Удрученный, я вышел к нетерпеливо ожидавшему меня Квинту. Он сразу догадался, что меня постигла неудача, и я впервые не знал, что ему ответить. Он забрался в чулан, что-то там шевелил, передвигал, громыхал, чихнул и, наконец, закашлявшись, вышел и сказал:
— Тоже, наверно, не лучше скафандра. Пошарься-ка в ботинке.
Я стоял поглощенный думами, как вдруг почувствовал какое-то легкое прикосновение к щеке, потом к губам. Я схватился за них и наткнулся на что-то круглое, твердое и гладкое. Сомнений быть не могло: это был твердый свет, названный заранее фотонитом, потому что он состоял из спрессованных, неподвижных фотонов. Пальцы мои сжимали невидимый шар. Если ядронит был невидимо-черным, то шар был абсолютно прозрачным и почти невесомым. Я даже не попытался его взвесить, зная, что это бесполезно, так как весь свет, получаемый Землей от Солнца, не весит и полутора килограммов, а на шар его ушла неизмеримо малая часть. Он свободно парил в воздухе, пока случайно не наткнулся на меня. Странно держать его, ощупывать, гладить и совсем не видеть. Квинт, как дитя, забавлялся шаром, перекладывая из одной руки в другую, пробовал на зуб, лизал, щелкал по нему.
Подвергнув фотонит испытаниям, я убедился, что это идеально твердый и прочный материал. Тонкую пластинку из него невозможно ни сломать, ни согнуть, ни пробить. Без него нам в космос лучше и не соваться.
— Как камень под кепкой-невидимкой, — сказал про фотонит Квинт.
— Камень против него все равно, что лебяжий пух против алмаза.
— А зачем нам фотонит? Скафандры, я понимаю, чтоб дождь нас не мочил.
Наконец-то Квинт заинтересовался, для чего все это мы делаем. А не пора ли рассказать ему обо всем? Пора. Но начать надо не с профессора. И я спросил:
— Ты не задумывался над тем, кто тебя убил?
— Признаться, Фил, думал. Еще как думал. Но не знаю кто. Я иногда вспоминаю свою прошлую фараонью жизнь, но не говорю тебе об этом. Сам знаешь, был я жестоким деспотом. Не мудрено, что меня убили и, замечу, правильно сделали. А того человека я бы хотел знать.
— Есть возможность познакомиться с ним.
— Ты хочешь его оживить? — подскочил Квинт. — Уж я с ним поговорю. Нет, нет, по-деловому, по-современному и честно. Где он? Веди к нему.
— Его нет. Есть другой способ увидеть его. Однажды, когда ты был еще мумией, я поспорил с одним человеком, утверждавшим, что человечество никогда не увидит свое прошлое. Я решил доказать обратное. Раньше у меня не было подходящего материала для скафандров, способных защитить тело от холода мирового пространства и разных губительных излучений. Теперь они есть. Нам нужно вырваться в космос и развить сверхсветовую скорость.
Я умолк, ожидая, как на последнюю фразу среагирует Квинт. Он потрогал подбородок, потеребил его и неуверенно выдавил из себя:
— По-моему, Фил, ты перегнул немножко. Ведь скорость света предел. Ты сам говорил. Это окончательно и бесповоротно доказано.
— Правильно, но не совсем. Посчитай-ка. От прожектора на расстоянии пятисот километров помещен неподвижный экран. Прожектор вращается на вертикальной оси со скоростью сто оборотов в секунду и испускает тонкий луч. С какой скоростью будет скользить «зайчик» по экрану?
Квинт прикинул в уме и сообщил:
— Получается триста четырнадцать тысяч километров в секунду. Но, Фил, «зайчик» же не является носителем информации от одной точки экрана к другой, он не может быть средством причинной связи явлений.
— Нас это не касается. Главное, сверхсветовая скорость возможна. Или представь себе мысленно, что у тебя зеркальце и ты направляешь луч на звезду. Теперь едва уловимое движение рукой и «зайчик» почти мгновенно перескочит на соседнюю звезду, а между ними лежит бездна в сотни световых лет. Представляешь, какая скорость у «зайчика» будет? Его роль мы и примем на себя. Изображение убийцы и тебя самого в настоящий момент находится от вас на расстоянии шести тысяч световых лет и мы покроем его. Настроиться на волны, несущие изображение, представляет, конечно, трудность, но мы должны ее преодолеть. Построим сверхчувствительный приемник — хроноскоп, который позволит нам быстро и безошибочно получать четкие объемные изображения.
— Непонятно, как же мы вырвемся в космос? Чем будем питаться? Без ракеты не обойтись.
— Обойдемся. На строительство межзвездного корабля уйдет не один год, потребуются колоссальные средства, громадные запасы горючего, целая армия рабочих, а к скорости света мы даже не приблизимся. Но если мы этого и достигнем, то даже разреженный межзвездный газ испепелит ракету, несмотря на то, что он в десятки тысяч раз разреженнее лучшего лабораторного вакуума на Земле. Я уж не говорю о метеоритной опасности. Это все равно, что лететь на мыльном пузыре к Луне. Ты думаешь, человек полетит к звездам на ракетах? Никогда! Ракеты будут хозяевами лишь в солнечной системе. Все фотонные, аннигиляционные и прочие ракеты имеют только теоретический интерес. Человек достигнет звезд другим путем. Каким — еще никому неизвестно. И не будем гадать об этом. Мы же построим сверхмощный лазер, с дистанционным управлением, способный непрерывно посылать луч в пространство. Мы можем превратить вершину луча в твердый свет, в фотонит, и с комфортом устроиться на нем. Дальше нас понесет сам луч. Управляя лазером, то есть изменяя угол наклона луча, мы будем описывать гигантскую дугу, удаляясь от земли, и развивать какую угодно скорость.
— Послушай, Фил, ты говорил, что световое давление отталкивает лишь частицы с массой в одну триллионную грамма. Как же нас, таких тяжелых, понесет луч?
— А для чего я открыл нуль-пространство? Не для забавы же. Окутаем им себя, и по отношению к лучу нас будто не станет.
— Хорошо, но ведь при световой скорости масса тела становится бесконечной. Помнишь, сам говорил, что масса есть не только мера количества вещества, но и мера инертности тела. При больших скоростях инертность противится дальнейшему разгону. Для постоянного ускорения тела требуется все большая и большая энергия, а масса противится, инертность все больше возрастает, все больше требует энергии, и наконец, энергии всей Вселенной не хватит, чтобы разогнать тело до световой скорости, потому что в этом случае масса его станет бесконечной. А этого в природе не может быть.
— Молодец, Квинт, правильно рассуждаешь. Но то в природе, а то у нас. Большая разница! На то мы и люди. Факт, что луч понесет нас. Согласен? Ведь мы же будем в мешке из ничто.
