Страница:
Как сохранилось это богатство? Видимо, в основном из-за испуга, что при любом движении, распродаже их семью снова арестуют и уже не выпустят; "мягкие" двадцатые годы миновали давно, тогда можно было, потеряв имение и особняк, одновременно сменить документы на более благонадежные, можно было затеряться в толпе новых горожан, бежавших от сталинской коллективизации.
По-настоящему богат был, конечно, первый муж бабки, Романов, по слухам, внебрачный сын одного из великих князей. Второй муж, Устинов, граф, в тридцатые годы стал плотником, освоив это библейское рукомесло до тонкостей. Оборудованную им мастерскую присвоил себе муж младшей сестры Володиной матери и пропил её за несколько лет. Богатая была мастерская, неисчислимое количество инструментов, включая токарный и другие станки.
Дядя Коля, хохол, бывший бандеровец, этот самый мастеровитый пропойца, отсидел десять лет в ГУЛаге; брюхастый, огромного роста, он особенно пугал Володю своим обожженным уже позднее, после лагеря, на химзаводе лицом: одна половина была нормальная, а другая представляла собой сплошной рубец, из которого выпадывал глаз, как виноградина на веточке, и волосатая ноздря, словно поросячий пятачок. Он бил тетю Таню смертным боем, приучил её пить, заделал ей мимоходом двух детей: старшего кузена-тезку, который, уйдя в армию, бежал за границу, нырнув с линкора и вынырнув в Венесуэле, о чем сообщил через год письмом и после этого сгинул уже навсегда, и младшая кузина, родившаяся заторможенной, наложившая на себя руки в шестнадцать лет (повесилась в лесу на березе, недалеко от поселка, где жила).
Дед перед смертью спятил и настолько возненавидел Советскую власть, что утопил свои документы, в том числе и домовую книгу, в нужнике, и поэтому бедная бабка-колдунья, всю жизнь домовничавшая, не получила ни копейки пенсии.
Дядя Коля в конце концов бросил тетю Таню, сойдясь с молодухой из соседнего цеха, она была глухой и не мешала ему ночи напролет петь пьяные песни, как мешала не в лад подпевавшая Татьяна. Брошенная хохлом, тетка вышла второй раз замуж, тоже неудачно, спилась окончательно (она работала бухгалтером и её уволили с волчьим билетом) и умерла, когда Гордин жил уже в столице. На тетку он долго обижался за то, что мать подарила ей швейцарские настенные часы (прадедовские, перешедшие от бабки), не отдав ему, несмотря на просьбы и уговоры, а тетка их пропила в первую же неделю.
Так вот, на чердаке у бабки в десятилетнем примерно возрасте он и нашел две сакраментальные рукописи: одна, написанная округлым женским почерком, скорее всего тети Тани, представляла собой "общую" тетрадь, заполненную, говоря современным языком, правилами сексуального поведения мужчин и женщин тридцатых годов и остроумно подмеченной классификацией особей по тем же секспризнакам (какие-то "синявки", "корольки", слабо помнится). Написана она была от имени некоего профессора, но автором её был несомненно опытный "ходок", знаток своего дела.
Володя, не понимая и десятой части изложенного, но все-таки млея и пугаясь возможной огласки, добросовестно и почти каллиграфически переписал эту белиберду в другую тетрадь и, забыв о ней, бросил среди своих вещей. Кажется, он даже и не показывал её никому из одноклассников и дворовых друзей-сверстников, а сестра его, ещё не ходившая в школу, тем более была избавлена от подобного "просвещения".
Родители обнаружили переписанную им тетрадь, прочли и пришли в ужас от того, что их тихоня-сын, книгочей, носивший, кстати, почти официальную дворовую кличку "профессор" (изредка к ней добавлялось более обидное определение - "профессор кислых щей") по всем признакам является автором столь квалифицированного труда по сексуальным отношениям. Отчим, причем, сразу свято поверил в его предполагаемое авторство, но мать, врач-инфекционист, все-таки долго колебалась. Приступили к нему с расспросами, впереди маячила чудовищная таска. И Володя, уже тогда изредка писавший стихи, сумел извернуться: он столь убедительно и достоверно рассказал мгновенно сочиненную историю, что его поймали некие бандиты и под угрозой кровавой расправы обязали переписать текст, чтобы его размножить для распространения среди своих (ксероксов и компьютеров тогда не было, даже пишущие машинки были только механические и притом большая редкость даже в учреждениях; многие официальные справки писались от руки, заверяясь в случае необходимости гербовой печатью; существовал, например, такой документ, как "выписка из истории болезни" и т.п.). Родители охотно поверили этой байке, изъяли тетрадь и даже не наказали Володю. Кажется, тетрадь эта какое-то время болталась среди вещей отчима, возможно повышавшего с её помощью свою "квалификацию", но потом куда-то затерялась.
А оригинал он спрятал за стропилами на чердаке своего дома в особом углублении, замаскировав его специально выпиленной доской. Дом этот давно продан и перепродан, там живут третьи хозяева. Конечно, сейчас было бы интересно слазить туда и найти оригинал, тетрадь желтой бумаги; уж сейчас бы Гордин понял в ней каждое слово и может быть использовал бы в каком-нибудь бульварном творении, если бы приспичила такая блажь.
А рукопись романа об удивительной могиле представляла собой изначально настоящую старую книгу in folio, переплетенную в черный бархат с монограммой из серебра А.Е.В. (видимо, Аделаида Евгеньевна Витковская). Внутри находились переплетенные листы бумаги "верже", заполненные косым "летящим" почерком, напоминающим автографы поэта "серебряного века" Михаила Кузмина, о котором Володя тогда не имел никакого представления. А Витковские на самом деле были двоюродными родственниками бабки, урожденной Подвинцовой (по отцу), а по матери (прабабке Гордина) Дягилевой. Любопытно, что Витковские - девичья фамилия тещи Гордина, следовательно Марианна Петровна тоже могла бы при желании носить эту фамилию. Такие наши уральские места: ссыльные настолько перемешались и перепутались, что сейчас разобраться в истинном родстве невозможно, сам черт ногу сломит.
