бЯЕ, ВРН НМ БХДЕК, ГЮЙПЕОКЕМН НОПЕДЕКЕММН Х ОПНВМН, МЮ ЯБНЕЛ ЛЕЯРЕ. х, ЦКЮБМНЕ, РЮЙ ПЮГЛЕЫЕМН, ВРН Б НАЫЕЛ ОНКСВЮЕРЯЪ НАНДПЪЧЫЮЪ Х ПЮДСЧЫЮЪ БГНПШ ЙЮПРХМЮ, МЕЯЛНРПЪ МЮ РН, ВРН Б МЕИ МХВЕЦН МЕ ГЮАШРН ХГ РЕУ СФЮЯНБ ФХГМХ, ЙНРНПШЕ ОНДПШБЮЧР ДНБЕПХЕ КЧДЕИ Й АКХФМХЛ Х рБНПЖС. йМЪГЭ юМДПЕИ СЛЕП ЛСВХРЕКЭМНИ ЯЛЕПРЭЧ ОНЯКЕ ЛСВХРЕКЭМНИ ФХГМХ, оЕРЕ пНЯРНБС ТПЮМЖСГШ ОПНЯРПЕКХКХ ЦНКНБС, ЯРЮПЮЪ ЦПЮТХМЪ МЮ МЮЬХУ ЦКЮГЮУ НАПЮЫЮЕРЯЪ Б ОНКСХДХНРЙС, ЦПЮТ хКЭЪ юМДПЕЕБХВ, ПЮГНПХБ ДЕРЕИ, МЕГЮЛЕРМН ЯРСЬЕБШБЮЕРЯЪ, яНМЪ ЯРЮМНБХРЯЪ ОПХФХБЮКЙНИ Х Р. Д. мН БЯЕ ЩРН РЮЙ ПЮЯОНКНФЕМН МЮ ЙЮПРХМЕ, ВРН МЕ РНКЭЙН МЕ НЯКЮАКЪЕР, МН ЕЫЕ СЯХКХБЮЕР НАЫЕЕ АНДПЪЫЕЕ БОЕВЮРКЕМХЕ. дНЯРНЕБЯЙХИ МХЙНЦДЮ МЕ ЛНЦ ОНЯРХЦМСРЭ РЮИМШ ЩРНИ ЯРНПНМШ РНКЯРНБЯЙНЦН ХЯЙСЯЯРБЮ. нМ БННАПЮФЮК, ВРН ЦПНГМШИ НЙПХЙ, ОНБЕКХРЕКЭМШИ РНМ, ПЕЬХРЕКЭМНЯРЭ Б СРБЕПФДЕМХХ, МЕЯЙНКЭЙН ДНАПНДЕРЕКЭМШУ Х ЯБЪРШУ ЯКНБ БЯЕЦДЮ ЯОНЯНАМШ ЯОПЮБХРЭЯЪ Я ФХБСЫХЛ Б ЕЦН ЯНАЯРБЕММНЛ Х БННАЫЕ Б ЙЮФДНЛ ВЕКНБЕВЕЯЙНЛ ЯЕПДЖЕ АЕЯОНЙНИЯРБНЛ. рЮЙ, МЮОПХЛЕП, Б "хДХНРЕ", ЦДЕ ПНКЭ ЛХПНРБНПЪЫЕЦН ДСУЮ ХЦПЮЕР ЙМЪГЭ лШЬЙХМ, БЯРПЕВЮЕРЯЪ ЯКЕДСЧЫХИ УЮПЮЙРЕПМЕИЬХИ ДХЮКНЦ. оНЯКЕ МНВМНЦН ВРЕМХЪ Б ЯЮДС НАПЕВЕММШИ МЮ ЯЛЕПРЭ хООНКХР БЯРПЕВЮЕР Б ЯЮДС ЙМЪГЪ лШЬЙХМЮ Х ГЮДЮЕР ЕЛС "БНОПНЯ". "яЙЮФХРЕ ЛМЕ ОПЪЛН, - ЯОПЮЬХБЮЕР НМ, - ЙЮЙ ОН-БЮЬЕЛС, ЙЮЙ ЛМЕ КСВЬЕ БЯЕЦН СЛЕПЕРЭ? вРНАШ БШЬКН БЯЕЦН ДНАПНДЕРЕКЭМЕЕ, РН ЕЯРЭ? мС, ЦНБНПХРЕ?" йЮЙ БЮЛ МПЮБХРЯЪ РЮЙНИ "БНОПНЯ"?! оН ЯЛШЯКС ПНЛЮМЮ, ЙМЪГЧ лШЬЙХМС ОНКЮЦЮЕРЯЪ БЯЕЦДЮ НРКХВЮРЭЯЪ; НМ ДНКФЕМ СЛЕРЭ БЯЕ ОНМХЛЮРЭ Х ХГ ЯЮЛШУ РПСДМШУ ОНКНФЕМХИ БШУНДХРЭ ОНАЕДХРЕКЕЛ. мН, Б РЮЙНЛ ЯКСВЮЕ, МСФМН ДСЛЮРЭ, ВРН дНЯРНЕБЯЙХИ, СЯРПЮХБЮЪ ЕЛС БЯРПЕВС Я хООНКХРНЛ, ОПНЯРН ПЕЬХК ОНЯЛЕЪРЭЯЪ МЮД ЯБНХЛ ЦЕПНЕЛ. пЮГБЕ ЛНФМН Я ХМШЛХ ЖЕКЪЛХ ГЮДЮБЮРЭ РЮЙХЕ БНОПНЯШ, МЮ ЙНРНПШЕ, ЯЙНКЭЙН МХ АЕИЯЪ, МХЙНЦДЮ МЕ НРБЕРХЬЭ МЕ РН ВРН РНКЙНБН, МН ДЮФЕ УНРЭ ЯЙНКЭЙН-МХАСДЭ СДНБКЕРБНПХРЕКЭМН? х ТНПЛЮ-РН БНОПНЯЮ ЙЮЙНБЮ: "вРНАШ БШЬКН БЯЕЦН ДНАПНДЕРЕКЭМЕЕ РН ЕЯРЭ"! йЮФЕРЯЪ, АСДРН дНЯРНЕБЯЙНЛС, ОН ЯРЮПНИ ОПХБШВЙЕ ОНДОНКЭМНЦН ВЕКНБЕЙЮ, БДПСЦ МЕСДЕПФХЛН ГЮУНРЕКНЯЭ ОНЙЮГЮРЭ ЪГШЙ ЯБНЕИ ЯНАЯРБЕММНИ ЛСДПНЯРХ. х РНВМН, ЕЯКХ БНОПНЯ хООНКХРЮ ДЕПГНЙ, РН НРБЕР ЙМЪГЪ лШЬЙХМЮ БНГЛСРХРЕКЕМ. бНР НМ: "оПНИДХРЕ ЛХЛН МЮЯ Х ОПНЯРХРЕ МЮЛ МЮЬЕ ЯВЮЯРЭЕ, - ОПНЦНБНПХК ЙМЪГЭ РХУХЛ (!) ЦНКНЯНЛ". хООНКХР ПЮЯУНУНРЮКЯЪ ЕЛС ОПЪЛН Б ЦКЮГЮ. с дНЯРНЕБЯЙНЦН МЕ УБЮРХКН ПЕЬХРЕКЭМНЯРХ ГЮЯРЮБХРЭ АЕДМНЦН ЛЮКЭВХЙЮ ОПЕЙКНМХРЭЯЪ ОПЕД АЕЯОЮПДНММНЧ ЯБЪРНЯРЭЧ ЙМЪГЪ. х РХУХИ ЦНКНЯ, БЯЕЦДЮ Б РЮЙХУ ЯКСВЮЪУ НЯНАЕММН ЯХКЭМН ДЕИЯРБСЧЫХИ, МЕ ОПНХГБЕК МХЙЮЙНЦН ЩТТЕЙРЮ, ПЮБМН ЙЮЙ Х ЛЮЦХВЕЯЙНЕ ЯКНБН "ОПНЯРХРЕ"... н, МЕР, дНЯРНЕБЯЙХИ МЕ ГМЮК, ЯНБЯЕЛ МЕ ГМЮК, ЙЮЙ МСФМН ОНКЭГНБЮРЭЯЪ РЕЛМШЛХ ЙПЮЯЙЮЛХ. нМ БННАПЮФЮК, ВРН ДНЯРЮРНВМН ОПХДСЛЮРЭ АКЮЦНВЕЯРХБНЕ МЮГБЮМХЕ ДКЪ ЙЮПРХМШ, Х ЕЕ ЯЧФЕР АСДЕР НОПЮБДЮМ. хКХ, КСВЬЕ ЯЙЮГЮРЭ, НМ УНРЕК ДНАХРЭЯЪ МЮЯРНЪЫЕЦН НРБЕРЮ МЮ БНОПНЯ хООНКХРЮ, Ю МЕ РНКЭЙН ДЮРЭ ОСАКХЙЕ УСДНФЕЯРБЕММНЕ ОПНХГБЕДЕМХЕ. цП. рНКЯРНИ - ДЕКН ХМНЕ. нМ ЦКСАНЙН САЕФДЕМ, ВРН НРБЕРЮ МЕР, Ю ЯРЮКН АШРЭ, МСФМН МЕ РНКЭЙН ВХРЮРЕКЕИ, МН Х ЯЮЛНЦН ЯЕАЪ НРДЕКХРЭ НР ДЕИЯРБХРЕКЭМНЯРХ УСДНФЕЯРБЕММШЛ БШЛШЯКНЛ. "бНИМЮ Х ЛХП" Б ЩРНЛ ЯЛШЯКЕ ЪБКЪЕРЯЪ ЬЕДЕБПНЛ. рЮЛ БЯЕ ПЮЯЯВХРЮМН: РЮЛ Х ЛЮКНЕ, Х ГМЮВХРЕКЭМНЕ ХЛЕЕР ЯБНЕ ЛЕЯРН. дЕПГЙХЕ БНОПНЯШ МЕ ГЮАШРШ, МН НМХ МЕ РНКЭЙН МЕ ЯЛСЫЮЧР ВХРЮРЕКЪ, МН ДЮФЕ ЙЮФСРЯЪ, ОПХ ВРЕМХХ, ПЮГПЕЬЕММШЛХ. й СЛХПЮЧЫЕЛС ЙМЪГЧ юМДПЕЧ МХЙРН МЕ ОПХУНДХР РХУХЛ ЦНКНЯНЛ ДНЙКЮДШБЮРЭ Н ЯБНЕИ ОПНМХЙМНБЕММНЯРХ Б РЮИМШ ЛХПЮ. мЮНАНПНР, НЙПСФЮЧЫХЕ ЛНКВЮР Х РНКЭЙН ЛНКВЮР, ХЯОСЦЮММШЕ Х СМХВРНФЕММШЕ РЮХМЯРБЕММНЯРЭЧ Х ЦПНГМНЯРЭЧ ЯНАШРХЪ. йМЪГЧ юМДПЕЧ НРДЮЧРЯЪ БЯЕ ОНВЕЯРХ, ЙЮЙХУ РНКЭЙН ЛНФЕР ФЕКЮРЭ ЯЕАЕ СУНДЪЫХИ Б ХМНИ ЛХП, Х МХЙРН МЕ ДЕПГЮЕР ЕЫЕ ПЮГДПЮФЮРЭ ЕЦН ЯБНЕИ РПЕАНБЮРЕКЭМНЯРЭЧ. х