стала, и «государственность» наша по-прежнему подразумевает некоторое презрение к отдельному человеку, который – невелика птица, потерпит.
«Государственник» же, напротив, стало звучать как звание, уважаемое и вполне доходное, вроде купца первой гильдии. Носителю звания сегодня полагается пачка индульгенций на совершение безобразий средней степени тяжести. Звание стало передаваться с молоком матери. Один молодой корреспондент НТВ, при первых звуках травли со всех ног рванувший в сторону РТР, так и сказал, оправдываясь перед будущими хозяевами за свою либеральную молодость: я, сказал, латентный государственник.
Недавно я видел его в Останкино. За пару лет на казенных харчах наш латентный раскормился так, что в лифт входил боком.
Уходя работать на ВГТРК, Олег публично пообещал подать в отставку в тот день, когда «Вести» соврут или не сообщат о чем-либо важном для страны. Видимо, он надеялся проскользнуть между Сциллой и Харибдой – остаться «государственником» и честным журналистом одновременно.
Но уж такое у нас государство, что надо выбирать что-то одно.
Поддержку родной ему армии и не менее родного главнокомандующего Олег Борисович начал осуществлять на РТР сразу и в полном объеме: кандидата в президенты Путина В.В. показывали на корабле, потом на самолете, потом в шахте, потом с ткачихами; на этом новости заканчивались. Если это журналистика, то я начальник Генштаба.
А в марте 2000-го года, ровно за пару дней до президентских выборов, в Москве случилась акция «Голубые сердца в поддержку Явлинского»: группа демонстративных и вполне опереточных геев призывала голосовать за лидера «Яблока»… Черным пиаром от этой акции разило за версту. Это была «заказуха» чистой воды, за которую Добродеев времен НТВ пинками погнал бы корреспондентов с эфирного этажа.
Сюжет про «Голубые сердца» появился в «Вестях» на канале РТР. Видимо, этого потребовали государственные интересы.
Олег обещал, что не будет уводить людей с НТВ, но уже через несколько дней после его ухода телефоны наших корреспондентов начали раскаляться от предложений встретиться и поговорить.
Первым свалил в «государственники» Евгений Ревенко. Свалил сам – и немедленно подключился к вербовке других. Идем мы как-то по останкинским коридорам с Лешей Кондулуковым. У Леши звонит мобильный, он на ходу смотрит определитель номера, подносит трубку к уху и вместо «здравствуйте» говорит: «Женя, иди на х…».
Надо знать интеллигента Лешу, чтобы понять мое изумление.
– Ревенко, – поясняет Кондулуков. – Уговаривает. Через несколько секунд телефон звонит снова.
– Женя, иди на х… – устало и дежурно говорит Леша. Ясно, что этот диалог продолжается у них не первый день. А Ревенко все не идет.
И рад бы, да не может. Он – на службе…
Передо мной – две кассеты. Два репортажа, сделанные одним и тем же журналистом. Оба посвящены встречам Лукашенко и Путина. Между ними – всего полгода, но как изменился автор репортажей! Тонкое, нескрываемое ехидство (осень 1999-го, НТВ) – и граничащее с восторгом уважение к лидерам Союзного государства (весна 2000-го, РТР)…
И одно и то же лицо на экране – лицо Ревенко. Зрелище не для слабых.
Когда я буду стареньким профессором журфака МГУ, то начинать свой спецкурс буду так: попрошу тишины и – одну за другой, без комментариев, покажу первокурсникам эти две кассеты. А потом скажу: молодые люди, никогда не делайте так, это очень стыдно.
Самому Ревенко я уже ничего и никогда не скажу – по крайней мере, про стыд. Разве что процитирую Лешу Кондулукова.
Но если не Бог, то Фрейд шельму метит. Уже в ранге главного ведущего РТР допущенный однажды к Солженицыну, Ревенко собрался с мыслью и спросил у классика буквально следующее:
– Существует ли в России угроза свободы слова? И Александр Исаевич честно ответил Жене:
– Нет.
Уходы с НТВ той поры – это был сильнейший психологический практикум. Большинство из них ни осуждать, ни обсуждать не могу – судьбы рвались в те месяцы, как бумага. Но уход уходу рознь; над некоторыми из уходивших словно тяготело проклятие гефсиманского поцелуя. Сидим, например, ужинаем коллективно, обсуждаем дела наши скорбные – вдруг встает корреспондент Мамонтов и говорит: «Давайте выпьем за то, что мы одна команда. Мы должны держаться вместе…»
С пафосом эдак, неловко даже. Ну, выпили. Через пару дней Мамонтов ушел на РТР. Сейчас он в ранге замминистра: нашел себя человек.
Или – по случаю дня рождения Киселева выпиваем в останкинском буфете, не отходя далеко от аппаратных. Поздравили Женю, пожелали здоровья; все происходит более или менее частным образом, без официоза. Вдруг просит тишины наш главный редактор, г-н Кулистиков, и предлагает выпить до дна за Евгения Алексеевича, нашего лидера, который в это тяжелое время несет на себе бремя борьбы…
Что Кулистиков трусоват, мы знали; что вострит лыжи в сторону госслужбы – догадывались, но его самого – кто тянул за язык?
В общем, с недавних пор я точно знаю: кто вылижет глубже всех, тот предаст первым. И внимательно прислушиваюсь к тостам в честь руководства.
С февраля 2000-го руководство нами осуществлял Евгений Киселев.
Он давно уже был фигурой не только телевизионной. «Итоги», которыми в 94-м стартовало НТВ, принесли Жене ощущение причастности к большой политике, и я думаю, во многом неожиданно для самих себя владельцы новой телекомпании вдруг почувствовали под руками рычаги власти – власти четвертой, но отнюдь не по возможностям.
Киселев всегда увлекался контактами «наверху» – вначале от азарта, в последний год – по необходимости, пытаясь спасти телекомпанию аппаратными путями; он верил в эти пути и считал себя специалистом по кремлевским закоулкам.
