Страница:
– Алевтина Сергеевна! – зашептал он, обжигая сквозь тонкое платье мне бедра своим горячим дыханием. – Умоляю, будьте моей!
– Господь с вами, Иван Николаевич! О чем вы таком меня просите, – быстро ответила я, пытаясь оторвать его пылающие губы от своих чресл. – Я замужем!
– Это мне все равно, меня это не остановит! – продолжал он лихорадочно, говорить, не отпуская моих ног. – Я хочу вас и немедленно!
Я слишком растерялась от такого внезапного, горячего натиска, что едва успевала устранять его руки из-под своей юбки.
– Иван Николаевич, голубчик, полноте, – шептала я, машинально, гладя свободной рукой его короткие кудри. – Сейчас к нам кто-нибудь заглянет в карету и обоим будет большой конфуз!
– Ах, пусть, пусть, я вас люблю, и мне ровно ничего не значит людская молва! – горячо говорил он, продолжая терзать мое единственное платье.
Хорошенькое дело, подумала я, изнемогая от его притязаний, ему ничего не значит молва! А мне-то что делать!
– Оставьте меня, Иван Николаевич! – уже умоляла я. – Что вы делаете! Вам туда нельзя, я замужем!
Однако он так обезумел от страсти, что ничего не хотел слушать. Мне оставалось только позвать на помощь, но я не успела этого сделать. В карету, свесившись с лошади, вдруг, заглянул штабс-ротмистр Вяземский.
– Иван Николаевич, – позвал он Татищева и крайне удивился, не обнаружив того на привычном месте.
– Алевтина Сергеевна! Где же Иван Николаевич? – растеряно, спросил он. – Неужто мы его забыли в имении?
Ах, что была его растерянность рядом с моей! Меня просто сковал ужас перед грядущим позором! Я даже на мгновение потеряла голос! Однако сумела отвлечься от истомы и ответила, как мне показалось, безо всякого волнения в голосе.
– Иван Николаевич заболел!
– Как заболел?! – вскричал Денис Александрович. – Он же с утра был совсем здоров!
– Только что заболел, я даже не успела вас окликнуть, – ответила я. – Вдруг взял и упал с дивана!
Вяземский встревожился и попытался засунуть голову в небольшое окно несущейся кареты. Однако его конь дернулся, и он крепко ударился затылком о раму.
– Будь ты проклят, иди ровнее! – закричал он на него и исчез из моих глаз.
– Иван Николаевич, прекратите и немедленно меня отпустите, и перестаньте раздвигать мне ноги, вы мне наделаете синяков! – взмолилась я. – Ах, господи, что же нам теперь делать!
Увы, флигель-адъютант как раз в те мгновения пребывал в таком состоянии, что ничем не мог мне помочь. Мне самой пришлось выдумывать, как выйти из пикантной ситуации. Торопливая мысль назвать Татищева больным показалось мне удачной и единственно правильной. Ей я и решила держаться.
Между тем штабс-ротмистр, наконец, справился со своей лошадью и вновь появился в окошке.
– Алевтина Сергеевна, ну как он? Вам нужна помощь? Может быть, остановить карету?
– Кажется, ему немного лучше, – успокоила я Вяземского. – Пока Ивана Николаевича беспокоить не стоит, я его поддержу.
– Вот не было печали! – воскликнул Денис Александрович. – Сначала Ломакин, теперь Татищев! А что с ним такое?
– Думаю, что это на нервной почве, – ответила я, не заботясь, знает ли Вяземский такие слова. – Скоро какая-нибудь деревня?
– Думаю, что через час будем в Зарайске, – ответил он, – может там найдется какой-нибудь лекарь!
– Это было бы чудесно, – ответила я и невольно дрогнула голосом.
С флигель-адъютантом в тот момент что-то случилось, он застонал, начал дрожать и крепко сжимать мне бедра. Хорошо, хоть штабс-ротмистру надоело скакать в неудобной позе, и он исчез из окна.
Спустя минуту Татищев успокоился и спросил виноватым голосом.
– Алевтина Сергеевна, я не сделал вам больно?
– Пустое, – ответила я, поправляя на коленях платье, – главное, что теперь мы скажем, когда приедем в Зарайск?
– Кому скажем? – не понял он.
– Вы что, ничего не помните? – удивилась я.
– Нет, а что случилось? – спросил он, пытаясь встать с колен.
– Вяземский застал нас, вернее вас, в этой позе и я сказала ему, что вы внезапно заболели!
– Что вы такое говорите! – вскричал Татищев, потом окончательно смутился и тихо произнес. – Ах, какой стыд, что же нам теперь делать!
– Лучше оставайтесь там, где теперь, – ответила я, и опять прижала его голову к своим коленям. – Может это и к лучшему, вот вам повод избавиться от ужасного приказа! Скажете, что разом потеряли память, а Денис Александрович это подтвердит. Он в полной уверенности, что с вами приключилась тяжелая болезнь!
– Но я же совершенно здоров, даже напротив! – вскричал он и сквозь платье поцеловал мои ноги. – Я еще никогда не был так счастлив!
– Иван Николаевич, оставьте вы говорить о своих чувствах, – строго остановила я его. – Не забывайте, что я замужем!
– Да, да, конечно, – тотчас, с восторгом, согласился он, впрочем, продолжая меня целовать, – вы чудная, я так благодарен, что вы меня не оттолкнули!
– О чем вы таком толкуете! – удивилась я. – Между нами ничего такого не было!
– Да, я согласен! – зашептал он. – Но, какая же у вас нежная кожа!
Карета, между тем, неслась, громко стуча колесами и мягко качаясь на рессорах. В окошко врывался легкий ласковый ветерок и студил мое разгоряченное лицо. Иван Николаевич, кажется, совсем освоился у меня в ногах. Когда к нам заглядывал встревоженный Вяземский, он вполне натурально стонал.
– Скоро уже будет Зарайск? – каждый раз спрашивала я штабс-ротмистра, сама теряясь от лихорадочного возбуждения, которым заразилась от Татищева.
– Потерпите, голубушка, – отвечал он. – Дай бог, скоро доедем!
Легко ему было так говорить! Не он же имел между своих ног такого необузданного поклонника!
– Иван Николаевич, голубчик, успокойтесь, – молила я Татищева, когда он становился совсем нескромным. – Держите голову на коленях, и ни о чем таком не думайте!
– Ах, Алевтина Сергеевна, – шептал он, целуя мои и так растерзанные ноги, – давайте бежим в Сибирь!
– Глупости, что нам делать в Сибири, – отказывалась я, – лучше вы, как выздоровеете, и у меня все образуется, вернетесь в Петербург и введете меня в свет!
