Басков много бы дал, чтобы узнать, о чем будет думать у себя в камере Балакин. Можно догадываться, что он должен определить линию своего поведения на допросах и решить, в чем признаваться, а что отрицать. Можно также предположить, что он при этом будет учитывать важное обстоятельство: его показания и признания затронут третьих лиц.
Предугадать, как поведет себя Балакин дальше, было трудно, а время терять действительно не следовало. И Басков подумал об Анатолии Ивановиче Серегине.
Нет, он был далек от всякой сентиментальности, но свято верил в неисчезающую силу детских впечатлений. Он по себе знает, что ломоть черного хлеба, политый подсолнечным маслом и присыпанный солью, который был съеден пополам с приятелем по пути из дома в школу, - это такая прочная скрепка, что ее не разорвет никакое время.
И так же свято верил Басков в то, что самый закоренелый преступник, если только он не врожденный дебил, носит в себе тайную тоску по тем светлым дням, когда сердце его еще не заскорузло. Положи горячую ладонь на замерзшее стекло окна - увидишь через прогалину ясное небо...
Если Балакин и захочет раскрыться перед кем-нибудь, то гораздо скорее сделает это перед другом детства, чем перед обычным работником угрозыска, которых на своем веку он повидал наверняка больше, чем обыкновенный честный человек - зубных врачей...
Испросив разрешения начальства, Басков отправился в телеграфный зал дежурной части, и там девушки тотчас связали его по телетайпу с областным управлением внутренних дел, которое возглавлял полковник Серегин.
Анатолий Иванович, когда узнал, в чем дело, охотно согласился прилететь в Москву, но сказал, что задержится на два дня. Это Баскова устраивало.
Никаких театральных эффектов они не приготовили. Басков сидел за своим столом, а Серегин в кресле, спиной к окну.
Войдя в раскрытую конвойным дверь, Балакин склонил голову в коротком поклоне и сказал:
- Здравия желаю, граждане начальники.
- Попроще, Балакин, - сказал Басков. - Вот стул, садитесь. Курить хотите?
- Бросил, гражданин майор. Спасибо.
На Серегина, как прежде на Марата, Балакин не обращал внимания и повернулся к нему, только когда услышал:
- Ну, здравствуй, Брысь. Балакин не удивился.
- Я уже здоровался. А зовут меня так, между прочим, только хорошие знакомые.
- Мы знакомы давно.
- Что-то не припоминаю.
Серегин расстегнул запонку на левой руке, поддернул рукав, обнажив ползущую от запястья к локтю бледно-голубую черепаху.
- Может, вспомнишь? Твоя работа.
Балакин перевел взгляд с черепахи на лицо Серегина, помолчал, и некое подобие улыбки скользнуло по его губам.
- Испания... Как же, не забыл, наколочка моя... А звать тебя?
- Серьга.
- Вы с Эсбэ дружками были... Клюшками промышляли.
- И свечками.
Балакин покосился на Серегина.
- Не забыл, значит, свечечки?.. А ты кто ж будешь?
- В милиции служу.
- Угу, понятно.
Балакин ерничал, а это на него совсем не было похоже. Так делают, когда хотят скрыть свое подлинное состояние.
- А что вам понятно? - спросил Басков.
- Психологию разводите. Слезу из меня давите. Так ведь я, гражданин майор, последний раз плакал, когда, извините, от материнской титьки отрывали.
Басков уже видел, что не такой уж он железный, каким хочет казаться, но играть дальше в кошки-мышки не имело смысла.
- Вы угадали, - сказал он. - Хотите, мы тоже погадаем?
Балакин с преувеличенной готовностью подался к нему, изображая наивный интерес, который вовсе не был наивным.
- Ну-ка, ну-ка.
- Будем исходить из того, что не вы напали на Шальнева. Это похоже на правду, верно?
- Похоже, - серьезно согласился Балакин.
- Тогда попробуем угадать, что вас беспокоит. - Басков закурил сигарету, вынул из стола паспорт, положил его под ладонь. - Начнем по порядку... Когда я показал вам ваше письмо, вы подумали, что вас выдал Шальнев. Так?
- Я вам это говорил.
- Потом вы увидели Шальнева в больнице, и подозрение отпало. Так?
- Верно.
- Тогда вы спросили себя: как мы на вас вышли? Ну, тут ясно: нашли полумертвого Шальнева, установили наблюдение за квартирой, перехватили письмо, а дальше все проще пареной репы. Так?