Но штука в том, что в этих закоулках победить невозможно – или почти невозможно. За редчайшими исключениями, там только гибнут или ссучиваются. Как это ни наивно звучит, единственным шансом НТВ на победу была бы абсолютная моральная правота, но именно она была замызгана всевозможными «охотами на Чубайса» времен «Связьинвеста».
Журналистский коллектив стал заложником тех давних финансовых игр, и по мере понимания этого счет к Киселеву в коридорах НТВ рос. Но когда началось убийство телекомпании, для меня все это отступило на второй план – как детали, а не суть происходящего.
К тому же именно в Киселева ударило острие ситуации; по нему пришелся потом и главный удар «черного пиара». Нам было сложно в те месяцы, но ему пришлось тяжелее всех – в разы. Его топтали без всяких правил; это была сплошная уголовщина, сопровождаемая чередой победоносных предательств. И какие бы прошлые грехи ни висели на Жене, зимой и весной 2001-го он заплатил за все сполна.
История выкидывает удивительные фортели, раздавая людям их роли. Иногда она делает это как будто наугад, поперек амплуа. Ей так интереснее. Сибарит и игрок, Евгений Киселев неожиданно стал драматической фигурой. И – это звучит хрестоматийно, но именно в час поражения Женя проявил себя замечательно: иногда неуклюже, часто тяжеловесно, но он делал то, что должен был делать в этой ситуации приличный человек. Мы не были близкими друзьями, но за эти последние месяцы он стал мне ближе и симпатичнее.
Может быть, в порядке компенсации за друзей, которых я потерял в это время.
…Идея начать сбор подписей в защиту опальной телекомпании была вполне «шестидесятнической» – но и обстановка в стране сложилась вполне подходящая под это ретро: как ни крути, конец оттепели.
НТВ, конечно, не «Новый мир», и Киселев не Твардовский, но некоторые аналогии на ум приходили. Вот только во времена СССР уничтожение оппозиции происходило абсолютно безгласно, а в 2001-м обе стороны «пиарили» друг друга как могли.
Кремль, по понятным причинам, мог гораздо больше.
День за днем публике разъяснялось: все происходящее вокруг НТВ – обычный имущественный спор, журналисты воюют не за свободу слова, а за свой кусок хлеба с маслом; они теряют лицо, прикрывая амбиции Киселева и деньги Гусинского… Особенно тонко и иронично по нашему поводу проходились «Известия», незадолго до того перешедшие под «Лукойл» в процессе аналогичного «спора хозяйствующих субъектов».
В высокомерной иронии побежденных в адрес тех, кто еще пытается сопротивляться, было что-то очень любопытное для психоанализа.
Все тыкали нам в лицо пресловутую «экономическую составляющую»; она была очевидной – и для людей, мало знакомых с историей вопроса, означала автоматическую правоту наших оппонентов. Для меня – не означала.
Во-первых, деньги были только поводом, а не причиной атаки на НТВ, но главное: злосчастные кредиты «Газпрома» кредитами были только на бумаге. Газовый монополист, тридцатипроцентный акционер телекомпании, позволял себе время от времени перекладывать деньги из одного своего кармана в другой: необременительная плата за возможность информационного влияния.
Эта возможность пригодилась не только «Газпрому». Зимой 1996 года один из владельцев НТВ, Игорь Малашенко, возглавил предвыборный штаб Ельцина, чей рейтинг, под мудрым руководством Олега Сосковца, уже уходил под ноль.
Группа олигархов спасла Деда, одновременно утопив Зюганова, как Муму. Потом были выборы – и новые кредиты «Газпрома» телекомпании НТВ.
Все участники тех событий: и олигарх Гусинский, и Кремль, чьим кошельком был «Газпром», – подчеркиваю, все знали, что эти кредиты – форма взятки за второй президентский срок Ельцина.
Заранее обговоренный откат за организацию «голосования сердцем».
В двухтысячном услуги Гусинского уже не понадобились, НТВ оказалось в оппозиции, и как раз тут выяснилось, что кредиты надо отдавать.
Возвращение взятки через суд – ноу-хау новой российской власти.
Нас умело отделяли от народа, разговорами о Киселеве, олигархах, кредитах и процентах затуманивая ясную (и важную для общества) суть происходящего: уничтожение единственной неподконтрольной Кремлю телекомпании.
Мы отвечали, но любые наши объяснения читались как оправдания. А народ молчал. То есть, он нас, конечно, поддерживал, но – с учетом древних национальных традиций типа вырывания ноздрей. Очень тихо поддерживал.
Уже после того, как наша команда перебралась на ТВ-6 и по такому случаю ТВ-6 ликвидировали, в поликлинике меня узнала женщина, работавшая в регистратуре, и через стекло негромко сообщила:
– Мы по вам очень скучаем!
– Спасибо, – ответил я.
– Держитесь… – попросила женщина, переходя на шепот. И почти за пределом слышимости добавила:
– Не сдавайтесь…
Коллеги тоже были на нашей стороне: при встречах в останкинских коридорах многие интересовались ходом дел, говорили слова ободрения и, ободрив, шли в эфир своих уцелевших телеканалов – рассказывать об очищении страны от скверны под руководством дорогого Владимира Владимировича.
Один отчаянной смелости телеведущий, сидя за чашечкой кофе, сделал мне оттуда жест, напоминавший «рот фронт». В ответ на мое предложение не стесняться и сообщить о своей поддержке НТВ публично, телеведущий улыбнулся, в точности по Искандеру, «наглой улыбкой обесчещенного».
В общем, корпоративная поддержка была на высоте.
Но люди на улицах все чаще подходили и спрашивали: скажите, куда написать, как помочь? что мы можем сделать? Подходили в основном женщины (мужчины у нас – преимущественно для футбола). Я отвечал: продолжайте смотреть НТВ…
Но смотреть то НТВ оставалось недолго, и это понимали даже телезрители.