– Уже видна зарайская колокольня, – крикнул мне в окно Вяземский, – потерпите еще чуток, скоро приедем!
– Все, все, – сказала я Ивану Николаевичу, – вот вам платок, вытрете лицо. Посмотрите, какой вы красный и потный. Нам нужно придумать какая у вас болезнь.
– Это пустое, – отвечал он опять прерывистым голосом, – я никогда не оставлю вас!
– А вы вспомните о своей маркизе, – не удержалась я от ехидной шпильки, – сразу меня и забудете!
– За что вы меня так казните, жестокая! – воскликнул он, опять сжимая мои бедра и беззастенчиво что-то ища у меня под платьем. – Я о ней уже и думать забыл!
В этот момент карета остановилась. Иван Николаевич вздрогнул и отстранился от меня. Он даже хотел вновь вернуться на свое место, но я ему не дала.
– Что вы делаете, сидите, как сидели, – прошептала я, – а когда вас будут выносить, делайте вид, что находитесь без памяти!
– А что мне говорить, когда будто бы я очнусь? – торопливо спросил он.
– Скажете, что потеряли память и не знаете, что с вами случилось. Если здесь отыщется доктор, он сам придумает вам болезнь. Мой муж отменный лекарь и я тоже немного понимаю в медицине!
Едва я договорила, как в окошке появилось обветренное лицо Вяземского.
– Слава богу, все устраивается, – успокоил он меня, – здесь на покое проживает отставной военный лекарь, он и попользует Ивана Николаевича. Скоро уже приедем. Каков он? – заботливо спросил он, глядя на застывшего в неудобной позе Ивана Николаевича.
– Без памяти, – ответила я, – но пока жив. Будем уповать на Всевышнего.
– Надо же, какая беда, – посетовал штабс-ротмистр. – Сперва Иоаким Прокопович помер, теперь вот Иван Николаевич. Но, даст бог, все образуется.
Он исчез из окна, крикнул кучеру погонять, и карета вновь тронулась. Не успели мы остаться одни, как Татищев поднял голову с дивана и тревожно воскликнул:
– Слышали, здесь есть настоящий лекарь, что если он поймет, что я здоров?
– Тогда дадите ему денег, и он будет вас лечить до второго пришествия!
Мы оба понимали, что до момента расставания остались считанные мгновения, и флигель-адъютант на прощание заключил меня в свои объятия. Я не хотела ничего такого, но по женской доброте не смогла отказать ему в такой малости.
– Ну, все, все, – сказала я, отстраняя его от себя и поправляя платье и прическу, – осторожнее, нас могут увидеть!
Иван Николаевич тяжело вздохнул, отпустил меня, и принял свою прежнюю безжизненную позу. Сделал он это вовремя. В этот момент лошади остановились, и снаружи послышался громкий голос Вяземского, зовущего лекаря. Я выглянула в окно. Весь наш поезд остановился посередине улицы какого-то небольшого города. Вяземский уже оказался возле крепких, высоких ворот и стучал в них каблуком сапога. Со всех сторон полюбоваться на блестящих кирасиров сбегались местные жители. Те неспешно покидали седла, делая вид, что ничуть не интересуются восторгом любопытных горожан.
– Чего там? – с тревогой спросил меня Иван Николаевич.
– Частный дом, – ответила я, – пока оттуда никто не выходит.
Однако словно подслушав мои слова, отворилась тесовая калитка. Из нее к штабс-ротмистру, вышел старый грузный человек с нечесаными космами седых волос, большим вислым носом и с усами, в черных подусниках. Был он по виду в весьма преклонных летах и с трубкой в руке.
Разговора его с Вяземским я не слышала, но по тому, как они, поздоровавшись и перекинувшись несколькими словами, оба посмотрели в сторону кареты, догадаться, о чем там речь, не составляло труда.
Старый человек, как я поняла, и был тот самый отставной лекарь. Мне показалось, что он не сразу согласился взять на свое попечение знатного больного, но Денис Александрович горячо его убеждал и он, в конце концов, утвердительно кивнул головой.
Теперь наступал самый ответственный момент, о чем я и предупредила Татищева. Иван Николаевич разволновался и опять изобразил хладное тело. Вяземский уже позвал четверых кирасиров и те подошли к карете.
– Осторожно, он без памяти, – предупредила я, когда отворилась дверца, и в ней показались молодые любопытные лица.
– Вы двое, берите Ивана Николаевича за руки и плечи, а вы за ноги, – распределил своих воинов штабс-ротмистр.
Татищева начали осторожно вынимать из кареты. Он совсем расслабился и, мне показалось, даже перестал дышать. Наконец, его вытащили. Зрители все возрастающей кучей столпились вокруг бездыханного тела. И тут кто-то из наших кирасиров, воскликнул:
– Посмотрите, это что у него!
Недоумевая, что может означать этот возглас, я сама выглянула наружу. Ивана Николаевича держали на руках четыре человека и, все кто тут был, рассматривали его светлые из тонкого сукна панталоны. Они почему-то совсем промокли на самом заметном месте.
Я с первого взгляда не поняла, что собственно, с ним случилось, и сначала подумала, что это он так сильно вспотел. Однако по здравому размышлению поняла, что так одним местом вспотеть невозможно. Впрочем, понять, что с ним на самом деле произошло, я так и не успела. Один из кирасиров, испугано воскликнул:
– У Татищева – холера!
Почему у Ивана Николаевича панталоны сыры впереди, а не сзади, как было бы, заболей он холерой, кирасир не объяснил. Однако страшное слово так напутало зрителей, что все дружно начали пятиться, а после бросились, куда глаза глядят. На месте остались только носильщики, Вяземский, я и подошедший доктор.
Он не спеша, приблизился к замершему на месте секстету, внимательно посмотрел на больного, зачем-то хитро глянул на меня и велел нести флигель-адъютанта в дом. Напуганные кавалеристы торопливо выполнили приказ и понесли больного вперед ногами. Следом за ними, слегка отставая, шел, задумчиво покусывая ус, штабс-ротмистр. Одна я осталась на месте и, укрывшись в карете, вытерла вспотевшие от волнения руки и лицо. Теперь оставалось только ждать, раскроется ли наш обман.
– Алевтина Сергеевна, – окликнул меня вернувшийся спустя пару минут Вяземский, – доктор говорит, что на холеру подозрение есть, но может быть это и не холера. Вы не волнуйтесь, даст бог, еще все и обойдется!
