Страница:
среди огня и жгучей серы
слезинки Божия дождя.
Ведь Тот, кто за тебя отплакал,
невыносимо отстрадал,
плевелы отделит от злаков
и явит горний идеал.
Иди за Ним, храним обетом.
Неважно, что дела малы.
Но сделай выбор между светом
и сонным искушеньем мглы.
12.01.
ШУТЛИВЫЙ НАКАЗ
Прощание устройте в ЦэДээЛе,
поставьте в малом зале скромный гроб,
чтобы в буфете пьяницы галдели,
а дух мой, гений, возвышался чтоб.
Придут коллеги - помянуть сквозь зубы.
Придут калеки - жизнь пережевать:
"Мол, все - ништяк, раз мы не дали дуба.
Ушел Широков - что переживать...
Он был смешон в мальчишеском азарте:
прочесть, освоить и переписать,
путь проложить по исполинской карте
литературы...Тьфу, такая мать!
Дурак, он не носил, как мы, кроссовки,
а также, блин, втянулся в странный кросс;
он был чужим в любой хмельной тусовке
и потому свалился под откос".
Меня едва терпели "патриоты",
а "либералы" думали: "изгой".
Моя душа не знала укорота,
впал навсегда я в творческий запой.
Придут Калькевич, Кроликов и Чаткин.
Жох-Жохов попеняет земляку,
что он оставил новый том в начатке,
не дописав о родине строку.
О, Пермь моя, мой Молотов забытый,
сиренью мне ты упадешь на гроб;
пять лепестков казарменного быта,
звезда эпохи, памяти сугроб!
Повесь доску на пригородной школе,
отметь мои былые адреса,
где книги грыз и куролесил вволю,
дав пылкой страсти в сутки полчаса.
А что до окружающей столицы,
я ей - песчинка, в ухе козелок.
Как Б. Л. П., из певческой больницы
я вынес в синь с бельишком узелок.
Пускай его размечет свежий ветер,
и зашуршат страницы, как снега;
и мой читатель вдруг случайно встретит
единокровца и добьет врага.
Сержантовы Майоровыми стали,
а кто-то Генераловым возник;
и вечен бой; он кончится едва ли,
но будет жить мой Гордин, мой двойник.
Он рюмку водки за меня пригубит,
да что там - литр он выпьет за меня;
и пусть его за это не осудит
оставшаяся кровная родня.
Мой дух, мой гений мне закроет веки,
в свой час отправив тело на покой...
В космической шальной библиотеке
моя страница машет вам рукой.
20.03.
* * *
Лет в 17 из сломанной лейки
я слезами наполнил фиал.
94 копейки
я за Надсона томик отдал.
Получал отовсюду уроки,
не страшась изменений в судьбе.
Евтушенковской "Нежности" строки
я нахально примерил к себе.
Как паук паутину из пуза,
я выматывал строки свои;
что ж, советская рыхлая муза
научила продажной любви.
По газеткам сшибал гонорары.
Как нужны 3-4 рубля!
Рифмовал: комиссары - гусары;
и цвела под ногами земля.
А сегодня стихи издаются
лишь за кровные, лишь для друзей...
Отольются, еще отольются
наши слезки; пальнут из фузей.
Нет, я вовсе не рвач и не нытик,
а немалой частицею врач,
составитель, прозаик и критик,
журналист и, конечно, толмач.
Подытожу, откуда богатство,
на своих и чужих не деля:
Евтушенко и брат его Надсон,
книжки их не дороже рубля.
3.09.
* * *
И в расцвете весеннего дня,
и зимой леденяще-кинжальной
иглы мглы не кололи меня,
лишь хвоинка какая ужалит.
Ждать недолго. Порвется струна.
Полминуты повоют собаки.
Русь-Россия, родная страна,
только ты и спасешься во мраке.
Только ты. Позабыв обо мне,
нарожаешь веселых поэтов,
чтобы мгла растворилась в вине
огнезарно-кровавых рассветов.
Как мы жалки под старость, голы,
нищебродны, смешны и убоги...
Отыскали меня иглы мглы
на последнем житейском пороге.
5.12.
* * *
Плачу. Плачу. Плачу.
С усердьем очевидца.
Врачу и палачу.
Никак не расплатиться.
Ни доллар и ни рубль,
увы, не всемогущи.
Ты забытья хлебни.
Глотни Летейской гущи.
26.12.
* * *
Всё пропил я: силу, здоровье,
любовь и мятущийся ум;
нередко платил я и кровью,
такой удалой толстосум.
Случайно оставил удачу.
Впадая порой в забытьё,
живу я на мелкую сдачу.
Я, видно, достоин её.
26.12.
* * *
Несмотря на женины старанья,
не умею аккуратно пить.
Как в первостатейном ресторане,
во сто крат приходится платить.
Хуже сук, душою трижды суки,
обирают бравые менты.
Вот она, последняя наука!
Вот пример гражданской правоты!
Сколько раз я проходил сквозь это,
но не понял, не уразумел.
Водка с неумелой сигаретой
сладостный и действенный коктейль.
Почему ж тогда я безутешен?
Что взываю к Божьему суду?
Осознай, что многократно грешен.
Сам виновен. У себя краду.
28.12.
* * *
2002-й.
Так что же он сулит
зеркальною игрой:
две двойки и нули?
Дурная голова,
ты прешь к концу, скуля...
Пойми, как дважды два,
не жизнь, а - два нуля.
28.12.
* * *
Как мне хочется выпить лекарство
и мгновенно навеки заснуть,
чтоб не видеть, как в темное царство
продолжается гибельный путь.
Чтоб не чувствовать тень Немезиды
в двух шагах за своею спиной;
чтоб изжить, позабыть все обиды;
дверь захлопнуть, закрыться стеной.
И поверьте, себя не жалею;
жалко дочь, еще больше жену
обездолить кончиной своею,
увеличив свою же вину.
Что ж, я пожил; и все-таки глухо
свет надежды меня веселит;
а душа как щенок лопоухий
льнет к прохожим и тщетно скулит...
28.12.
* * *
В снах - себя узнаю по затылку.
Настигаю удачу свою.
Собираю пустые бутылки.
Как прожить в либеральном раю!
Собирается все, что посеял,
все, что пропил и что потерял...
Ах, Расея, Расея, Расея,
зря ль вынянчивал свой идеал!
28.12.
ЗВУКИ НЕБА
"Он покупает звуки неба,
он даром славы не берет".
М. Ю. Лермонтов
Сполна прошел я курс науки.
Почти с отличьем аттестат.
Умею слышать неба звуки
и гул подземных канонад.
В пещеру превратил обитель.
От книг темно в ней, как в бору.