— Да, но это опасно, Фил. Значит, мы будем бесконечными, необъятными, как Вселенная. Мы собою вытесним всех и все. Масса головы станет бесконечной, каждый волосок на ней тоже. Страшновато! Мозг-то тоже станет бесконечным. Как же мы будем соображать и смотреть бесконечными глазами? А если я захотел высморкаться, в каком месте браться за нос, если он всюду бесконечен?
— Вот я и хочу испытать это, почувствовать на себе. Не всякому дано испытать прелесть такого состояния. Вот так, Квинт!
— А дальше? Что дальше, Фил? Когда обгоним свет, что же с нами будет? Сверхбесконечными станем? Или вообще нулями?
— Что дальше будет, никто не знает. Вот первыми и узнаем.
— Опасное предприятие. Может, оставим его? Зачем нам этот убийца?
— Боишься?
— Ай, ай, Фил, не говори так, не причиняй мне боль. Я готов следовать за тобой хоть в желудок крокодила.
— Дело, Квинт, не только в убийце. Это дело второстепенное. Лететь нужно для того, чтобы спасти одного профессора.
— Какого профессора? Я не знаю никакого профессора!
— Он занимался очень важными вопросами. И однажды его аппаратура по неизвестным причинам сгорела, а профессор исчез.
— Сбежал?
— Я говорю исчез. Его нет ни на земле, ни под землей.
— А… догадываюсь. Он уже опередил нас и умчался в космос. Сейчас с ним там что-то случилось и он взывает о помощи.
— И в космосе его нет.
— Так где же он тогда? В царстве Анубиса?
— Он в четвертом измерении.
— О, Фил, этого я не слышал. Это какое такое измерение?
— Трудно объяснить. Мы живем в трехмерном мире. Все измеряется длиной, шириной и высотой. Правильно?
— Да, я хоть и худой, но объемистый и имею высоту. Смотри, метр семьдесят, — Квинт встал и положил ладонь на голову.
— А теперь представь, что ты роста не имеешь. Совсем нуль.
— Сплющился?
— Как хочешь. В общем, ты стал абсолютно плоским.
— Тоньше атома?
— Говорю же тебе, нулем по высоте. Как тень. А все остальное без изменения.
— Я стану пятном, Фил, я не смогу жить.
— Сможешь. Это же чисто умозрительно. И все люди на земле станут такими же. И я тоже.
— Ну, тогда ничего.
— И вот мы живем, о высоте и толщине никакого понятия не имеем, для нас это третье измерение просто невообразимо. Горы плоские, деревья плоские, все плоское и земной шар нам кажется плоским. Живем мы в этом двухмерном мире, а на самом-то деле на шаре, и однажды плоские люди, неважно для каких целей, построили по окружности замкнутый плоский забор. За ним другой, уже большего размера, окружающий первый. И так дальше, много-много концентрических заборов. Каждый внешний, разумеется, по окружности будет длиннее предыдущего и на него соответственно уйдет больше стройматериалов, плоских досок или чего там, не знаю. Наконец, построили самый длинный забор. По трехмерному — это на экваторе. А строительство продолжается. И тут замечают, что такое? Следующий забор, хоть он и охватывает самый длинный, а получился короче и материала потрачено меньше. А последующий еще короче этого и так дальше. Трехмерным-то это понятно, а им каково? Шар же в их понятии плоский, объем для них невообразим. Ох и поломали же головы они. Как? Зачем? Почему? Целый научный переполох. Ты это понял, Квинт?
— Да, да. Но к чему ты это говорил, не понял.
— Подожди, сейчас. А что такое четырехмерный мир? Тот, где находится профессор. Допустим мы, нормальные трехмерные люди построили из жести над земным шаром оболочку, такую скорлупу. Над ней другую, уже больше первой, и жести на нее ушло больше. Потом третью, четвертую… Строили, строили, уже поглотили солнце, ближайшие звезды, уже галактику, наконец миллиарды галактик, уже и Метагалактику и вдруг заметили, что на очередную скорлупу ушло меньше жести и она стала меньшего размера и в то же время охватывает предыдущую скорлупу. Уразумел? А следующая еще меньше, и еще, и еще, и еще.
— Но-о! Так не может быть. Не-е.
— А помнишь плоских? Они тоже говорили так о своем все уменьшающемся заборе. И мы в таком же недоумении с этой скорлупой. В этом и заключается суть некоего таинственного четвертого измерения. Немного-то мы знаем о нем.
— Что же там профессор делает?
— Ванну принимает, — усмехнулся я.
Квинт принял это за истину и озабоченно спросил:
— Как мы его оттуда вытащим?
— Вот узнать об этом и полетим в космос. Изображение бумаг профессора, где есть формулы и схемы, унеслось в виде световых лучей в космос. Будем догонять это изображение и читать. А по пути свернем и посмотрим, как тебя убили. Когда же вернемся на Землю, тогда и будем вызволять профессора.
— Он же, Фил, за это время умрет. И неизвестно, сделают ли из него четырехмерники мумию.
— Он не умрет. Для него что минута, что тысяча лет — безразлично.
— Надо спасти его, Фил, правильно. Я буду работать… как этот… зверь такой есть. А когда мы вернемся?
— Когда? О-о-о, Квинт, этого я не учел. Мы же перенесемся в будущее. Точно не могу сказать, но во всяком случае вернемся не раньше, чем лет через тысячу. Это самое малое. А может и через сто тысяч, ведь как идет время при сверхсветовой скорости — неизвестно. Ах, как жалко!
— Профессора?
— Супругу его, Лавнию. Детей его. Обнадежил я всех. Садись, Квинт, за станок, а мне нужно зайти к ним.
Я достал бумажку с адресом «Поищнева 12-2». Искать пришлось довольно долго. Я не знал этой улицы, но ведь не в пустыне живу. Спросил у пятого, десятого и нашел нужный мне адрес. Лавнии дома не было. В детской возился с телевизором мальчик лет восьми.
— Где мама? — спросил я.
— Ушла за резисторами и лампами. Сейчас придет.
— Разбираешься? — кивнул я на телевизор.
— Папа научил. Когда он приедет, возьмет мне по списку много деталей. Робота буду делать. А вон мама пришла.
Увидев меня, Лавния вскинула брови и положила сверток на краешек книжной полки.
— Вы?! Что-нибудь случилось?
— Нет. Но сообщение для вас важное.
Она пригласила меня в кабинет Бейгера. Не знаю, как ухитрялся профессор работать за маленьким низеньким столиком, сидя на жиденьком стульчике. В углу стояла пустая проволочная корзина, а три стены занимали стеллажи с книгами. Я бегло пробежал глазами по их корешкам: энциклопедии, справочники, издания по физике, математике, медицине, солидные научные журналы.
— Не любит он комфорта, — как бы оправдываясь, сказала Лавния. — Ограничивает себя в удобствах. Так что у вас? Говорите.