Рукопись мемуарного романа о страшной могиле была для юного Володи "ужастиком" не хуже "Страшной мести" Гоголя. О Стивене Кинге тогда и слыхом не слыхивали, да он и в подметки не годится названным выше книгам. Володя любил перечитывать рукопись, освоив даже диковинный "полуустав", которым был написан оригинал. Еще его любимым чтением были "Война и мир" Толстого (где он безбожно пропускал французские вставки вместе с их переводом) и собрание сочинений А.П. Чехова, которое он перечитал одновременно с "могильными мемуарами" только через двадцать восемь лет и тут же написал в пандан две "чеховских" новеллы. Позже вы с ними познакомитесь.
Когда Гордин служил в армии, он отдал рукопись романа о семье Витковских перепечатать машинистке соседней части, УИРа. Невысокая, словно бы сочащаяся похотью, дама лет тридцати, кажущаяся ему старухой, во время перепечатки рукописи настолько прониклась к Гордину, врачу и поэту, доверием, что стала умолять его помочь в её сексуальных проблемах. Может быть, она решила по простоте душевной, что именно он - автор мемуаров и большой половой разбойник - сумеет её исцелить. Гордин, действительно большой... эгоист, внял только первой половине мольбы и привел к ней шапочнознакомого начинающего сексолога, бывшего однокурсника, который действительно заменил ей беспомощного супруга, но за это взял для прочтения оригинал мемуара (без согласования, как вы понимаете, с Гординым), который машинистка, свято уверенная в крепкой дружбе и взаимопонимании Гордина и сексолога-массажиста, отдала последнему без тени сомнения. После того, как до этого она отдалась ему душой и телом, было бы странно держаться за какую-то чужую писанину.
Сексолог же, заполучив рукопись, пропал из города П., как и цыганка-гадалка из предыдущей главы, выполнив свою роковую мефистофельскую роль. Гордин и тогда-то слабо помнил его имя и едва ли знал фамилию, а через двадцать восемь лет не помнил уже и черты лица чертовски проворного секс-эскулапа.
Но это ещё не все. По дороге из города П. в Москву (то бишь в Коктебель) у Гордина украли его атташе-кейс вместе с машинописью романа о семье Витковских и он был вынужден восстанавливать его по памяти. И хотя память у Гордина была тренированной, феноменальной, "клинописной" (по выражению Георгия Шенгели), поручиться за полное тождество текстов стало невозможно.
Отсюда и мелкие недочеты текстов, несообразности. Видимые и самому автору-соавтору: кладбище то Егошихинское в городе П., то около уездного городка П-ской губернии неподалеку от имения Витковских; управляющий возвращается с кладбища в поместье почему-то навстречу одному из рассказчиков, юристу; рассказ ведется то от лица столичного юриста, то уездного следователя, впрочем, они давние друзья, видимо, сокурсники по московскому университету; более того, вполне возможна путаница в отчествах героев романа и даже в именах и фамилиях. Гордин как раз в процессе восстановления читал роман Набокова "Ада, или Страсть" и страницы романов могли перетасоваться в его сознании. В конце концов, Гордин, что хотел, то и делал. Он не предполагал появления своей рукописи в печати, надеясь ещё двадцать восемь лет шлифовать и полировать ткань романа, но безжалостное стечение обстоятельств, бросившее рукопись его первого романа ловкому литературному проныре, на правах публикатора закрепившего за собой авторские права, которые сегодня уже пытаются оспорить Ниухомнирылов и Сержантов, совершенно лишило его литературных амбиций, и он переслал последующий том дилогии этому же "везунчику", сопроводив дар зловещим угрожающим письмом, которое "везунчик" уничтожил, предусмотрительно не читая. А так, как и его жена - тоже урожденная Витковская (вот какие витки и кренделя дает природа), то он почти на законном основании продолжил беззастенчиво знакомить всех желающих с арабесками придуманных и всамделишних коллизий.
9
В Крым Гордин добрался по железной дороге. Никто его не перехватил, даже пересечение новой границы России и Украины он проспал. Собственно, время пути, когда он не отсыпался, ушло у него на перелистывание первой попавшейся под руку периодики и восстановление по памяти текста прошловекового триллера. Ах, как мечтал написать триллер Кроликов! Его неоднократно анонсировал журнал "Пламя", он сто пятьдесят раз твердил, какой он могучий и талантливый и вот уже семьсот страниц накропал (любопытно, кстати, какой сухой остаток?), но когда Гордин делился с ним по телефону соображениями о законах жанра, Кроликов, несмотря на все свои амбиции новопринятого члена Пен-клуба, конспектировал эти худосочные теоретические эскапады, не подкрепленные совершенно никакой практикой. Но вот тебе, Вовочка, и Юрьев день! Вот тебе и карты в руки! Триллерист, артиллерист...
Многое ему приходилось с трудом домысливать. Хотя с романных событий миновало всего-то сто лет, для российских преобразований срок плевый, здесь за тысячелетие человек практически не изменился, все равно ряд душевных движений, моментов поведения и особенно нравственного выбора был ему непонятен, не говоря уже о развитии техники.
В Феодосию приехали утром, и по дороге Гордин долго смотрел в окно на мерцающее голубое море. Оно напоминало ему лазурные глаза Тани Паниной, "у тебя глаза морского цвета, у тебя глаза - два бурных моря..." почти тут же сочинился у него романс, не хватало только конгениальной музыкальной подкладки или наоборот накидки.
В Феодосии он с удовлетворением поменял свои доллары на украинские гривны и карбованцы, курс был значительно выгоднее, чем в Москве; и Гордин со своей чуть-чуть початой тысячей баксов чувствовал себя не просто потомственным графом или князем, а самым настоящим королем.
Сев в такси, он был в Планерском менее, чем за час. Подъехав прямо к воротам Дома творчества, он расплатился украинской валютой и смело отправился к дежурной сестре-хозяйке. Назвав по имени-отчеству директора, осведомившись следом, какой по счету дом он поставил на своем участке третий или четвертый - для подрастающих сыновей, Гордин получил после предъявления членского билета СП несуществующего государства отдельный номер на престижном втором этаже в коттедже рядом с памятником Ленину, до сих пор не снесенном воинственными демократами; милую женщину, обеспечившую ему законный, впрочем, уют, он отблагодарил цейлонским чаем и штатовскими сигаретами, купленными по дороге. И хотя сегодня этот скромный товар не представлял дефицита, были бы только деньги, все равно традиция оставалась традицией, а халява - халявой, и Гордин, будучи сверхэкономным от природы или трудного голодного детства, все равно любил вознаграждать даже мало-мальские усилия, направленные непосредственно в его адрес.