Живу, как завещал Учитель,
и даром славы не беру.
И если не дают - не надо.
Я полон гордости другой:
есть, есть высокая награда,
неукоснительный покой.
Я заплатил всей жизнью цену,
чтоб заглянуть за окоем,
чтоб ощущалось неизменно,
что все - в тебе, и ты - во всем.
Жаль, остается лишь мгновенье,
и кану в черную дыру.
Прости меня, стихотворенье.
Ты выживешь, а я умру.
28.12.
* * *
Очистимся страданьями? Не знаю.
Обидами, как копотью, покрыт.
В груди - не сердце, а дыра сквозная.
Сжигает душу бесконечный стыд.
Проходит день за днем и год за годом
в немыслимом горячечном чаду.
Исхода жду, испуганный исходом.
Страшусь беды, стократ пройдя беду.
Общения с собратьями столь редки.
Веду одной лишь памяти дневник.
Оторванный листок от крепкой ветки,
лечу стремглав; бесценен каждый миг.
28.12.
* * *
Какие-то слова поймал, прости, Господь,
но протестует ум и недовольна плоть.
Слова - не серебро, но чистые почти,
коль ты их записал. Жаль, слово не в чести.
Сегодня лишь дела нужны; и в этом суть,
что смог ты отыскать, что смог ты зачерпнуть.
Поймал ты судака или галоши гниль...
Живи, живи пока. Смерть еще хуже. Гиль.
29.12.
* * *
Как же быстро проходит время!
Человечья жизнь коротка.
Я мечтал говорить со всеми,
а молчал и валял дурака.
Я хотел заработать денег.
Честно. Чисто... Ограблен не раз.
Ну и кто же мой современник,
соплеменник и высший класс?
Парадокс нынче правит в доме.
Я избит, как простой алкаш.
Мой грабитель стоит на стреме,
низколобый, словно Челкаш.
Ничего не хочу. Не желаю.
Правит мафия. Слава - дым.
Пусть собаки вослед полают.
Мне не скучно с собой самим.
Сам себе и отец, и предок,
сам себе и сын дорогой.
Я еще покучу напоследок.
Водки выпью глоток, другой.
Новогодье передо мною.
И покорна руке строка.
Что я хнычу? Чего я ною?
Впереди века и века.
30.12.
2002
* * *
Сочинители страшных историй,
ваша жизнь несказанно права,
как и тех, кто на грязном заборе
пишет мелом срамные слова.
Если что-то в душе остается,
служит верною пищей уму,
это песня, что хором поется,
да рассказ о Каштанке с Муму.
Мы запомнили все, поголовно,
те сюжеты, что сутью просты,
где слова соразмерно, как бревна,
собираются в связки, в плоты.
Так что хватит брехать про элиту,
про к искусству проложенный галс,
перечтите разок "Аэлиту"
и летите ракетой на Марс.
А как только приляжешь беспечно
и начнешь погружаться во сны,
то космическим холодом Нечто
вдруг уколет в районе спины.
13.01.
* * *
Я проявил недавно бдительность,
прильнул к чужому разговору,
содомизируя действительность,
демонизируя Гоморру.
Случилось это между станцией
"Таганской", ближе к "Пролетарской".
Я с лету был сражен дистанцией
с блондинкой с выправкой гусарской.
Она в меня настолько вдвинулась,
что я повис расчетверенно,
держась одной рукой, как жимолость,
за голый поручень вагона.
Зачем скрывать, всегда блондинками
я был раздвоен и расстроен,
но чтобы так: глазами-льдинками
столкнуться - дело непростое.
Вагон был переполнен жертвами
непредсказуемых перверсий,
немыми криками и жестами
погрязших в виртуальном сексе.
Как Данте, я сражался с вымыслом,
искал Вергилия неловко,
как вдруг меня наружу вынесло
людской струей на остановке.
13.01.
* * *
Прожив три дня без потрясений,
без драки и без грабежа,
я подтверждаю без сомнений,
что жизнь, конечно, хороша.
Приятно попадать в объятья
неукоснительного сна
и веровать, что люди - братья,
что нет зимы, одна весна.
Но это все - сплошные враки;
мелькнет момент и - от винта;
ведь ждут-пождут за буераком
не два бомжа, так два мента.
25.01.
* * *
Отчего, я никак не пойму,
я живу на проспекте Му-Му.
Странноват я, друзья, мумуват.
Вот такой нестоличный формат.
По ночам я жену обниму
и шепчу ей: му-му да му-му.
Весноваться готов, зимовать,
чтобы только одно повторять.
Что явилось ко мне наобум.
Уж такой записной тугодум.
И, наверное, слава уму,
я помру на проспекте Му-Му.
31.01.
ГРЕЦИЯ
Сердце под вечер желает прохлады.
Горы качают луны ореол.
Греция - это жара и цикады,
это цитаты античной укол.
Веки смыкаются... Пройдены вехи.
Быстро хмелею, гуляка плохой.
Греция - это не только орехи,
хоть мне на них доставалось с лихвой.
Жизнь не жалела и вволю шпыняла,
била, как мячик, навскидку, с носка.
Греция - это не зыбь у причала,
не по смоковнице юной тоска.
В дни испытаний, в минуту провала,
в яме зловонной, почти что на дне,
Греция, ты меня чудом спасала;
даром, что горе топил я в вине.
Все твои сказки и славные мифы,
что рассказал обстоятельно Кун,
вдруг поднимали на крепкие рифы,
что вырастали из теплых лагун.
Приободряя, вселяя отвагу,
сам Аполлон вдруг и вдунет огня,
а Эскулап брызнет капельку блага,
Зевс по головке погладит меня.
Милая сердцу картина покоя,
мне заблуждаться и дальше позволь:
небо лишь в Греции столь голубое,
море лишь в Греции чистое столь.
То-то меня запредельное манит,
снова в мечтах повторяю вояж;
в сказку хочу, пусть завертит, обманет,
и не боюсь оскользнуться в мираж.
28.04.
МОЛЬБА
Смотрю я на покосы,
гляжу с восторгом вдаль,
кругом летают осы,
и им меня не жаль.
Они, видать, не сыты;
гармонию храня,
они хотят осыпать
дождями жал меня.
Проклятые вопросы,
опять ни дать, ни взять;
кругом летают осы;
ну, как же их прогнать.
Вот надо же, на склоне
лет, а печаль остра;
быть может, их отгонит
вонючий дым костра?
Быть может, мне поможет
сверхновый репеллент,
и ос тревога сгложет,
как яд, в один момент?
А может, пригодится
и тут дезодорант;
и станет бедный рыцарь
богаче во сто крат?
Забавные вопросы,
ведь как их ни гони,
они опять как осы
переполняют дни.