— Очевидно, профессор Бейгер, как ваш супруг, потерян, — без предисловия сказал я.
— Как? Он погиб?
— Нет, мы спасем его. Он будет жить, будет работать. Сядьте, пожалуйста, я постараюсь вам все объяснить.
Я рассказал ей о своих предположениях, о подготовке к полету в космос за погоней изображений бумаг профессора и затронул часть раздела теории относительности о ходе времени в разных системах отсчета.
— Теперь вы понимаете? — закончил я.
— Боже! Неужели это единственный выход?
— Конечно, можно вести исследования, разрабатывать и пробовать на земле. На это уйдут годы, а то и вся жизнь. А где гарантия успеха? Ведь надо же создать точно такую аппаратуру, что сгорела в лаборатории Бейгера. Имеется прямой риск вообще ничего не добиться. А так я действую наверняка: пусть через тысячи лет, но возвращу профессора в наш мир.
Лавния сокрушенно покачала головой.
— Столько времени. Не выдержит он.
— Что вы! Он даже и не знает, где находится. Для него это миг. Он жив, хотя и не живет в нашем понимании. С какой мыслью он нырнул в четвертое измерение, с такой же мыслью и вынырнет оттуда и даже не заметит, что исчезал. Он просто как бы моргнет глазами. Сейчас его мысль растянулась, застыла на какой угодно срок, без нашего же вмешательства она застынет навечно.
Лавния сдавила пальцами виски и, казалось, не слышала меня. Наконец она стряхнула с себя оцепенение.
— Как страшно. Но я перенесу это. От судьбы никогда не уйдешь. Хорошо. Бейгер будет жить. Без нас. Мне остается только смириться.
— Хочу вам еще одно сказать. Пусть у вас совсем не гаснет надежда. Я в чудеса не верю, но где-то в подсознании у меня сидит мысль, что вы с Бейгером еще встретитесь. Не теряйте надежды. Все может измениться.
Я перевел взгляд на книги и увидел торчащий из звездного каталога уголок бумаги.
— Разрешите, — я взял каталог и, воспользовавшись бумагой как закладкой, раскрыл его. На сложенном вдвое листе была нарисована схема, напоминающая солнечную систему. Планет было двадцать шесть. Под центральным кружком с лучами было от руки написано «Ригель», а под девятым кружком, затушеванным карандашом, — «ПНЗ» и несколько букв с цифрами: "О2 25%, m 3,2x1020 , t 297°K, 26 час, 260 лет". Я сразу ухватил суть и протянул лист Лавнии.
— Вам эта схема знакома?
— Впервые вижу. Что она означает?
— Это почерк Бейгера?
— Да, рука, похоже, его.
— Поразительно, как он узнал эти данные. Видите, здесь изображена звезда Ригель. Это в созвездии Ориона. Световой луч от Земли до Солнца идет восемь минут, а чтобы добраться до Ригеля, ему потребуется шестьсот с лишним лет. Представляете, какая даль? Никакими телескопами, никакими измерениями, не то что у Ригеля, а даже у самой близкой звезды в созвездии Центавра планеты не обнаружены. Уж очень они далеки. А тут, смотрите, целая планетная система. Да какая богатая. Мало того, у этой девятой планеты, названной почему-то ПНЗ, есть важные характеристики. Кислорода в атмосфере 25%, масса меньше земной, средняя температура, очевидно, у поверхности, 297° по Кельвину, значит, плюс 24° по Цельсию, продолжительность суток 26 часов, период обращения планеты вокруг светила равен нашим 260 годам. Можно смело предположить, что на ней есть жизнь, может быть, даже разумная. Что вы на это скажете?
— Не знаю. Хотя постойте. Мне Бейгер как-то говорил про эту звезду, про Ригель. Будто она больше и горячее Солнца. Ну почему я такая бесталанная? Я не понимала, шутил он или говорил всерьез. Вообще-то он шутил редко и без улыбки. Про прекрасную планету говорил. Я ничего не понимала. Откуда у него что берется. Если б я знала… ах, если б я знала, что так случится. Когда вернется из больницы мой сын, я с ним вас познакомлю. Он должен что-то знать.
— Буду рад. Это новая загадка Бейгера. Полагаю, что между ней и его исчезновением существует какая-то связь. Может, по ходу дела кое-что выяснится. А пока ничего не меняется. Я готовлюсь к полету. До свидания, Лавния. Я буду вас навещать. А сына сразу же посылайте ко мне.
Загадочная планета ПНЗ овладела всем моим существом. Откуда Бейгер получил о ней такие подробные сведения? Почему именно эта планета интересовала его? Ответа ждать не от кого. Надеяться можно только на самого себя. Придется собственными глазами взглянуть на планету. А заодно выяснить, пусто ли межзвездное пространство. А вдруг потухших звезд больше, чем видимых. Мне все нужно знать, не в парк собрался, во всем надо самому удостовериться, чтоб трасса была чистенькой, без мусора.
От телескопа, конечно, толку нет. О, у меня же есть ядроскоп! Если бы у микроскопа поменять местами объектив и окуляр, то получилась бы подзорная труба. Следуя этой аналогии можно ядроскоп переоборудовать в космоскоп, те же волны тяготения, искупаемые небесными телами, преобразовать в видимый свет. И дыру в потолке делать не надо, поскольку для тяготения преград нет.
Я взялся за дело, но опростоволосился. Космоскоп давал такое невероятное увеличение, что не только планеты Ригеля, а даже самые отдаленные небесные объекты, находящиеся от нас на расстоянии миллиардов световых лет и улавливаемые разве что радиотелескопами, приближал к самому глазу. Поэтому разглядеть что-либо было невозможно, все сливалось в сплошную туманную массу разных цветов и оттенков. А меньшего увеличения добиться нельзя. Всему есть предел.
Я направил космоскоп в своего рода тоннель, свободный от небесных тел, и увидел — кто бы мог подумать — увидел… глаз, застывший, немигающий фиолетовый человеческий глаз. Я не оговорился, именно фиолетовый. Это меня настолько поразило, что я более часа, не отрываясь от окуляра, рассматривал его. За это время я несколько сот раз моргнул, а тот глаз ни разу. Но он не был мертв, он был влажен, в нем светился разум. Мало того, этот глаз показался мне знакомым, где-то я его видел, а вот где, хоть плачь, не помню.
Прямые, как пики, фиолетовые ресницы торчали из век в разные стороны и местами пересекались. Зрачок цвета чистого рубина, состоящий из мелких восьмигранных ячеек, так и вперился в меня. А потом будто сверкнула молния. Я почувствовал, что если сейчас не оторвусь от окуляра, то глаз меня загипнотизирует. Я сделал легкое усилие, но голова даже не шевельнулась. Я сильнее напряг мускулы. Ни с места. Оказывается, оторваться вообще невозможно. Я сделал еще одну попытку и напряг мускулы так, что вены вздулись и посинели, но глаз словно приковал меня к себе и не отпускал. Хорошо, что мозг не попал под его влияние.