- Ну так.
- Теперь один вопрос, Балакин: вы бы по лицу узнали Шальнева?
- Какое же там лицо.
- Вот именно. - Басков сделал паузу и продолжал: - Значит, установить, что это Шальнев, можно было лишь по паспорту. Согласны?
- И по другим бумагам тоже, - уже деловито поправил Балакин.
- Никаких бумаг при Шальневе не оказалось. В кармане у него нашли только это.
Басков подал Балакину паспорт и мельком взглянул на Серегина, молча следившего за развитием этого разговора, который можно было считать допросом лишь весьма условно. Серегин знал обо всем, что удалось добыть Баскову по делу, в мельчайших подробностях, и он понимал, что сейчас наступил важный момент.
Балакин держал в руках свой собственный паспорт, глядел на собственный портрет и молчал. Желваки вздувались и опадали на его скулах.
- Ну что, Александр Иванович, - прервал молчание Басков, - ловил я вас, когда про Шальнева спрашивал?
- Это было у Эсбэ в кармане? - не отвечая на вопрос, спросил Балакин.
- А откуда же бы попал ко мне ваш паспорт? Или опять думаете, покупают вас? Балакин молчал.
- Кого покрываете, Александр Иванович, - со вздохом сказал Басков.
- Мне покрывать некого.
- Города, где после колонии жили, боитесь?
- Это вы на меня не навесите, - Балакин поднял голову. - Большое дело уехал, не рассчитавшись.
Басков поднялся, взял у него паспорт, спрятал в сейф.
- Вы уж и меня за долдона не держите, Александр Иванович. Тут ведь заколдованный круг. И сдается мне, одно имечко все развязать может.
Имя Чистого ни разу еще не всплывало, но наивно было бы полагать, будто Балакин не подозревает, что оно известно Баскову. Однако Басков не желал первым произносить это имя - опять-таки в надежде, что Балакин в конце концов использует оставляемый ему шанс добровольно помочь следствию и тем облегчить не только душу, но, может быть, и будущую свою участь. Если бы он мог признаться этому старому взломщику сейфов в своей симпатии к нему, вызванной еще рассказом Серегина... Да нет, это было бы уж слишком...
Басков, закрыв сейф, сказал Серегину:
- Мне на полчасика отлучиться надо, Анатолий Иванович. А вы тут посидите, потолкуйте. Наверное, есть что вспомнить.
- А вот Брысь скажет опять, что психологию разводим, - какой же разговор?
Балакин промолчал, и Басков у него за спиной, уже от двери, весело подмигнул Серегину.
- Я Марату скажу, пусть чайку принесет.
И он оставил Балакина и Серегина с глазу на глаз.
Глава 10
БРЫСЬ РАССКАЗЫВАЕТ
- Серьга, стал быть, - после долгого молчания сказал Балакин, не глядя на Серегина. - А вот как звать вас - хошь убей... Память отшибло.
- А ты меня и тогда не знал, как звать. Это мы с Эсбэ тебя знали.
Балакин посмотрел на него.
- На "ты" хочешь? Не брезгуешь?
- Не надо, Брысь. Старые мы уже.
- Я этому молодке говорил, - Балакин кивнул на дверь, - меня еще комары кусают, значит, нестарый. А вы кто же по чину будете, если не секрет?
- Полковник. - Серегин застегнул запонку на рукаве и пригладил волосы ладонью.
- Далеконько разбежались, - сказал Балакин.
Вид у него был очень усталый, и Серегин считал пошлым продолжать разговор в таком невразумительном духе. Не об этом он думал.
- Знаешь, Брысь, - сказал он, сердясь на себя, - я тебя не допрашиваю. Он тоже кивнул на дверь. - Этот молодка через меня Шальнева опознал, через твою черепашку... Тебе учесть это надо, а вешать на тебя лишнего никто не станет. Сам навешал... Тебе же край. Помоги - легче будет.
- Легче мне не будет, - с усмешкой сказал Балакин - А вас как все же величать прикажете?
- Еще раз прошу, Брысь, не будь клоуном. Зовут меня Анатолий Иванович.
Балакин упер локти в колени, обхватил голову.
- Записывать будешь?
- Я тебя не допрашиваю.
- Ну тогда с чего начнем?