Войдя в номер, он с удовольствием прочувствовал скрежет ключа в замке, напомнивший ему скрежетанье кузнечиков на заре туманной юности. Наконец-то один, наконец-то наедине с собой, со своими пусть немногими, но хочется надеяться самобытными мыслями.
Он разложил немногие вещи, купленные также по дороге. Вместо атташе-кейса, спертого по дороге ловкими жуликами (то-то будет у них разочарование, когда они обнаружат внутри машинопись странного романа, который и читать скорее всего не будут, а выкинут в ближайшую урну или сожгут, и стопки чистой бумаги с несколькими исписанными листками почерком, напоминающим не то Пушкина, не то Ленина Владимира Ильича). Из пластиковой сумки Владимир Михайлович достал бутылку местной водки и двухлитровую бутыль "Кока-колы" с "золотой" крышкой. Смешав две жидкости, а попутно заглянув на дно кока-кольской крышки и обнаружив там, увы, "секретную" формулу, то есть скорее всего не выиграв, граф Гордин с удовольствием принял вовнутрь самодельный коктейль во славу Союза советских писателей, в том числе и Сержантова, и Ниухомнирылова. Закусывать было нечем, но впереди радостно маячил обед в столовой и Гордин энергично ринулся туда.
В основном зале он узрел поэта Кривду, сливающего аккуратно в стеклянную баночку суп и зажимающего котлету между двумя ломтями хлеба, и понял: он - дома, а Кривда, конечно, с новой любовницей. Выйдя из столовой, Владимир Михайлович зажмурился, словно Чеширский кот, улыбнулся, облизнувшись даже, и стал оглядываться. Буквально рядом окапывала деревья здешняя разнорабочая, вполне смазливая девушка. Гордин по-кошачьи улыбнулся ей, пряча на всякий случай коронки за губами, и предложил немедленно почитать стихи. К его удивлению и некоторому разочарованию она сразу согласилась, но почему-то добавила, что лучше стихи послушать в номере, так как местная администрация бдит и очень не любит, когда стихи разнорабочим, особенно женского пола, читают прямо на рабочем месте.
- Вы мне скажите, где Вы остановились, и через полчаса я буду, как штык или штыковая лопата, как Вы предпочитаете.
Девушка оказалась с юмором, но тем не менее точной, и действительно, через двадцать-тридцать минут, она рыбкой скользнула к нему в номер, через пару минут охотно выпила водки, не вспоминая о поэзии, а ещё через минуту изображала голую русалку в гординской постели и искренне удивилась, когда он, взглянув изумленно на округленный живот, спросил: "Ты что - беременна? На каком месяце?"
- Господи, тебе-то какое дело, даже лучше, не будет проблем, рассмеялась лучисто Валя или Женя и, не откладывая в долгий ящик, показала ему чудеса постельного гуманизма.
Владимир Михайлович тоже резвился, как мальчик. Он играл со своим потенциальным маршальским жезлом и, не желая складывать его даже на время в ранец, постарался воткнуть его буквально в каждое мало-мальски пригодное для этого укромное укрытие. Валя или Женя всячески потворствовала этому замечательному занятию, только её тугой округлый живот вызывал у Гордина, во-первых, образ волейбольного мяча, во-вторых, желание перебросить этот мяч через сетку и никогда больше не видеть. Что было тому причиной, он не знал, но поскольку интуиция его никогда не подводила, он ей доверился и выпроводил после двух геймов крымскую русалку и волейболистку вон, по возможности скрасив сие добровольным подношением оставшихся украшений стола в одну из свободных пластиковых сумок.
Небезынтересно, что несколько позднее Валя или Женя стала его по-детски шантажировать, забыв об обстоятельствах первой встречи, необходимостью аборта, к первопричине которого он, естественно, не имел никакого отношения, а также мифической историей наподобие его давней байки насчет терроризировавшей его банды уголовников, жаждущих переписывания сексинструкций на предмет лучшей информированности по договоренности между посетителями и посетительницами П-ских танцплощадок. По её же версии, она вместо того, чтобы перевезти по пути следования наркотики, переусердствовала по части волейбола с новоприбывшим писателем и нарушила график, а наркоклиенты, не дождавшись обещанной порции кайфа, выставили встречный счет её работодателям и, мол, вам, господин писатель, и следует возместить ущерб от аренды волейболистки, иначе будет очень плохо всем и в первую очередь ему, так как он не местный и самый крайний.
Гордин был уже не мальчик и со смехом отмахнулся от глупо построенной версии, платить стоит хотя бы за стройно и талантливо выстроенный сюжет. Отказавшись немедленно от очередной порции волейбольной ласки, он попрощался со сверхурочницей и, встретив её через полмесяца с необыкновенной красоткой, оказавшейся её младшей сестрой, с удивлением осознал, что ничего не понимает ни в волейболе, ни тем более в волейболистках. Только прежний Мельцин, пока не сосредоточился на большом теннисе, мог бы научить этому благородному знанию ещё более благородного вида спорта.
По вечерам Владимир Михайлович захаживал к Нине в подобие фитобара, где регулярно пил ароматный чай из крымских трав, утолял голод домашним сыром и напряженно вспоминал перипетии романа о семье Витковских. Он чувствовал, что если он не запишет немедленно по памяти полторы сотни машинописных страниц, то уже никогда жуткая тайна П-ской могилы не сможет позволить оттягиваться миллионам потенциальных читателей наподобие других триллеров прошлого века типа "Страшной мести" или "Кармен". Дозированная пошлость по-своему гениальна, как "секрет" ряда животных необходим для производства лучших духов. Бедный Гордин, magistre de elegantum отечественной литературы, впервые попробовал себя в качестве "играющего" тренера.