Но только ночь наступит,
и осы - на покой;
толку я время в ступе
мозолистой рукой.
Когда, когда, когда же
опустится закат,
и ночь, как дочка в саже
вновь вызвездит халат?
Чтоб я, такой небритый,
страстями утомлен
на перепадах быта,
вкусил недолгий сон.
Где снова те же осы,
где жалят под ребро
проклятые вопросы,
что зло и что добро.
Они, видать, не сыты;
гармонию храня,
они хотят осыпать
дождями жал меня.
Устав махать и гнуться,
гоняя эту звень,
как хорошо проснуться
и выйти в новый день.
Где снова мухи, осы,
гудящие шмели;
крылатые вопросы
вертящейся земли.
И, слава Богу, чтобы
не прерывался звон
ни с помощью хворобы,
ни - хуже - похорон.
Что ж, осы, налетайте
стремглав на грудь мою;
и жальте, и кусайте;
я сам о том молю.
27.07.
* * *
Сгорает дерево в огне.
Готовится шашлык.
Ах, до чего привольно мне,
я к этому привык.
Со мной жена и рядом дочь.
В углу цветет сирень.
И вовсе не пугает ночь,
ведь завтра новый день.
Свершились детские мечты.
Вьют музы хоровод.
В кувшине на столе цветы
алеют круглый год.
О, как бы я одно хотел,
чтобы за гранью лет,
когда постигнет свой удел
обугленный скелет,
когда найду последний дом,
откуда сбечь нельзя,
меня бы вспомнили добром
дочь и мои друзья.
28.07.
ВЕТРЕННЫЕ СТРОКИ
А. Э. Хаусману
Дает природа лишку.
Не угасает лето.
Листает ветер книжку
английского поэта.
Его за четверть века
так и не перевел я,
простого человека
в геройском ореоле.
От водки пухнет ливер,
полшага до могилы,
выращиваю клевер
над нею, что есть силы.
А ветер эту книжку
по-прежнему листает,
как будто бы коврижку
медовую кусает.
И я за ним по следу
спешу - листать страницы,
на той сыскать победу,
а здесь - остановиться.
И все же сердце радо,
ведь, солнцем залитая,
дается, как награда,
погода золотая.
Ни дождика, ни хмури,
лишь на висках седины;
да при такой лазури
вскрываются глубины.
И рифм бездымный порох
вдруг вспыхивает рьяно,
с самим собою в спорах
не нахожу изъяна.
Что складно - то и ладно.
Два-три броска лопаты.
Вот ландыш непарадный
встал из груди собрата.
Боярышник, ракитник
заждались, где же птицы...
А я застрял, как путник,
на 107 странице.
Цветочные сугробы
с усильем разгребаю,
стихи высокой пробы
шутя перелагаю.
Порою мне бывает
то весело, то грустно.
А как еще влияет
на мальчиков искусство?
К чему плодить вопросы?
Да ведь судьба такая.
Кругом летают осы
и бабочки мелькают.
И я своим умишком
на перепадах лета
нектар сбираю с книжки
английского поэта.
Ведь он давно заждался
любви и уваженья;
хоть с миром попрощался,
но ждет переложенья
стихов на вкусный русский
язык; а я, каналья,
им, вроде, без нагрузки
владею досконально.
Недаром четверть века
искал я в чистом поле
простого человека
в геройском ореоле.
28.07.
* * *
Однообразен стук секунд...
зачем, томительно виня,
они безжалостно секут
коротким кнутиком меня?
Зачем, натягивая лук
и продолжая произвол,
они стремятся каждый звук
вогнать больнее, чем укол?
Привязан к плахе временной,
я, как святейший Себастьян,
пробит очередной стрелой,
но есть в терзаниях изъян:
кем был запущен механизм,
сплетенье тросиков и жил,
чтобы, проснувшись, организм
в согласии с распятьем жил?
17.08
* * *
Все шире в низинах прокосы.
Лесок на просвет все прозрачней.
Все глуше осенние осы
сверлят складень сладости дачной.
Погасли последние угли
в шашлычнице пепельно-ржавой.
Трава седоватые букли
с утра отмывает протравой.
Сосед замечает: "Прелестно.
На лужицах тонкие льдинки.
И кто победит, неизвестно,
здесь в очередном поединке
времен високосного года.
Пора уходить в домоседы.
Зато, безусловно, погода
являет условность победы".
17.08
* * *
Я альманах прочитал, где по белому черным;
водонепроницаемым стал и огнеупорным,
стал безразмернорезиноподобнотягучим,
глухонемым растворимолетучим созвучьем,
жестов сплетеньем и взглядов косых переплеском,
странноокруглым и к прежним обрезкам довеском;
в зеркало глянул: остался ль пытливоупорным,
и обнаружил, что там не по белому черным
фразы спрессованы, куце, темно, неумело,
наоборот прочитал я: по черному белым.
Жизнь моя долгая, беленький наоборотыш,
черные дни пробежали, уже не воротишь;
что ж я, как бусы, нанизывал белые буквы,
переводя Харта Крейна, подумав про Бруклин,
вызубрил "Бруклинский мост" поперек, да и вдоль я;
вот она - нега поэта, читателя доля,
выигрыш в странноприимной ночной лотерее,
где все доступно охальнику и ротозею,
где каждый миг драгоценным рассыплется прахом,
где прошлым дням помахал я чужим альманахом.
18.08.
ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ
Жалуясь, чуть ли не плача,
выронив песенный звук,
коршуны кружат над дачей,
чертят бессмысленный круг.
Тут же подумалось, кстати,
небо недаром светло
мать обучает дитятю,
ставит его на крыло.
Крупная хищная птица
с клювом, подобным копью,
нежностью просто сочится,
плещет заботу свою.
Слушая песню свободы,
вдруг понимаешь ясней
грубую правду природы,
строгую жизнь вне людей.
Тягостней будет и горше,
если душа не споет,
если не выполнит коршун
предназначенье свое.
25.08
* * *
Не могу унять сердцебиенье.
Заклинаю сердце: светом брызнь!
Умираю каждое мгновенье,
все короче будущая жизнь.
Что с того, что прошлая - длиннее!
Мне уже, конечно, не успеть
вырастить дубовую аллею
и на Марсе марсианам спеть.
Дай-то Бог издать 3 тома прозы,
однотомник избранных стихов;
если на бумагу целлюлозы
хватит, я на большее готов.
Я готов прожить годков 140,
не болея, киберчеловек,
ежедневно схватываясь в спорах,
никогда не посещать аптек.
Жизнь моя, шальная вспышка света,
сзади мрак и темень впереди,
то ль планета, то ли же комета,
финишная лента на груди.