- У тебя же все в одной завязке. Из клубка две нитки торчат. Хочешь - с Эсбэ, хочешь - с кассы. - Серегин помолчал и добавил совсем другим голосом, сам удивляясь своему волнению: - Ты ж смотри, как сошлось... Ты нам с Эсбэ татуировку делал, в Испанию бежали...
- Брось, Серьга. Черепашки - это для ваших... как их называют-то?.. Для романтиков. А я не про то... Серегин чувствовал, что невпопад говорит он с Брысем, и взволновался не к месту, но притворяться не мог. Он сказал:
- В общем, учти, я про тебя много знаю. Я, например, с Ольгой Шальневой говорил.
При этих словах Балакин словно окаменел. Серегин заметил лишь, как дернулись его пальцы, зарытые в густые еще, темные с проседью волосы. Потом он распрямился, пристально поглядел в глаза Серегину.
- Давно видел? - Голос у него стал совсем тихий. Серегин прикинул.
- Месяц назад.
- И Эсбэ видел? - Вопрос звучал нащупывающе, в нем крылся второй смысл - о времени и месте. Серегин уловил это и ответил так, чтобы стало ясно и невысказанное:
- Там же, где и ты. В больнице.
- Значит, не повидал он Ольгу?
Спросив так, Балакин шагнул сразу через много ступенек, и теперь обоим было понятно, что петлять и хитрить дальше ни к чему. Оставалось одно: вернуться назад и пройти по всей лесенке, не пропуская ни одной ступеньки.
- Не доехал, - сказал Серегин. Балакин зло прищурился.
- Чистый сработал... Слыхал про Чистого?
- Как же.
- Взяли его?
На этот вопрос по правилам отвечать бы не полагалось, но у них шло уже не по правилам.
- Пока не взяли, - сказал Серегин.
- Ну лады, Серьга, колюсь я. Ты прав, тут мне край.
Серегин промолчал. Что ему было говорить? Не спугнуть бы того, что зрело в Балакине.
- Так с чего начнем? - спросил Балакин.
- Давай с совхозной кассы.
- Это, Серьга, ближе к концу... Ты вот про Испанию помнишь, потому как черепашку на руке носишь. Полиняла черепашка, а у меня тут, - Балакин положил ладонь на сердце, - у меня вот тут одна метка сидит, не выцветает, не тушью сделано... Ты женатый?
- Дед уже.
- Вот видишь, а меня если какой молокосос старым хреном любя назовет - и тому рад...
- Ты ж не старый - сам говорил.
- Хорохоримся, Серьга. - И без всякого перехода Балакин спросил охрипшим вдруг голосом: - Тебе Ольга много рассказывала?
- Про тебя разговор был. Как чуть не поженились в пятьдесят седьмом.
- И про китобойную флотилию.
- Говорила.
- И про плен и про десять лет?
- Точно.
- Сам понимаешь, Серьга, то есть Анатолий Иваныч... Десятка была, а плена не было... Пудрил мозги девчонке... Эсбэ-то, может, догадывался, да и то вряд ли. Это уж после, когда меня его теща сдала, ему в милиции, может, глаза открыли, а может, и не открыли, а так он голубь. - Балакин помолчал, вспоминая. - Да-а... А насчет женитьбы - истинная правда... Ты представь, какой я был. Тридцать пять лет, из них пятнадцать по тюрьмам и колониям... Мне, кроме Матрены, ну няньки Олиной и Эсбэ, никто в жизни доброго слова не сказал... Вы с Эсбэ за мной бегали - так вы ж шкеты были... Ну, боялся меня кое-кто - это, знаешь, щекочет, да не греет... А тут залетел в чужое гнездо, посмотрел на Эсбэ, как он с молодой женой друг на друга не надышатся, завидки взяли... А про Олю что говорить? Насчет женитьбы я не врал. Сначала думал: зачем волку жилетка - он ее все равно об кусты порвет. А потом вижу, полюбил так - режь на части... У меня, понимаешь, это быстро решалось - между посадками времени-то не очень... А тут и копейка честная была - в очко пофартило...
- Это я тоже знаю, в электроградской милиции твое дело видел, - сказал Серегин,
- Мог бы и не видеть. Я тебе все без балды говорю. Не про то речь... Ты скажи, откуда такие берутся - теща эта проклятая? Ладно, я вор, меня по закону надо ловить и сажать. А она людям жизнь ломает - кто ее остановит? Я б ее тогда, если б вырвался... - Балакин остановил себя, передохнул и продолжал тише: - Что заложила - пустяк, это и по дурости бывает или по честности. Не в том дело... Я тогда завязать решил, крепко решил. Думал, вот оформлюсь во Владимире, куда-нибудь устроюсь, копейка на первое время есть. Олю перевезу, распишемся - и все путем... А эта подлая баба приходит - и кранты...