Я слушала его только вполуха, проверяя, о чем он думает на самом деле. Увы, Денис Александрович пребывал в полной уверенности, что Иван Николаевич действительно заболел смертельной болезнью и сочувствовал, что от него могла заразиться я.
Между тем из докторского подворья вышли задумчивые носильщики и сразу же отправились к своим лошадям. Напуганные зрители наблюдали за страшным местом с почтительного расстояния. Вяземский все так же кусал ус и смотрел, как кирасиры садятся в седла, не зная, что делать дальше. Сразу же приказать кучеру трогать, ему было неловко, как и стоять на месте, ожидая непонятно чего. Впрочем, скоро, дело нашлось хотя бы для меня. Из докторских ворот выскочил кудлатый, похожий на старика мальчишка и, подбежав к карете, передал мне просьбу больного навестить его на одре печали.
Он так и сказал:
– Господин, которого привезли, просит даму навестить его на одре печали.
Вяземский почти с ужасом посмотрел на меня и тихо сказал:
– Если вы боитесь заразы, вам лучше туда не ходить. Думаю, бедному Ивану Николаевичу теперь уже никто не поможет!
– Ах, любезный, Денис Александрович, – ответила я, медленно спускаясь по короткой каретной лесенке, – я никогда себе не прощу, если не проявлю христианское милосердие и не утешу нашего страдальца!
– Голубушка! – прослезился штабс-ротмистр. – Вы воистину благородная женщина!
– Пойдем, покажешь мне дорогу, – попросила я кудлатого отрока и с высоко поднятой головой пошла навстречу опасности.
Отставной военный лекарь жил в изрядном дворянской постройки доме, прячущемся за высоким купеческим забором. Не успели мы войти в калитку, как мне под ноги с лаем бросилась мелкая собачонка. Мальчишка ловко пнул ее ногой, и она с визгом убежала куда-то за дом. Мы прошли пустой двор с кучками свежего конского навоза и поднялись на высокое крыльцо.
– Когда я выросту, буду, как дедушка, офицером, – сообщил мне по пути провожатый, – и заведу себе настоящую псарню!
Я молча кивнула. В тот момент мне было не до детей и собак.
– Проходите сюда, – пригласил мальчик, а сам, искоса на меня глянув, подумал, что я красивая тетка, жаль только, очень старая.
Мы прошли скромно обставленную залу, и подошли к одной из четырех выходивших в нее дверей. Мальчик ее открыл, пропустил меня вперед, а сам остался за порогом.
– Дедушка, я привел, как вы наказали, красивую даму, – чинно сказал внук лекаря и притворил за мной дверь.
Я огляделась. Комната была большая, в два окна. «Одр печали» или попросту кровать стояла возле стены. На ней, поверх одеяла, лежал все еще одетый Татищев, а возле него на стуле сидел грузный старик-лекарь.
– А вот и наша красавица, – сказал он, рассматривая меня смеющимися глазами. – Как видите, живая и здоровая! Вы тут пока посекретничайте, а я отлучусь по неотложным делам.
Не успел доктор выйти из комнаты, как Иван Николаевич вскочил со своего одра и бросился ко мне. Я едва успела выставить вперед руки, чтобы он не задушил меня в объятиях.
– Полно, полно, что вы, Иван Николаевич, делаете, отпустите меня, бога ради, сюда в любую минуту могут войти, – увещевала я его, подталкивая назад к постели. – Все думают, что вы опасно больны.
– Я все слышал, – криво улыбнулся флигель-адъютант, – странные люди, с чего они решили, что у меня холера!
– Напротив, это нам на руку, вы останетесь здесь, проживете несколько дней, и никто не посмеет вас ни в чем обвинить!
– Боюсь, что не все так просто. Доктор все сразу понял. Он хочет за молчание пятьдесят рублей и еще столько же за постой. Мне кажется это просто грабеж на большой дороге!
– Так в чем же дело? У вас что, нет таких денег?
– Есть, но как-то не хочется платить неизвестно за что, – скривился Татищев, – Отдать сто рублей только за то, чтобы пожить в такой дыре!
– Тогда скажите, что уже выздоровели и поедемте дальше. Попадите под гнев императора, опозорьте меня, – предложила я, выразительно посмотрев на его несвежие панталоны.
– Ах, это простая случайность, такой конфуз приключился со мной впервые в жизни и исключительно от избытка чувств. Как только я представляю, как вы с кинжалом в руке подкрадываетесь к полицейскому, заносите над ним руку, со мной происходит… Да вот, сами взгляните, – указал он рукой на свои панталоны, – происходит непонятно что!
Конечно, никуда я смотреть не стала и специально отвела от него взгляд. Вместо этого спросила:
– Так что вы решили, поедете дальше или остаетесь?
Он задумался и опять, как бы невзначай, попытался прикоснуться ко мне, но я была начеку и вовремя отступила.
– Видать придется остаться, – грустно ответил он. – Хотя меня больше печалит не потеря денег, а необходимость разлучиться с вами. – Доктор почему-то хочет, чтобы разочлись с ним вы, а не я. Не сочтите за труд передать ему деньги.
– Ну что же, этот труд невелик, – ответила я.
Флигель-адъютант, тяжело вздыхая, вынул из кармана сюртука портмоне, раскрыл его и вынул бумажные деньги. Я посмотрела на ассигнации и сразу узнала в них двести сорок рублей некогда принадлежавшие покойному надворному советнику Ломакину. Я видела их, когда после его смерти искала в вещах гребень привести свою прическу в порядок.
– Вот, извольте, – сказал Татищев, передавая мне оговоренную сумму.
– Мне сдается, я уже видела эти ассигнации у Ломакина, – задумчиво сказала я, принимая деньги.
– У какого еще Ломакина? – очень натурально удивился флигель-адъютант. – У того, который умер?
– Именно у него.
– Это вам, Алевтина Сергеевна, просто мерещится! Ассигнации все на одно лицо. Я их вожу с собой еще с самого Петербурга! А получил их в ссудной лавке у Ивана Спиридонова. Про него можете спросить кого угодно, его на Невской стороне всякая собака знает!
– Может быт, может быть, – неуверенно согласилась я, узнавая на десятирублевке знакомое чернильное пятнышко.
Мое странное подозрение немного омрачило наше расставание. Иван Николаевич как-то сник и уже без прежнего пыла говорил о своих чувствах.
– Пожалуй, мне пора, – сказала я, когда его горячие излияния вперемежку с ссудной лавкой процентщика Спиридонова начали иссякать. – Денис Александрович, наверное, совсем извелся. Все ведь думают, что у вас холера.
– Ах, как мне горько вас терять! – на прощание воскликнул флигель-адъютант и отер набежавшую на глаза скупую мужскую слезу.