Были проблемы и у наших оппонентов – все больше морального плана. Вот, например, приезжает на съемку в Думу корреспондент РТР, только что ушедший с НТВ, а там – его вчерашние товарищи. Как себя держать, в каком тоне разговаривать? Некоторые морально нестойкие позволяли себе проявить ностальгию или даже обнаружить чувство вины… И вот на одном инструктаже в ВГТРК корреспондентам было рекомендовано общаться с нами (дословно) «как с представителями маленькой частной телекомпании».
Так они нас «позиционировали» (любимое слово О.Б. Добродеева).
Маленькая не маленькая, но, по самым скромным прикидкам, в последние месяцы конфликта не столько от имени, сколько по поручению Российской Федерации, нашим убийством, не особо отвлекаясь на другие государственные нужды, занимались около тысячи человек – «кремлевские», «лесинские», «добродеевские», «коховские», «патрушевские», «устиновские», «букаевские»…
Дивизия госчиновников. Зарплаты, машины, офисы, оргтехника, связь и спецсвязь… Все для фронта, все для победы!
…Напрямую воззвать к общественности, уже зимой 2001-го, предложил мой добрый знакомый, по совместительству – известный писатель; вскоре текст уже пошел по рукам. Не стану делать вид, что мы не принимали в этом участия – дело касалось нашей судьбы; к тому же люди в телекомпании собрались пишущие, каждый сам себе Тургенев, и остановить этот стилистический перфекционизм удалось не сразу.
Наконец утвердили окончательный вариант текста – и пошли за автографами. Признаться, имелось опасение, что «подписантов» будет немного: с НТВ к тому времени мало кто хотел контактировать. По меткому словцу Сорокиной, мы были как чумной барак.
Подписали, однако, многие, причем иные – весьма неожиданно для нас. Актера N, например, мы поначалу даже не собирались включать в список – знали как изрядного конформиста и полагали, что увильнет. Но кто-то сказал: надо дать человеку шанс. И N этот шанс использовал, своей подписью напомнив нам, что человек – галактика довольно малоизученная.
Наблюдать процесс подписания, отказа или рефлексий по этому поводу было невероятно интересно! Я был одним из почтовых голубей акции – и имел такую возможность. Мгновенно и прекрасно, без секунды раздумья, поставили свои имена под текстом Ахмадулина и Приставкин, Джигарханян и Чурикова… Замечательный театральный режиссер, забытый нами в спешке, звонил и сам просил включить его в список. С юношеским пылом сказал «да» Александр Володин и еще несколько раз, словно преодолевая расстояние между Москвой и Петербургом, крикнул в трубку свое «да».
Мой учитель и кумир юношеских лет, художественный руководитель МХАТа Олег Табаков прочел текст, шумно втянул в себя воздух и, поморщившись, сказал:
– Витек, мне ж Волошин помогает с театром…
– Я пришел не к директору театра, – ответил я, – а к гражданину России Олегу Табакову.
Это был удар ниже пояса. Мой любимый Олег Павлович крякнул, подтянул к себе лист, размашисто подписался – и, как мне показалось, с облегчением откинулся в кресле.
Список «подписантов» был впечатляющим, но, рискну сказать, не менее впечатляюще смотрелся бы список тех, кто подписывать письмо не захотел.
Мотивы отказа, как и их формы, были различны. Знаменитая актриса кричала в трубку: «Не впутывайте меня в это дело!» Она была пьяна, одинока и нуждалась в публике, поэтому я успел уже трижды попрощаться, а актриса все кричала что-то про меня и мою говняную телекомпанию. Известный актер и худрук великого в прошлом театра отказал жестко и без объяснений. «Думайте обо мне что хотите», – сказал он. Что я и делаю.
Но были и другие отказы.
– Не обижайтесь, Витя, – сказал мне один замечательный музыкант. – Я не подпишу. Я ничего не боюсь, я клал на них и при советской власти… Но я только-только выбил в Кремле стипендии для студентов; если я подпишу, они перекроют мне кислород.
Чудесная актриса из ныне независимой балтийской страны, в прошлом звезда союзного значения, с нежным акцентом объяснила, что в случае подписания письма они просто не продлят ей российскую визу и сорвут гастроли.
Кто такие эти загадочные «они», разъяснил мне пожилой писатель, безукоризненный человек, гордость и совесть нации. Он просил у меня прощения и грозился встать на колени, чего я, клянусь, не перенес бы, потому что всю свою жизнь обожал его и буду обожать.
– Вы же знаете, – говорил писатель, – у меня благотворительный фонд…
Он помогал тяжелобольным детям. Его лицо было пропуском в самые высокие кабинеты, его имя открывало финансирование – и какие-то крохи с федерального стола перепадали несчастным…
– Витя! – сказал писатель. – Если моя фамилия появится под этим письмом, все эти стальевичи-павлиновичи перестанут снимать трубку. Я просто ни до кого не дозвонюсь… Все держится только на моем имени. Простите меня…
Мне не за что прощать пожилого писателя. Я люблю его по-прежнему. Впрочем, может быть, и он, и музыкант, и актриса – ошибались? Может быть, никто не стал бы сводить с ними счеты за симпатию к оппозиционной телекомпании?
Допустим.
Но почему-то все трое – мудрые, знающие жизнь люди – были твердо уверены, что первые лица города и страны, все эти стальевичи-павлиновичи, не моргнув глазом, оставят всенародно любимую актрису – без гастролей, студентов – без стипендии, а тяжелобольных детей – без финансирования, что в конкретном случае означало бы смерть.
Почему же лучшие люди страны были так в этом уверены?
Старый анекдот: пессимист говорит, что стакан полупустой – оптимист замечает, что он наполовину полон… И пессимист, и оптимист жили во мне в те дни, попеременно дергая за рукав и шепча: «Вот, я же тебе говорил!»
На митинг в поддержку НТВ вышло в Москве около тридцати тысяч человек. Почти столько же вышло в Санкт-Петербурге. Пессимист тут же припомнил: когда чешское правительство попыталось «наехать» на тамошнюю независимую телекомпанию, в маленькой Праге на улицы вышли не десятки, а сотни тысяч граждан. Оптимист, в ответ на разницу в цифрах, только счастливо улыбнулся – тому, что счет свободных людей в России уже идет на десятки тысяч.