09.09.
* * *
Утром выедешь рано, и это - разврат
досыпать на сиденье с несвежей салфеткой,
а когда ты поедешь под вечер назад,
остановки стреляют пружинною веткой.
Норовят (ненароком?) стегнуть по глазам
оголенной, как провод, изогнутой вицей,
между тем, несмотря на такой тарарам,
молодая соседка зачиталась Улицкой.
А глаза у нее, что в крутом кипятке
закружилась случайно упавшая льдинка,
как бы близко не сел, все равно вдалеке
ты, милок, и не надо гундеть без запинки.
Перестукивать будет на стыках состав,
сообщая забытою азбукой Морзе,
что сегодня сумел ты, от века отстав,
раствориться в житейской серебряной прозе.
Что ж, сегодня поездка смогла отпустить,
и не надо ее подъелдыкивать всуе;
только сердце, как голубь, клюет из горсти
и, не зная о чем, беспрестанно воркует.
17.09.
Из книги "РЯБИНОВАЯ ВЕТВЬ"
(Пермь, 1974)
* * *
Россия... Задумаюсь снова,
прочувствую в эти часы
могучего слова основу,
жемчужную россыпь росы.
И сразу же, русы и рослы
(так всплески идут от весла)
всплывут в моей памяти россы
и то, как Россия росла
от первой славянской стоянки
до славой покрытой страны...
И в женщины гордой осанке,
и в звоне задетой струны
Россия... Раскинулись дали.
Вхожу вместе с осенью в лес.
Протяжным дождем отрыдали
глаза голубые небес.
Но вновь на опушке, взгляни-ка,
свежа и упруга на вид,
у пня раскраснелась брусника
и дикий шиповник горит.
Опавшие влажные листья
рукой, наклонясь, разгреби
и ткнутся, прохладны и чисты,
слепыми щенками грибы.
Доверчива наша природа,
и настежь открыта всегда
душа у лесного народа
зайчишки, ежа и дрозда.
Россия...Прозрачные краски
на долы и горы легли;
и можно шагать без опаски
от края до края земли.
И, не превращая в присловье
названье родной стороны,
я вновь повторяю с любовью
рассветное имя страны:
Россия...
28.10.68
СРЕДИ ЛЮДЕЙ
Живу, как дерево в саду.
Как книга среди книг.
Всегда у ближних на виду,
и к этому привык.
Всегда находится рука,
которая спасет;
всегда находится строка,
что за собой ведет.
И теплый дом, и хлеб на стол,
и свет, когда темно
да я б всего не перечел,
что в жизни мне дано!
Хвала соседям и друзьям,
что я не одинок?
Но что сегодня сделал сам?
Кому и я помог?
15.05.69
* * *
Поставь рябиновую ветвь
на стол в стакане.
И в темноте дрожащий свет
не перестанет
струиться от ее плодов,
мерцать тревожно...
О, как хотелось и для слов
того же!
Чтоб мысль, родившая строку,
хранила чувство
и повторялась на веку
тысячеусто...
Пусть слово излучает свет,
во тьму не канет.
Поставь рябиновую ветвь
на стол в стакане.
28.05.70
БАБКИНЫ ПОЛОВИКИ
Василиса свет Матвевна,
ты и впрямь не знаешь сна.
У тебя на сердце, верно.
вечно девичья весна!
И легко челнок играет,
плещет рыбкой золотой
пусть заказчик выбирает
цвет любой, узор любой.
Пышут летом и зимою
радугой из-под руки
синим, красным и зеленым
бабкины половики.
Эх, была бы моя власть,
их бы под ноги не класть;
постелить и глянуть вкось:
как же это де-ла-лось?!
Разноцветные метели
в карусели завертели.
Как взглянули раза два
закружилась голова.
Ой, желтый квадрат
и зеленый квадрат,
так смотрел бы и смотрел бы
день за днем подряд!
Ходит селезень дорожкой,
носит красные сапожки,
а с таким половиком
можно прямо босиком...
Василиса свет Матвевна,
деревенская царевна,
у твоих резных ворот
собирается народ
и несет домой оттуда
пестроклетчатое чудо.
Здесь на радость человеку
ткешь ты радужную реку.
Помрачнеет сторона
без такого полотна.
Остроглазая, как птица,
косы стянуты узлом,
ты склонилась, мастерица,
над прабабкиным станком.
Плавно, с виду без усилья
набираешь воздуха;
и летают руки-крылья
день-деньской без роздыха.
25.10.68
* * *
Зенитные стволы березок
качает ветер вперебой.
Еще рассвет по-детски розов
и даль ясна перед тобой.
И ты подумаешь едва ли,
что охраняет эту даль
содружество берез и стали
надежнее, чем просто сталь.
21.02.69
* * *
Снова бешеный ветер погони
подымает дубы на дыбы;
и храпят половецкие кони,
ошалелые кони судьбы.
Не избыть непонятного страха.
Кто там замер на полном скаку?
И, треща, остается рубаха
белым флагом на черном суку.
Посредине забытого мира
я впечатался в гриву коня.
Гой ты, в яблоках серый задира,
выноси, выноси из огня!
Из чужого полынного века
от напасти и горя бегу
я - в личине того человека,
прапрапредка - и все не могу
оторваться от сросшейся тени,
ухватившей за ворот меня...
И шатает домашние стены,
как усталые ребра коня.
5.11. 69
РЯБИНЫ
Рябины, русские рябины,
темнеют ягоды-рябины,
морщины на кору легли...
Какую боль перенесли?
С чего вы сделались рябыми?
Мне вспоминаются рабыни
(родных татары порубили,
селения дотла спалили,
деревья древние спилили),
их участь: смерть или полон...
Тот запах стоптанной полыни
и дальний колокольный звон
дошли ко мне сквозь рвы времен...
Золу и кровь с землей смешали,
и с той поры по всей Руси
деревья новые росли.
Их ягоды алели горько
как кровь людей,
как кровь земли,
рябинами их нарекли!
Золу и кровь с землей смешали,
а люди русские мужали...
Опять к сохе тянулись руки,
да в пашни сеялось зерно...
О, Русь!
Тебе поклон земной
за все страдания и муки.
Я - сын твой,
перст твоей руки,
слезинка малая во взоре,
дай радость мне вложить, и горе,
и боль в размер моей строки!
Мне важно быть, а не казаться,
мне нужно одного - касаться
твоих людей,
твоих полей
и глубины души твоей.
Пускай мои слова и строки
берут в истории истоки...
Над пепелищем тает дым,
и веет горьким и родным.
1964
ПЕРЕСВЕТ И ЧЕЛУБЕЙ
Вздыблены кони в отчаянной пляске,
зябко блестят золоченые пряжки,
слезинки Божия дождя.