- Игорю она тоже устроила. Жену и сына отняла.
- Это я в Ленинграде от него слыхал, - мрачно сказал Балакин. - Из-за меня все и получилось.
- Ну, положим, не только, - возразил Серегин, - У него все равно к тому шло.
- Ты на мою совесть, Анатолий Иваныч, бальзам не лей. Я-то знаю.
Серегину на миг показалось, что перед ним сидит не матерый вор Балакин, а тот Брысь, с которым они бежали в Испанию. И, подавляя в себе ненужную Брысю жалость, он спросил ворчливо:
- А о дочке-то когда узнал?
- То особый разговор. Слушай по порядку, а то не поймешь. - Балакин вдруг поднял руку, как школьник за партой, когда напрашивается, чтобы учитель к доске вызвал; - Можно, я пройдусь немного? Поясница затекла,
- Не пижонь. Курить хочешь?
- Я правда бросил.
Бадакин прошелся от стены до стены поперек кабинета, растирая поясницу обеими руками. Серегин закурил сигарету и спросил:
- Может, чаю?
- Не надо. Тут небось чай хороший, а мне к хорошему привыкать не годится. - Балакин остановился, поглядел на Серегина. - Никак не разберу, сколько тебе лет?
- Мы с Игорем на два года тебя моложе,
- Законсервировался.
- Видимость одна. Сердечников, знаешь, в гроб кладут как огурчиков.
- Можно, я буду ходить? - В голосе Балакина даже робость послышалась.
- Да хоть бегай, только рассказывай.
- Ты не подумай, Анатолий Иваныч, на допросе я бы наизнанку не выворачивался. Только Эсбэ да тебе вот.
- Чую, Брысь.
- Но ты этому своему молодке передай, - Балакин опять кивнул на дверь, имея в виду Баскова, - пусть считает, о чем мы тут толкуем, моими показаниями. А протокол я подпишу.
- Ну, это нужно все по форме. Времени и у тебя и у него хватит.
- Тоже верно.
Серегин почувствовал, как изменилось настроение после этих почти что стариковских обоюдных жалоб на немочи. Не было надрыва и злости в голосе Брыся, не было у него самого, у Серегина, ощущения непреодолимой отдаленности от бывшего своего кумира, а ныне старого рецидивиста.
- Так об чем я? - спросил Балакин, возвращаясь к прерванному рассказу.
- Про дочку твою говорили. Балакин подумал немного.
- Нет, теперь, пожалуй, надо кассу помянуть... Или ты и это знаешь?
- Опять же по милицейским документам. От тебя интересней будет.
- Не шути, мне вышка светит. В том ящичке двадцать три тыщи было.
- Что ты, Брысь! - с досадой за свои неловкие слова поспешно сказал Серегин.
- Ладно, ты не думай - не плачусь. Что было - не вернешь... Короче, ковырнули мы с Чистым ящичек к смылись. Недели три в лесу отсиживались, под Ки-ровом, в охотничьей избе. Чтобы след простыл... Сам понимаешь, по горячему искать легче. А снабжал нас один ханурик из ближней деревни. За приличную плату, конечно, да и Чистый припугнул его раз, так что не опасались... Ну, сидим неделю, сидим две. Деньгами набиты, а швырнуть некуда. И взяла меня такая тоска - хоть в петлю. И вспомнил я про Эсбэ. А адресок его у меня имелся... Понимаешь, получилось такое дело...
- Про адрес можешь не рассказывать. И про подписку на журнал "Вокруг света" тоже. Балакин кивнул.
- Понятно. Короче сказать, приоделись мы в Кирове и на попутных добрались до Ленинграда... Теперь вижу: лучше б мне туда не соваться.
- Глупо, конечно. В Ленинграде - не в лесу. Ты ж догадывался... На тебя розыск объявлен.
- Я не про то, - возразил раздраженно Балакин. - Не надо было Игоря замешивать, да если бы да кабы... Но ты слушай, пока у меня говорилка работает, а то заткнусь.
- Извиняй, молчу.
Балакин сел на стул, вынул из пачки, лежавшей на столе, сигарету, понюхал табак, но не соблазнился, положил сигарету рядом с пачкой и невесело усмехнулся.