Я давно не видел таких хороших лиц. Не чета персонажам моих программ, они напомнили нам, ради кого мы бьемся, прорвали душное ощущение бессмысленности, избавили от мелочных сомнений. Я задышал спокойнее и свободнее.
Двух многотысячных демонстраций в поддержку НТВ власть позволила себе просто не заметить. Обыски, суды, допросы и выемки стали буднями телекомпании. «Нас опять выемали», – печально сообщал Паша Лобков, к тому времени еще не полностью переключившийся на растительную жизнь. В коридорах НТВ царило лихорадочное веселье. Мы понимали, что доживаем последние дни.
Доживали мы их не без сумасшедшинки. Наш восьмой «энтэвэшный» этаж по-прежнему был обклеен цветными постерами, посредством которых глава «НТВ-дизайна» Семен Левин сообщал миру о своих очередных победах на международных конкурсах теле-дизайна. Остановиться Семен Михайлович не мог.
Последний постер, появившийся в дни, когда компания уже лежала в руинах, гласил: «Мы опять всех сделали!»
Не буду писать о том, что видели все: об открытом (пожалуй, что чересчур) собрании коллектива НТВ на передаче «Глас народа», о коридорах НТВ, ставших местом действия первого, до всякого «застеколья», реалти-шоу (мы ждали судебных приставов – и показ пустых коридоров в прямом эфире давал оглушительные рейтинги). О ночной передаче «Антропология», где это «застеколье» достигло высшей точки. Мы жили в те дни, по точному определению Лизы Листовой, «кишками наружу», и я до сих пор не могу набраться мужества, чтобы взять кассеты и посмотреть, как это было.
А было, конечно же, нервно и тоскливо.
Расколом коллектива власть занималась давно, а в марте-апреле 2001 это стало, кажется, главным видом деятельности для многих специалистов. Наступление шло по всему фронту, с кнутом и пряничками. Кому-то хватало задушевной беседы за ужином в «Пенте» или «Мариотт-отеле»; в качестве формы работы с людьми покрепче предпочтение отдавалось легкой уголовщине. Нас шантажировали, на нас клеветали, нам давили на психику.
Нас покупали – в нищей стране деньги на это находились легко (в случае согласия на уход с НТВ долги по журналистским кредитам гасились, а зарплаты, наоборот, прибавлялись. И Центр общественных связей Генпрокуратуры почему-то забывал об этом сообщить).
Матпомощью дело не ограничивалось: для желающих выйти из игры подыскивались красивые оправдания. Помогали сформулировать красивую публичную позицию – чтобы сдача выглядела эстетично и даже мужественно.
Но помогать с формулировками нужно людям заурядным – талантливые справлялись сами.
Вечером шестого апреля в Интернете появилось открытое письмо Парфенова об уходе с НТВ. Этот одинокий интеллектуал не мог больше участвовать в нашей массовой пошлости – собраниях и демонстрациях… Фальшь ранила его тонко организованную душу. Душа была организована столь тонко, что Леонид, слова никому не говоря, с заранее написанным письмом тихо свалил в сторону редакции газеты «КоммерсантЪ».
«Ухожу в никуда…» – писал он.
Благородное отчаяние этого шага просилось в рамочку. Но бывшим коллегам Леонида оценить это благородство мешало вот какое обстоятельство: весной 2001-го власти кадрили не одного Парфенова, а нас всех, буквально по алфавиту – поэтому мы хорошо знали и это «никуда», и примерные размеры премиальных за уход в него.
С нашей стороны баррикад тоже хватало благородных людей рыночного склада. Одного особо принципиального борца за свободу слова видели в один и тот же день на переговорах в трех разных телекомпаниях. Некоторые прямо с демонстраций шли к начальству – увязывать материальные вопросы с гражданской позицией.
В самом начале той встречи, едва только Путин сел напротив нас и начал говорить вступительные слова, Сорокина написала что-то карандашом в блокноте – и придвинула блокнот ко мне. «Все бесполезно», – прочел я. Путь, который нам предстояло пройти за три с половиной часа, она прошла за тридцать пять минут приватной беседы с президентом России.
До встречи в Кремле мы еще питали какие-то иррациональные надежды – 29 января 2001 года поняли, что приговорены. Свет этих голубых глаз дал нам понять, что НТВ не жить.
Могли бы понять и раньше.
Ровно за год до нашей встречи с Путиным, в январе 2000-го, с НТВ ушел Олег Добродеев. Для нас это было громом среди ясного неба – но, как выяснилось впоследствии, его уход был итогом большой работы партии и правительства.
Впрочем, в случае с Добродеевым все не так просто. Фигура Олега Борисовича и его судьба стоят того, чтобы остановиться на них поподробнее.
Мы любили его. Думаю, что имею право так сказать от имени многих энтэвэшников первого и второго призыва. Олег Борисович был для нас больше чем начальник: зайти к нему в кабинет, показать материал или текст, поделиться своими соображениями и услышать его мнение – было нормой и, замечу, удовольствием. Безусловный профессионал и обаятельный человек.
Я числил его своим другом.
Первый тревожный звонок был именно звонком, раздавшимся у меня дома после очередной программы «Итого». В программе прошел очень смешной сюжет про армию, его написали мои коллеги, Юра Исаков и Саша Каряев; их перу принадлежали и «Газеты будущего», и все сюжеты из рубрики «Зоология», но тот удался особенно. До сих пор помню описание призывников, которые, «кося влажным глазом, уходят от призыва на длинных плоскостопых ногах». Чудо!
Добродеев позвонил сразу после программы.
– Витя, – сказал он. – Ты знаешь, я никогда не вмешивался – но мы не имеем права так говорить о своей армии. Идет война…
Я много раз слышал подобное от генералов, считающих образцом гражданской позиции журналиста газету «Красная Звезда», но не думал, что придется объясняться по этому поводу со своими. Я был неприятно Удивлен.