БЕДЭ ЩРН ЕДХМЯРБЕММН ХЯРХММШИ, БЕПМШИ ЯОНЯНА НЯМНБЮРЕКЭМН, МЮБЯЕЦДЮ ОНУНПНМХРЭ АЕГБПЕЛЕММН СЛХПЮЧЫЕЦН ВЕКНБЕЙЮ. цП. рНКЯРНИ ОЕПЕМЪК ЕЦН С НАШЙМНБЕММНИ ФХРЕИЯЙНИ ОПЮЙРХЙХ. оНАНКЭЬЕ ЯЙНПАХ, ОНЙНПМНЯРХ, ЯКЕГ, РНПФЕЯРБЕММНЯРХ - БЯЕ ЩРН НРЙПШБЮЕР ОСРЭ Й МНБНИ ФХГМХ, БЯЕ ЩРН, Б ЙНМЖЕ ЙНМЖНБ, ОПХЛХПХР Я ЙЮЙНИ СЦНДМН ОНРЕПЕИ. мН ЦП. рНКЯРНЛС Х ЩРНЦН ЛЮКН. нМ ЯБНХУ ЛЕПРБЕЖНБ РЮЙ БШОПНБЮФХБЮЕР Б ХМНИ ЛХП, ВРНАШ НМХ СФЕ МЕ ЛНЦКХ ХЛЕРЭ ЯНБЯЕЛ МХЙЮЙНЦН ГМЮВЕМХЪ ДКЪ НЯРЮБЬХУЯЪ Б ФХБШУ. дКЪ ЩРНИ ЖЕКХ НМ ДЮФЕ МЕ АПЕГЦСЕР ОНКЭГНБЮРЭЯЪ ЬНОЕМЦЮСЩПНБЯЙНИ ТХКНЯНТХЕИ, ВСРЭ-ВСРЭ РНКЭЙН ХГЛЕМЕММНИ ЯННАПЮГМН Я РПЕАНБЮМХЪЛХ УСДНФЕЯРБЕММНЦН РБНПВЕЯРБЮ. йМЪГЭ юМДПЕИ, СЛХПЮЪ, МЕ НАПЮЫЮЕРЯЪ Б "МХВРН" - МЕР; НМ КХЬЭ БНГБПЮЫЮЕРЯЪ НАПЮРМН Б РН КНМН, НРЙСДЮ НМ БШЬЕК. рЕПЪЕРЯЪ РНКЭЙН ХМДХБХДСЮКЭМНЯРЭ, МН ГЮРН МЮЯРНКЭЙН РЕПЪЕРЯЪ, ВРН ЕЫЕ ГЮ МЕЙНРНПНЕ БПЕЛЪ ДН ЯЛЕПРХ БЯЕ ФХБНЕ, ДЮФЕ ЯНАЯРБЕММШИ ЯШМ, ЯРЮМНБХРЯЪ ЕЛС ЯНБЕПЬЕММН ВСФДШЛ Х АЕГПЮГКХВМШЛ. щРН ВХЯРН ЬНОЕМЦЮСЩПНБЯЙНЕ "АЕЯЯЛЕПРХЕ ДСЬХ" Б ХГНАПЮФЕМХХ ЦП. рНКЯРНЦН МЕНАШВЮИМН СЯОНЙНХРЕКЭМН Х НАНДПЪЧЫЕ ДЕИЯРБСЕР МЮ НЯРЮЧЫХУЯЪ Б ФХБШУ. яЛЕПРЭ ЕЯРЭ ОПНАСФДЕМХЕ НР ФХГМХ... "х НРМНЯХРЕКЭМН ОПНДНКФХРЕКЭМНЯРХ ФХГМХ НМН МЕ ЙЮГЮКНЯЭ ЕЛС (ЙМЪГЧ юМДПЕЧ) АНКЕЕ ЛЕДКЕММН, ВЕЛ ОПНАСФДЕМХЕ НР ЯМЮ НРМНЯХРЕКЭМН ОПНДНКФХРЕКЭМНЯРХ ЯМНБХДЕМХЪ". оПХБЕДЕММШЕ ЯРПНЙХ БГЪРШ ЦП. рНКЯРШЛ ОНВРХ АСЙБЮКЭМН ХГ "лХПЮ, ЙЮЙ БНКЪ Х ОПЕДЯРЮБКЕМХЕ", ЙЮЙ Х БЯЪ РЕНПХЪ Н ЯЛЕПРХ. щРН ЯРПЮММН. цП. рНКЯРНИ, БННАЫЕ ЦНБНПЪ, МЕ КЧАХР ГЮХЛЯРБНБЮМХИ, МН МЮ ЩРНР ПЮГ ДЕКЮЕР ХЯЙКЧВЕМХЕ. бГЦКЪД ьНОЕМЦЮСЩПЮ ОНЙЮГЮКЯЪ НВЕМЭ СФ ЯННРБЕРЯРБСЧЫХЛ МСФДЮЛ ЛХМСРШ. нМ НАЕЫЮЕР, ЙНМЕВМН, МЕ МЮЯРНЪЫЕЕ АЕЯЯЛЕПРХЕ, Р. Е. АЕЯЯЛЕПРХЕ МЕ ДКЪ СЛХПЮЧЫЕЦН, Ю ДКЪ НЯРЮЧЫХУЯЪ Б ФХБШУ. мН ЙРН ЯРЮМЕР ДСЛЮРЭ Н ЛЕПРБЕЖЮУ! оСЯРЭ ЯЕАЕ ЛХПМН ОНЙНЪРЯЪ Б ЦПНАЮУ - Ю ФХБШЕ ОСЯРЭ ОНКЭГСЧРЯЪ ФХГМЭЧ. оНРНЛС Х ЯЛЕПРЭ МСФМН ПЮЯЯЛЮРПХБЮРЭ МЕ Я РНВЙХ ГПЕМХЪ СУНДЪЫХУ, Ю Я РНВЙХ ГПЕМХЪ НЯРЮЧЫХУЯЪ МЮ ГЕЛКЕ. б ЩРНЛ ЯЛШЯКЕ ХГНАПЮФЕМХЕ ЦП. рНКЯРНЦН - БЕПУ ЯНБЕПЬЕМЯРБЮ. йЮФЕРЯЪ, АСДРН ДНЬЕК ДН ОПЕДЕКНБ ВЕКНБЕВЕЯЙНЦН ОНГМЮМХЪ, ЙЮФЕРЯЪ, ВРН ЕЫЕ ЬЮЦ - Х БЕКХЙЮЪ РЮИМЮ ФХГМХ ПЮЯЙПНЕРЯЪ ОПЕД РНАНИ. мН ЩРН НОРХВЕЯЙХИ НАЛЮМ. мЮ ЯЮЛНЛ ДЕКЕ ЙЮЙ ПЮГ МЮНАНПНР: ГДЕЯЭ ЯДЕКЮМН БЯЕ, ВРНАШ РЮИМЮ МЮБЯЕЦДЮ НЯРЮКЮЯЭ МЕПЮЯЙПШРНИ. яЛЕПРЭ ОПЕДЯРЮБКЕМЮ, ЙЮЙ МЕВРН ЯНБЯЕЛ ХМНЕ, ВЕЛ ФХГМЭ, Х ОНРНЛС ДКЪ ФХБШУ ЯНБЕПЬЕММН МЕОНЯРХФХЛНЕ. йМЪГЭ юМДПЕИ, СЛХПЮЪ, РЕПЪЕР ЯБНЧ ВЕКНБЕВЕЯЙСЧ ХМДХБХДСЮКЭМНЯРЭ, ЙНРНПЮЪ, ОНЯРЕОЕММН ПЮЯРБНПЪЪЯЭ Х ПЮЯОКШБЮЪЯЭ, РНМЕР Б ВЕЛ-РН ЯНБЯЕЛ ХМНЛ, МЕФЕКХ БЯЕ, ВРН ЛШ ЛНФЕЛ ОПЕДЯРЮБХРЭ ЯЕАЕ. щРН-РН ХМНЕ, ЩРЮ Ding an sich ХКХ "БНКЪ", БН БЯЪЙНЛ ЯКСВЮЕ, МЕВРН ЙЮМРНБН-ЬНОЕЦЮСЩПЯЙНЦН ОПНХЯУНФДЕМХЪ, Х ЕЯРЭ НФХДЮЧЫЕЕ ВЕКНБЕЙЮ "АЕЯЯЛЕПРХЕ". дКЪ ФХБШУ РЮЙНИ ЦПЮМДХНГМШИ ЦНПХГНМР ОПЕДЯРЮБКЪЕРЯЪ ХМРЕПЕЯМШЛ ГПЕКХЫЕЛ. сЛХПЮЧЫХИ ФЕ ГЮ РЮЙНЕ АЕЯЯЛЕПРХЕ МЕ ДЮЯР МХВЕЦН. оНЯКЕДМХЕ ОЕЯМХ цЕИМЕ, Й ЯКНБС ЯЙЮГЮРЭ, КЧАХЛНЦН ОНЩРЮ ЦП. рНКЯРНЦН, ЛНЦСР МЮ ЩРНР ЯВЕР ЛМНЦНЕ БШЪЯМХРЭ КЧАНОШРЯРБСЧЫЕЛС ВЕКНБЕЙС: БЕКХЙХИ МЕЛЕЖЙХИ КХПХЙ СЛЕК АШРЭ НВЕМЭ ОПЮБДХБШЛ Х ХЯЙПЕММХЛ. мН ЦП. рНКЯРНИ МЕ УНВЕР ЯЛЕЬХБЮРЭ ЯЕАЪ Я КЧДЭЛХ, МЕ ХЛЕЧЫХЛХ ГЕЛМШУ МЮДЕФД. дЕКН ЙМЪГЪ юМДПЕЪ - МЕ ЕЦН ЯНАЯРБЕММНЕ ДЕКН. йМЪГЪ юМДПЕЪ РНКЭЙН МСФМН ОПХКХВМШЛ НАПЮГНЛ БШОПНБНДХРЭ ХГ ФХГМХ. мСФМН ГЮПШРЭ ЕЦН ОНЦКСАФЕ Б ГЕЛКЧ Х МЮ ЛНЦХКС ЕЫЕ МЮБЮКХРЭ НЦПНЛМШИ ЙЮЛЕМЭ, ВРНАШ ЛЕПРБЕЖ МЕ ЛНЦ БЯРЮРЭ Х НАЕЯОНЙНХРЭ МНВМНИ ЯНМ ФХБШУ - ХКХ, ЕЫЕ КСВЬЕ, МСФМН ЕЦН НАПЮРХРЭ Б Ding an sich. б ЩРНЛ ГЮДЮВЮ РНКЯРНБЯЙНЦН ХЯЙСЯЯРБЮ, Б ЩРНЛ ЯЛШЯК ЙЮМРНБЯЙНИ ХДЕЮКХЯРХВЕЯЙНИ ТХКНЯНТХХ: БЯЕ РПЕБНФМШЕ БНОПНЯШ ФХГМХ МСФМН РЕЛ ХКХ ХМШЛ ОСРЕЛ ОЕПЕБЕЯРХ Б НАКЮЯРЭ МЕОНГМЮБЮЕЛНЦН. рНЦДЮ КХЬЭ МЮЯРСОХР МЮ ГЕЛКЕ РН ЯОНЙНИЯРБХЕ, ЙНРНПНЕ КЧДХ, НДМЮФДШ ХЯОСЦЮММШЕ ОПХГПЮЙНЛ, ЖЕМЪР