Я ему улыбнулась, пожелала скорейшего выздоровления и вышла из комнаты в залу, где тотчас натолкнулась все на того же всклоченного мальчишку.
– Дедушка просит вас пожаловать к себе, – вполне светски сказал он и повел меня в дальнюю часть дома.
Я вошла в комнату и остановилась возле порога, не зная как начать с ним говорить. Сквалыга доктор сидел в старом кресле со стертой обивкой, из которой торчал во все стороны конский волос. Он сам выручил меня из неловкости, улыбнулся и пригласил:
– Садись, дочка.
Я немного удивилась такому обращению и опустилась напротив него на такое же потертое кресло.
– Ну, что столичный ферт, решил у меня остаться? – спросил он лишь только я села.
– Да, решил, – ответила я, не зная, в какой манере с ним разговаривать.
– И деньги передал? – продолжил он.
– Да, вот ровно сто рублей, – ответила я.
Доктор на деньги только посмотрел, но в руки не взял. Вместо этого, вдруг спросил:
– А ты, выходит, у них пленница?
Вопрос получился для меня таким неожиданным, что я только глупо заморгала.
– А как вы догадались?
– Не велика наука, – ворчливо ответил он. – Ты что, природная принцесса ездить с таким эскортом? Посмотри на себя, платье изношено, сапожки плохенькие. Так принцессы не одеваются. Да и с тем фертом все ясно. Вся его любовь у него же в панталонах и осталась. Я что, не понимаю, как молоденькой и красивой трудно от таких кобелей отбиваться!
– Ваша правда, доктор, я и правда арестантка, только сама не знаю, по какой причине.
– И причин бывает немного. Кто-нибудь придумал про тебя глупость, да сам и донес, кому следует. Или старой бабе дорогу перешла, а у нее знатная родня в столице. Вот все и завертелось.
– Не скажите, мне кажется, мое дело серьезнее. Меня уже несколько раз пытались убить. За выдуманные истории людей подушками не душат.
Старик внимательно на меня посмотрел и привычным, каким-то домашним, движением потеребил двумя пальцами свой большой мясистый нос, после чего сочувственно сказал:
– Вообще-то убить могут за что угодно, а то и просто так. Ладно, оставлю я твоего ферта лечиться от скуки, чтобы к тебе дорогой не приставал. Пусть все остальные думают, что у него холера и остерегаются лезть к тебе под юбку. А больше, прости, ничем помочь не смогу.
– Спасибо вам, – искренне поблагодарила я старого ворчуна. – Вот ваши деньги!
– Пустое, у меня свой пенсион есть, да и практика кое-какая. Оставь их себе, я не для себя, а для тебя их с ферта стребовал. У тебя, поди, нет ни полушки?
– Как вы догадались? – опять поразилась я.
– Проживешь с мое, сама такой же догадливой станешь. Тебе теперь себя беречь нужно. К масленице жди приплода. Ну, езжай с богом. Удачи тебе.
– Спасибо, вам доктор, – поблагодарила я и, чтобы он не заметил у меня слез на глазах, выбежала из комнаты.
Уже в карете, я вспомнила его странные слова о приплоде и сразу поняла, почему меня по утрам тошнит. Я ношу в себе ребенка!
Глава 4
– Господь с вами, Иван Николаевич! О чем вы таком меня просите, – быстро ответила я, пытаясь оторвать его пылающие губы от своих чресл. – Я замужем!
– Это мне все равно, меня это не остановит! – продолжал он лихорадочно, говорить, не отпуская моих ног. – Я хочу вас и немедленно!
Я слишком растерялась от такого внезапного, горячего натиска, что едва успевала устранять его руки из-под своей юбки.
– Иван Николаевич, голубчик, полноте, – шептала я, машинально, гладя свободной рукой его короткие кудри. – Сейчас к нам кто-нибудь заглянет в карету и обоим будет большой конфуз!
– Ах, пусть, пусть, я вас люблю, и мне ровно ничего не значит людская молва! – горячо говорил он, продолжая терзать мое единственное платье.
Хорошенькое дело, подумала я, изнемогая от его притязаний, ему ничего не значит молва! А мне-то что делать!
– Оставьте меня, Иван Николаевич! – уже умоляла я. – Что вы делаете! Вам туда нельзя, я замужем!
Однако он так обезумел от страсти, что ничего не хотел слушать. Мне оставалось только позвать на помощь, но я не успела этого сделать. В карету, свесившись с лошади, вдруг, заглянул штабс-ротмистр Вяземский.
– Иван Николаевич, – позвал он Татищева и крайне удивился, не обнаружив того на привычном месте.
– Алевтина Сергеевна! Где же Иван Николаевич? – растеряно, спросил он. – Неужто мы его забыли в имении?
Ах, что была его растерянность рядом с моей! Меня просто сковал ужас перед грядущим позором! Я даже на мгновение потеряла голос! Однако сумела отвлечься от истомы и ответила, как мне показалось, безо всякого волнения в голосе.
– Иван Николаевич заболел!
– Как заболел?! – вскричал Денис Александрович. – Он же с утра был совсем здоров!
– Только что заболел, я даже не успела вас окликнуть, – ответила я. – Вдруг взял и упал с дивана!
Вяземский встревожился и попытался засунуть голову в небольшое окно несущейся кареты. Однако его конь дернулся, и он крепко ударился затылком о раму.
– Будь ты проклят, иди ровнее! – закричал он на него и исчез из моих глаз.
– Иван Николаевич, прекратите и немедленно меня отпустите, и перестаньте раздвигать мне ноги, вы мне наделаете синяков! – взмолилась я. – Ах, господи, что же нам теперь делать!
Увы, флигель-адъютант как раз в те мгновения пребывал в таком состоянии, что ничем не мог мне помочь. Мне самой пришлось выдумывать, как выйти из пикантной ситуации. Торопливая мысль назвать Татищева больным показалось мне удачной и единственно правильной. Ей я и решила держаться.
Между тем штабс-ротмистр, наконец, справился со своей лошадью и вновь появился в окошке.
– Алевтина Сергеевна, ну как он? Вам нужна помощь? Может быть, остановить карету?
– Кажется, ему немного лучше, – успокоила я Вяземского. – Пока Ивана Николаевича беспокоить не стоит, я его поддержу.
– Вот не было печали! – воскликнул Денис Александрович. – Сначала Ломакин, теперь Татищев! А что с ним такое?
– Думаю, что это на нервной почве, – ответила я, не заботясь, знает ли Вяземский такие слова. – Скоро какая-нибудь деревня?