- Видишь, как человек устроен. Вышка светит, а я курево бросил, о здоровье беспокоюсь. Кашлять надоело, дышать трудно.
- Далась тебе эта вышка... Суд рассудит.
- Не будем шлепать, Серьга. Слушай дальше. - Балакин снова поднялся и начал ходить туда-сюда, от стены до стены. - Игорь принял нас как человек, да я и не сомневался... У него, правда, сосед сбоку, такой ухватистый кулачок, но мы его не боялись, в компанию вошел и насчет поддачи - большой любитель... Само собой, мы с Чистым даже Игорю про себя - ни гугу... Вкалывали на Севере, заработали копейку - можем гулять... Наивняк, конечно, а что еще сочинишь?.. После уж я Игорю-то открылся, пришлось открыться... И дурак... Колебался он ну и пусть бы себе колебался. Ему бы легче было.
- Постой, Брысь, - сказал Серегин. - Неужели он такой ребенок? Он же о твоем прошлом знал. Ты у него в пятьдесят седьмом гостил.
- Тогда он всей моей туфте поверил. Я ж говорю: голубь. За это и люблю.
- Фантастика какая-то. Столько его жизнь клевала... Войну прошел...
- Я на войне не был, но так соображаю, Серьга: она хитрованству не учила.
- Это верно...
- Ну вот... Гуляем, значит. Мы с Игорем за жизнь толкуем, Электроград поминаем. Ну спросил я про Ольгу. Он: живет, мол, дочка уж большая, скоро институт кончает. Замужем Ольга? - спрашиваю. Да нет, говорит, как-то так получилось - не вышла... Это мы еще в первый день про Ольгу толковали, и он, понимаешь, не сказал, чья у Ольги дочка, а я и в мыслях не держал спросить. Больше двадцати лет прошло, мало что у, бабы было... А потом раз ночью померекал, прикинул: институт дочка кончает - значит, не меньше двадцати... Аж в ушах зазвенело. Бужу Игоря, а он все время в штопоре был, дурной спросонья. Трясу его: от кого у Ольги дочка? Он хихикает, как блаженненький. Люба от вас, говорит, товарищ китобой, от кого ж еще? Вот крест, чуть я ему тогда не врезал. Какого ж черта сразу не сказал? - говорю. А он: а зачем? Ты для нее умер, утонул в холодных водах Антарктики. И правда, зачем было говорить? Какая теперь разница? Вот так...
Балакин замолк, и Серегин не нарушал молчания. Балакин, шагая, шаркал подошвами, и от этого шарканья Серегину сделалось тяжко на душе. Неужели и он вот так ноги волочит, когда задумывается? Да нет вроде бы. Вспомнился Никитин - сослуживец, которого в минувшем году хватил инсульт. Он с тех пор ходит с палочкой и вот так же шаркает, потеряв всякую уверенность в походке. Но только в походке... А за шарканьем Балакина чудилось Серегину до странности несоответственная, несообразная картина. Он видел раз на Оби, как, подточенный водою, рухнул в реку высокий берег, шурша опрокинувшимися вниз головою деревьями, стоявшими на самом обрезе... Какая же боль должна точить человека, чтобы матерый мужичище, которому тюрьмы и колонии давно стали родным домом, вдруг сломался на глазах.