БШЬЕ БЯЕЦН Б ФХГМХ. с йЮМРЮ ЩРН ЕЫЕ МЕ РЮЙ ГЮЛЕРМН, ЕЦН РПЕБНЦЮ МНЯХКЮ БЯЕ-РЮЙХ ВХЯРН РЕНПЕРХВЕЯЙХИ, НРБКЕВЕММШИ УЮПЮЙРЕП. еЦН ОПХГПЮЙНЛ АШК РНКЭЙН ЯЙЕОРХЖХГЛ чЛЮ, ЦПНГХБЬХИ ОНДНПБЮРЭ БЕПС Б ЮОНДХЙРХВМНЯРЭ МЮСЙХ. мН ЦП. рНКЯРНИ ЯРНКЙМСКЯЪ Я ХМШЛ ЯЙЕОРХЖХГЛНЛ: ОПЕД МХЛ ПЮЯЙПШКЮЯЭ ОПНОЮЯРЭ, ЦПНГХБЬЮЪ ОНЦКНРХРЭ ЕЦН, НМ БХДЕК РНПФЕЯРБН ЯЛЕПРХ МЮ ГЕЛКЕ, НМ ЯЕАЪ ЯЮЛНЦН БХДЕК ФХБШЛ РПСОНЛ. нУБЮВЕММШИ СФЮЯНЛ, НМ ОПНЙКЪК БЯЕ БШЯЬХЕ ГЮОПНЯШ ЯБНЕИ ДСЬХ, ЯРЮК СВХРЭЯЪ С ОНЯПЕДЯРБЕММНЯРХ, С ЯЕПЕДХМШ, С ОНЬКНЯРХ, БЕПМН ОНВСБЯРБНБЮБЬХ, ВРН РНКЭЙН ХГ ЩРХУ ЩКЕЛЕМРНБ БНГЛНФМН БНГДБХЦМСРЭ РС ЯРЕМС, ЙНРНПЮЪ, ЕЯКХ МЕ МЮБЯЕЦДЮ, РН УНРЭ МЮДНКЦН ЯЙПНЕР НР ЦКЮГ ЯРПЮЬМСЧ "ХЯРХМС". х НМ МЮЬЕК ЯБНЧ "Ding an sich" Х ЯБНХ ЯХМРЕРХВЕЯЙХЕ ЯСФДЕМХЪ a priori, РН ЕЯРЭ СГМЮК, ЙЮЙ НРДЕКШБЮЧРЯЪ НР БЯЕЦН ОПНАКЕЛЮРХВЕЯЙНЦН Х ЯНГДЮЧРЯЪ РБЕПДШЕ ОПХМЖХОШ, ОН ЙНРНПШЛ ЛНФМН ФХРЭ ВЕКНБЕЙС. оНКЮЦЮЧ, ВРН ГЮЙНММНЯРЭ ЩРНЦН "РН ЕЯРЭ" МХЙРН МЕ ЯРЮМЕР НЯОЮПХБЮРЭ: БЕДЭ Б ЮОПХНПМШУ ЯСФДЕМХЪУ ЯСЫЕЯРБЕММН МЕ ХУ ОПНХЯУНФДЕМХЕ, Ю ХУ ЮОНДХЙРХВМНЯРЭ, Р. Е. БЯЕНАЫМНЯРЭ Х МЕНАУНДХЛНЯРЭ. ю Н Ding an sich ЕЫЕ АСДЕР ПЕВЭ БОЕПЕДХ.
Глава 10
Ницшевский Заратустра говорит ученикам своим: "Дабы никто не мог заглянуть в мою глубину и узнать мою последнюю волю, я изобрел себе долгое и светлое молчание. Много умных людей видал я: они закрывали свои лица и мутили свою воду, дабы ничей взгляд не мог насквозь увидеть их. Но к ним приходили более умные и недоверчивые разгадчики и вылавливали у них наилучше скрытую рыбу... Светлые, смелые, прозрачные люди - самые умные молчальники: ибо так глубоко дно их, что и самая прозрачная вода не выдает их". Сам Ницше не был таким умным молчальником: он мутил свою воду; но к гр. Толстому эти слова могут быть применены целиком. Он - светел, прозрачен, смел, - кто может думать, что нужно еще спускаться на дно его души, и что на этом дне живут чудовища? Он и сам любит называть свою жизнь "исключительно счастливой в мирском смысле". И когда в молодости читаешь его произведения, с какой радостью глядишь на эту светлую, ясную, прозрачную глубину! Кажется, что гр. Толстой все знает и понимает, кажется, что смущающая людей загадочность и противоречивость жизни - только соблазнительная приманка для человека, а непрочность всего существующего - только обманчивая видимость. Непрочность - для гр. Толстого нет такого слова. Вспомните, например, эпилог к "Войне и миру". Разве есть такие сомнения, которые не были бы разрешены в уютной столовой Николая Ростова, за чайным столом, собравшимися вместе довольными и радостными членами большой семьи? Правда, Пьер привез из Петербурга горсточку идей, грозящих как будто нарушить мирное благоденствие обитателей Лысых гор. Но гр. Толстой ведь отказался писать "Декабристов", а написал "Войну и мир". Декабристы, вслед за Андреем Болконским, выпровожены в область Ding an sich, куда, по теории Канта, и полагается направлять все антиномии человеческого сознания. А для жизни оставлены априорные суждения, выразителем которых избирается наиболее подходящий для таких дел человек Николай Ростов. Угодно ли вам послушать язык априорности. Пьер Безухов, шамкая и шепелявя, начинает рассказывать что-то о своих петербургских сношениях. "В судах воровство, в армии - одна палка: шагистика, поселение мучат народ, просвещение душат. Что молодо, честно - то губят! Все видят, что это не может так долго идти. Все слишком натянуто - и скоро лопнет, говорил Пьер (как с тех пор, как существуют правительства, вглядевшись в действия какого бы то ни было правительства, всегда говорят люди)". Это, вы понимаете, речи скептицизма