— Квинт, оттащи меня от окуляра, — простонал я. Молчание.
— Квинт! Слышишь! — взревел я, чувствуя, что еще немного и сознание покинет меня.
Угораздило же его не вовремя выйти. Я вспомнил, как он говорил: «дай гляну», кажется, тормошил меня, да разве от глаза оторвешься? Вот Квинту и надоело ждать. Я опустил веки и решил не поднимать их, пока не придет Квинт. Но глаз точно приказывал: «Смотри на меня!», и не было сил не подчиниться ему. Я сжал веки, приложил все душевные и физические силы. Но куда там. Не подчиняясь мозгу, веки мои сами поднялись, и этот окаянный глаз снова вперился в меня. Я пробовал скосить глаза в сторону, пробовал закатить их, чего только не перепробовал, но толку не было. Глаз тянул к себе, звал, приказывал, угрожал.
Я был на грани сумасшествия, когда хлопнула дверь и вернулся Квинт.
— Тащи меня, скорей, скорей! — закричал я.
— Куда тащить?
— Оторви меня от ядроскопа, от окуляра, скорей!
Квинт понял, что я не шучу. Он обхватил мою грудь руками и, натужно засопев, стал тащить, но, как и следовало ожидать, ничего не получилось.
— Ты не упирайся, Фил!
И действительно, я, зная, что нужно оторваться, все отлично понимая, отчаянно ему сопротивлялся.
— Голову оторви! — заорал я не своим голосом.
— Не могу, Фил. Голову не могу. Как хочешь.
— Да не от туловища, от окуляра оторви.
Поскольку лоб мой был плотно прижат к фланцу окуляра, Квинт не мог завести под него ладонь и поэтому стал тянуть за уши. Боль, должно быть, была нестерпимой, только я ее не чувствовал: чертов глаз уже стал двигаться и приблизился ко мне.
— Больше не могу, Фил. Иначе оторву совсем.
Квинт, конечно, понимал, что положение трагическое. Он чуть не плакал.
— Зови на помощь соседей. Бегом!
«Если соседей нет, тебе конец!» — сказал глаз и захохотал.
«Начинаю сходить с ума», — подумал я и еще крепче прижался к окуляру. Теперь я смотрел прямо в глаз не мигая. Он же холодно подмигнул, приблизился вплотную и наполовину «вошел в меня». Очевидно, началась агония. Глаза я больше не видел, он уже весь сидел во мне и прямыми ресницами разворачивал внутренности. В последних проблесках сознания я услышал отрывки фраз. Это вернулся Квинт, с соседями.
— Не то… Ради Рабсуна… Полотенце… Паралич…
Глаз во мне подмигнул и я уже собрался уйти в небытие, как сознание и причем довольно быстро вернулось ко мне.
Квинт с одной стороны и соседи с другой держали концы полотенца, середина которого опоясывала мою голову. Они, как пилу, вогнали его между лбом и фланцем и, упираясь о космоскоп, с трудом оттянули голову. Даже сейчас удерживали ее, не ослабляя усилий. Я еще бессознательно тянулся к окуляру, но сознание мое с каждой минутой прояснялось. Глаз больше не притягивал. Мускулы после небывалого, неконтролируемого мозгом напряжения, блаженно отдыхали. Теплая живительная волна прошла по телу.
— Странная история, — сказал я и обратился к соседям: — Извините за беспокойство. Неприятность вышла, а все глаз проклятый. Не знаю, как вас отблагодарить. Право, если бы не вы, я затрудняюсь сказать… Искренне благодарю.
— Ну что вы, — смущенно, заматывая полотенце и протягивая его Квинту, сказал дядя Коша, — мы просто выполнили свой долг. Припадки всякие бывают и со всяким могут случиться.
Соседи держались настороженно, изредка бросая косые взгляды на невиданную машину — космоскоп. В тете Шаше боролись страх и любопытство. Пришлось объяснить:
— Собственно, это был не припадок. Я пока и сам точно не знаю, что. Вероятнее всего, рубиновый зрачок парализовал центр высшей нервной деятельности.
— Зрачок? — упавшим голосом спросил дядя Коша. — Вам бы полечиться, голубчик.
— Рубиновый? — недоверчиво выдохнула тетя Шаша. — Таких не бывает.
— Раз зрачок, значит, рубиновый. Все бывает, — выпалил Квинт, хотя он и понятия не имел, о чем я веду речь. — Фил знает, что говорит.
— Помолчи, Квинт. Я пока не знаю толком, в чем дело, я констатирую факт. Зрачок, конечно, не мой.
Соседка незаметно дернула за рукав дядю Кошу.
— Присаживайтесь, будьте гостями. Я постараюсь объяснить.
— Нет, нет, спасибо. Мы спешим, мы отлучились на минутку по вызову вашего э… квартиранта. В следующий раз.
После ухода соседей Квинт, естественно, спросил, почему я прилип к космоскопу.
— Загляни-ка лучше в него сам.
Квинт приник к окуляру и секунд через пять таинственно сообщил:
— Знаешь, там незнакомый дядька со стеклянным, подкрашенным глазом подсматривает. Как он пробрался туда? И чем он дышит? Да я его… Эй, одноглазый!
— Оставь, Квинт. Там никого нет. Мы столкнулись с новым непонятным явлением.
Я хотел определить расстояние до глаза и не смог. Абсолютная его неподвижность и незнакомые линии в спектре не позволяли произвести расчет. А раз космоскоп дает невероятное увеличение, значит глаз находится на невообразимо громадном расстоянии от Земли, которое невозможно ни представить, ни измерить. Это открытие меня огорошило. Дикие мысли закопошились в голове, но я не стал разбираться в них, и без того забот много.
Столько времени убили на космоскоп и ничего нового!
— А одноглазый? — сказал Квинт.
— Что одноглазый. Он нам не поможет. Но паниковать не будем. На той планете мы побываем сами. Может, и Бейгер там окажется. Продолжай получать ядронит, а я сажусь за расчеты.
Квинт мигом завял свое рабочее место.
Дни мелькали, как телеграфные столбы перед окнами мчавшегося поезда. Наконец все вычисления произведены. Я рассматриваю результаты и чувствую горькое разочарование. Луч может нести на себе строго ограниченную массу. Другими словами, роль «зайчика» может исполнить тело массой восемьдесят килограммов и два грамма. Меньше можно, а вот больше — ни на грамм. Я весил 70 килограммов , Квинт на пять меньше. Отправиться вместе невозможно, это исключено: расчеты трижды проверены. Отправить Квинта одного — не справится, погибнет. Отправиться самому — но и на земле оставлять его опасно: обязательно что-нибудь натворит и неизвестно, где кончит дни свои. К жизни он пока не приспособлен. Не искать же опекуна.