В Доме творчества он встретил две татарские супружеские пары. С одним из поэтов он учился в литинституте и даже с удовольствием переводил его ранние стихи, но сейчас почему-то не встретил должного взаимопонимания, возможно, у автора был комплекс супергениальности. Его псевдоним, кроме шуток, был Мехмед Модель. Другой поэт, Равиль Хайруллин, лысый, сосредоточенный главным образом на своем физическом здоровье, бегал с утра до вечера в полном спортивном обмундировании по территории Дома творчества, опасаясь выбежать хотя бы на набережную; в творчестве он последнее время перешел со стихов на прозу, в которой Гордин пока мало что понимал, и то время, что не бегал по асфальту, стучал на пишущей машинке "Ятрань".
В татарской компании Гордин и посетил Бахчисарай и Чуфут-кале, но главной радостью и туристической достопримечательностью для него оставался собственный отдельный номер в коттедже, а последующей по значимости набережная. Именно здесь он встретился и познакомился с белорусской волейболисткой (без метафорического гротеска и метонимии, господа!) Тамарой, к тому же любительницей игры в шашечные поддавки, чьи глаза затмили на какое-то время глаза Тани Паниной и Гордин забуксовал на девятой главе. Именно на набережной он встретился с другой, сегодняшней Таней Паниной, которая читала ему наизусть три ночи кряду романы Генри Миллера, на ходу иллюстрируя их живыми картинами в одном (собственном) лице или в двух лицах, привлекая в качестве напарника Гордина.
Вода для купания была ещё холодная, и только, взяв с собой непочатую бутылку коньяка (половину - до, вторую - после, а ещё лучше целиком вместо) можно было попытаться получить удовольствие от бултыхания в среде обитания медуз и прогулочных водных велосипедов.
В поселке отдыхали актрисы, любившие посещать писательский пляж. Одна из них была второй женой поэта и драматурга Виктора Коркина, следовательно для Гордина - табу, а вторая - очень даже ничего, если бы не любила театр абсурда и не пыталась превратить в оный самые простые человеческие желания. Впрочем, она настолько вдохновила нашего героя, что он не только написал пьесу о Державине александрийским стихом, где роль императрицы Екатерины предназначалась именно вдохновительнице, парадокс заключался в том, что по замыслу сбитого с панталыку автора императрица должна была выступить арбитром на дуэли двух лесбиянок, а это даже для студенческого театра МГУ времен перестройки и гласности было западло, но и похитил её синий лифчик (верхнюю часть купальника) и увез его с собой, фетишист несчастный, чтобы до сих пор хранить в пластмассовой матрешке (футляре от новогоднего подарка десятилетней давности).
Подвиги Владимира на благодатной коктебельской земле, возможно, и увеличивались бы в геометрической прогрессии, но однажды, подойдя к своему номеру, он был остановлен у двери парой гарных парубков в шортах и топ-лесс, которые, вежливо предупредив его возможное сопротивление и бессмысленные встречные вопросы, осведомились: "Мистер Гордин? How are you? Don't warry. Вас изымает Интерпол".
Так закончилась, не успев начаться, коктебельско-амурная история нашего московского беглеца.
10
Этапировали Гордина по-божески, без излишнего афиширования. Разрешили спокойно собрать вещи, произвести расчет и даже получить назад деньги за неиспользованные дни в Доме творчества. Посоветовали причиной срочного отъезда выставить срочную творческую командировку за рубеж, на международную книжную выставку. Прослышавшие об этом отдыхающие коллеги те несколько часов, которые он провел в предотъездной беготне на территории Дома творчества, смотрели на него с повышенным интересом и изрядной доли зависти, перемешанной с ненавистью. Поэт Вадим Кривда подошел и на правах старого знакомого досконально осведомился: в какую страну, надолго ли едет Гордин и нельзя ли ему присоединиться или хотя помочь распродать часть тиража его книги стихов, изданной за свой счет в Ташкенте... Владимир Михайлович изворачивался, как уж на сковороде, придумывая несуществующие подробности и детали.
Увезли его с почетом, с эскортом, принятым за знак высшего благоволения новых властей остающимися отдыхать и творить писателями, на "Джипе Чероки" прямо в аэропорт Симферополя, а там, передав с рук на руки российским коллегам, два незалежных "интерпольца" исчезли из его жизни навсегда. По дороге они мужественно не сказали ему практически ничего по сути задержания, ссылаясь на тайну следствия.
Новые сопровождающие были во-первых, в удвоенном составе против украинских сыщиков, то есть четверо; во-вторых, не более разговорчивы, правда, успокаивая Гордина тем, что в Москве все немедленно разъяснится и скорее всего он будет просто проходить свидетелем по делу. Из разговоров Владимир Михайлович все-таки понял, что задержан вовсе не по факту сгоревшей дачи в Фирсановке, а по важным международным причинам. Собственно, поэтому и был подключен "Интерпол". Не зная за собой никаких особых грехов, он тем не менее страшился возможности оказаться козлом отпущения; последнее время вообще стало "модным" цеплять бывших "неприкасаемых", нарочно подставлять их под ураганный огонь критики. Арест дипломата Орехова, между прочим, заметного детективиста, описывавшего в романах свою полную приключений жизнь, заставил широкие массы читателей и телезрителей считать, что нынешние писатели вообще потенциальные шпионы и предатели. Возникла даже шутка: "Сегодня чист, как Говард Фаст, а завтра Родину продаст". Причем тут Говард Фаст, который давно умер и ещё более давно не переиздавался (в детстве Гордин читал одну из его книг "Тони и волшебная дверь", но особого восторга не испытал) было непонятно, видимо, для красного словца. Кстати, по Москве давно уже ходили упорные слухи, а недавно Гордин слышал уже и собственными ушами и даже видел по телевизору одного из инициаторов роспуска всех союзов писателей, траченого молью джазиста и мелкого литератора, не принимаемого в этот союз за отсутствием публикаций уже двадцать восемь лет. Основной же причиной готовящегося роспуска было не столько нежелание правительства думать о материальном положении деятелей отечественной культуры, сколько горячее стремление новых "демократов" навсегда "прихватизировать" занятые их семьями дачи в Голицыно, Переделкино и Шереметьевке, формально принадлежащие творческим организациям и Литфонду. Пусть и внуки, не всегда наследующие таланты своих предков, как следует попользуются - вот был скрытый движущий момент, в чем убеждал Гордина ещё два года назад давний его приятель из Министерства печати Алексей Алибеков, выходец из Челябинска, почти земляк.