– Ты звонишь как начальство, – уточнил я, – или мы разговариваем?
– Разговариваем, – ответил Олег. Тогда я сказал, что армия эта – не моя, и война не моя. Я спросил Олега, служил ли он. И, поскольку ответ на этот вопрос знал, вкратце рассказал Добродееву, что думаю об этом рабовладельческом институте.
– Нас тут шесть человек, – мягко прервал меня Добродеев. – Вполне референтная группа. И всем очень не понравилось.
Я ответил Олегу, что, видимо, у нас не совпадают референтные группы – и мы договорились обсудить проблему при встрече. Мы оба были расстроены, и не зря. При встрече выяснилось, что наши позиции разнятся не только по «чеченскому вопросу». Добродеев видел главную угрозу России в центробежных тенденциях – а мне всегда казалось, что главная угроза ей – распад нравов в Кремле и тамошняя имперская практика, благодаря которой центробежные тенденции, разумеется, нарастают. Я сказал это, и Добродеев поморщился.
Примерно в те же месяцы, говоря о балканском кризисе, он заметил, что Милошевич, конечно, негодяй, но Россия все равно должна быть на его стороне, иначе…
– Мы можем потерять Балканы, – сообщил Олег, и я впервые расслышал в его голосе геополитическую озабоченность. Но мы были друзьями, и я еще мог позволить себе снижение тона.
– Олег, – спросил я. – Тебе нужны Балканы? Добродеев снижения тона не принял.
– Нет, нет, – сказал он. – Ты не понимаешь…
И вдруг я понял, что он разговаривает со мной, как с малым ребенком – одаренным, но не постигающим всей сложности мира. А он, давно допущенный к самым что ни на есть государственным верхам, эти материи понимал. И эту свою допущенность к верхам – ценил.
Ценил, пожалуй, больше, чем следует журналисту.
Историк, интеллигент, умница – Олег Борисович на глазах проникался геополитическими задачами и уходил в «государственники». И как по другому поводу говорится в голливудских фильмах: мы теряли его.
…«Россия – страна казенная», – заметил Антон Павлович Чехов. За век с лишним более частной страной Россия не стала, и «государственность» наша по-прежнему подразумевает некоторое презрение к отдельному человеку, который – невелика птица, потерпит.
«Государственник» же, напротив, стало звучать как звание, уважаемое и вполне доходное, вроде купца первой гильдии. Носителю звания сегодня полагается пачка индульгенций на совершение безобразий средней степени тяжести. Звание стало передаваться с молоком матери. Один молодой корреспондент НТВ, при первых звуках травли со всех ног рванувший в сторону РТР, так и сказал, оправдываясь перед будущими хозяевами за свою либеральную молодость: я, сказал, латентный государственник.
Недавно я видел его в Останкино. За пару лет на казенных харчах наш латентный раскормился так, что в лифт входил боком.
Уходя работать на ВГТРК, Олег публично пообещал подать в отставку в тот день, когда «Вести» соврут или не сообщат о чем-либо важном для страны. Видимо, он надеялся проскользнуть между Сциллой и Харибдой – остаться «государственником» и честным журналистом одновременно.
Но уж такое у нас государство, что надо выбирать что-то одно.
Поддержку родной ему армии и не менее родного главнокомандующего Олег Борисович начал осуществлять на РТР сразу и в полном объеме: кандидата в президенты Путина В.В. показывали на корабле, потом на самолете, потом в шахте, потом с ткачихами; на этом новости заканчивались. Если это журналистика, то я начальник Генштаба.
А в марте 2000-го года, ровно за пару дней до президентских выборов, в Москве случилась акция «Голубые сердца в поддержку Явлинского»: группа демонстративных и вполне опереточных геев призывала голосовать за лидера «Яблока»… Черным пиаром от этой акции разило за версту. Это была «заказуха» чистой воды, за которую Добродеев времен НТВ пинками погнал бы корреспондентов с эфирного этажа.
Сюжет про «Голубые сердца» появился в «Вестях» на канале РТР. Видимо, этого потребовали государственные интересы.
Олег обещал, что не будет уводить людей с НТВ, но уже через несколько дней после его ухода телефоны наших корреспондентов начали раскаляться от предложений встретиться и поговорить.
Первым свалил в «государственники» Евгений Ревенко. Свалил сам – и немедленно подключился к вербовке других. Идем мы как-то по останкинским коридорам с Лешей Кондулуковым. У Леши звонит мобильный, он на ходу смотрит определитель номера, подносит трубку к уху и вместо «здравствуйте» говорит: «Женя, иди на х…».
Надо знать интеллигента Лешу, чтобы понять мое изумление.
– Ревенко, – поясняет Кондулуков. – Уговаривает. Через несколько секунд телефон звонит снова.
– Женя, иди на х… – устало и дежурно говорит Леша. Ясно, что этот диалог продолжается у них не первый день. А Ревенко все не идет.
И рад бы, да не может. Он – на службе…
Передо мной – две кассеты. Два репортажа, сделанные одним и тем же журналистом. Оба посвящены встречам Лукашенко и Путина. Между ними – всего полгода, но как изменился автор репортажей! Тонкое, нескрываемое ехидство (осень 1999-го, НТВ) – и граничащее с восторгом уважение к лидерам Союзного государства (весна 2000-го, РТР)…
И одно и то же лицо на экране – лицо Ревенко. Зрелище не для слабых.
Когда я буду стареньким профессором журфака МГУ, то начинать свой спецкурс буду так: попрошу тишины и – одну за другой, без комментариев, покажу первокурсникам эти две кассеты. А потом скажу: молодые люди, никогда не делайте так, это очень стыдно.
Самому Ревенко я уже ничего и никогда не скажу – по крайней мере, про стыд. Разве что процитирую Лешу Кондулукова.
Но если не Бог, то Фрейд шельму метит. Уже в ранге главного ведущего РТР допущенный однажды к Солженицыну, Ревенко собрался с мыслью и спросил у классика буквально следующее:
– Существует ли в России угроза свободы слова? И Александр Исаевич честно ответил Жене:
– Нет.