— Тоже, наверно, не лучше скафандра. Пошарься-ка в ботинке.
Я стоял поглощенный думами, как вдруг почувствовал какое-то легкое прикосновение к щеке, потом к губам. Я схватился за них и наткнулся на что-то круглое, твердое и гладкое. Сомнений быть не могло: это был твердый свет, названный заранее фотонитом, потому что он состоял из спрессованных, неподвижных фотонов. Пальцы мои сжимали невидимый шар. Если ядронит был невидимо-черным, то шар был абсолютно прозрачным и почти невесомым. Я даже не попытался его взвесить, зная, что это бесполезно, так как весь свет, получаемый Землей от Солнца, не весит и полутора килограммов, а на шар его ушла неизмеримо малая часть. Он свободно парил в воздухе, пока случайно не наткнулся на меня. Странно держать его, ощупывать, гладить и совсем не видеть. Квинт, как дитя, забавлялся шаром, перекладывая из одной руки в другую, пробовал на зуб, лизал, щелкал по нему.
Подвергнув фотонит испытаниям, я убедился, что это идеально твердый и прочный материал. Тонкую пластинку из него невозможно ни сломать, ни согнуть, ни пробить. Без него нам в космос лучше и не соваться.
— Как камень под кепкой-невидимкой, — сказал про фотонит Квинт.
— Камень против него все равно, что лебяжий пух против алмаза.
— А зачем нам фотонит? Скафандры, я понимаю, чтоб дождь нас не мочил.
Наконец-то Квинт заинтересовался, для чего все это мы делаем. А не пора ли рассказать ему обо всем? Пора. Но начать надо не с профессора. И я спросил:
— Ты не задумывался над тем, кто тебя убил?
— Признаться, Фил, думал. Еще как думал. Но не знаю кто. Я иногда вспоминаю свою прошлую фараонью жизнь, но не говорю тебе об этом. Сам знаешь, был я жестоким деспотом. Не мудрено, что меня убили и, замечу, правильно сделали. А того человека я бы хотел знать.
— Есть возможность познакомиться с ним.
— Ты хочешь его оживить? — подскочил Квинт. — Уж я с ним поговорю. Нет, нет, по-деловому, по-современному и честно. Где он? Веди к нему.
— Его нет. Есть другой способ увидеть его. Однажды, когда ты был еще мумией, я поспорил с одним человеком, утверждавшим, что человечество никогда не увидит свое прошлое. Я решил доказать обратное. Раньше у меня не было подходящего материала для скафандров, способных защитить тело от холода мирового пространства и разных губительных излучений. Теперь они есть. Нам нужно вырваться в космос и развить сверхсветовую скорость.
Я умолк, ожидая, как на последнюю фразу среагирует Квинт. Он потрогал подбородок, потеребил его и неуверенно выдавил из себя:
— По-моему, Фил, ты перегнул немножко. Ведь скорость света предел. Ты сам говорил. Это окончательно и бесповоротно доказано.
— Правильно, но не совсем. Посчитай-ка. От прожектора на расстоянии пятисот километров помещен неподвижный экран. Прожектор вращается на вертикальной оси со скоростью сто оборотов в секунду и испускает тонкий луч. С какой скоростью будет скользить «зайчик» по экрану?
Квинт прикинул в уме и сообщил:
— Получается триста четырнадцать тысяч километров в секунду. Но, Фил, «зайчик» же не является носителем информации от одной точки экрана к другой, он не может быть средством причинной связи явлений.
— Нас это не касается. Главное, сверхсветовая скорость возможна. Или представь себе мысленно, что у тебя зеркальце и ты направляешь луч на звезду. Теперь едва уловимое движение рукой и «зайчик» почти мгновенно перескочит на соседнюю звезду, а между ними лежит бездна в сотни световых лет. Представляешь, какая скорость у «зайчика» будет? Его роль мы и примем на себя. Изображение убийцы и тебя самого в настоящий момент находится от вас на расстоянии шести тысяч световых лет и мы покроем его. Настроиться на волны, несущие изображение, представляет, конечно, трудность, но мы должны ее преодолеть. Построим сверхчувствительный приемник — хроноскоп, который позволит нам быстро и безошибочно получать четкие объемные изображения.
— Непонятно, как же мы вырвемся в космос? Чем будем питаться? Без ракеты не обойтись.
— Обойдемся. На строительство межзвездного корабля уйдет не один год, потребуются колоссальные средства, громадные запасы горючего, целая армия рабочих, а к скорости света мы даже не приблизимся. Но если мы этого и достигнем, то даже разреженный межзвездный газ испепелит ракету, несмотря на то, что он в десятки тысяч раз разреженнее лучшего лабораторного вакуума на Земле. Я уж не говорю о метеоритной опасности. Это все равно, что лететь на мыльном пузыре к Луне. Ты думаешь, человек полетит к звездам на ракетах? Никогда! Ракеты будут хозяевами лишь в солнечной системе. Все фотонные, аннигиляционные и прочие ракеты имеют только теоретический интерес. Человек достигнет звезд другим путем. Каким — еще никому неизвестно. И не будем гадать об этом. Мы же построим сверхмощный лазер, с дистанционным управлением, способный непрерывно посылать луч в пространство. Мы можем превратить вершину луча в твердый свет, в фотонит, и с комфортом устроиться на нем. Дальше нас понесет сам луч. Управляя лазером, то есть изменяя угол наклона луча, мы будем описывать гигантскую дугу, удаляясь от земли, и развивать какую угодно скорость.
— Послушай, Фил, ты говорил, что световое давление отталкивает лишь частицы с массой в одну триллионную грамма. Как же нас, таких тяжелых, понесет луч?
— А для чего я открыл нуль-пространство? Не для забавы же. Окутаем им себя, и по отношению к лучу нас будто не станет.
— Хорошо, но ведь при световой скорости масса тела становится бесконечной. Помнишь, сам говорил, что масса есть не только мера количества вещества, но и мера инертности тела. При больших скоростях инертность противится дальнейшему разгону. Для постоянного ускорения тела требуется все большая и большая энергия, а масса противится, инертность все больше возрастает, все больше требует энергии, и наконец, энергии всей Вселенной не хватит, чтобы разогнать тело до световой скорости, потому что в этом случае масса его станет бесконечной. А этого в природе не может быть.
— Молодец, Квинт, правильно рассуждаешь. Но то в природе, а то у нас. Большая разница! На то мы и люди. Факт, что луч понесет нас. Согласен? Ведь мы же будем в мешке из ничто.
— Да, но это опасно, Фил. Значит, мы будем бесконечными, необъятными, как Вселенная. Мы собою вытесним всех и все. Масса головы станет бесконечной, каждый волосок на ней тоже. Страшновато! Мозг-то тоже станет бесконечным. Как же мы будем соображать и смотреть бесконечными глазами? А если я захотел высморкаться, в каком месте браться за нос, если он всюду бесконечен?