То ли угадал Балакин мысли Серегина, то ли это случайно получилось, но Балакин сказал:
- Подкосило меня... Сам подумай... Ну заложила меня та стерва, не заладилось с женитьбой - я про то забыл, и гори оно огнем. Но дочка, понимаешь... Детеныш... Я ж не зверь. - Балакин остановился, взмахнул рукой. Нет, не то говорю. Зверь своих детенышей кормит. Как Игорь про дочку сказал, у меня в башке все перетряхнулось... Нет, я не про совесть и прочее... Я себя тогда жалел, первый раз о жизни своей пожалел... Смеяться будешь, а я детишек всегда любил. Что же выходит? Ну Ольга - это ладно, потерял, забыл, ничего не попишешь. А Ольга и дочка - не тот вопрос. Ольга и дочка и я при них - мне б другого ничего и не надо... Захрапел Игорь, а я лежу, сам себе кино кручу как бы оно все было, если бы да кабы и если б не та подлая баба. Попадись она тогда - раздергал бы на лоскуты. Считай, два раза ей повезло..., А остыл - и злость прошла. Чего ж все на кого-то валить? Сам не зеленый, мог одуматься времени хватало. И в Электроград после той посадки заглянуть кто мешал? Да-а, не располагал я, что взвыть могу, ан взвыл. Но локти кусать - проку мало, и я дело расписал... Расклад простой. На двоих было у нас с Чистым девятнадцать кусков от тех двадцати трех. Оставляем себе по три, а тринадцать даю Игорю он их Ольге отвезет... Утром говорю Чистому - он, конечно, на дыбы. Это, знаешь, понять можно. Мы-то, помнишь, как смотрели? Пить - так пить мадеру, любить - так королеву, а воровать - так сразу миллион. Да не все по-нашему думают. Развелся такой народец: пока деньга только еще светит, в кармане у тебя целковый, а у него вошь на аркане, так все пополам, а вот взяли куш, поделили - ты у него из пальцев клещами двугривенный не вырвешь, про всякое пополам ему слушать тошно, обижается. Но Чистый меня знал. И ящичек-то я разведал, я и ковырнул, а его мог бы в стороне держать. Он охранника снял, но за это половинная доля - хорошая цена, я с ним по-людски обошелся. Короче, пошебаршил, а деваться ему некуда, он передо мной - шестерка...
Дверь открылась, в кабинет вошел Марат Шилов с подносом. На подносе стояло два стакана чаю.
- Извините, товарищ полковник. Вот чай. Балакин посторонился, давая ему пройти к столу. Марат поставил поднос на стол и вышел.
- Все-таки давай по стакашку, - сказал Серегин. - Не привыкнешь. Да и не такой уж он хороший, судя по цвету.
- Ну давай. - Балакин сел на стул, взял стакан. Чай был горячий, и он поддернул рукав пиджака на ладонь, подложил под донышко, размешал сахар, отпил половину и спросил: - Не уморился слушать?
- Брось ты.
- Тогда поехали дальше. - Балакин допил чай, поставил стакан на поднос. Но прежде чем продолжить, расстегнул пиджак и сказал: - Жарко.
- А ты сними.
- И то правда. - Балакин снял пиджак, сложил его на коленях. - Ты учти, Анатолий Иваныч, оправданья не ищу, а сказать надо: я по мокрому никогда не ходил, а что охранника чуток тюкнули - нужда заставила, по-другому нельзя было. Я Чистого тогда предупредил: оглуши, но чтоб очухался, а то самого удавлю. У Чистого кожаные перчатки были, в правую он свинцовый блин под подкладку заделал...
Серегин не выдержал:
- Гуманный метод, а? - Сказал и выругал себя, потому что Балакин посмотрел на него, как показалось Серегину, отстранение, словно их разделяла решетка.
Но Балакин и после этих слов не желал видеть перед собой полковника Серегина, он видел Серьгу.
- Я не отмываюсь, да мне и не отмыться. Сам себя понять хочу.
- Не обращай внимания, Брысь. По-разному дышим. Во мне моя профессия сидит.
- Стало быть, и про охранника, и про Чистого, и про перчатку со свинчаткой - все в дело сгодится. Так что замнем... - Балакин встал, кинул пиджак на стул и опять начал ходить. - Не в том главное, мне глазное - Игорь. Через меня ж он под свинчатку попал.
- Ты уверен, это Чистый?
- Ну говорю тебе, кто же еще? - Балакин вдруг застонал. - Эх, дотянуться б до него.
- Найдем, не сомневайся.
- Вы-то найдете, а мне что? Разве, коль помилуют, в колонии свидимся. Голос у Балакина подрагивал, будто он сдерживал рвущийся из горла крик.
- На тебе никогда крови не было.
- Тут, Серьга, не вам рядить. У меня с ним свой -дела.
Серегин глядел на Балакина и в эту минуту понимал, почему именно умел он держать в узде самых отпетых уголовников по всем колониям, в которых ему доводилось отбывать срок. Но миновала минута, сник Балакин, опустились широкие плечи. И голос, когда он вновь заговорил, стал хрипловатым.