– Думаю, что через час будем в Зарайске, – ответил он, – может там найдется какой-нибудь лекарь!
– Это было бы чудесно, – ответила я и невольно дрогнула голосом.
С флигель-адъютантом в тот момент что-то случилось, он застонал, начал дрожать и крепко сжимать мне бедра. Хорошо, хоть штабс-ротмистру надоело скакать в неудобной позе, и он исчез из окна.
Спустя минуту Татищев успокоился и спросил виноватым голосом.
– Алевтина Сергеевна, я не сделал вам больно?
– Пустое, – ответила я, поправляя на коленях платье, – главное, что теперь мы скажем, когда приедем в Зарайск?
– Кому скажем? – не понял он.
– Вы что, ничего не помните? – удивилась я.
– Нет, а что случилось? – спросил он, пытаясь встать с колен.
– Вяземский застал нас, вернее вас, в этой позе и я сказала ему, что вы внезапно заболели!
– Что вы такое говорите! – вскричал Татищев, потом окончательно смутился и тихо произнес. – Ах, какой стыд, что же нам теперь делать!
– Лучше оставайтесь там, где теперь, – ответила я, и опять прижала его голову к своим коленям. – Может это и к лучшему, вот вам повод избавиться от ужасного приказа! Скажете, что разом потеряли память, а Денис Александрович это подтвердит. Он в полной уверенности, что с вами приключилась тяжелая болезнь!
– Но я же совершенно здоров, даже напротив! – вскричал он и сквозь платье поцеловал мои ноги. – Я еще никогда не был так счастлив!
– Иван Николаевич, оставьте вы говорить о своих чувствах, – строго остановила я его. – Не забывайте, что я замужем!
– Да, да, конечно, – тотчас, с восторгом, согласился он, впрочем, продолжая меня целовать, – вы чудная, я так благодарен, что вы меня не оттолкнули!
– О чем вы таком толкуете! – удивилась я. – Между нами ничего такого не было!
– Да, я согласен! – зашептал он. – Но, какая же у вас нежная кожа!
Карета, между тем, неслась, громко стуча колесами и мягко качаясь на рессорах. В окошко врывался легкий ласковый ветерок и студил мое разгоряченное лицо. Иван Николаевич, кажется, совсем освоился у меня в ногах. Когда к нам заглядывал встревоженный Вяземский, он вполне натурально стонал.
– Скоро уже будет Зарайск? – каждый раз спрашивала я штабс-ротмистра, сама теряясь от лихорадочного возбуждения, которым заразилась от Татищева.
– Потерпите, голубушка, – отвечал он. – Дай бог, скоро доедем!
Легко ему было так говорить! Не он же имел между своих ног такого необузданного поклонника!
– Иван Николаевич, голубчик, успокойтесь, – молила я Татищева, когда он становился совсем нескромным. – Держите голову на коленях, и ни о чем таком не думайте!
– Ах, Алевтина Сергеевна, – шептал он, целуя мои и так растерзанные ноги, – давайте бежим в Сибирь!
– Глупости, что нам делать в Сибири, – отказывалась я, – лучше вы, как выздоровеете, и у меня все образуется, вернетесь в Петербург и введете меня в свет!
– Уже видна зарайская колокольня, – крикнул мне в окно Вяземский, – потерпите еще чуток, скоро приедем!
– Все, все, – сказала я Ивану Николаевичу, – вот вам платок, вытрете лицо. Посмотрите, какой вы красный и потный. Нам нужно придумать какая у вас болезнь.
– Это пустое, – отвечал он опять прерывистым голосом, – я никогда не оставлю вас!
– А вы вспомните о своей маркизе, – не удержалась я от ехидной шпильки, – сразу меня и забудете!
– За что вы меня так казните, жестокая! – воскликнул он, опять сжимая мои бедра и беззастенчиво что-то ища у меня под платьем. – Я о ней уже и думать забыл!
В этот момент карета остановилась. Иван Николаевич вздрогнул и отстранился от меня. Он даже хотел вновь вернуться на свое место, но я ему не дала.
– Что вы делаете, сидите, как сидели, – прошептала я, – а когда вас будут выносить, делайте вид, что находитесь без памяти!
– А что мне говорить, когда будто бы я очнусь? – торопливо спросил он.
– Скажете, что потеряли память и не знаете, что с вами случилось. Если здесь отыщется доктор, он сам придумает вам болезнь. Мой муж отменный лекарь и я тоже немного понимаю в медицине!
Едва я договорила, как в окошке появилось обветренное лицо Вяземского.
– Слава богу, все устраивается, – успокоил он меня, – здесь на покое проживает отставной военный лекарь, он и попользует Ивана Николаевича. Скоро уже приедем. Каков он? – заботливо спросил он, глядя на застывшего в неудобной позе Ивана Николаевича.
– Без памяти, – ответила я, – но пока жив. Будем уповать на Всевышнего.
– Надо же, какая беда, – посетовал штабс-ротмистр. – Сперва Иоаким Прокопович помер, теперь вот Иван Николаевич. Но, даст бог, все образуется.
Он исчез из окна, крикнул кучеру погонять, и карета вновь тронулась. Не успели мы остаться одни, как Татищев поднял голову с дивана и тревожно воскликнул:
– Слышали, здесь есть настоящий лекарь, что если он поймет, что я здоров?
– Тогда дадите ему денег, и он будет вас лечить до второго пришествия!
Мы оба понимали, что до момента расставания остались считанные мгновения, и флигель-адъютант на прощание заключил меня в свои объятия. Я не хотела ничего такого, но по женской доброте не смогла отказать ему в такой малости.
– Ну, все, все, – сказала я, отстраняя его от себя и поправляя платье и прическу, – осторожнее, нас могут увидеть!
Иван Николаевич тяжело вздохнул, отпустил меня, и принял свою прежнюю безжизненную позу. Сделал он это вовремя. В этот момент лошади остановились, и снаружи послышался громкий голос Вяземского, зовущего лекаря. Я выглянула в окно. Весь наш поезд остановился посередине улицы какого-то небольшого города. Вяземский уже оказался возле крепких, высоких ворот и стучал в них каблуком сапога. Со всех сторон полюбоваться на блестящих кирасиров сбегались местные жители. Те неспешно покидали седла, делая вид, что ничуть не интересуются восторгом любопытных горожан.
– Чего там? – с тревогой спросил меня Иван Николаевич.
– Частный дом, – ответила я, – пока оттуда никто не выходит.
Однако словно подслушав мои слова, отворилась тесовая калитка. Из нее к штабс-ротмистру, вышел старый грузный человек с нечесаными космами седых волос, большим вислым носом и с усами, в черных подусниках. Был он по виду в весьма преклонных летах и с трубкой в руке.