— Вот я и хочу испытать это, почувствовать на себе. Не всякому дано испытать прелесть такого состояния. Вот так, Квинт!
— А дальше? Что дальше, Фил? Когда обгоним свет, что же с нами будет? Сверхбесконечными станем? Или вообще нулями?
— Что дальше будет, никто не знает. Вот первыми и узнаем.
— Опасное предприятие. Может, оставим его? Зачем нам этот убийца?
— Боишься?
— Ай, ай, Фил, не говори так, не причиняй мне боль. Я готов следовать за тобой хоть в желудок крокодила.
— Дело, Квинт, не только в убийце. Это дело второстепенное. Лететь нужно для того, чтобы спасти одного профессора.
— Какого профессора? Я не знаю никакого профессора!
— Он занимался очень важными вопросами. И однажды его аппаратура по неизвестным причинам сгорела, а профессор исчез.
— Сбежал?
— Я говорю исчез. Его нет ни на земле, ни под землей.
— А… догадываюсь. Он уже опередил нас и умчался в космос. Сейчас с ним там что-то случилось и он взывает о помощи.
— И в космосе его нет.
— Так где же он тогда? В царстве Анубиса?
— Он в четвертом измерении.
— О, Фил, этого я не слышал. Это какое такое измерение?
— Трудно объяснить. Мы живем в трехмерном мире. Все измеряется длиной, шириной и высотой. Правильно?
— Да, я хоть и худой, но объемистый и имею высоту. Смотри, метр семьдесят, — Квинт встал и положил ладонь на голову.
— А теперь представь, что ты роста не имеешь. Совсем нуль.
— Сплющился?
— Как хочешь. В общем, ты стал абсолютно плоским.
— Тоньше атома?
— Говорю же тебе, нулем по высоте. Как тень. А все остальное без изменения.
— Я стану пятном, Фил, я не смогу жить.
— Сможешь. Это же чисто умозрительно. И все люди на земле станут такими же. И я тоже.
— Ну, тогда ничего.
— И вот мы живем, о высоте и толщине никакого понятия не имеем, для нас это третье измерение просто невообразимо. Горы плоские, деревья плоские, все плоское и земной шар нам кажется плоским. Живем мы в этом двухмерном мире, а на самом-то деле на шаре, и однажды плоские люди, неважно для каких целей, построили по окружности замкнутый плоский забор. За ним другой, уже большего размера, окружающий первый. И так дальше, много-много концентрических заборов. Каждый внешний, разумеется, по окружности будет длиннее предыдущего и на него соответственно уйдет больше стройматериалов, плоских досок или чего там, не знаю. Наконец, построили самый длинный забор. По трехмерному — это на экваторе. А строительство продолжается. И тут замечают, что такое? Следующий забор, хоть он и охватывает самый длинный, а получился короче и материала потрачено меньше. А последующий еще короче этого и так дальше. Трехмерным-то это понятно, а им каково? Шар же в их понятии плоский, объем для них невообразим. Ох и поломали же головы они. Как? Зачем? Почему? Целый научный переполох. Ты это понял, Квинт?
— Да, да. Но к чему ты это говорил, не понял.
— Подожди, сейчас. А что такое четырехмерный мир? Тот, где находится профессор. Допустим мы, нормальные трехмерные люди построили из жести над земным шаром оболочку, такую скорлупу. Над ней другую, уже больше первой, и жести на нее ушло больше. Потом третью, четвертую… Строили, строили, уже поглотили солнце, ближайшие звезды, уже галактику, наконец миллиарды галактик, уже и Метагалактику и вдруг заметили, что на очередную скорлупу ушло меньше жести и она стала меньшего размера и в то же время охватывает предыдущую скорлупу. Уразумел? А следующая еще меньше, и еще, и еще, и еще.
— Но-о! Так не может быть. Не-е.
— А помнишь плоских? Они тоже говорили так о своем все уменьшающемся заборе. И мы в таком же недоумении с этой скорлупой. В этом и заключается суть некоего таинственного четвертого измерения. Немного-то мы знаем о нем.
— Что же там профессор делает?
— Ванну принимает, — усмехнулся я.
Квинт принял это за истину и озабоченно спросил:
— Как мы его оттуда вытащим?
— Вот узнать об этом и полетим в космос. Изображение бумаг профессора, где есть формулы и схемы, унеслось в виде световых лучей в космос. Будем догонять это изображение и читать. А по пути свернем и посмотрим, как тебя убили. Когда же вернемся на Землю, тогда и будем вызволять профессора.
— Он же, Фил, за это время умрет. И неизвестно, сделают ли из него четырехмерники мумию.
— Он не умрет. Для него что минута, что тысяча лет — безразлично.
— Надо спасти его, Фил, правильно. Я буду работать… как этот… зверь такой есть. А когда мы вернемся?
— Когда? О-о-о, Квинт, этого я не учел. Мы же перенесемся в будущее. Точно не могу сказать, но во всяком случае вернемся не раньше, чем лет через тысячу. Это самое малое. А может и через сто тысяч, ведь как идет время при сверхсветовой скорости — неизвестно. Ах, как жалко!
— Профессора?
— Супругу его, Лавнию. Детей его. Обнадежил я всех. Садись, Квинт, за станок, а мне нужно зайти к ним.
Я достал бумажку с адресом «Поищнева 12-2». Искать пришлось довольно долго. Я не знал этой улицы, но ведь не в пустыне живу. Спросил у пятого, десятого и нашел нужный мне адрес. Лавнии дома не было. В детской возился с телевизором мальчик лет восьми.
— Где мама? — спросил я.
— Ушла за резисторами и лампами. Сейчас придет.
— Разбираешься? — кивнул я на телевизор.
— Папа научил. Когда он приедет, возьмет мне по списку много деталей. Робота буду делать. А вон мама пришла.
Увидев меня, Лавния вскинула брови и положила сверток на краешек книжной полки.
— Вы?! Что-нибудь случилось?
— Нет. Но сообщение для вас важное.
Она пригласила меня в кабинет Бейгера. Не знаю, как ухитрялся профессор работать за маленьким низеньким столиком, сидя на жиденьком стульчике. В углу стояла пустая проволочная корзина, а три стены занимали стеллажи с книгами. Я бегло пробежал глазами по их корешкам: энциклопедии, справочники, издания по физике, математике, медицине, солидные научные журналы.
— Не любит он комфорта, — как бы оправдываясь, сказала Лавния. — Ограничивает себя в удобствах. Так что у вас? Говорите.
— Очевидно, профессор Бейгер, как ваш супруг, потерян, — без предисловия сказал я.
— Как? Он погиб?