- Ну слушай дальше... Мне бы надо все втихую обстряпать. Кому деньги, зачем деньги - Чистому знать необязательно. Но это я сейчас смикитил, а тогда в открытую с ним шел, свой же человек, он даже знал, что Игорь в конце июля в гости к Ольге собирается... Короче, завернул тринадцать тыщ в газету, велел Чистому к соседу умотать и зову Игоря из кухни, он там что-то жарил. Объясняю - вот пакет, отвези Ольге. Спрашивает: сколько тут? А потом за сердце схватился и говорит: она не возьмет. Говорит: думаешь, я не понимаю, откуда эти деньги? И кто такие вы с Митей? Я ему: черт с тобой, понимай, как хочешь, а ей наври, скажи, честные деньги. Он говорит: это на полного идиота рассчитывать. Не возьмет. И тут, как тогда ночью, когда он про Любу сказал, хотел я ему по роже дать. Прав ты, Серьга, можно быть голубем, но что-то ж в жизни надо разуметь. Кто это от тринадцати тыщ откажется, когда дают?
Серегин взглянул на Балакина и неожиданно для себя почувствовал неприязнь к нему. Но сразу к неприязни примешалось что-то вроде соболезнования или, пожалуй, сострадания, а когда он задал вопрос, то в нем, кажется, звучала и насмешка.
- Ты полагаешь, нет таких людей, чтобы от краденых денег отказались, если все втихую?
- От тринадцати целковых и дурак откажется, а вот от тринадцати тыщ навряд ли. А ты таких видал?
- Случая не было, но, думаю, есть.
Серегин понял, что их разделяет кое-что покрепче решетки.
Горько стало ему. Сейчас, глядя на Брыся, он впервые, может быть, с такой острой отчетливостью ощутил, какой большой кусок жизни прожит. Он не гляделся в судьбу Брыся как в зеркало - слишком разные сложились у них судьбы. Но ему вспомнился далекий тридцать седьмой год, вишневого цвета упряжная дуга с облупившимся лаком, из которой они с Эсбэ мастерили клюшки, вспомнилось, как Брысь учил их в сарае курить, как торговали свечками в деревне, как лихо крутил сальто Брысь и как беззаветно они с Эсбэ его любили. И воспоминания эти словно раздули покрытый толстым пеплом уголь, тлевший в груди у него, - уголь из костра давно погасшего, но когда-то гревшего одинаково их всех. Обезоруживающее теплое чувство ребячьей общности нахлынуло на Серегина, и нелепым показалось ему, что вот он, бывший Серьга, преклонявшийся перед Брысем, стал полковником, а Брысь, который на два года его старше, так и остался Брысем и через несколько недель или месяцев будет в седьмой раз приговорен судом - может быть, к смертной казни. И нелепо было тоже, что Игорь Шальнев, бывший Эсбэ, лежит сейчас бесчувственный и, в сущности, пока неживой, и его жизнь, если разобраться, составилась ненамного лучше, чем у Брыся. Все имеет начала и концы, и разумом соединить их не так уж трудно. Но какой ниткой свяжешь голубую отроческую мечту Брыся о морской службе с ограбленной им совхозной кассой? Как свяжешь неистребимую отвагу и неунываемость двенадцатилетнего Эсбэ с его жалкой беспомощностью и безволием перед какой-то наглой, ничтожной бабой, вообразившей себя олицетворением морали.
Предугадать, как поведет себя Балакин дальше, было трудно, а время терять действительно не следовало. И Басков подумал об Анатолии Ивановиче Серегине.
Нет, он был далек от всякой сентиментальности, но свято верил в неисчезающую силу детских впечатлений. Он по себе знает, что ломоть черного хлеба, политый подсолнечным маслом и присыпанный солью, который был съеден пополам с приятелем по пути из дома в школу, - это такая прочная скрепка, что ее не разорвет никакое время.
И так же свято верил Басков в то, что самый закоренелый преступник, если только он не врожденный дебил, носит в себе тайную тоску по тем светлым дням, когда сердце его еще не заскорузло. Положи горячую ладонь на замерзшее стекло окна - увидишь через прогалину ясное небо...
Если Балакин и захочет раскрыться перед кем-нибудь, то гораздо скорее сделает это перед другом детства, чем перед обычным работником угрозыска, которых на своем веку он повидал наверняка больше, чем обыкновенный честный человек - зубных врачей...
Испросив разрешения начальства, Басков отправился в телеграфный зал дежурной части, и там девушки тотчас связали его по телетайпу с областным управлением внутренних дел, которое возглавлял полковник Серегин.
Анатолий Иванович, когда узнал, в чем дело, охотно согласился прилететь в Москву, но сказал, что задержится на два дня. Это Баскова устраивало.
Никаких театральных эффектов они не приготовили. Басков сидел за своим столом, а Серегин в кресле, спиной к окну.