Разговора его с Вяземским я не слышала, но по тому, как они, поздоровавшись и перекинувшись несколькими словами, оба посмотрели в сторону кареты, догадаться, о чем там речь, не составляло труда.
Старый человек, как я поняла, и был тот самый отставной лекарь. Мне показалось, что он не сразу согласился взять на свое попечение знатного больного, но Денис Александрович горячо его убеждал и он, в конце концов, утвердительно кивнул головой.
Теперь наступал самый ответственный момент, о чем я и предупредила Татищева. Иван Николаевич разволновался и опять изобразил хладное тело. Вяземский уже позвал четверых кирасиров и те подошли к карете.
– Осторожно, он без памяти, – предупредила я, когда отворилась дверца, и в ней показались молодые любопытные лица.
– Вы двое, берите Ивана Николаевича за руки и плечи, а вы за ноги, – распределил своих воинов штабс-ротмистр.
Татищева начали осторожно вынимать из кареты. Он совсем расслабился и, мне показалось, даже перестал дышать. Наконец, его вытащили. Зрители все возрастающей кучей столпились вокруг бездыханного тела. И тут кто-то из наших кирасиров, воскликнул:
– Посмотрите, это что у него!
Недоумевая, что может означать этот возглас, я сама выглянула наружу. Ивана Николаевича держали на руках четыре человека и, все кто тут был, рассматривали его светлые из тонкого сукна панталоны. Они почему-то совсем промокли на самом заметном месте.
Я с первого взгляда не поняла, что собственно, с ним случилось, и сначала подумала, что это он так сильно вспотел. Однако по здравому размышлению поняла, что так одним местом вспотеть невозможно. Впрочем, понять, что с ним на самом деле произошло, я так и не успела. Один из кирасиров, испугано воскликнул:
– У Татищева – холера!
Почему у Ивана Николаевича панталоны сыры впереди, а не сзади, как было бы, заболей он холерой, кирасир не объяснил. Однако страшное слово так напутало зрителей, что все дружно начали пятиться, а после бросились, куда глаза глядят. На месте остались только носильщики, Вяземский, я и подошедший доктор.
Он не спеша, приблизился к замершему на месте секстету, внимательно посмотрел на больного, зачем-то хитро глянул на меня и велел нести флигель-адъютанта в дом. Напуганные кавалеристы торопливо выполнили приказ и понесли больного вперед ногами. Следом за ними, слегка отставая, шел, задумчиво покусывая ус, штабс-ротмистр. Одна я осталась на месте и, укрывшись в карете, вытерла вспотевшие от волнения руки и лицо. Теперь оставалось только ждать, раскроется ли наш обман.
– Алевтина Сергеевна, – окликнул меня вернувшийся спустя пару минут Вяземский, – доктор говорит, что на холеру подозрение есть, но может быть это и не холера. Вы не волнуйтесь, даст бог, еще все и обойдется!
Я слушала его только вполуха, проверяя, о чем он думает на самом деле. Увы, Денис Александрович пребывал в полной уверенности, что Иван Николаевич действительно заболел смертельной болезнью и сочувствовал, что от него могла заразиться я.
Между тем из докторского подворья вышли задумчивые носильщики и сразу же отправились к своим лошадям. Напуганные зрители наблюдали за страшным местом с почтительного расстояния. Вяземский все так же кусал ус и смотрел, как кирасиры садятся в седла, не зная, что делать дальше. Сразу же приказать кучеру трогать, ему было неловко, как и стоять на месте, ожидая непонятно чего. Впрочем, скоро, дело нашлось хотя бы для меня. Из докторских ворот выскочил кудлатый, похожий на старика мальчишка и, подбежав к карете, передал мне просьбу больного навестить его на одре печали.
Он так и сказал:
– Господин, которого привезли, просит даму навестить его на одре печали.
Вяземский почти с ужасом посмотрел на меня и тихо сказал:
– Если вы боитесь заразы, вам лучше туда не ходить. Думаю, бедному Ивану Николаевичу теперь уже никто не поможет!
– Ах, любезный, Денис Александрович, – ответила я, медленно спускаясь по короткой каретной лесенке, – я никогда себе не прощу, если не проявлю христианское милосердие и не утешу нашего страдальца!
– Голубушка! – прослезился штабс-ротмистр. – Вы воистину благородная женщина!
– Пойдем, покажешь мне дорогу, – попросила я кудлатого отрока и с высоко поднятой головой пошла навстречу опасности.
Отставной военный лекарь жил в изрядном дворянской постройки доме, прячущемся за высоким купеческим забором. Не успели мы войти в калитку, как мне под ноги с лаем бросилась мелкая собачонка. Мальчишка ловко пнул ее ногой, и она с визгом убежала куда-то за дом. Мы прошли пустой двор с кучками свежего конского навоза и поднялись на высокое крыльцо.
– Когда я выросту, буду, как дедушка, офицером, – сообщил мне по пути провожатый, – и заведу себе настоящую псарню!
Я молча кивнула. В тот момент мне было не до детей и собак.
– Проходите сюда, – пригласил мальчик, а сам, искоса на меня глянув, подумал, что я красивая тетка, жаль только, очень старая.
Мы прошли скромно обставленную залу, и подошли к одной из четырех выходивших в нее дверей. Мальчик ее открыл, пропустил меня вперед, а сам остался за порогом.
– Дедушка, я привел, как вы наказали, красивую даму, – чинно сказал внук лекаря и притворил за мной дверь.
Я огляделась. Комната была большая, в два окна. «Одр печали» или попросту кровать стояла возле стены. На ней, поверх одеяла, лежал все еще одетый Татищев, а возле него на стуле сидел грузный старик-лекарь.
– А вот и наша красавица, – сказал он, рассматривая меня смеющимися глазами. – Как видите, живая и здоровая! Вы тут пока посекретничайте, а я отлучусь по неотложным делам.
Не успел доктор выйти из комнаты, как Иван Николаевич вскочил со своего одра и бросился ко мне. Я едва успела выставить вперед руки, чтобы он не задушил меня в объятиях.
– Полно, полно, что вы, Иван Николаевич, делаете, отпустите меня, бога ради, сюда в любую минуту могут войти, – увещевала я его, подталкивая назад к постели. – Все думают, что вы опасно больны.
– Я все слышал, – криво улыбнулся флигель-адъютант, – странные люди, с чего они решили, что у меня холера!
– Напротив, это нам на руку, вы останетесь здесь, проживете несколько дней, и никто не посмеет вас ни в чем обвинить!