По-настоящему богат был, конечно, первый муж бабки, Романов, по слухам, внебрачный сын одного из великих князей. Второй муж, Устинов, граф, в тридцатые годы стал плотником, освоив это библейское рукомесло до тонкостей. Оборудованную им мастерскую присвоил себе муж младшей сестры Володиной матери и пропил её за несколько лет. Богатая была мастерская, неисчислимое количество инструментов, включая токарный и другие станки.
Дядя Коля, хохол, бывший бандеровец, этот самый мастеровитый пропойца, отсидел десять лет в ГУЛаге; брюхастый, огромного роста, он особенно пугал Володю своим обожженным уже позднее, после лагеря, на химзаводе лицом: одна половина была нормальная, а другая представляла собой сплошной рубец, из которого выпадывал глаз, как виноградина на веточке, и волосатая ноздря, словно поросячий пятачок. Он бил тетю Таню смертным боем, приучил её пить, заделал ей мимоходом двух детей: старшего кузена-тезку, который, уйдя в армию, бежал за границу, нырнув с линкора и вынырнув в Венесуэле, о чем сообщил через год письмом и после этого сгинул уже навсегда, и младшая кузина, родившаяся заторможенной, наложившая на себя руки в шестнадцать лет (повесилась в лесу на березе, недалеко от поселка, где жила).
Дед перед смертью спятил и настолько возненавидел Советскую власть, что утопил свои документы, в том числе и домовую книгу, в нужнике, и поэтому бедная бабка-колдунья, всю жизнь домовничавшая, не получила ни копейки пенсии.
Дядя Коля в конце концов бросил тетю Таню, сойдясь с молодухой из соседнего цеха, она была глухой и не мешала ему ночи напролет петь пьяные песни, как мешала не в лад подпевавшая Татьяна. Брошенная хохлом, тетка вышла второй раз замуж, тоже неудачно, спилась окончательно (она работала бухгалтером и её уволили с волчьим билетом) и умерла, когда Гордин жил уже в столице. На тетку он долго обижался за то, что мать подарила ей швейцарские настенные часы (прадедовские, перешедшие от бабки), не отдав ему, несмотря на просьбы и уговоры, а тетка их пропила в первую же неделю.
Так вот, на чердаке у бабки в десятилетнем примерно возрасте он и нашел две сакраментальные рукописи: одна, написанная округлым женским почерком, скорее всего тети Тани, представляла собой "общую" тетрадь, заполненную, говоря современным языком, правилами сексуального поведения мужчин и женщин тридцатых годов и остроумно подмеченной классификацией особей по тем же секспризнакам (какие-то "синявки", "корольки", слабо помнится). Написана она была от имени некоего профессора, но автором её был несомненно опытный "ходок", знаток своего дела.
Володя, не понимая и десятой части изложенного, но все-таки млея и пугаясь возможной огласки, добросовестно и почти каллиграфически переписал эту белиберду в другую тетрадь и, забыв о ней, бросил среди своих вещей. Кажется, он даже и не показывал её никому из одноклассников и дворовых друзей-сверстников, а сестра его, ещё не ходившая в школу, тем более была избавлена от подобного "просвещения".
Родители обнаружили переписанную им тетрадь, прочли и пришли в ужас от того, что их тихоня-сын, книгочей, носивший, кстати, почти официальную дворовую кличку "профессор" (изредка к ней добавлялось более обидное определение - "профессор кислых щей") по всем признакам является автором столь квалифицированного труда по сексуальным отношениям. Отчим, причем, сразу свято поверил в его предполагаемое авторство, но мать, врач-инфекционист, все-таки долго колебалась. Приступили к нему с расспросами, впереди маячила чудовищная таска. И Володя, уже тогда изредка писавший стихи, сумел извернуться: он столь убедительно и достоверно рассказал мгновенно сочиненную историю, что его поймали некие бандиты и под угрозой кровавой расправы обязали переписать текст, чтобы его размножить для распространения среди своих (ксероксов и компьютеров тогда не было, даже пишущие машинки были только механические и притом большая редкость даже в учреждениях; многие официальные справки писались от руки, заверяясь в случае необходимости гербовой печатью; существовал, например, такой документ, как "выписка из истории болезни" и т.п.). Родители охотно поверили этой байке, изъяли тетрадь и даже не наказали Володю. Кажется, тетрадь эта какое-то время болталась среди вещей отчима, возможно повышавшего с её помощью свою "квалификацию", но потом куда-то затерялась.
А оригинал он спрятал за стропилами на чердаке своего дома в особом углублении, замаскировав его специально выпиленной доской. Дом этот давно продан и перепродан, там живут третьи хозяева. Конечно, сейчас было бы интересно слазить туда и найти оригинал, тетрадь желтой бумаги; уж сейчас бы Гордин понял в ней каждое слово и может быть использовал бы в каком-нибудь бульварном творении, если бы приспичила такая блажь.
А рукопись романа об удивительной могиле представляла собой изначально настоящую старую книгу in folio, переплетенную в черный бархат с монограммой из серебра А.Е.В. (видимо, Аделаида Евгеньевна Витковская). Внутри находились переплетенные листы бумаги "верже", заполненные косым "летящим" почерком, напоминающим автографы поэта "серебряного века" Михаила Кузмина, о котором Володя тогда не имел никакого представления. А Витковские на самом деле были двоюродными родственниками бабки, урожденной Подвинцовой (по отцу), а по матери (прабабке Гордина) Дягилевой. Любопытно, что Витковские - девичья фамилия тещи Гордина, следовательно Марианна Петровна тоже могла бы при желании носить эту фамилию. Такие наши уральские места: ссыльные настолько перемешались и перепутались, что сейчас разобраться в истинном родстве невозможно, сам черт ногу сломит.