Ведь Тот, кто за тебя отплакал,
невыносимо отстрадал,
плевелы отделит от злаков
и явит горний идеал.
Иди за Ним, храним обетом.
Неважно, что дела малы.
Но сделай выбор между светом
и сонным искушеньем мглы.
12.01.
ШУТЛИВЫЙ НАКАЗ
Прощание устройте в ЦэДээЛе,
поставьте в малом зале скромный гроб,
чтобы в буфете пьяницы галдели,
а дух мой, гений, возвышался чтоб.
Придут коллеги - помянуть сквозь зубы.
Придут калеки - жизнь пережевать:
"Мол, все - ништяк, раз мы не дали дуба.
Ушел Широков - что переживать...
Он был смешон в мальчишеском азарте:
прочесть, освоить и переписать,
путь проложить по исполинской карте
литературы...Тьфу, такая мать!
Дурак, он не носил, как мы, кроссовки,
а также, блин, втянулся в странный кросс;
он был чужим в любой хмельной тусовке
и потому свалился под откос".
Меня едва терпели "патриоты",
а "либералы" думали: "изгой".
Моя душа не знала укорота,
впал навсегда я в творческий запой.
Придут Калькевич, Кроликов и Чаткин.
Жох-Жохов попеняет земляку,
что он оставил новый том в начатке,
не дописав о родине строку.
О, Пермь моя, мой Молотов забытый,
сиренью мне ты упадешь на гроб;
пять лепестков казарменного быта,
звезда эпохи, памяти сугроб!
Повесь доску на пригородной школе,
отметь мои былые адреса,
где книги грыз и куролесил вволю,
дав пылкой страсти в сутки полчаса.
А что до окружающей столицы,
я ей - песчинка, в ухе козелок.
Как Б. Л. П., из певческой больницы
я вынес в синь с бельишком узелок.
Пускай его размечет свежий ветер,
и зашуршат страницы, как снега;
и мой читатель вдруг случайно встретит
единокровца и добьет врага.
Сержантовы Майоровыми стали,
а кто-то Генераловым возник;
и вечен бой; он кончится едва ли,
но будет жить мой Гордин, мой двойник.
Он рюмку водки за меня пригубит,
да что там - литр он выпьет за меня;
и пусть его за это не осудит
оставшаяся кровная родня.
Мой дух, мой гений мне закроет веки,
в свой час отправив тело на покой...
В космической шальной библиотеке
моя страница машет вам рукой.
20.03.
* * *
Лет в 17 из сломанной лейки
я слезами наполнил фиал.
94 копейки
я за Надсона томик отдал.
Получал отовсюду уроки,
не страшась изменений в судьбе.
Евтушенковской "Нежности" строки
я нахально примерил к себе.
Как паук паутину из пуза,
я выматывал строки свои;
что ж, советская рыхлая муза
научила продажной любви.
По газеткам сшибал гонорары.
Как нужны 3-4 рубля!
Рифмовал: комиссары - гусары;
и цвела под ногами земля.
А сегодня стихи издаются
лишь за кровные, лишь для друзей...
Отольются, еще отольются
наши слезки; пальнут из фузей.
Нет, я вовсе не рвач и не нытик,
а немалой частицею врач,
составитель, прозаик и критик,
журналист и, конечно, толмач.
Подытожу, откуда богатство,
на своих и чужих не деля:
Евтушенко и брат его Надсон,
книжки их не дороже рубля.
3.09.
* * *
И в расцвете весеннего дня,
и зимой леденяще-кинжальной
иглы мглы не кололи меня,
лишь хвоинка какая ужалит.
Ждать недолго. Порвется струна.
Полминуты повоют собаки.
Русь-Россия, родная страна,
только ты и спасешься во мраке.
Только ты. Позабыв обо мне,
нарожаешь веселых поэтов,
чтобы мгла растворилась в вине
огнезарно-кровавых рассветов.
Как мы жалки под старость, голы,
нищебродны, смешны и убоги...
Отыскали меня иглы мглы
на последнем житейском пороге.
5.12.
* * *
Плачу. Плачу. Плачу.
С усердьем очевидца.
Врачу и палачу.
Никак не расплатиться.
Ни доллар и ни рубль,
увы, не всемогущи.
Ты забытья хлебни.
Глотни Летейской гущи.
26.12.
* * *
Всё пропил я: силу, здоровье,
любовь и мятущийся ум;
нередко платил я и кровью,
такой удалой толстосум.
Случайно оставил удачу.
Впадая порой в забытьё,
живу я на мелкую сдачу.
Я, видно, достоин её.
26.12.
* * *
Несмотря на женины старанья,
не умею аккуратно пить.
Как в первостатейном ресторане,
во сто крат приходится платить.
Хуже сук, душою трижды суки,
обирают бравые менты.
Вот она, последняя наука!
Вот пример гражданской правоты!
Сколько раз я проходил сквозь это,
но не понял, не уразумел.
Водка с неумелой сигаретой
сладостный и действенный коктейль.
Почему ж тогда я безутешен?
Что взываю к Божьему суду?
Осознай, что многократно грешен.
Сам виновен. У себя краду.
28.12.
* * *
2002-й.
Так что же он сулит
зеркальною игрой:
две двойки и нули?
Дурная голова,
ты прешь к концу, скуля...
Пойми, как дважды два,
не жизнь, а - два нуля.
28.12.
* * *
Как мне хочется выпить лекарство
и мгновенно навеки заснуть,
чтоб не видеть, как в темное царство
продолжается гибельный путь.
Чтоб не чувствовать тень Немезиды
в двух шагах за своею спиной;
чтоб изжить, позабыть все обиды;
дверь захлопнуть, закрыться стеной.
И поверьте, себя не жалею;
жалко дочь, еще больше жену
обездолить кончиной своею,
увеличив свою же вину.
Что ж, я пожил; и все-таки глухо
свет надежды меня веселит;
а душа как щенок лопоухий
льнет к прохожим и тщетно скулит...
28.12.
* * *
В снах - себя узнаю по затылку.
Настигаю удачу свою.
Собираю пустые бутылки.
Как прожить в либеральном раю!
Собирается все, что посеял,
все, что пропил и что потерял...
Ах, Расея, Расея, Расея,
зря ль вынянчивал свой идеал!
28.12.
ЗВУКИ НЕБА
"Он покупает звуки неба,
он даром славы не берет".
М. Ю. Лермонтов
Сполна прошел я курс науки.
Почти с отличьем аттестат.
Умею слышать неба звуки
и гул подземных канонад.
В пещеру превратил обитель.
От книг темно в ней, как в бору.
Живу, как завещал Учитель,
и даром славы не беру.