Юма. Дайте им простор, - и все усилия, потраченные на "Войну и мир", окажутся потраченными даром. Необходимо, значит, изменить направление разговора. И вот, слово предоставляется Николаю Ростову. В качестве человека априорного он доказательств не любит и уважает лишь всеобщность и необходимость. Он так прямо и заявляет Пьеру: "Доказать я тебе не могу. Ты говоришь, что у нас все скверно; я этого не вижу... И вели мне Аракчеев идти на вас (т. е. на Пьера с его петербургскими друзьями) с эскадроном и рубить - ни на секунду не задумаюсь и пойду"... Не правда ли, чудесно сказано?! Да разве, в самом деле, Пьеру возможно что-нибудь доказать? И затем, разве Кант не прав, разве нам можно существовать без априорных суждений, т. е. без таких, которые поддерживаются не учеными соображениями, всегда противоречивыми и неустойчивыми, а силой, никогда себе не изменяющей, иначе говоря необходимостью? Граф Толстой незадолго до "Войны и мира" проделал целый ряд опытов с "совестью", не кантово-ростовской совестью, имеющей принципы, а со своей собственной совестью гениального человека. Вы знаете, что из этого вышло: не только априорных - почти никаких суждений не осталось. А как жить человеку без суждений, без убеждений? Великий писатель земли русской увидел, наконец, как рождаются убеждения и понял, какое великое преимущество имеют Ростовы пред Болконским. Болконского и жить оставить нельзя. Куда с ним денешься? А Ростов - хоть сто лет жизни ему дай, не заведет тебя на неизвестный, ложный путь ("неизвестный" и "ложный" в данном случае, как известно, синонимы). И посмотрите, какое глубокое уважение питает гр. Толстой к Ростову. "Долго, - рассказывает он нам, - после его (Николая) смерти в народе хранилась набожная память о его управлении". Набожная память! Долго хранилась! Пересмотрите все, что писал гр. Толстой: ни об одном из своих героев он не говорил с таким чувством благодарности и умиления. Но за что же, - спросите вы. Чем заслужил этот обыкновенный человек такую признательность? А вот именно своей обыкновенностью: Ростов знал, как жить, и был потому всегда тверд. Во всю же свою писательскую деятельность гр. Толстой ничего так не ценил, как определенное знание и твердость, ибо у себя не находил ни того, ни другого. Он мог только подражать Ростову и, само собою разумеется, был принужден расточать хвалу своему высокому образцу. Эта "набожная память", как и весь эпилог к "Войне и миру" - дерзкий, сознательно дерзкий вызов, брошенный гр. Толстым всем образованным людям, всей, если хотите, совести нашего времени. И именно сознательный вызов: гр. Толстой понимал, слишком хорошо понимал, чту он делает. "Я преклоняюсь пред Ростовым, а не пред Пушкиным или Шекспиром, и открыто всем заявляю это" - вот смысл эпилога к "Войне и миру". Заметьте, что в эпоху яснополянских журналов и первых своих литературно-публицистических опытов, когда тоже отрицались Шекспир и Пушкин, им, по крайней мере, противоставлялся не интеллигентный же помещик, а весь русский народ. Это еще не казалось столь странным. Русский народ все же большая "идея", ковер-самолет, на котором не один читатель или писатель совершал свое заоблачное путешествие. Но Ростов - ведь в нем ничего даже похожего на идею нет; это - чистейшая материя, косность, неподвижность. И к нему решиться применить эпитет "набожная память"! Как только после этого могли поверить, что гр. Толстой наивен, невинен, что его глубина прозрачна и его дно видно?! Видно, у Достоевского чутье было лучше, чем у других читателей гр. Толстого: "Анна Каренина" - совсем не невинная вещь...