Рукопись мемуарного романа о страшной могиле была для юного Володи "ужастиком" не хуже "Страшной мести" Гоголя. О Стивене Кинге тогда и слыхом не слыхивали, да он и в подметки не годится названным выше книгам. Володя любил перечитывать рукопись, освоив даже диковинный "полуустав", которым был написан оригинал. Еще его любимым чтением были "Война и мир" Толстого (где он безбожно пропускал французские вставки вместе с их переводом) и собрание сочинений А.П. Чехова, которое он перечитал одновременно с "могильными мемуарами" только через двадцать восемь лет и тут же написал в пандан две "чеховских" новеллы. Позже вы с ними познакомитесь.
Когда Гордин служил в армии, он отдал рукопись романа о семье Витковских перепечатать машинистке соседней части, УИРа. Невысокая, словно бы сочащаяся похотью, дама лет тридцати, кажущаяся ему старухой, во время перепечатки рукописи настолько прониклась к Гордину, врачу и поэту, доверием, что стала умолять его помочь в её сексуальных проблемах. Может быть, она решила по простоте душевной, что именно он - автор мемуаров и большой половой разбойник - сумеет её исцелить. Гордин, действительно большой... эгоист, внял только первой половине мольбы и привел к ней шапочнознакомого начинающего сексолога, бывшего однокурсника, который действительно заменил ей беспомощного супруга, но за это взял для прочтения оригинал мемуара (без согласования, как вы понимаете, с Гординым), который машинистка, свято уверенная в крепкой дружбе и взаимопонимании Гордина и сексолога-массажиста, отдала последнему без тени сомнения. После того, как до этого она отдалась ему душой и телом, было бы странно держаться за какую-то чужую писанину.
Сексолог же, заполучив рукопись, пропал из города П., как и цыганка-гадалка из предыдущей главы, выполнив свою роковую мефистофельскую роль. Гордин и тогда-то слабо помнил его имя и едва ли знал фамилию, а через двадцать восемь лет не помнил уже и черты лица чертовски проворного секс-эскулапа.
Но это ещё не все. По дороге из города П. в Москву (то бишь в Коктебель) у Гордина украли его атташе-кейс вместе с машинописью романа о семье Витковских и он был вынужден восстанавливать его по памяти. И хотя память у Гордина была тренированной, феноменальной, "клинописной" (по выражению Георгия Шенгели), поручиться за полное тождество текстов стало невозможно.
Отсюда и мелкие недочеты текстов, несообразности. Видимые и самому автору-соавтору: кладбище то Егошихинское в городе П., то около уездного городка П-ской губернии неподалеку от имения Витковских; управляющий возвращается с кладбища в поместье почему-то навстречу одному из рассказчиков, юристу; рассказ ведется то от лица столичного юриста, то уездного следователя, впрочем, они давние друзья, видимо, сокурсники по московскому университету; более того, вполне возможна путаница в отчествах героев романа и даже в именах и фамилиях. Гордин как раз в процессе восстановления читал роман Набокова "Ада, или Страсть" и страницы романов могли перетасоваться в его сознании. В конце концов, Гордин, что хотел, то и делал. Он не предполагал появления своей рукописи в печати, надеясь ещё двадцать восемь лет шлифовать и полировать ткань романа, но безжалостное стечение обстоятельств, бросившее рукопись его первого романа ловкому литературному проныре, на правах публикатора закрепившего за собой авторские права, которые сегодня уже пытаются оспорить Ниухомнирылов и Сержантов, совершенно лишило его литературных амбиций, и он переслал последующий том дилогии этому же "везунчику", сопроводив дар зловещим угрожающим письмом, которое "везунчик" уничтожил, предусмотрительно не читая. А так, как и его жена - тоже урожденная Витковская (вот какие витки и кренделя дает природа), то он почти на законном основании продолжил беззастенчиво знакомить всех желающих с арабесками придуманных и всамделишних коллизий.
9
В Крым Гордин добрался по железной дороге. Никто его не перехватил, даже пересечение новой границы России и Украины он проспал. Собственно, время пути, когда он не отсыпался, ушло у него на перелистывание первой попавшейся под руку периодики и восстановление по памяти текста прошловекового триллера. Ах, как мечтал написать триллер Кроликов! Его неоднократно анонсировал журнал "Пламя", он сто пятьдесят раз твердил, какой он могучий и талантливый и вот уже семьсот страниц накропал (любопытно, кстати, какой сухой остаток?), но когда Гордин делился с ним по телефону соображениями о законах жанра, Кроликов, несмотря на все свои амбиции новопринятого члена Пен-клуба, конспектировал эти худосочные теоретические эскапады, не подкрепленные совершенно никакой практикой. Но вот тебе, Вовочка, и Юрьев день! Вот тебе и карты в руки! Триллерист, артиллерист...
Многое ему приходилось с трудом домысливать. Хотя с романных событий миновало всего-то сто лет, для российских преобразований срок плевый, здесь за тысячелетие человек практически не изменился, все равно ряд душевных движений, моментов поведения и особенно нравственного выбора был ему непонятен, не говоря уже о развитии техники.
В Феодосию приехали утром, и по дороге Гордин долго смотрел в окно на мерцающее голубое море. Оно напоминало ему лазурные глаза Тани Паниной, "у тебя глаза морского цвета, у тебя глаза - два бурных моря..." почти тут же сочинился у него романс, не хватало только конгениальной музыкальной подкладки или наоборот накидки.
В Феодосии он с удовлетворением поменял свои доллары на украинские гривны и карбованцы, курс был значительно выгоднее, чем в Москве; и Гордин со своей чуть-чуть початой тысячей баксов чувствовал себя не просто потомственным графом или князем, а самым настоящим королем.
Сев в такси, он был в Планерском менее, чем за час. Подъехав прямо к воротам Дома творчества, он расплатился украинской валютой и смело отправился к дежурной сестре-хозяйке. Назвав по имени-отчеству директора, осведомившись следом, какой по счету дом он поставил на своем участке третий или четвертый - для подрастающих сыновей, Гордин получил после предъявления членского билета СП несуществующего государства отдельный номер на престижном втором этаже в коттедже рядом с памятником Ленину, до сих пор не снесенном воинственными демократами; милую женщину, обеспечившую ему законный, впрочем, уют, он отблагодарил цейлонским чаем и штатовскими сигаретами, купленными по дороге. И хотя сегодня этот скромный товар не представлял дефицита, были бы только деньги, все равно традиция оставалась традицией, а халява - халявой, и Гордин, будучи сверхэкономным от природы или трудного голодного детства, все равно любил вознаграждать даже мало-мальские усилия, направленные непосредственно в его адрес.