Уходы с НТВ той поры – это был сильнейший психологический практикум. Большинство из них ни осуждать, ни обсуждать не могу – судьбы рвались в те месяцы, как бумага. Но уход уходу рознь; над некоторыми из уходивших словно тяготело проклятие гефсиманского поцелуя. Сидим, например, ужинаем коллективно, обсуждаем дела наши скорбные – вдруг встает корреспондент Мамонтов и говорит: «Давайте выпьем за то, что мы одна команда. Мы должны держаться вместе…»
С пафосом эдак, неловко даже. Ну, выпили. Через пару дней Мамонтов ушел на РТР. Сейчас он в ранге замминистра: нашел себя человек.
Или – по случаю дня рождения Киселева выпиваем в останкинском буфете, не отходя далеко от аппаратных. Поздравили Женю, пожелали здоровья; все происходит более или менее частным образом, без официоза. Вдруг просит тишины наш главный редактор, г-н Кулистиков, и предлагает выпить до дна за Евгения Алексеевича, нашего лидера, который в это тяжелое время несет на себе бремя борьбы…
Что Кулистиков трусоват, мы знали; что вострит лыжи в сторону госслужбы – догадывались, но его самого – кто тянул за язык?
В общем, с недавних пор я точно знаю: кто вылижет глубже всех, тот предаст первым. И внимательно прислушиваюсь к тостам в честь руководства.
С февраля 2000-го руководство нами осуществлял Евгений Киселев.
Он давно уже был фигурой не только телевизионной. «Итоги», которыми в 94-м стартовало НТВ, принесли Жене ощущение причастности к большой политике, и я думаю, во многом неожиданно для самих себя владельцы новой телекомпании вдруг почувствовали под руками рычаги власти – власти четвертой, но отнюдь не по возможностям.
Киселев всегда увлекался контактами «наверху» – вначале от азарта, в последний год – по необходимости, пытаясь спасти телекомпанию аппаратными путями; он верил в эти пути и считал себя специалистом по кремлевским закоулкам.
Но штука в том, что в этих закоулках победить невозможно – или почти невозможно. За редчайшими исключениями, там только гибнут или ссучиваются. Как это ни наивно звучит, единственным шансом НТВ на победу была бы абсолютная моральная правота, но именно она была замызгана всевозможными «охотами на Чубайса» времен «Связьинвеста».
Журналистский коллектив стал заложником тех давних финансовых игр, и по мере понимания этого счет к Киселеву в коридорах НТВ рос. Но когда началось убийство телекомпании, для меня все это отступило на второй план – как детали, а не суть происходящего.
К тому же именно в Киселева ударило острие ситуации; по нему пришелся потом и главный удар «черного пиара». Нам было сложно в те месяцы, но ему пришлось тяжелее всех – в разы. Его топтали без всяких правил; это была сплошная уголовщина, сопровождаемая чередой победоносных предательств. И какие бы прошлые грехи ни висели на Жене, зимой и весной 2001-го он заплатил за все сполна.
История выкидывает удивительные фортели, раздавая людям их роли. Иногда она делает это как будто наугад, поперек амплуа. Ей так интереснее. Сибарит и игрок, Евгений Киселев неожиданно стал драматической фигурой. И – это звучит хрестоматийно, но именно в час поражения Женя проявил себя замечательно: иногда неуклюже, часто тяжеловесно, но он делал то, что должен был делать в этой ситуации приличный человек. Мы не были близкими друзьями, но за эти последние месяцы он стал мне ближе и симпатичнее.
Может быть, в порядке компенсации за друзей, которых я потерял в это время.
…Идея начать сбор подписей в защиту опальной телекомпании была вполне «шестидесятнической» – но и обстановка в стране сложилась вполне подходящая под это ретро: как ни крути, конец оттепели.
НТВ, конечно, не «Новый мир», и Киселев не Твардовский, но некоторые аналогии на ум приходили. Вот только во времена СССР уничтожение оппозиции происходило абсолютно безгласно, а в 2001-м обе стороны «пиарили» друг друга как могли.
Кремль, по понятным причинам, мог гораздо больше.
День за днем публике разъяснялось: все происходящее вокруг НТВ – обычный имущественный спор, журналисты воюют не за свободу слова, а за свой кусок хлеба с маслом; они теряют лицо, прикрывая амбиции Киселева и деньги Гусинского… Особенно тонко и иронично по нашему поводу проходились «Известия», незадолго до того перешедшие под «Лукойл» в процессе аналогичного «спора хозяйствующих субъектов».
В высокомерной иронии побежденных в адрес тех, кто еще пытается сопротивляться, было что-то очень любопытное для психоанализа.
Все тыкали нам в лицо пресловутую «экономическую составляющую»; она была очевидной – и для людей, мало знакомых с историей вопроса, означала автоматическую правоту наших оппонентов. Для меня – не означала.
Во-первых, деньги были только поводом, а не причиной атаки на НТВ, но главное: злосчастные кредиты «Газпрома» кредитами были только на бумаге. Газовый монополист, тридцатипроцентный акционер телекомпании, позволял себе время от времени перекладывать деньги из одного своего кармана в другой: необременительная плата за возможность информационного влияния.
Эта возможность пригодилась не только «Газпрому». Зимой 1996 года один из владельцев НТВ, Игорь Малашенко, возглавил предвыборный штаб Ельцина, чей рейтинг, под мудрым руководством Олега Сосковца, уже уходил под ноль.
Группа олигархов спасла Деда, одновременно утопив Зюганова, как Муму. Потом были выборы – и новые кредиты «Газпрома» телекомпании НТВ.
Все участники тех событий: и олигарх Гусинский, и Кремль, чьим кошельком был «Газпром», – подчеркиваю, все знали, что эти кредиты – форма взятки за второй президентский срок Ельцина.
Заранее обговоренный откат за организацию «голосования сердцем».