После спора Пьера с Николаем, гр. Толстой вводит нас еще на несколько минут в спальни своих счастливых пар. В спальнях разговоры у гр. Толстого ведутся совсем на особый манер. Супруги так хорошо сжились меж собой, так близки, так связаны, что понимают один другого с полуслова, с намека. Там только улавливается основная мелодия семейного счастья: "Wir treiben jezt Familienglьck, was hцher lockt, das ist vom Ьbel". Ho гр. Толстой опять-таки чуть ли не набожно рисует всю эту идиллию. "Пусть себе Шекспиры изображают трагедию - я же ничего подобного не хочу знать" - может быть, у него была такая мысль, когда он провожал в спальни свои пары. Но открыто он этого не сказал. Открыто устраивается торжественный апофеоз этому семейному счастью, признающему, что все "более высокое" происходит от дьявола. Впрочем, одна капля иронии есть в этом апофеозе - гр. Толстой не удержался. Но, увы! Ирония относится не к Ростову, а к Пьеру, и не по поводу его семейных, домашних дел, а по поводу петербургских замыслов. Но и то ирония чуть-чуть заметна: всего два раза, словно невзначай, брошено по адресу Пьера словечко "самодовольство"...
В спальне же Ростовых - все чудесно. Графиня Марья дает читать мужу благочестивую литературу своего сочинения, и муж, читая дневник жены, сознает свое ничтожество пред ее душевной высотой. Сверх того, графиня Марья по поводу спора Пьера с Николаем предлагает в защиту априорности новый аргумент, который с удовольствием принимается Николаем, несмотря на то, что, собственно говоря, ему никакие аргументы не нужны и что именно в этом его высшее качество... Графиня Марья говорит: "По-моему, ты совершенно прав. Я так и сказала Наташе. Пьер говорит, что все страдают, мучаются, развращаются и что наш долг - помочь бедным. Разумеется (это "разумеется" великолепно!), он прав, - говорила княжна Марья; но он забывает, что у нас есть другие обязанности ближе, которые сам Бог указал нам, и что мы можем рисковать собой, а не детьми". Вот как пишется история! Но это еще не все. Априорный человек, ухватившись за аргумент графини Марьи, сразу от детей переходит к разговорам о делах, имении, выкупах, платежах, о своем богатстве. Графине Марье такой переход показался неестественно резким: "ей так хотелось сказать ему (мужу), что не о едином хлебе будет сыт человек, что он слишком много приписывает важности этим делам (подчеркнуто у гр. Толстого), но она знала, что этого говорить не нужно и бесполезно. Она только взяла его за руку и поцеловала. Он принял этот жест за одобрение и подтверждение его мыслей"... Не правда ли, какая чудесная дерзость?! Укажите, кто из писателей, кроме гр. Толстого, смел так открыто играть в такую опасную игру! Графиня Марья, "всегда стремившаяся к бесконечному, вечному и совершенному", как ни в чем не бывало соглашается на самое крайнее лицемерие, как только инстинкт подсказывает ей, что грозит опасность прочности ее "духовного" союза с мужем. Ведь еще шаг, и лицемерие возводится в закон, в закон - страшно сказать - совести. Если хотите никакого шага больше не нужно, он уже сделан в словах графини Марьи. Но, что любопытнее всего, гр. Толстой и виду не подает, что понимает, через какую пропасть он только что перескочил. Он по обыкновению ясен, светел, прозрачен.
Какую бы "психологию" сделал из этого Достоевский! Но гр. Толстой уже искушен. Он знает, что каждый раз, когда приближается антиномия, нужно делать святое, невинное, детски простодушное лицо, - иначе прощай навсегда всякие априори, всеобщность, необходимость, прочность, почва, устои!.. И нет равного ему в этом дипломатическом искусстве. Тут, может быть, сказывается "порода", происхождение - десяток поколений "служивших" предков, всегда нуждавшихся в парадном лице... Гр. Толстой таким способом достигает двойной цели: он сказал "правду" - и правда не подорвала жизни. До гр. Толстого идеализм не знал таких тонких приемов. Ему для своих эффектов всегда требовалась и грубая ложь, и "горячее" чувство, и красноречие, и мишура, и даже лубочные краски.
Если бы Достоевский вспомнил эпилог к "Войне и миру", он бы понял, что сердиться на Левина за его безучастное отношение к бедствиям славян есть анахронизм. Сердиться нужно было раньше - за "Войну и мир". Если же "Война и мир" принята, то приходится принять и "Анну Каренину", целиком, без всяких ограничений, с последней частью. Ведь в сущности и славянские дела большая путаница. В них скрывается одна из антиномий - убивать или не убивать. Так отчего бы не отнести их к Ding an sich? Отчего бы не предоставить их, как предлагает Левин, в исключительное ведение правительства, памятуя пример предков, передавших все дела правления нарочито призванным заморским князьям?
Вся деятельность гр. Толстого, включая его последние философски-публицистические статьи и даже роман "Воскресение" (одно из немногих, почти единственное относительно неудачное его произведение - в нем гр. Толстой словно собирает крохи от своего собственного, когда-то роскошного стола), не выходит за пределы указанной мною задачи. Он во что бы то ни стало хочет приручить тех бешеных зверей, которые называются иностранными словами "скептицизм" и "пессимизм". Он не скрывает их от наших глаз, но держит в крепчайших и надежнейших на вид клетках, так что и самый недоверчивый человек начинает их считать не опасными, навеки усмиренными. Последняя формула гр. Толстого, которой подводится итог всей его неустанной многолетней борьбе, и которую он особенно торжественно возвестил в своей книге "Что такое искусство", гласит: "добро, братская любовь - есть Бог". Говорить о ней здесь я не буду, так как имел случай в другом месте подробно объяснить ее смысл и значение. (14) 1 Я хочу только напомнить, что и это "убеждение", которое, по настойчивому уверению гр. Толстого, имеет своими родителями чистейший разум и правдивую совесть, совсем не такого уж благородного происхождения. Его породил все тот же страх пред Ding an sich, все то же стихийное почти стремление "назад к Канту" (как еще недавно восклицали хором представители новейшей немецкой философии), в силу которых выпроваживался князь Андрей, возвеличивался Ростов, поэтизировалась княжна Марья и т. д. Оттого-то, как мы увидим ниже, положение, представляемое гр. Толстым как величайшая и возвышеннейшая истина, могло казаться кощунственной, безобразной и отвратительной ложью Достоевскому.