И если не дают - не надо.
Я полон гордости другой:
есть, есть высокая награда,
неукоснительный покой.
Я заплатил всей жизнью цену,
чтоб заглянуть за окоем,
чтоб ощущалось неизменно,
что все - в тебе, и ты - во всем.
Жаль, остается лишь мгновенье,
и кану в черную дыру.
Прости меня, стихотворенье.
Ты выживешь, а я умру.
28.12.
* * *
Очистимся страданьями? Не знаю.
Обидами, как копотью, покрыт.
В груди - не сердце, а дыра сквозная.
Сжигает душу бесконечный стыд.
Проходит день за днем и год за годом
в немыслимом горячечном чаду.
Исхода жду, испуганный исходом.
Страшусь беды, стократ пройдя беду.
Общения с собратьями столь редки.
Веду одной лишь памяти дневник.
Оторванный листок от крепкой ветки,
лечу стремглав; бесценен каждый миг.
28.12.
* * *
Какие-то слова поймал, прости, Господь,
но протестует ум и недовольна плоть.
Слова - не серебро, но чистые почти,
коль ты их записал. Жаль, слово не в чести.
Сегодня лишь дела нужны; и в этом суть,
что смог ты отыскать, что смог ты зачерпнуть.
Поймал ты судака или галоши гниль...
Живи, живи пока. Смерть еще хуже. Гиль.
29.12.
* * *
Как же быстро проходит время!
Человечья жизнь коротка.
Я мечтал говорить со всеми,
а молчал и валял дурака.
Я хотел заработать денег.
Честно. Чисто... Ограблен не раз.
Ну и кто же мой современник,
соплеменник и высший класс?
Парадокс нынче правит в доме.
Я избит, как простой алкаш.
Мой грабитель стоит на стреме,
низколобый, словно Челкаш.
Ничего не хочу. Не желаю.
Правит мафия. Слава - дым.
Пусть собаки вослед полают.
Мне не скучно с собой самим.
Сам себе и отец, и предок,
сам себе и сын дорогой.
Я еще покучу напоследок.
Водки выпью глоток, другой.
Новогодье передо мною.
И покорна руке строка.
Что я хнычу? Чего я ною?
Впереди века и века.
30.12.
2002
* * *
Сочинители страшных историй,
ваша жизнь несказанно права,
как и тех, кто на грязном заборе
пишет мелом срамные слова.
Если что-то в душе остается,
служит верною пищей уму,
это песня, что хором поется,
да рассказ о Каштанке с Муму.
Мы запомнили все, поголовно,
те сюжеты, что сутью просты,
где слова соразмерно, как бревна,
собираются в связки, в плоты.
Так что хватит брехать про элиту,
про к искусству проложенный галс,
перечтите разок "Аэлиту"
и летите ракетой на Марс.
А как только приляжешь беспечно
и начнешь погружаться во сны,
то космическим холодом Нечто
вдруг уколет в районе спины.
13.01.
* * *
Я проявил недавно бдительность,
прильнул к чужому разговору,
содомизируя действительность,
демонизируя Гоморру.
Случилось это между станцией
"Таганской", ближе к "Пролетарской".
Я с лету был сражен дистанцией
с блондинкой с выправкой гусарской.
Она в меня настолько вдвинулась,
что я повис расчетверенно,
держась одной рукой, как жимолость,
за голый поручень вагона.
Зачем скрывать, всегда блондинками
я был раздвоен и расстроен,
но чтобы так: глазами-льдинками
столкнуться - дело непростое.
Вагон был переполнен жертвами
непредсказуемых перверсий,
немыми криками и жестами
погрязших в виртуальном сексе.
Как Данте, я сражался с вымыслом,
искал Вергилия неловко,
как вдруг меня наружу вынесло
людской струей на остановке.
13.01.
* * *
Прожив три дня без потрясений,
без драки и без грабежа,
я подтверждаю без сомнений,
что жизнь, конечно, хороша.
Приятно попадать в объятья
неукоснительного сна
и веровать, что люди - братья,
что нет зимы, одна весна.
Но это все - сплошные враки;
мелькнет момент и - от винта;
ведь ждут-пождут за буераком
не два бомжа, так два мента.
25.01.
* * *
Отчего, я никак не пойму,
я живу на проспекте Му-Му.
Странноват я, друзья, мумуват.
Вот такой нестоличный формат.
По ночам я жену обниму
и шепчу ей: му-му да му-му.
Весноваться готов, зимовать,
чтобы только одно повторять.
Что явилось ко мне наобум.
Уж такой записной тугодум.
И, наверное, слава уму,
я помру на проспекте Му-Му.
31.01.
ГРЕЦИЯ
Сердце под вечер желает прохлады.
Горы качают луны ореол.
Греция - это жара и цикады,
это цитаты античной укол.
Веки смыкаются... Пройдены вехи.
Быстро хмелею, гуляка плохой.
Греция - это не только орехи,
хоть мне на них доставалось с лихвой.
Жизнь не жалела и вволю шпыняла,
била, как мячик, навскидку, с носка.
Греция - это не зыбь у причала,
не по смоковнице юной тоска.
В дни испытаний, в минуту провала,
в яме зловонной, почти что на дне,
Греция, ты меня чудом спасала;
даром, что горе топил я в вине.
Все твои сказки и славные мифы,
что рассказал обстоятельно Кун,
вдруг поднимали на крепкие рифы,
что вырастали из теплых лагун.
Приободряя, вселяя отвагу,
сам Аполлон вдруг и вдунет огня,
а Эскулап брызнет капельку блага,
Зевс по головке погладит меня.
Милая сердцу картина покоя,
мне заблуждаться и дальше позволь:
небо лишь в Греции столь голубое,
море лишь в Греции чистое столь.
То-то меня запредельное манит,
снова в мечтах повторяю вояж;
в сказку хочу, пусть завертит, обманет,
и не боюсь оскользнуться в мираж.
28.04.
МОЛЬБА
Смотрю я на покосы,
гляжу с восторгом вдаль,
кругом летают осы,
и им меня не жаль.
Они, видать, не сыты;
гармонию храня,
они хотят осыпать
дождями жал меня.
Проклятые вопросы,
опять ни дать, ни взять;
кругом летают осы;
ну, как же их прогнать.
Вот надо же, на склоне
лет, а печаль остра;
быть может, их отгонит
вонючий дым костра?
Быть может, мне поможет
сверхновый репеллент,
и ос тревога сгложет,
как яд, в один момент?
А может, пригодится
и тут дезодорант;
и станет бедный рыцарь
богаче во сто крат?
Забавные вопросы,
ведь как их ни гони,
они опять как осы
переполняют дни.