В двухтысячном услуги Гусинского уже не понадобились, НТВ оказалось в оппозиции, и как раз тут выяснилось, что кредиты надо отдавать.
Возвращение взятки через суд – ноу-хау новой российской власти.
Нас умело отделяли от народа, разговорами о Киселеве, олигархах, кредитах и процентах затуманивая ясную (и важную для общества) суть происходящего: уничтожение единственной неподконтрольной Кремлю телекомпании.
Мы отвечали, но любые наши объяснения читались как оправдания. А народ молчал. То есть, он нас, конечно, поддерживал, но – с учетом древних национальных традиций типа вырывания ноздрей. Очень тихо поддерживал.
Уже после того, как наша команда перебралась на ТВ-6 и по такому случаю ТВ-6 ликвидировали, в поликлинике меня узнала женщина, работавшая в регистратуре, и через стекло негромко сообщила:
– Мы по вам очень скучаем!
– Спасибо, – ответил я.
– Держитесь… – попросила женщина, переходя на шепот. И почти за пределом слышимости добавила:
– Не сдавайтесь…
Коллеги тоже были на нашей стороне: при встречах в останкинских коридорах многие интересовались ходом дел, говорили слова ободрения и, ободрив, шли в эфир своих уцелевших телеканалов – рассказывать об очищении страны от скверны под руководством дорогого Владимира Владимировича.
Один отчаянной смелости телеведущий, сидя за чашечкой кофе, сделал мне оттуда жест, напоминавший «рот фронт». В ответ на мое предложение не стесняться и сообщить о своей поддержке НТВ публично, телеведущий улыбнулся, в точности по Искандеру, «наглой улыбкой обесчещенного».
В общем, корпоративная поддержка была на высоте.
Но люди на улицах все чаще подходили и спрашивали: скажите, куда написать, как помочь? что мы можем сделать? Подходили в основном женщины (мужчины у нас – преимущественно для футбола). Я отвечал: продолжайте смотреть НТВ…
Но смотреть то НТВ оставалось недолго, и это понимали даже телезрители.
Были проблемы и у наших оппонентов – все больше морального плана. Вот, например, приезжает на съемку в Думу корреспондент РТР, только что ушедший с НТВ, а там – его вчерашние товарищи. Как себя держать, в каком тоне разговаривать? Некоторые морально нестойкие позволяли себе проявить ностальгию или даже обнаружить чувство вины… И вот на одном инструктаже в ВГТРК корреспондентам было рекомендовано общаться с нами (дословно) «как с представителями маленькой частной телекомпании».
Так они нас «позиционировали» (любимое слово О.Б. Добродеева).
Маленькая не маленькая, но, по самым скромным прикидкам, в последние месяцы конфликта не столько от имени, сколько по поручению Российской Федерации, нашим убийством, не особо отвлекаясь на другие государственные нужды, занимались около тысячи человек – «кремлевские», «лесинские», «добродеевские», «коховские», «патрушевские», «устиновские», «букаевские»…
Дивизия госчиновников. Зарплаты, машины, офисы, оргтехника, связь и спецсвязь… Все для фронта, все для победы!
…Напрямую воззвать к общественности, уже зимой 2001-го, предложил мой добрый знакомый, по совместительству – известный писатель; вскоре текст уже пошел по рукам. Не стану делать вид, что мы не принимали в этом участия – дело касалось нашей судьбы; к тому же люди в телекомпании собрались пишущие, каждый сам себе Тургенев, и остановить этот стилистический перфекционизм удалось не сразу.
Наконец утвердили окончательный вариант текста – и пошли за автографами. Признаться, имелось опасение, что «подписантов» будет немного: с НТВ к тому времени мало кто хотел контактировать. По меткому словцу Сорокиной, мы были как чумной барак.
Подписали, однако, многие, причем иные – весьма неожиданно для нас. Актера N, например, мы поначалу даже не собирались включать в список – знали как изрядного конформиста и полагали, что увильнет. Но кто-то сказал: надо дать человеку шанс. И N этот шанс использовал, своей подписью напомнив нам, что человек – галактика довольно малоизученная.
Наблюдать процесс подписания, отказа или рефлексий по этому поводу было невероятно интересно! Я был одним из почтовых голубей акции – и имел такую возможность. Мгновенно и прекрасно, без секунды раздумья, поставили свои имена под текстом Ахмадулина и Приставкин, Джигарханян и Чурикова… Замечательный театральный режиссер, забытый нами в спешке, звонил и сам просил включить его в список. С юношеским пылом сказал «да» Александр Володин и еще несколько раз, словно преодолевая расстояние между Москвой и Петербургом, крикнул в трубку свое «да».
Мой учитель и кумир юношеских лет, художественный руководитель МХАТа Олег Табаков прочел текст, шумно втянул в себя воздух и, поморщившись, сказал:
– Витек, мне ж Волошин помогает с театром…
– Я пришел не к директору театра, – ответил я, – а к гражданину России Олегу Табакову.
Это был удар ниже пояса. Мой любимый Олег Павлович крякнул, подтянул к себе лист, размашисто подписался – и, как мне показалось, с облегчением откинулся в кресле.
Список «подписантов» был впечатляющим, но, рискну сказать, не менее впечатляюще смотрелся бы список тех, кто подписывать письмо не захотел.
Мотивы отказа, как и их формы, были различны. Знаменитая актриса кричала в трубку: «Не впутывайте меня в это дело!» Она была пьяна, одинока и нуждалась в публике, поэтому я успел уже трижды попрощаться, а актриса все кричала что-то про меня и мою говняную телекомпанию. Известный актер и худрук великого в прошлом театра отказал жестко и без объяснений. «Думайте обо мне что хотите», – сказал он. Что я и делаю.
Но были и другие отказы.
– Не обижайтесь, Витя, – сказал мне один замечательный музыкант. – Я не подпишу. Я ничего не боюсь, я клал на них и при советской власти… Но я только-только выбил в Кремле стипендии для студентов; если я подпишу, они перекроют мне кислород.