Глава 11
Итак, один из способов борьбы с пессимизмом и скептицизмом есть создание априорных суждений и Ding an sich, короче - идеализм, который гр. Толстой формулирует в словах "добро есть Бог". Но, вместе с тем, из предыдущего следует, что идеализм нуждается во внешней опоре. Левину необходимо было жениться на Кити, повести хозяйство, ходить на охоту и пр., и пр. Одного "разума" оказалось недостаточно для возведения этой воздушной постройки. Потребовалось "материальное", очень материальное основание. Но - основание лежит глубоко под землей; его никто не видит. Это всегда много помогало торжеству всего "высокого" на земле. Вспомните хотя бы родоначальников европейского идеализма - Сократа и Платона с их учением о добре. Казалось, оно соткано из чистейших идей, брезгливо сторонящихся от всякого соприкосновения с тем, что не происходит от разума. Однако, в чистую область идей контрабанда была все же пронесена - и какая контрабанда! Оказывается, что учение о преимуществе добра над злом не может - я почти готов сказать не хочет - держаться одной диалектикой, как бы "божественна" она ни была. Для своего закрепления оно нуждается в такой грубой, такой материальной вере, как вера в воздаяние. Собственно говоря, чего еще нужно, после того как доказано, что испытать несправедливость лучше, чем причинить ее? Но на самом деле этого мало. В диалогах Платона (Горгий, Государство, Федон) на поддержку добра призывается самое обыкновенное человеческое средство. Там объявляется, что злые будут наказаны в свое время (в будущей жизни), а добрые вознаграждены... Раз добру принадлежит такое несомненное торжество, - то, пожалуй, можно было бы и всякую диалектику оставить в покое. Самый неразвитой ум способен понять преимущество добра, имеющего за собой хотя и далекого, но совсем по-земному устроенного и притом всесильного защитника. Но странное дело! Сократово-платоновское воздаяние вы найдете во всех почти идеалистических системах нравственности. Все моралисты считали необходимым делать самого Бога покровителем добра или даже, как гр. Толстой, отождествлять добро с Богом (это в новейшее уже время - время позитивизма, эволюции и т. д.). Очевидно, добро моралистов само по себе, an sich, представлялось не очень привлекательным, и люди принимали его только из боязни возбудить против себя гнев всемогущего существа. Идеализм далеко не так идеален, как можно было ожидать в виду той торжественности, с которой выступали его провозвестники. В конце концов, он живет самыми земными надеждами, и его a priori и Ding an sich - только высокие стены, которыми он ограждает себя от более трудных запросов действительной жизни. В этом смысле идеализм подобен восточной деспотии: снаружи все блестяще, красиво, вечно; внутри же - ужасы. В этом и причина того непонятного явления, что такое невинное на первый взгляд учение так часто делалось предметом самой ожесточенной ненависти со стороны людей, менее всего заслуживающих подозрения в "природной" склонности к злу. Но можно с уверенностью сказать, что всякий непримиримый враг идеализма был сам когда-то, как Достоевский или Ницше, крайним идеалистом, и что "психология", так пышно расцветшая в новое время, есть дело рук отступников идеализма. И в самом деле, с чего бы человеку начать лазить в глубину своей души, зачем проверять верования, несомненно блестящие, красивые, интересные? Декартово de omnibus dubitandum тут, конечно, не при чем: из-за методологического правила человек ни за что не согласится терять под собой почву. Скорей, наоборот - потерянная почва полагает начало всякому сомнению. Вот когда оказывается, что идеализм не выдержал напора действительности, когда человек, столкнувшись волей судеб лицом к лицу с настоящей жизнью, вдруг, к своему ужасу, видит, что все красивые априори были ложью, тогда только впервые овладевает им тот безудерж сомнения, который в одно мгновение разрушает казавшиеся столь прочными стены старых воздушных замков. Сократ, Платон, добро, гуманность, идеи - весь сонм прежних ангелов и святых, оберегавших невинную человеческую душу от нападений злых демонов скептицизма и пессимизма, бесследно исчезает в пространстве, и человек пред лицом своих ужаснейших врагов впервые в жизни испытывает то страшное одиночество, из которого его не в силах вывести ни одно самое преданное и любящее сердце. Здесь-то и начинается философия трагедии. Надежда погибла навсегда, а жизнь - есть, и много жизни впереди. Умереть нельзя, хотя бы и хотел. Ошибался древний русский князь, когда говорил, что мертвые сраму не имут. Спросите Достоевского. Он скажет вам устами Димитрия Карамазова иное: "Многое узнал я в эту ночь. Узнал, что не только жить, но и умереть подлецом невозможно". Понимаете? Все априори погибли, философия Канта и гр. Толстого кончена, начинается область Ding an sich... Угодно ли вам следовать туда за Достоевским и Ницше? Обязательного в этом нет ничего: кто хочет - вправе уйти "назад к Канту". Вы не убеждены, что найдете здесь то, что вам нужно - какую бы то ни было "красоту". Может быть, здесь ничего, кроме безобразного, нет. Несомненно только одно: тут есть действительность, новая, неслыханная, невиданная или, лучше сказать, не выставленная до сих пор действительность, и те люди, которые принуждены ее звать своей действительностью, которым не дано вернуться обратно в простую жизнь, где заботы о здоровье Кити, споры с Кознышевым, устроение имений, сочинение книг и т. д. вводят даже видавших виды Левиных в обычную колею человеческого существования, те люди будут смотреть на все иными глазами, чем мы. Мы можем отречься от этих людей: какое нам до них дело! Мы так и поступали, поступаем до сих пор.
Глава 10
Ницшевский Заратустра говорит ученикам своим: "Дабы никто не мог заглянуть в мою глубину и узнать мою последнюю волю, я изобрел себе долгое и светлое молчание. Много умных людей видал я: они закрывали свои лица и мутили свою воду, дабы ничей взгляд не мог насквозь увидеть их. Но к ним приходили более умные и недоверчивые разгадчики и вылавливали у них наилучше скрытую рыбу... Светлые, смелые, прозрачные люди - самые умные молчальники: ибо так глубоко дно их, что и самая прозрачная вода не выдает их". Сам Ницше не был таким умным молчальником: он мутил свою воду; но к гр. Толстому эти слова могут быть применены целиком. Он - светел, прозрачен, смел, - кто может думать, что нужно еще спускаться на дно его души, и что на этом дне живут чудовища? Он и сам любит называть свою жизнь "исключительно счастливой в мирском смысле". И когда в молодости читаешь его произведения, с какой радостью глядишь на эту светлую, ясную, прозрачную глубину! Кажется, что гр. Толстой все знает и понимает, кажется, что смущающая людей загадочность и противоречивость жизни - только соблазнительная приманка для человека, а непрочность всего существующего - только обманчивая видимость. Непрочность - для гр. Толстого нет такого слова. Вспомните, например, эпилог к "Войне и миру". Разве есть такие сомнения, которые не были бы разрешены в уютной столовой Николая Ростова, за чайным столом, собравшимися вместе довольными и радостными членами большой семьи? Правда, Пьер привез из Петербурга горсточку идей, грозящих как будто нарушить мирное благоденствие обитателей Лысых гор. Но гр. Толстой ведь отказался писать "Декабристов", а написал "Войну и мир". Декабристы, вслед за Андреем Болконским, выпровожены в область Ding an sich, куда, по теории Канта, и полагается направлять все антиномии человеческого сознания. А для жизни оставлены априорные суждения, выразителем которых избирается наиболее подходящий для таких дел человек Николай Ростов. Угодно ли вам послушать язык априорности. Пьер Безухов, шамкая и шепелявя, начинает рассказывать что-то о своих петербургских сношениях. "В судах воровство, в армии - одна палка: шагистика, поселение мучат народ, просвещение душат. Что молодо, честно - то губят! Все видят, что это не может так долго идти. Все слишком натянуто - и скоро лопнет, говорил Пьер (как с тех пор, как существуют правительства, вглядевшись в действия какого бы то ни было правительства, всегда говорят люди)". Это, вы понимаете, речи скептицизма Юма. Дайте им простор, - и все усилия, потраченные на "Войну и мир", окажутся потраченными даром. Необходимо, значит, изменить направление разговора. И вот, слово предоставляется Николаю Ростову. В качестве человека априорного он доказательств не любит и уважает лишь всеобщность и необходимость. Он так прямо и заявляет Пьеру: "Доказать я тебе не могу. Ты говоришь, что у нас все скверно; я этого не вижу... И вели мне Аракчеев идти на вас (т. е. на Пьера с его петербургскими друзьями) с эскадроном и рубить - ни на секунду не задумаюсь и пойду"... Не правда ли, чудесно сказано?! Да разве, в самом деле, Пьеру возможно что-нибудь доказать? И затем, разве Кант не прав, разве нам можно существовать без априорных суждений, т. е. без таких, которые поддерживаются не учеными соображениями, всегда противоречивыми и неустойчивыми, а силой, никогда себе не изменяющей, иначе говоря необходимостью? Граф Толстой незадолго до "Войны и мира" проделал целый ряд опытов с "совестью", не кантово-ростовской совестью, имеющей принципы, а со своей собственной совестью гениального человека. Вы знаете, что из этого вышло: не только априорных - почти никаких суждений не осталось. А как жить человеку без суждений, без убеждений? Великий писатель земли русской увидел, наконец, как рождаются убеждения и понял, какое великое преимущество имеют Ростовы пред Болконским. Болконского и жить оставить нельзя. Куда с ним денешься? А Ростов - хоть сто лет жизни ему дай, не заведет тебя на неизвестный, ложный путь ("неизвестный" и "ложный" в данном случае, как известно, синонимы). И посмотрите, какое глубокое уважение питает гр. Толстой к Ростову. "Долго, - рассказывает он нам, - после его (Николая) смерти в народе хранилась набожная память о его управлении". Набожная память! Долго хранилась! Пересмотрите все, что писал гр. Толстой: ни об одном из своих героев он не говорил с таким чувством благодарности и умиления. Но за что же, - спросите вы. Чем заслужил этот обыкновенный человек такую признательность? А вот именно своей обыкновенностью: Ростов знал, как жить, и был потому всегда тверд. Во всю же свою писательскую деятельность гр. Толстой ничего так не ценил, как определенное знание и твердость, ибо у себя не находил ни того, ни другого. Он мог только подражать Ростову и, само собою разумеется, был принужден расточать хвалу своему высокому образцу. Эта "набожная память", как и весь эпилог к "Войне и миру" - дерзкий, сознательно дерзкий вызов, брошенный гр. Толстым всем образованным людям, всей, если хотите, совести нашего времени. И именно сознательный вызов: гр. Толстой понимал, слишком хорошо понимал, чту он делает. "Я преклоняюсь пред Ростовым, а не пред Пушкиным или Шекспиром, и открыто всем заявляю это" - вот смысл эпилога к "Войне и миру". Заметьте, что в эпоху яснополянских журналов и первых своих литературно-публицистических опытов, когда тоже отрицались Шекспир и Пушкин, им, по крайней мере, противоставлялся не интеллигентный же помещик, а весь русский народ. Это еще не казалось столь странным. Русский народ все же большая "идея", ковер-самолет, на котором не один читатель или писатель совершал свое заоблачное путешествие. Но Ростов - ведь в нем ничего даже похожего на идею нет; это - чистейшая материя, косность, неподвижность. И к нему решиться применить эпитет "набожная память"! Как только после этого могли поверить, что гр. Толстой наивен, невинен, что его глубина прозрачна и его дно видно?! Видно, у Достоевского чутье было лучше, чем у других читателей гр. Толстого: "Анна Каренина" - совсем не невинная вещь...
После спора Пьера с Николаем, гр. Толстой вводит нас еще на несколько минут в спальни своих счастливых пар. В спальнях разговоры у гр. Толстого ведутся совсем на особый манер. Супруги так хорошо сжились меж собой, так близки, так связаны, что понимают один другого с полуслова, с намека. Там только улавливается основная мелодия семейного счастья: "Wir treiben jezt Familienglьck, was hцher lockt, das ist vom Ьbel". Ho гр. Толстой опять-таки чуть ли не набожно рисует всю эту идиллию. "Пусть себе Шекспиры изображают трагедию - я же ничего подобного не хочу знать" - может быть, у него была такая мысль, когда он провожал в спальни свои пары. Но открыто он этого не сказал. Открыто устраивается торжественный апофеоз этому семейному счастью, признающему, что все "более высокое" происходит от дьявола. Впрочем, одна капля иронии есть в этом апофеозе - гр. Толстой не удержался. Но, увы! Ирония относится не к Ростову, а к Пьеру, и не по поводу его семейных, домашних дел, а по поводу петербургских замыслов. Но и то ирония чуть-чуть заметна: всего два раза, словно невзначай, брошено по адресу Пьера словечко "самодовольство"...
В спальне же Ростовых - все чудесно. Графиня Марья дает читать мужу благочестивую литературу своего сочинения, и муж, читая дневник жены, сознает свое ничтожество пред ее душевной высотой. Сверх того, графиня Марья по поводу спора Пьера с Николаем предлагает в защиту априорности новый аргумент, который с удовольствием принимается Николаем, несмотря на то, что, собственно говоря, ему никакие аргументы не нужны и что именно в этом его высшее качество... Графиня Марья говорит: "По-моему, ты совершенно прав. Я так и сказала Наташе. Пьер говорит, что все страдают, мучаются, развращаются и что наш долг - помочь бедным. Разумеется (это "разумеется" великолепно!), он прав, - говорила княжна Марья; но он забывает, что у нас есть другие обязанности ближе, которые сам Бог указал нам, и что мы можем рисковать собой, а не детьми". Вот как пишется история! Но это еще не все. Априорный человек, ухватившись за аргумент графини Марьи, сразу от детей переходит к разговорам о делах, имении, выкупах, платежах, о своем богатстве. Графине Марье такой переход показался неестественно резким: "ей так хотелось сказать ему (мужу), что не о едином хлебе будет сыт человек, что он слишком много приписывает важности этим делам (подчеркнуто у гр. Толстого), но она знала, что этого говорить не нужно и бесполезно. Она только взяла его за руку и поцеловала. Он принял этот жест за одобрение и подтверждение его мыслей"... Не правда ли, какая чудесная дерзость?! Укажите, кто из писателей, кроме гр. Толстого, смел так открыто играть в такую опасную игру! Графиня Марья, "всегда стремившаяся к бесконечному, вечному и совершенному", как ни в чем не бывало соглашается на самое крайнее лицемерие, как только инстинкт подсказывает ей, что грозит опасность прочности ее "духовного" союза с мужем. Ведь еще шаг, и лицемерие возводится в закон, в закон - страшно сказать - совести. Если хотите никакого шага больше не нужно, он уже сделан в словах графини Марьи. Но, что любопытнее всего, гр. Толстой и виду не подает, что понимает, через какую пропасть он только что перескочил. Он по обыкновению ясен, светел, прозрачен.
Какую бы "психологию" сделал из этого Достоевский! Но гр. Толстой уже искушен. Он знает, что каждый раз, когда приближается антиномия, нужно делать святое, невинное, детски простодушное лицо, - иначе прощай навсегда всякие априори, всеобщность, необходимость, прочность, почва, устои!.. И нет равного ему в этом дипломатическом искусстве. Тут, может быть, сказывается "порода", происхождение - десяток поколений "служивших" предков, всегда нуждавшихся в парадном лице... Гр. Толстой таким способом достигает двойной цели: он сказал "правду" - и правда не подорвала жизни. До гр. Толстого идеализм не знал таких тонких приемов. Ему для своих эффектов всегда требовалась и грубая ложь, и "горячее" чувство, и красноречие, и мишура, и даже лубочные краски.