– Боюсь, что не все так просто. Доктор все сразу понял. Он хочет за молчание пятьдесят рублей и еще столько же за постой. Мне кажется это просто грабеж на большой дороге!
– Так в чем же дело? У вас что, нет таких денег?
– Есть, но как-то не хочется платить неизвестно за что, – скривился Татищев, – Отдать сто рублей только за то, чтобы пожить в такой дыре!
– Тогда скажите, что уже выздоровели и поедемте дальше. Попадите под гнев императора, опозорьте меня, – предложила я, выразительно посмотрев на его несвежие панталоны.
– Ах, это простая случайность, такой конфуз приключился со мной впервые в жизни и исключительно от избытка чувств. Как только я представляю, как вы с кинжалом в руке подкрадываетесь к полицейскому, заносите над ним руку, со мной происходит… Да вот, сами взгляните, – указал он рукой на свои панталоны, – происходит непонятно что!
Конечно, никуда я смотреть не стала и специально отвела от него взгляд. Вместо этого спросила:
– Так что вы решили, поедете дальше или остаетесь?
Он задумался и опять, как бы невзначай, попытался прикоснуться ко мне, но я была начеку и вовремя отступила.
– Видать придется остаться, – грустно ответил он. – Хотя меня больше печалит не потеря денег, а необходимость разлучиться с вами. – Доктор почему-то хочет, чтобы разочлись с ним вы, а не я. Не сочтите за труд передать ему деньги.
– Ну что же, этот труд невелик, – ответила я.
Флигель-адъютант, тяжело вздыхая, вынул из кармана сюртука портмоне, раскрыл его и вынул бумажные деньги. Я посмотрела на ассигнации и сразу узнала в них двести сорок рублей некогда принадлежавшие покойному надворному советнику Ломакину. Я видела их, когда после его смерти искала в вещах гребень привести свою прическу в порядок.
– Вот, извольте, – сказал Татищев, передавая мне оговоренную сумму.
– Мне сдается, я уже видела эти ассигнации у Ломакина, – задумчиво сказала я, принимая деньги.
– У какого еще Ломакина? – очень натурально удивился флигель-адъютант. – У того, который умер?
– Именно у него.
– Это вам, Алевтина Сергеевна, просто мерещится! Ассигнации все на одно лицо. Я их вожу с собой еще с самого Петербурга! А получил их в ссудной лавке у Ивана Спиридонова. Про него можете спросить кого угодно, его на Невской стороне всякая собака знает!
– Может быт, может быть, – неуверенно согласилась я, узнавая на десятирублевке знакомое чернильное пятнышко.
Мое странное подозрение немного омрачило наше расставание. Иван Николаевич как-то сник и уже без прежнего пыла говорил о своих чувствах.
– Пожалуй, мне пора, – сказала я, когда его горячие излияния вперемежку с ссудной лавкой процентщика Спиридонова начали иссякать. – Денис Александрович, наверное, совсем извелся. Все ведь думают, что у вас холера.
– Ах, как мне горько вас терять! – на прощание воскликнул флигель-адъютант и отер набежавшую на глаза скупую мужскую слезу.
Я ему улыбнулась, пожелала скорейшего выздоровления и вышла из комнаты в залу, где тотчас натолкнулась все на того же всклоченного мальчишку.
– Дедушка просит вас пожаловать к себе, – вполне светски сказал он и повел меня в дальнюю часть дома.
Я вошла в комнату и остановилась возле порога, не зная как начать с ним говорить. Сквалыга доктор сидел в старом кресле со стертой обивкой, из которой торчал во все стороны конский волос. Он сам выручил меня из неловкости, улыбнулся и пригласил:
– Садись, дочка.
Я немного удивилась такому обращению и опустилась напротив него на такое же потертое кресло.
– Ну, что столичный ферт, решил у меня остаться? – спросил он лишь только я села.
– Да, решил, – ответила я, не зная, в какой манере с ним разговаривать.
– И деньги передал? – продолжил он.
– Да, вот ровно сто рублей, – ответила я.
Доктор на деньги только посмотрел, но в руки не взял. Вместо этого, вдруг спросил:
– А ты, выходит, у них пленница?
Вопрос получился для меня таким неожиданным, что я только глупо заморгала.
– А как вы догадались?
– Не велика наука, – ворчливо ответил он. – Ты что, природная принцесса ездить с таким эскортом? Посмотри на себя, платье изношено, сапожки плохенькие. Так принцессы не одеваются. Да и с тем фертом все ясно. Вся его любовь у него же в панталонах и осталась. Я что, не понимаю, как молоденькой и красивой трудно от таких кобелей отбиваться!
– Ваша правда, доктор, я и правда арестантка, только сама не знаю, по какой причине.
– И причин бывает немного. Кто-нибудь придумал про тебя глупость, да сам и донес, кому следует. Или старой бабе дорогу перешла, а у нее знатная родня в столице. Вот все и завертелось.
– Не скажите, мне кажется, мое дело серьезнее. Меня уже несколько раз пытались убить. За выдуманные истории людей подушками не душат.
Старик внимательно на меня посмотрел и привычным, каким-то домашним, движением потеребил двумя пальцами свой большой мясистый нос, после чего сочувственно сказал:
– Вообще-то убить могут за что угодно, а то и просто так. Ладно, оставлю я твоего ферта лечиться от скуки, чтобы к тебе дорогой не приставал. Пусть все остальные думают, что у него холера и остерегаются лезть к тебе под юбку. А больше, прости, ничем помочь не смогу.
– Спасибо вам, – искренне поблагодарила я старого ворчуна. – Вот ваши деньги!
– Пустое, у меня свой пенсион есть, да и практика кое-какая. Оставь их себе, я не для себя, а для тебя их с ферта стребовал. У тебя, поди, нет ни полушки?
– Как вы догадались? – опять поразилась я.
– Проживешь с мое, сама такой же догадливой станешь. Тебе теперь себя беречь нужно. К масленице жди приплода. Ну, езжай с богом. Удачи тебе.
– Спасибо, вам доктор, – поблагодарила я и, чтобы он не заметил у меня слез на глазах, выбежала из комнаты.
Уже в карете, я вспомнила его странные слова о приплоде и сразу поняла, почему меня по утрам тошнит. Я ношу в себе ребенка!
Глава 4
Чем ближе мы подъезжали к Петербургу, тем тревожнее у меня становилось на душе. Да и мои спутники постепенно менялись, становились строже и суше. Даже славный человек Вяземский, смущаясь и стараясь не смотреть мне в глаза, как-то сказал, что мне следует задернуть шторы на окнах, а то, как бы ни случилось чего нехорошего. Я вынуждена была подчиниться и потеряла единственное доступное удовольствие – смотреть в окна кареты на Святую Русь.