Чудесная актриса из ныне независимой балтийской страны, в прошлом звезда союзного значения, с нежным акцентом объяснила, что в случае подписания письма они просто не продлят ей российскую визу и сорвут гастроли.
Кто такие эти загадочные «они», разъяснил мне пожилой писатель, безукоризненный человек, гордость и совесть нации. Он просил у меня прощения и грозился встать на колени, чего я, клянусь, не перенес бы, потому что всю свою жизнь обожал его и буду обожать.
– Вы же знаете, – говорил писатель, – у меня благотворительный фонд…
Он помогал тяжелобольным детям. Его лицо было пропуском в самые высокие кабинеты, его имя открывало финансирование – и какие-то крохи с федерального стола перепадали несчастным…
– Витя! – сказал писатель. – Если моя фамилия появится под этим письмом, все эти стальевичи-павлиновичи перестанут снимать трубку. Я просто ни до кого не дозвонюсь… Все держится только на моем имени. Простите меня…
Мне не за что прощать пожилого писателя. Я люблю его по-прежнему. Впрочем, может быть, и он, и музыкант, и актриса – ошибались? Может быть, никто не стал бы сводить с ними счеты за симпатию к оппозиционной телекомпании?
Допустим.
Но почему-то все трое – мудрые, знающие жизнь люди – были твердо уверены, что первые лица города и страны, все эти стальевичи-павлиновичи, не моргнув глазом, оставят всенародно любимую актрису – без гастролей, студентов – без стипендии, а тяжелобольных детей – без финансирования, что в конкретном случае означало бы смерть.
Почему же лучшие люди страны были так в этом уверены?
Старый анекдот: пессимист говорит, что стакан полупустой – оптимист замечает, что он наполовину полон… И пессимист, и оптимист жили во мне в те дни, попеременно дергая за рукав и шепча: «Вот, я же тебе говорил!»
На митинг в поддержку НТВ вышло в Москве около тридцати тысяч человек. Почти столько же вышло в Санкт-Петербурге. Пессимист тут же припомнил: когда чешское правительство попыталось «наехать» на тамошнюю независимую телекомпанию, в маленькой Праге на улицы вышли не десятки, а сотни тысяч граждан. Оптимист, в ответ на разницу в цифрах, только счастливо улыбнулся – тому, что счет свободных людей в России уже идет на десятки тысяч.
Я давно не видел таких хороших лиц. Не чета персонажам моих программ, они напомнили нам, ради кого мы бьемся, прорвали душное ощущение бессмысленности, избавили от мелочных сомнений. Я задышал спокойнее и свободнее.
Двух многотысячных демонстраций в поддержку НТВ власть позволила себе просто не заметить. Обыски, суды, допросы и выемки стали буднями телекомпании. «Нас опять выемали», – печально сообщал Паша Лобков, к тому времени еще не полностью переключившийся на растительную жизнь. В коридорах НТВ царило лихорадочное веселье. Мы понимали, что доживаем последние дни.
Доживали мы их не без сумасшедшинки. Наш восьмой «энтэвэшный» этаж по-прежнему был обклеен цветными постерами, посредством которых глава «НТВ-дизайна» Семен Левин сообщал миру о своих очередных победах на международных конкурсах теле-дизайна. Остановиться Семен Михайлович не мог.
Последний постер, появившийся в дни, когда компания уже лежала в руинах, гласил: «Мы опять всех сделали!»
Не буду писать о том, что видели все: об открытом (пожалуй, что чересчур) собрании коллектива НТВ на передаче «Глас народа», о коридорах НТВ, ставших местом действия первого, до всякого «застеколья», реалти-шоу (мы ждали судебных приставов – и показ пустых коридоров в прямом эфире давал оглушительные рейтинги). О ночной передаче «Антропология», где это «застеколье» достигло высшей точки. Мы жили в те дни, по точному определению Лизы Листовой, «кишками наружу», и я до сих пор не могу набраться мужества, чтобы взять кассеты и посмотреть, как это было.
А было, конечно же, нервно и тоскливо.
Расколом коллектива власть занималась давно, а в марте-апреле 2001 это стало, кажется, главным видом деятельности для многих специалистов. Наступление шло по всему фронту, с кнутом и пряничками. Кому-то хватало задушевной беседы за ужином в «Пенте» или «Мариотт-отеле»; в качестве формы работы с людьми покрепче предпочтение отдавалось легкой уголовщине. Нас шантажировали, на нас клеветали, нам давили на психику.
Нас покупали – в нищей стране деньги на это находились легко (в случае согласия на уход с НТВ долги по журналистским кредитам гасились, а зарплаты, наоборот, прибавлялись. И Центр общественных связей Генпрокуратуры почему-то забывал об этом сообщить).
Матпомощью дело не ограничивалось: для желающих выйти из игры подыскивались красивые оправдания. Помогали сформулировать красивую публичную позицию – чтобы сдача выглядела эстетично и даже мужественно.
Но помогать с формулировками нужно людям заурядным – талантливые справлялись сами.
Вечером шестого апреля в Интернете появилось открытое письмо Парфенова об уходе с НТВ. Этот одинокий интеллектуал не мог больше участвовать в нашей массовой пошлости – собраниях и демонстрациях… Фальшь ранила его тонко организованную душу. Душа была организована столь тонко, что Леонид, слова никому не говоря, с заранее написанным письмом тихо свалил в сторону редакции газеты «КоммерсантЪ».
«Ухожу в никуда…» – писал он.
Благородное отчаяние этого шага просилось в рамочку. Но бывшим коллегам Леонида оценить это благородство мешало вот какое обстоятельство: весной 2001-го власти кадрили не одного Парфенова, а нас всех, буквально по алфавиту – поэтому мы хорошо знали и это «никуда», и примерные размеры премиальных за уход в него.
С нашей стороны баррикад тоже хватало благородных людей рыночного склада. Одного особо принципиального борца за свободу слова видели в один и тот же день на переговорах в трех разных телекомпаниях. Некоторые прямо с демонстраций шли к начальству – увязывать материальные вопросы с гражданской позицией.