Но только ночь наступит,
и осы - на покой;
толку я время в ступе
мозолистой рукой.
Когда, когда, когда же
опустится закат,
и ночь, как дочка в саже
вновь вызвездит халат?
Чтоб я, такой небритый,
страстями утомлен
на перепадах быта,
вкусил недолгий сон.
Где снова те же осы,
где жалят под ребро
проклятые вопросы,
что зло и что добро.
Они, видать, не сыты;
гармонию храня,
они хотят осыпать
дождями жал меня.
Устав махать и гнуться,
гоняя эту звень,
как хорошо проснуться
и выйти в новый день.
Где снова мухи, осы,
гудящие шмели;
крылатые вопросы
вертящейся земли.
И, слава Богу, чтобы
не прерывался звон
ни с помощью хворобы,
ни - хуже - похорон.
Что ж, осы, налетайте
стремглав на грудь мою;
и жальте, и кусайте;
я сам о том молю.
27.07.
* * *
Сгорает дерево в огне.
Готовится шашлык.
Ах, до чего привольно мне,
я к этому привык.
Со мной жена и рядом дочь.
В углу цветет сирень.
И вовсе не пугает ночь,
ведь завтра новый день.
Свершились детские мечты.
Вьют музы хоровод.
В кувшине на столе цветы
алеют круглый год.
О, как бы я одно хотел,
чтобы за гранью лет,
когда постигнет свой удел
обугленный скелет,
когда найду последний дом,
откуда сбечь нельзя,
меня бы вспомнили добром
дочь и мои друзья.
28.07.
ВЕТРЕННЫЕ СТРОКИ
А. Э. Хаусману
Дает природа лишку.
Не угасает лето.
Листает ветер книжку
английского поэта.
Его за четверть века
так и не перевел я,
простого человека
в геройском ореоле.
От водки пухнет ливер,
полшага до могилы,
выращиваю клевер
над нею, что есть силы.
А ветер эту книжку
по-прежнему листает,
как будто бы коврижку
медовую кусает.
И я за ним по следу
спешу - листать страницы,
на той сыскать победу,
а здесь - остановиться.
И все же сердце радо,
ведь, солнцем залитая,
дается, как награда,
погода золотая.
Ни дождика, ни хмури,
лишь на висках седины;
да при такой лазури
вскрываются глубины.
И рифм бездымный порох
вдруг вспыхивает рьяно,
с самим собою в спорах
не нахожу изъяна.
Что складно - то и ладно.
Два-три броска лопаты.
Вот ландыш непарадный
встал из груди собрата.
Боярышник, ракитник
заждались, где же птицы...
А я застрял, как путник,
на 107 странице.
Цветочные сугробы
с усильем разгребаю,
стихи высокой пробы
шутя перелагаю.
Порою мне бывает
то весело, то грустно.
А как еще влияет
на мальчиков искусство?
К чему плодить вопросы?
Да ведь судьба такая.
Кругом летают осы
и бабочки мелькают.
И я своим умишком
на перепадах лета
нектар сбираю с книжки
английского поэта.
Ведь он давно заждался
любви и уваженья;
хоть с миром попрощался,
но ждет переложенья
стихов на вкусный русский
язык; а я, каналья,
им, вроде, без нагрузки
владею досконально.
Недаром четверть века
искал я в чистом поле
простого человека
в геройском ореоле.
28.07.
* * *
Однообразен стук секунд...
зачем, томительно виня,
они безжалостно секут
коротким кнутиком меня?
Зачем, натягивая лук
и продолжая произвол,
они стремятся каждый звук
вогнать больнее, чем укол?
Привязан к плахе временной,
я, как святейший Себастьян,
пробит очередной стрелой,
но есть в терзаниях изъян:
кем был запущен механизм,
сплетенье тросиков и жил,
чтобы, проснувшись, организм
в согласии с распятьем жил?
17.08
* * *
Все шире в низинах прокосы.
Лесок на просвет все прозрачней.
Все глуше осенние осы
сверлят складень сладости дачной.
Погасли последние угли
в шашлычнице пепельно-ржавой.
Трава седоватые букли
с утра отмывает протравой.
Сосед замечает: "Прелестно.
На лужицах тонкие льдинки.
И кто победит, неизвестно,
здесь в очередном поединке
времен високосного года.
Пора уходить в домоседы.
Зато, безусловно, погода
являет условность победы".
17.08
* * *
Я альманах прочитал, где по белому черным;
водонепроницаемым стал и огнеупорным,
стал безразмернорезиноподобнотягучим,
глухонемым растворимолетучим созвучьем,
жестов сплетеньем и взглядов косых переплеском,
странноокруглым и к прежним обрезкам довеском;
в зеркало глянул: остался ль пытливоупорным,
и обнаружил, что там не по белому черным
фразы спрессованы, куце, темно, неумело,
наоборот прочитал я: по черному белым.
Жизнь моя долгая, беленький наоборотыш,
черные дни пробежали, уже не воротишь;
что ж я, как бусы, нанизывал белые буквы,
переводя Харта Крейна, подумав про Бруклин,
вызубрил "Бруклинский мост" поперек, да и вдоль я;
вот она - нега поэта, читателя доля,
выигрыш в странноприимной ночной лотерее,
где все доступно охальнику и ротозею,
где каждый миг драгоценным рассыплется прахом,
где прошлым дням помахал я чужим альманахом.
18.08.
ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ
Жалуясь, чуть ли не плача,
выронив песенный звук,
коршуны кружат над дачей,
чертят бессмысленный круг.
Тут же подумалось, кстати,
небо недаром светло
мать обучает дитятю,
ставит его на крыло.
Крупная хищная птица
с клювом, подобным копью,
нежностью просто сочится,
плещет заботу свою.
Слушая песню свободы,
вдруг понимаешь ясней
грубую правду природы,
строгую жизнь вне людей.
Тягостней будет и горше,
если душа не споет,
если не выполнит коршун
предназначенье свое.
25.08
* * *
Не могу унять сердцебиенье.
Заклинаю сердце: светом брызнь!
Умираю каждое мгновенье,
все короче будущая жизнь.
Что с того, что прошлая - длиннее!
Мне уже, конечно, не успеть
вырастить дубовую аллею
и на Марсе марсианам спеть.
Дай-то Бог издать 3 тома прозы,
однотомник избранных стихов;
если на бумагу целлюлозы
хватит, я на большее готов.
Я готов прожить годков 140,
не болея, киберчеловек,
ежедневно схватываясь в спорах,
никогда не посещать аптек.
Жизнь моя, шальная вспышка света,
сзади мрак и темень впереди,
то ль планета, то ли же комета,
финишная лента на груди.
09.09.