— Нет, мы спасем его. Он будет жить, будет работать. Сядьте, пожалуйста, я постараюсь вам все объяснить.
Я рассказал ей о своих предположениях, о подготовке к полету в космос за погоней изображений бумаг профессора и затронул часть раздела теории относительности о ходе времени в разных системах отсчета.
— Теперь вы понимаете? — закончил я.
— Боже! Неужели это единственный выход?
— Конечно, можно вести исследования, разрабатывать и пробовать на земле. На это уйдут годы, а то и вся жизнь. А где гарантия успеха? Ведь надо же создать точно такую аппаратуру, что сгорела в лаборатории Бейгера. Имеется прямой риск вообще ничего не добиться. А так я действую наверняка: пусть через тысячи лет, но возвращу профессора в наш мир.
Лавния сокрушенно покачала головой.
— Столько времени. Не выдержит он.
— Что вы! Он даже и не знает, где находится. Для него это миг. Он жив, хотя и не живет в нашем понимании. С какой мыслью он нырнул в четвертое измерение, с такой же мыслью и вынырнет оттуда и даже не заметит, что исчезал. Он просто как бы моргнет глазами. Сейчас его мысль растянулась, застыла на какой угодно срок, без нашего же вмешательства она застынет навечно.
Лавния сдавила пальцами виски и, казалось, не слышала меня. Наконец она стряхнула с себя оцепенение.
— Как страшно. Но я перенесу это. От судьбы никогда не уйдешь. Хорошо. Бейгер будет жить. Без нас. Мне остается только смириться.
— Хочу вам еще одно сказать. Пусть у вас совсем не гаснет надежда. Я в чудеса не верю, но где-то в подсознании у меня сидит мысль, что вы с Бейгером еще встретитесь. Не теряйте надежды. Все может измениться.
Я перевел взгляд на книги и увидел торчащий из звездного каталога уголок бумаги.
— Разрешите, — я взял каталог и, воспользовавшись бумагой как закладкой, раскрыл его. На сложенном вдвое листе была нарисована схема, напоминающая солнечную систему. Планет было двадцать шесть. Под центральным кружком с лучами было от руки написано «Ригель», а под девятым кружком, затушеванным карандашом, — «ПНЗ» и несколько букв с цифрами: "О2 25%, m 3,2x1020 , t 297°K, 26 час, 260 лет". Я сразу ухватил суть и протянул лист Лавнии.
— Вам эта схема знакома?
— Впервые вижу. Что она означает?
— Это почерк Бейгера?
— Да, рука, похоже, его.
— Поразительно, как он узнал эти данные. Видите, здесь изображена звезда Ригель. Это в созвездии Ориона. Световой луч от Земли до Солнца идет восемь минут, а чтобы добраться до Ригеля, ему потребуется шестьсот с лишним лет. Представляете, какая даль? Никакими телескопами, никакими измерениями, не то что у Ригеля, а даже у самой близкой звезды в созвездии Центавра планеты не обнаружены. Уж очень они далеки. А тут, смотрите, целая планетная система. Да какая богатая. Мало того, у этой девятой планеты, названной почему-то ПНЗ, есть важные характеристики. Кислорода в атмосфере 25%, масса меньше земной, средняя температура, очевидно, у поверхности, 297° по Кельвину, значит, плюс 24° по Цельсию, продолжительность суток 26 часов, период обращения планеты вокруг светила равен нашим 260 годам. Можно смело предположить, что на ней есть жизнь, может быть, даже разумная. Что вы на это скажете?
— Не знаю. Хотя постойте. Мне Бейгер как-то говорил про эту звезду, про Ригель. Будто она больше и горячее Солнца. Ну почему я такая бесталанная? Я не понимала, шутил он или говорил всерьез. Вообще-то он шутил редко и без улыбки. Про прекрасную планету говорил. Я ничего не понимала. Откуда у него что берется. Если б я знала… ах, если б я знала, что так случится. Когда вернется из больницы мой сын, я с ним вас познакомлю. Он должен что-то знать.
— Буду рад. Это новая загадка Бейгера. Полагаю, что между ней и его исчезновением существует какая-то связь. Может, по ходу дела кое-что выяснится. А пока ничего не меняется. Я готовлюсь к полету. До свидания, Лавния. Я буду вас навещать. А сына сразу же посылайте ко мне.
Глава шестая
Фиолетовый глаз. Вынужденное бегство. Младенец. Сказочный рост. На чердаке.
Загадочная планета ПНЗ овладела всем моим существом. Откуда Бейгер получил о ней такие подробные сведения? Почему именно эта планета интересовала его? Ответа ждать не от кого. Надеяться можно только на самого себя. Придется собственными глазами взглянуть на планету. А заодно выяснить, пусто ли межзвездное пространство. А вдруг потухших звезд больше, чем видимых. Мне все нужно знать, не в парк собрался, во всем надо самому удостовериться, чтоб трасса была чистенькой, без мусора.
От телескопа, конечно, толку нет. О, у меня же есть ядроскоп! Если бы у микроскопа поменять местами объектив и окуляр, то получилась бы подзорная труба. Следуя этой аналогии можно ядроскоп переоборудовать в космоскоп, те же волны тяготения, искупаемые небесными телами, преобразовать в видимый свет. И дыру в потолке делать не надо, поскольку для тяготения преград нет.
Я взялся за дело, но опростоволосился. Космоскоп давал такое невероятное увеличение, что не только планеты Ригеля, а даже самые отдаленные небесные объекты, находящиеся от нас на расстоянии миллиардов световых лет и улавливаемые разве что радиотелескопами, приближал к самому глазу. Поэтому разглядеть что-либо было невозможно, все сливалось в сплошную туманную массу разных цветов и оттенков. А меньшего увеличения добиться нельзя. Всему есть предел.
Я направил космоскоп в своего рода тоннель, свободный от небесных тел, и увидел — кто бы мог подумать — увидел… глаз, застывший, немигающий фиолетовый человеческий глаз. Я не оговорился, именно фиолетовый. Это меня настолько поразило, что я более часа, не отрываясь от окуляра, рассматривал его. За это время я несколько сот раз моргнул, а тот глаз ни разу. Но он не был мертв, он был влажен, в нем светился разум. Мало того, этот глаз показался мне знакомым, где-то я его видел, а вот где, хоть плачь, не помню.
Прямые, как пики, фиолетовые ресницы торчали из век в разные стороны и местами пересекались. Зрачок цвета чистого рубина, состоящий из мелких восьмигранных ячеек, так и вперился в меня. А потом будто сверкнула молния. Я почувствовал, что если сейчас не оторвусь от окуляра, то глаз меня загипнотизирует. Я сделал легкое усилие, но голова даже не шевельнулась. Я сильнее напряг мускулы. Ни с места. Оказывается, оторваться вообще невозможно. Я сделал еще одну попытку и напряг мускулы так, что вены вздулись и посинели, но глаз словно приковал меня к себе и не отпускал. Хорошо, что мозг не попал под его влияние.