Войдя в номер, он с удовольствием прочувствовал скрежет ключа в замке, напомнивший ему скрежетанье кузнечиков на заре туманной юности. Наконец-то один, наконец-то наедине с собой, со своими пусть немногими, но хочется надеяться самобытными мыслями.
Он разложил немногие вещи, купленные также по дороге. Вместо атташе-кейса, спертого по дороге ловкими жуликами (то-то будет у них разочарование, когда они обнаружат внутри машинопись странного романа, который и читать скорее всего не будут, а выкинут в ближайшую урну или сожгут, и стопки чистой бумаги с несколькими исписанными листками почерком, напоминающим не то Пушкина, не то Ленина Владимира Ильича). Из пластиковой сумки Владимир Михайлович достал бутылку местной водки и двухлитровую бутыль "Кока-колы" с "золотой" крышкой. Смешав две жидкости, а попутно заглянув на дно кока-кольской крышки и обнаружив там, увы, "секретную" формулу, то есть скорее всего не выиграв, граф Гордин с удовольствием принял вовнутрь самодельный коктейль во славу Союза советских писателей, в том числе и Сержантова, и Ниухомнирылова. Закусывать было нечем, но впереди радостно маячил обед в столовой и Гордин энергично ринулся туда.
В основном зале он узрел поэта Кривду, сливающего аккуратно в стеклянную баночку суп и зажимающего котлету между двумя ломтями хлеба, и понял: он - дома, а Кривда, конечно, с новой любовницей. Выйдя из столовой, Владимир Михайлович зажмурился, словно Чеширский кот, улыбнулся, облизнувшись даже, и стал оглядываться. Буквально рядом окапывала деревья здешняя разнорабочая, вполне смазливая девушка. Гордин по-кошачьи улыбнулся ей, пряча на всякий случай коронки за губами, и предложил немедленно почитать стихи. К его удивлению и некоторому разочарованию она сразу согласилась, но почему-то добавила, что лучше стихи послушать в номере, так как местная администрация бдит и очень не любит, когда стихи разнорабочим, особенно женского пола, читают прямо на рабочем месте.
- Вы мне скажите, где Вы остановились, и через полчаса я буду, как штык или штыковая лопата, как Вы предпочитаете.
Девушка оказалась с юмором, но тем не менее точной, и действительно, через двадцать-тридцать минут, она рыбкой скользнула к нему в номер, через пару минут охотно выпила водки, не вспоминая о поэзии, а ещё через минуту изображала голую русалку в гординской постели и искренне удивилась, когда он, взглянув изумленно на округленный живот, спросил: "Ты что - беременна? На каком месяце?"
- Господи, тебе-то какое дело, даже лучше, не будет проблем, рассмеялась лучисто Валя или Женя и, не откладывая в долгий ящик, показала ему чудеса постельного гуманизма.
Владимир Михайлович тоже резвился, как мальчик. Он играл со своим потенциальным маршальским жезлом и, не желая складывать его даже на время в ранец, постарался воткнуть его буквально в каждое мало-мальски пригодное для этого укромное укрытие. Валя или Женя всячески потворствовала этому замечательному занятию, только её тугой округлый живот вызывал у Гордина, во-первых, образ волейбольного мяча, во-вторых, желание перебросить этот мяч через сетку и никогда больше не видеть. Что было тому причиной, он не знал, но поскольку интуиция его никогда не подводила, он ей доверился и выпроводил после двух геймов крымскую русалку и волейболистку вон, по возможности скрасив сие добровольным подношением оставшихся украшений стола в одну из свободных пластиковых сумок.
Небезынтересно, что несколько позднее Валя или Женя стала его по-детски шантажировать, забыв об обстоятельствах первой встречи, необходимостью аборта, к первопричине которого он, естественно, не имел никакого отношения, а также мифической историей наподобие его давней байки насчет терроризировавшей его банды уголовников, жаждущих переписывания сексинструкций на предмет лучшей информированности по договоренности между посетителями и посетительницами П-ских танцплощадок. По её же версии, она вместо того, чтобы перевезти по пути следования наркотики, переусердствовала по части волейбола с новоприбывшим писателем и нарушила график, а наркоклиенты, не дождавшись обещанной порции кайфа, выставили встречный счет её работодателям и, мол, вам, господин писатель, и следует возместить ущерб от аренды волейболистки, иначе будет очень плохо всем и в первую очередь ему, так как он не местный и самый крайний.
Гордин был уже не мальчик и со смехом отмахнулся от глупо построенной версии, платить стоит хотя бы за стройно и талантливо выстроенный сюжет. Отказавшись немедленно от очередной порции волейбольной ласки, он попрощался со сверхурочницей и, встретив её через полмесяца с необыкновенной красоткой, оказавшейся её младшей сестрой, с удивлением осознал, что ничего не понимает ни в волейболе, ни тем более в волейболистках. Только прежний Мельцин, пока не сосредоточился на большом теннисе, мог бы научить этому благородному знанию ещё более благородного вида спорта.
По вечерам Владимир Михайлович захаживал к Нине в подобие фитобара, где регулярно пил ароматный чай из крымских трав, утолял голод домашним сыром и напряженно вспоминал перипетии романа о семье Витковских. Он чувствовал, что если он не запишет немедленно по памяти полторы сотни машинописных страниц, то уже никогда жуткая тайна П-ской могилы не сможет позволить оттягиваться миллионам потенциальных читателей наподобие других триллеров прошлого века типа "Страшной мести" или "Кармен". Дозированная пошлость по-своему гениальна, как "секрет" ряда животных необходим для производства лучших духов. Бедный Гордин, magistre de elegantum отечественной литературы, впервые попробовал себя в качестве "играющего" тренера.