Если бы Достоевский вспомнил эпилог к "Войне и миру", он бы понял, что сердиться на Левина за его безучастное отношение к бедствиям славян есть анахронизм. Сердиться нужно было раньше - за "Войну и мир". Если же "Война и мир" принята, то приходится принять и "Анну Каренину", целиком, без всяких ограничений, с последней частью. Ведь в сущности и славянские дела большая путаница. В них скрывается одна из антиномий - убивать или не убивать. Так отчего бы не отнести их к Ding an sich? Отчего бы не предоставить их, как предлагает Левин, в исключительное ведение правительства, памятуя пример предков, передавших все дела правления нарочито призванным заморским князьям?
Вся деятельность гр. Толстого, включая его последние философски-публицистические статьи и даже роман "Воскресение" (одно из немногих, почти единственное относительно неудачное его произведение - в нем гр. Толстой словно собирает крохи от своего собственного, когда-то роскошного стола), не выходит за пределы указанной мною задачи. Он во что бы то ни стало хочет приручить тех бешеных зверей, которые называются иностранными словами "скептицизм" и "пессимизм". Он не скрывает их от наших глаз, но держит в крепчайших и надежнейших на вид клетках, так что и самый недоверчивый человек начинает их считать не опасными, навеки усмиренными. Последняя формула гр. Толстого, которой подводится итог всей его неустанной многолетней борьбе, и которую он особенно торжественно возвестил в своей книге "Что такое искусство", гласит: "добро, братская любовь - есть Бог". Говорить о ней здесь я не буду, так как имел случай в другом месте подробно объяснить ее смысл и значение. (14) 1 Я хочу только напомнить, что и это "убеждение", которое, по настойчивому уверению гр. Толстого, имеет своими родителями чистейший разум и правдивую совесть, совсем не такого уж благородного происхождения. Его породил все тот же страх пред Ding an sich, все то же стихийное почти стремление "назад к Канту" (как еще недавно восклицали хором представители новейшей немецкой философии), в силу которых выпроваживался князь Андрей, возвеличивался Ростов, поэтизировалась княжна Марья и т. д. Оттого-то, как мы увидим ниже, положение, представляемое гр. Толстым как величайшая и возвышеннейшая истина, могло казаться кощунственной, безобразной и отвратительной ложью Достоевскому.
Глава 11
Итак, один из способов борьбы с пессимизмом и скептицизмом есть создание априорных суждений и Ding an sich, короче - идеализм, который гр. Толстой формулирует в словах "добро есть Бог". Но, вместе с тем, из предыдущего следует, что идеализм нуждается во внешней опоре. Левину необходимо было жениться на Кити, повести хозяйство, ходить на охоту и пр., и пр. Одного "разума" оказалось недостаточно для возведения этой воздушной постройки. Потребовалось "материальное", очень материальное основание. Но - основание лежит глубоко под землей; его никто не видит. Это всегда много помогало торжеству всего "высокого" на земле. Вспомните хотя бы родоначальников европейского идеализма - Сократа и Платона с их учением о добре. Казалось, оно соткано из чистейших идей, брезгливо сторонящихся от всякого соприкосновения с тем, что не происходит от разума. Однако, в чистую область идей контрабанда была все же пронесена - и какая контрабанда! Оказывается, что учение о преимуществе добра над злом не может - я почти готов сказать не хочет - держаться одной диалектикой, как бы "божественна" она ни была. Для своего закрепления оно нуждается в такой грубой, такой материальной вере, как вера в воздаяние. Собственно говоря, чего еще нужно, после того как доказано, что испытать несправедливость лучше, чем причинить ее? Но на самом деле этого мало. В диалогах Платона (Горгий, Государство, Федон) на поддержку добра призывается самое обыкновенное человеческое средство. Там объявляется, что злые будут наказаны в свое время (в будущей жизни), а добрые вознаграждены... Раз добру принадлежит такое несомненное торжество, - то, пожалуй, можно было бы и всякую диалектику оставить в покое. Самый неразвитой ум способен понять преимущество добра, имеющего за собой хотя и далекого, но совсем по-земному устроенного и притом всесильного защитника. Но странное дело! Сократово-платоновское воздаяние вы найдете во всех почти идеалистических системах нравственности. Все моралисты считали необходимым делать самого Бога покровителем добра или даже, как гр. Толстой, отождествлять добро с Богом (это в новейшее уже время - время позитивизма, эволюции и т. д.). Очевидно, добро моралистов само по себе, an sich, представлялось не очень привлекательным, и люди принимали его только из боязни возбудить против себя гнев всемогущего существа. Идеализм далеко не так идеален, как можно было ожидать в виду той торжественности, с которой выступали его провозвестники. В конце концов, он живет самыми земными надеждами, и его a priori и Ding an sich - только высокие стены, которыми он ограждает себя от более трудных запросов действительной жизни. В этом смысле идеализм подобен восточной деспотии: снаружи все блестяще, красиво, вечно; внутри же - ужасы. В этом и причина того непонятного явления, что такое невинное на первый взгляд учение так часто делалось предметом самой ожесточенной ненависти со стороны людей, менее всего заслуживающих подозрения в "природной" склонности к злу. Но можно с уверенностью сказать, что всякий непримиримый враг идеализма был сам когда-то, как Достоевский или Ницше, крайним идеалистом, и что "психология", так пышно расцветшая в новое время, есть дело рук отступников идеализма. И в самом деле, с чего бы человеку начать лазить в глубину своей души, зачем проверять верования, несомненно блестящие, красивые, интересные? Декартово de omnibus dubitandum тут, конечно, не при чем: из-за методологического правила человек ни за что не согласится терять под собой почву. Скорей, наоборот - потерянная почва полагает начало всякому сомнению. Вот когда оказывается, что идеализм не выдержал напора действительности, когда человек, столкнувшись волей судеб лицом к лицу с настоящей жизнью, вдруг, к своему ужасу, видит, что все красивые априори были ложью, тогда только впервые овладевает им тот безудерж сомнения, который в одно мгновение разрушает казавшиеся столь прочными стены старых воздушных замков. Сократ, Платон, добро, гуманность, идеи - весь сонм прежних ангелов и святых, оберегавших невинную человеческую душу от нападений злых демонов скептицизма и пессимизма, бесследно исчезает в пространстве, и человек пред лицом своих ужаснейших врагов впервые в жизни испытывает то страшное одиночество, из которого его не в силах вывести ни одно самое преданное и любящее сердце. Здесь-то и начинается философия трагедии. Надежда погибла навсегда, а жизнь - есть, и много жизни впереди. Умереть нельзя, хотя бы и хотел. Ошибался древний русский князь, когда говорил, что мертвые сраму не имут. Спросите Достоевского. Он скажет вам устами Димитрия Карамазова иное: "Многое узнал я в эту ночь. Узнал, что не только жить, но и умереть подлецом невозможно". Понимаете? Все априори погибли, философия Канта и гр. Толстого кончена, начинается область Ding an sich... Угодно ли вам следовать туда за Достоевским и Ницше? Обязательного в этом нет ничего: кто хочет - вправе уйти "назад к Канту". Вы не убеждены, что найдете здесь то, что вам нужно - какую бы то ни было "красоту". Может быть, здесь ничего, кроме безобразного, нет. Несомненно только одно: тут есть действительность, новая, неслыханная, невиданная или, лучше сказать, не выставленная до сих пор действительность, и те люди, которые принуждены ее звать своей действительностью, которым не дано вернуться обратно в простую жизнь, где заботы о здоровье Кити, споры с Кознышевым, устроение имений, сочинение книг и т. д. вводят даже видавших виды Левиных в обычную колею человеческого существования, те люди будут смотреть на все иными глазами, чем мы. Мы можем отречься от этих людей: какое нам до них дело! Мы так и поступали, поступаем до сих пор.