А посмотреть было на что! Какие красивые церкви я видела в Москве, с золотыми куполами, белокаменными, небывалой высоты, колокольнями! А какая даль открывалась порой перед нами! Какие широкие полноводные реки мы миновали! Теперь за задернутыми шторами во время пути я больше спала, а потом на ночевках мучилась от бессонницы, размышляла о своей странной судьбе и тихо беседовала со своим будущим ребенком.
Петербургский тракт не в пример другим дорогам был гладок, как стол. Бывало, что едешь целый час, и каретное колесо не провалится ни в одну глубокую колдобину. Конечно, случалось всякое, как-то раз мы застряли на середине моста и полдня ждали, когда с окрестных деревень сгонят крестьян починить провалившийся наст. Но такое случалось редко и в день мы проезжали по шестьдесят верст.
Сто рублей, полученные при посредстве старого доктора, пока оставались неразменными. Просить Вяземского заехать в мануфактурную лавку прикупить мне нижнюю одежду я стеснялась, а он, как и любой мужчина, о таких мелочах, необходимых каждой женщине, просто не думал. Только в небольшом селении со странным названием Комарово мне, наконец, удалось решить этот сложный вопрос.
Остановились мы в тот раз, в имении очередного родственника одного из моих конвоиров, вахмистра Левушки Вегнера. Имение было средней руки с одноэтажным домом и десятком служб на обширном дворе. Хозяин, обрусевший швед, в прошлом генерал-майор русской службы, получивший увечье при Измаиле, душевно обрадовался племяннику с товарищами и устроил званый вечер. Гуляли не по-шведски, а широко, по-русски. Кирасиры, как иногда случается с нашими мужчинами, крепко перепили.
Меня, как было принято, когда мы останавливались не на постоялых дворах, а в поместьях, поместили в отдельное помещение, гостевой домик, далеко отстоящий от барских покоев. По негласному соглашению с конвоирами, свободы моей никто не ограничивал, но и я не совершала ничего такого, что могло повредить им по службе.
То же было и в этот раз. Пока кирасиры праздновали, я помылась в бане, попросила у ключницы иголку с ниткой и села возле окна, сушить волосы и приводить в порядок свое многострадальное платье. Летний вечер, как бывает на севере, был долгий и светлый. Вся местная дворня обслуживала гуляющих господ, и в моей части двора не было видно ни одной живой души. Стесняться было некого, и я спокойно сидела возле самого окна и штопала прорешку на подоле.
Когда появился мой спаситель Евстигней, я не заметила. Он неслышно подкрался к окну, подскочил, зацепился руками за подоконник и легко вскарабкался наверх. От неожиданности я испугалась, вскрикнула и прикрыла голую грудь руками.
За то время, что мы добирались до столицы, я мельком видела его несколько раз за окнами, знала, что он следует за нами, наблюдает за мной, и почти перестала его стесняться. Однако после того случая, когда он защитил меня от убийцы, Евстигней со мной не разговаривал и не пытался как-то связаться.
– Господи, как ты меня напугал! – с упреком, воскликнула я, впрочем, тотчас успокаиваясь. – Разве можно так тихо подкрадываться!
– Простите, но мне нужно с вами переговорить, – ответил он, не скрываясь, глядя на мое обнаженное тело.
А посмотреть было на что! Какие красивые церкви я видела в Москве, с золотыми куполами, белокаменными, небывалой высоты, колокольнями! А какая даль открывалась порой перед нами! Какие широкие полноводные реки мы миновали! Теперь за задернутыми шторами во время пути я больше спала, а потом на ночевках мучилась от бессонницы, размышляла о своей странной судьбе и тихо беседовала со своим будущим ребенком.
Петербургский тракт не в пример другим дорогам был гладок, как стол. Бывало, что едешь целый час, и каретное колесо не провалится ни в одну глубокую колдобину. Конечно, случалось всякое, как-то раз мы застряли на середине моста и полдня ждали, когда с окрестных деревень сгонят крестьян починить провалившийся наст. Но такое случалось редко и в день мы проезжали по шестьдесят верст.
Сто рублей, полученные при посредстве старого доктора, пока оставались неразменными. Просить Вяземского заехать в мануфактурную лавку прикупить мне нижнюю одежду я стеснялась, а он, как и любой мужчина, о таких мелочах, необходимых каждой женщине, просто не думал. Только в небольшом селении со странным названием Комарово мне, наконец, удалось решить этот сложный вопрос.
Остановились мы в тот раз, в имении очередного родственника одного из моих конвоиров, вахмистра Левушки Вегнера. Имение было средней руки с одноэтажным домом и десятком служб на обширном дворе. Хозяин, обрусевший швед, в прошлом генерал-майор русской службы, получивший увечье при Измаиле, душевно обрадовался племяннику с товарищами и устроил званый вечер. Гуляли не по-шведски, а широко, по-русски. Кирасиры, как иногда случается с нашими мужчинами, крепко перепили.
Меня, как было принято, когда мы останавливались не на постоялых дворах, а в поместьях, поместили в отдельное помещение, гостевой домик, далеко отстоящий от барских покоев. По негласному соглашению с конвоирами, свободы моей никто не ограничивал, но и я не совершала ничего такого, что могло повредить им по службе.
То же было и в этот раз. Пока кирасиры праздновали, я помылась в бане, попросила у ключницы иголку с ниткой и села возле окна, сушить волосы и приводить в порядок свое многострадальное платье. Летний вечер, как бывает на севере, был долгий и светлый. Вся местная дворня обслуживала гуляющих господ, и в моей части двора не было видно ни одной живой души. Стесняться было некого, и я спокойно сидела возле самого окна и штопала прорешку на подоле.
Когда появился мой спаситель Евстигней, я не заметила. Он неслышно подкрался к окну, подскочил, зацепился руками за подоконник и легко вскарабкался наверх. От неожиданности я испугалась, вскрикнула и прикрыла голую грудь руками.
За то время, что мы добирались до столицы, я мельком видела его несколько раз за окнами, знала, что он следует за нами, наблюдает за мной, и почти перестала его стесняться. Однако после того случая, когда он защитил меня от убийцы, Евстигней со мной не разговаривал и не пытался как-то связаться.
– Господи, как ты меня напугал! – с упреком, воскликнула я, впрочем, тотчас успокаиваясь. – Разве можно так тихо подкрадываться!
– Простите, но мне нужно с вами переговорить, – ответил он, не скрываясь, глядя на мое обнаженное тело.