В Доме творчества он встретил две татарские супружеские пары. С одним из поэтов он учился в литинституте и даже с удовольствием переводил его ранние стихи, но сейчас почему-то не встретил должного взаимопонимания, возможно, у автора был комплекс супергениальности. Его псевдоним, кроме шуток, был Мехмед Модель. Другой поэт, Равиль Хайруллин, лысый, сосредоточенный главным образом на своем физическом здоровье, бегал с утра до вечера в полном спортивном обмундировании по территории Дома творчества, опасаясь выбежать хотя бы на набережную; в творчестве он последнее время перешел со стихов на прозу, в которой Гордин пока мало что понимал, и то время, что не бегал по асфальту, стучал на пишущей машинке "Ятрань".
В татарской компании Гордин и посетил Бахчисарай и Чуфут-кале, но главной радостью и туристической достопримечательностью для него оставался собственный отдельный номер в коттедже, а последующей по значимости набережная. Именно здесь он встретился и познакомился с белорусской волейболисткой (без метафорического гротеска и метонимии, господа!) Тамарой, к тому же любительницей игры в шашечные поддавки, чьи глаза затмили на какое-то время глаза Тани Паниной и Гордин забуксовал на девятой главе. Именно на набережной он встретился с другой, сегодняшней Таней Паниной, которая читала ему наизусть три ночи кряду романы Генри Миллера, на ходу иллюстрируя их живыми картинами в одном (собственном) лице или в двух лицах, привлекая в качестве напарника Гордина.
Вода для купания была ещё холодная, и только, взяв с собой непочатую бутылку коньяка (половину - до, вторую - после, а ещё лучше целиком вместо) можно было попытаться получить удовольствие от бултыхания в среде обитания медуз и прогулочных водных велосипедов.
В поселке отдыхали актрисы, любившие посещать писательский пляж. Одна из них была второй женой поэта и драматурга Виктора Коркина, следовательно для Гордина - табу, а вторая - очень даже ничего, если бы не любила театр абсурда и не пыталась превратить в оный самые простые человеческие желания. Впрочем, она настолько вдохновила нашего героя, что он не только написал пьесу о Державине александрийским стихом, где роль императрицы Екатерины предназначалась именно вдохновительнице, парадокс заключался в том, что по замыслу сбитого с панталыку автора императрица должна была выступить арбитром на дуэли двух лесбиянок, а это даже для студенческого театра МГУ времен перестройки и гласности было западло, но и похитил её синий лифчик (верхнюю часть купальника) и увез его с собой, фетишист несчастный, чтобы до сих пор хранить в пластмассовой матрешке (футляре от новогоднего подарка десятилетней давности).
Подвиги Владимира на благодатной коктебельской земле, возможно, и увеличивались бы в геометрической прогрессии, но однажды, подойдя к своему номеру, он был остановлен у двери парой гарных парубков в шортах и топ-лесс, которые, вежливо предупредив его возможное сопротивление и бессмысленные встречные вопросы, осведомились: "Мистер Гордин? How are you? Don't warry. Вас изымает Интерпол".
Так закончилась, не успев начаться, коктебельско-амурная история нашего московского беглеца.
10
Этапировали Гордина по-божески, без излишнего афиширования. Разрешили спокойно собрать вещи, произвести расчет и даже получить назад деньги за неиспользованные дни в Доме творчества. Посоветовали причиной срочного отъезда выставить срочную творческую командировку за рубеж, на международную книжную выставку. Прослышавшие об этом отдыхающие коллеги те несколько часов, которые он провел в предотъездной беготне на территории Дома творчества, смотрели на него с повышенным интересом и изрядной доли зависти, перемешанной с ненавистью. Поэт Вадим Кривда подошел и на правах старого знакомого досконально осведомился: в какую страну, надолго ли едет Гордин и нельзя ли ему присоединиться или хотя помочь распродать часть тиража его книги стихов, изданной за свой счет в Ташкенте... Владимир Михайлович изворачивался, как уж на сковороде, придумывая несуществующие подробности и детали.
Увезли его с почетом, с эскортом, принятым за знак высшего благоволения новых властей остающимися отдыхать и творить писателями, на "Джипе Чероки" прямо в аэропорт Симферополя, а там, передав с рук на руки российским коллегам, два незалежных "интерпольца" исчезли из его жизни навсегда. По дороге они мужественно не сказали ему практически ничего по сути задержания, ссылаясь на тайну следствия.
Новые сопровождающие были во-первых, в удвоенном составе против украинских сыщиков, то есть четверо; во-вторых, не более разговорчивы, правда, успокаивая Гордина тем, что в Москве все немедленно разъяснится и скорее всего он будет просто проходить свидетелем по делу. Из разговоров Владимир Михайлович все-таки понял, что задержан вовсе не по факту сгоревшей дачи в Фирсановке, а по важным международным причинам. Собственно, поэтому и был подключен "Интерпол". Не зная за собой никаких особых грехов, он тем не менее страшился возможности оказаться козлом отпущения; последнее время вообще стало "модным" цеплять бывших "неприкасаемых", нарочно подставлять их под ураганный огонь критики. Арест дипломата Орехова, между прочим, заметного детективиста, описывавшего в романах свою полную приключений жизнь, заставил широкие массы читателей и телезрителей считать, что нынешние писатели вообще потенциальные шпионы и предатели. Возникла даже шутка: "Сегодня чист, как Говард Фаст, а завтра Родину продаст". Причем тут Говард Фаст, который давно умер и ещё более давно не переиздавался (в детстве Гордин читал одну из его книг "Тони и волшебная дверь", но особого восторга не испытал) было непонятно, видимо, для красного словца. Кстати, по Москве давно уже ходили упорные слухи, а недавно Гордин слышал уже и собственными ушами и даже видел по телевизору одного из инициаторов роспуска всех союзов писателей, траченого молью джазиста и мелкого литератора, не принимаемого в этот союз за отсутствием публикаций уже двадцать восемь лет. Основной же причиной готовящегося роспуска было не столько нежелание правительства думать о материальном положении деятелей отечественной культуры, сколько горячее стремление новых "демократов" навсегда "прихватизировать" занятые их семьями дачи в Голицыно, Переделкино и Шереметьевке, формально принадлежащие творческим организациям и Литфонду. Пусть и внуки, не всегда наследующие таланты своих предков, как следует попользуются - вот был скрытый движущий момент, в чем убеждал Гордина ещё два года назад давний его приятель из Министерства печати Алексей Алибеков, выходец из Челябинска, почти земляк.