— Квинт, оттащи меня от окуляра, — простонал я. Молчание.
— Квинт! Слышишь! — взревел я, чувствуя, что еще немного и сознание покинет меня.
Угораздило же его не вовремя выйти. Я вспомнил, как он говорил: «дай гляну», кажется, тормошил меня, да разве от глаза оторвешься? Вот Квинту и надоело ждать. Я опустил веки и решил не поднимать их, пока не придет Квинт. Но глаз точно приказывал: «Смотри на меня!», и не было сил не подчиниться ему. Я сжал веки, приложил все душевные и физические силы. Но куда там. Не подчиняясь мозгу, веки мои сами поднялись, и этот окаянный глаз снова вперился в меня. Я пробовал скосить глаза в сторону, пробовал закатить их, чего только не перепробовал, но толку не было. Глаз тянул к себе, звал, приказывал, угрожал.
Я был на грани сумасшествия, когда хлопнула дверь и вернулся Квинт.
— Тащи меня, скорей, скорей! — закричал я.
— Куда тащить?
— Оторви меня от ядроскопа, от окуляра, скорей!
Квинт понял, что я не шучу. Он обхватил мою грудь руками и, натужно засопев, стал тащить, но, как и следовало ожидать, ничего не получилось.
— Ты не упирайся, Фил!
И действительно, я, зная, что нужно оторваться, все отлично понимая, отчаянно ему сопротивлялся.
— Голову оторви! — заорал я не своим голосом.
— Не могу, Фил. Голову не могу. Как хочешь.
— Да не от туловища, от окуляра оторви.
Поскольку лоб мой был плотно прижат к фланцу окуляра, Квинт не мог завести под него ладонь и поэтому стал тянуть за уши. Боль, должно быть, была нестерпимой, только я ее не чувствовал: чертов глаз уже стал двигаться и приблизился ко мне.
— Больше не могу, Фил. Иначе оторву совсем.
Квинт, конечно, понимал, что положение трагическое. Он чуть не плакал.
— Зови на помощь соседей. Бегом!
«Если соседей нет, тебе конец!» — сказал глаз и захохотал.
«Начинаю сходить с ума», — подумал я и еще крепче прижался к окуляру. Теперь я смотрел прямо в глаз не мигая. Он же холодно подмигнул, приблизился вплотную и наполовину «вошел в меня». Очевидно, началась агония. Глаза я больше не видел, он уже весь сидел во мне и прямыми ресницами разворачивал внутренности. В последних проблесках сознания я услышал отрывки фраз. Это вернулся Квинт, с соседями.
— Не то… Ради Рабсуна… Полотенце… Паралич…
Глаз во мне подмигнул и я уже собрался уйти в небытие, как сознание и причем довольно быстро вернулось ко мне.
Квинт с одной стороны и соседи с другой держали концы полотенца, середина которого опоясывала мою голову. Они, как пилу, вогнали его между лбом и фланцем и, упираясь о космоскоп, с трудом оттянули голову. Даже сейчас удерживали ее, не ослабляя усилий. Я еще бессознательно тянулся к окуляру, но сознание мое с каждой минутой прояснялось. Глаз больше не притягивал. Мускулы после небывалого, неконтролируемого мозгом напряжения, блаженно отдыхали. Теплая живительная волна прошла по телу.
— Странная история, — сказал я и обратился к соседям: — Извините за беспокойство. Неприятность вышла, а все глаз проклятый. Не знаю, как вас отблагодарить. Право, если бы не вы, я затрудняюсь сказать… Искренне благодарю.
— Ну что вы, — смущенно, заматывая полотенце и протягивая его Квинту, сказал дядя Коша, — мы просто выполнили свой долг. Припадки всякие бывают и со всяким могут случиться.
Соседи держались настороженно, изредка бросая косые взгляды на невиданную машину — космоскоп. В тете Шаше боролись страх и любопытство. Пришлось объяснить:
— Собственно, это был не припадок. Я пока и сам точно не знаю, что. Вероятнее всего, рубиновый зрачок парализовал центр высшей нервной деятельности.
— Зрачок? — упавшим голосом спросил дядя Коша. — Вам бы полечиться, голубчик.
— Рубиновый? — недоверчиво выдохнула тетя Шаша. — Таких не бывает.
— Раз зрачок, значит, рубиновый. Все бывает, — выпалил Квинт, хотя он и понятия не имел, о чем я веду речь. — Фил знает, что говорит.
— Помолчи, Квинт. Я пока не знаю толком, в чем дело, я констатирую факт. Зрачок, конечно, не мой.
Соседка незаметно дернула за рукав дядю Кошу.
— Присаживайтесь, будьте гостями. Я постараюсь объяснить.
— Нет, нет, спасибо. Мы спешим, мы отлучились на минутку по вызову вашего э… квартиранта. В следующий раз.
После ухода соседей Квинт, естественно, спросил, почему я прилип к космоскопу.
— Загляни-ка лучше в него сам.
Квинт приник к окуляру и секунд через пять таинственно сообщил:
— Знаешь, там незнакомый дядька со стеклянным, подкрашенным глазом подсматривает. Как он пробрался туда? И чем он дышит? Да я его… Эй, одноглазый!
— Оставь, Квинт. Там никого нет. Мы столкнулись с новым непонятным явлением.
Я хотел определить расстояние до глаза и не смог. Абсолютная его неподвижность и незнакомые линии в спектре не позволяли произвести расчет. А раз космоскоп дает невероятное увеличение, значит глаз находится на невообразимо громадном расстоянии от Земли, которое невозможно ни представить, ни измерить. Это открытие меня огорошило. Дикие мысли закопошились в голове, но я не стал разбираться в них, и без того забот много.
Столько времени убили на космоскоп и ничего нового!
— А одноглазый? — сказал Квинт.
— Что одноглазый. Он нам не поможет. Но паниковать не будем. На той планете мы побываем сами. Может, и Бейгер там окажется. Продолжай получать ядронит, а я сажусь за расчеты.
Квинт мигом завял свое рабочее место.
Дни мелькали, как телеграфные столбы перед окнами мчавшегося поезда. Наконец все вычисления произведены. Я рассматриваю результаты и чувствую горькое разочарование. Луч может нести на себе строго ограниченную массу. Другими словами, роль «зайчика» может исполнить тело массой восемьдесят килограммов и два грамма. Меньше можно, а вот больше — ни на грамм. Я весил 70 килограммов , Квинт на пять меньше. Отправиться вместе невозможно, это исключено: расчеты трижды проверены. Отправить Квинта одного — не справится, погибнет. Отправиться самому — но и на земле оставлять его опасно: обязательно что-нибудь натворит и неизвестно, где кончит дни свои. К жизни он пока не приспособлен. Не искать же опекуна.