* * *
Утром выедешь рано, и это - разврат
досыпать на сиденье с несвежей салфеткой,
а когда ты поедешь под вечер назад,
остановки стреляют пружинною веткой.
Норовят (ненароком?) стегнуть по глазам
оголенной, как провод, изогнутой вицей,
между тем, несмотря на такой тарарам,
молодая соседка зачиталась Улицкой.
А глаза у нее, что в крутом кипятке
закружилась случайно упавшая льдинка,
как бы близко не сел, все равно вдалеке
ты, милок, и не надо гундеть без запинки.
Перестукивать будет на стыках состав,
сообщая забытою азбукой Морзе,
что сегодня сумел ты, от века отстав,
раствориться в житейской серебряной прозе.
Что ж, сегодня поездка смогла отпустить,
и не надо ее подъелдыкивать всуе;
только сердце, как голубь, клюет из горсти
и, не зная о чем, беспрестанно воркует.
17.09.
Из книги "РЯБИНОВАЯ ВЕТВЬ"
(Пермь, 1974)
* * *
Россия... Задумаюсь снова,
прочувствую в эти часы
могучего слова основу,
жемчужную россыпь росы.
И сразу же, русы и рослы
(так всплески идут от весла)
всплывут в моей памяти россы
и то, как Россия росла
от первой славянской стоянки
до славой покрытой страны...
И в женщины гордой осанке,
и в звоне задетой струны
Россия... Раскинулись дали.
Вхожу вместе с осенью в лес.
Протяжным дождем отрыдали
глаза голубые небес.
Но вновь на опушке, взгляни-ка,
свежа и упруга на вид,
у пня раскраснелась брусника
и дикий шиповник горит.
Опавшие влажные листья
рукой, наклонясь, разгреби
и ткнутся, прохладны и чисты,
слепыми щенками грибы.
Доверчива наша природа,
и настежь открыта всегда
душа у лесного народа
зайчишки, ежа и дрозда.
Россия...Прозрачные краски
на долы и горы легли;
и можно шагать без опаски
от края до края земли.
И, не превращая в присловье
названье родной стороны,
я вновь повторяю с любовью
рассветное имя страны:
Россия...
28.10.68
СРЕДИ ЛЮДЕЙ
Живу, как дерево в саду.
Как книга среди книг.
Всегда у ближних на виду,
и к этому привык.
Всегда находится рука,
которая спасет;
всегда находится строка,
что за собой ведет.
И теплый дом, и хлеб на стол,
и свет, когда темно
да я б всего не перечел,
что в жизни мне дано!
Хвала соседям и друзьям,
что я не одинок?
Но что сегодня сделал сам?
Кому и я помог?
15.05.69
* * *
Поставь рябиновую ветвь
на стол в стакане.
И в темноте дрожащий свет
не перестанет
струиться от ее плодов,
мерцать тревожно...
О, как хотелось и для слов
того же!
Чтоб мысль, родившая строку,
хранила чувство
и повторялась на веку
тысячеусто...
Пусть слово излучает свет,
во тьму не канет.
Поставь рябиновую ветвь
на стол в стакане.
28.05.70
БАБКИНЫ ПОЛОВИКИ
Василиса свет Матвевна,
ты и впрямь не знаешь сна.
У тебя на сердце, верно.
вечно девичья весна!
И легко челнок играет,
плещет рыбкой золотой
пусть заказчик выбирает
цвет любой, узор любой.
Пышут летом и зимою
радугой из-под руки
синим, красным и зеленым
бабкины половики.
Эх, была бы моя власть,
их бы под ноги не класть;
постелить и глянуть вкось:
как же это де-ла-лось?!
Разноцветные метели
в карусели завертели.
Как взглянули раза два
закружилась голова.
Ой, желтый квадрат
и зеленый квадрат,
так смотрел бы и смотрел бы
день за днем подряд!
Ходит селезень дорожкой,
носит красные сапожки,
а с таким половиком
можно прямо босиком...
Василиса свет Матвевна,
деревенская царевна,
у твоих резных ворот
собирается народ
и несет домой оттуда
пестроклетчатое чудо.
Здесь на радость человеку
ткешь ты радужную реку.
Помрачнеет сторона
без такого полотна.
Остроглазая, как птица,
косы стянуты узлом,
ты склонилась, мастерица,
над прабабкиным станком.
Плавно, с виду без усилья
набираешь воздуха;
и летают руки-крылья
день-деньской без роздыха.
25.10.68
* * *
Зенитные стволы березок
качает ветер вперебой.
Еще рассвет по-детски розов
и даль ясна перед тобой.
И ты подумаешь едва ли,
что охраняет эту даль
содружество берез и стали
надежнее, чем просто сталь.
21.02.69
* * *
Снова бешеный ветер погони
подымает дубы на дыбы;
и храпят половецкие кони,
ошалелые кони судьбы.
Не избыть непонятного страха.
Кто там замер на полном скаку?
И, треща, остается рубаха
белым флагом на черном суку.
Посредине забытого мира
я впечатался в гриву коня.
Гой ты, в яблоках серый задира,
выноси, выноси из огня!
Из чужого полынного века
от напасти и горя бегу
я - в личине того человека,
прапрапредка - и все не могу
оторваться от сросшейся тени,
ухватившей за ворот меня...
И шатает домашние стены,
как усталые ребра коня.
5.11. 69
РЯБИНЫ
Рябины, русские рябины,
темнеют ягоды-рябины,
морщины на кору легли...
Какую боль перенесли?
С чего вы сделались рябыми?
Мне вспоминаются рабыни
(родных татары порубили,
селения дотла спалили,
деревья древние спилили),
их участь: смерть или полон...
Тот запах стоптанной полыни
и дальний колокольный звон
дошли ко мне сквозь рвы времен...
Золу и кровь с землей смешали,
и с той поры по всей Руси
деревья новые росли.
Их ягоды алели горько
как кровь людей,
как кровь земли,
рябинами их нарекли!
Золу и кровь с землей смешали,
а люди русские мужали...
Опять к сохе тянулись руки,
да в пашни сеялось зерно...
О, Русь!
Тебе поклон земной
за все страдания и муки.
Я - сын твой,
перст твоей руки,
слезинка малая во взоре,
дай радость мне вложить, и горе,
и боль в размер моей строки!
Мне важно быть, а не казаться,
мне нужно одного - касаться
твоих людей,
твоих полей
и глубины души твоей.
Пускай мои слова и строки
берут в истории истоки...
Над пепелищем тает дым,
и веет горьким и родным.
1964
ПЕРЕСВЕТ И ЧЕЛУБЕЙ
Вздыблены кони в отчаянной пляске,
зябко блестят золоченые пряжки,