Войдя в раскрытую конвойным дверь, Балакин склонил голову в коротком поклоне и сказал:
- Здравия желаю, граждане начальники.
- Попроще, Балакин, - сказал Басков. - Вот стул, садитесь. Курить хотите?
- Бросил, гражданин майор. Спасибо.
На Серегина, как прежде на Марата, Балакин не обращал внимания и повернулся к нему, только когда услышал:
- Ну, здравствуй, Брысь. Балакин не удивился.
- Я уже здоровался. А зовут меня так, между прочим, только хорошие знакомые.
- Мы знакомы давно.
- Что-то не припоминаю.
Серегин расстегнул запонку на левой руке, поддернул рукав, обнажив ползущую от запястья к локтю бледно-голубую черепаху.
- Может, вспомнишь? Твоя работа.
Балакин перевел взгляд с черепахи на лицо Серегина, помолчал, и некое подобие улыбки скользнуло по его губам.
- Испания... Как же, не забыл, наколочка моя... А звать тебя?
- Серьга.
- Вы с Эсбэ дружками были... Клюшками промышляли.
- И свечками.
Балакин покосился на Серегина.
- Не забыл, значит, свечечки?.. А ты кто ж будешь?
- В милиции служу.
- Угу, понятно.
Балакин ерничал, а это на него совсем не было похоже. Так делают, когда хотят скрыть свое подлинное состояние.
- А что вам понятно? - спросил Басков.
- Психологию разводите. Слезу из меня давите. Так ведь я, гражданин майор, последний раз плакал, когда, извините, от материнской титьки отрывали.
Басков уже видел, что не такой уж он железный, каким хочет казаться, но играть дальше в кошки-мышки не имело смысла.
- Вы угадали, - сказал он. - Хотите, мы тоже погадаем?
Балакин с преувеличенной готовностью подался к нему, изображая наивный интерес, который вовсе не был наивным.
- Ну-ка, ну-ка.
- Будем исходить из того, что не вы напали на Шальнева. Это похоже на правду, верно?
- Похоже, - серьезно согласился Балакин.
- Тогда попробуем угадать, что вас беспокоит. - Басков закурил сигарету, вынул из стола паспорт, положил его под ладонь. - Начнем по порядку... Когда я показал вам ваше письмо, вы подумали, что вас выдал Шальнев. Так?
- Я вам это говорил.
- Потом вы увидели Шальнева в больнице, и подозрение отпало. Так?
- Верно.
- Тогда вы спросили себя: как мы на вас вышли? Ну, тут ясно: нашли полумертвого Шальнева, установили наблюдение за квартирой, перехватили письмо, а дальше все проще пареной репы. Так?
- Ну так.
- Теперь один вопрос, Балакин: вы бы по лицу узнали Шальнева?
- Какое же там лицо.
- Вот именно. - Басков сделал паузу и продолжал: - Значит, установить, что это Шальнев, можно было лишь по паспорту. Согласны?
- И по другим бумагам тоже, - уже деловито поправил Балакин.
- Никаких бумаг при Шальневе не оказалось. В кармане у него нашли только это.
Басков подал Балакину паспорт и мельком взглянул на Серегина, молча следившего за развитием этого разговора, который можно было считать допросом лишь весьма условно. Серегин знал обо всем, что удалось добыть Баскову по делу, в мельчайших подробностях, и он понимал, что сейчас наступил важный момент.
Балакин держал в руках свой собственный паспорт, глядел на собственный портрет и молчал. Желваки вздувались и опадали на его скулах.
- Ну что, Александр Иванович, - прервал молчание Басков, - ловил я вас, когда про Шальнева спрашивал?
- Это было у Эсбэ в кармане? - не отвечая на вопрос, спросил Балакин.
- А откуда же бы попал ко мне ваш паспорт? Или опять думаете, покупают вас? Балакин молчал.
- Кого покрываете, Александр Иванович, - со вздохом сказал Басков.
- Мне покрывать некого.
- Города, где после колонии жили, боитесь?
- Это вы на меня не навесите, - Балакин поднял голову. - Большое дело уехал, не рассчитавшись.
Басков поднялся, взял у него паспорт, спрятал в сейф.
- Вы уж и меня за долдона не держите, Александр Иванович. Тут ведь заколдованный круг. И сдается мне, одно имечко все развязать может.
Имя Чистого ни разу еще не всплывало, но наивно было бы полагать, будто Балакин не подозревает, что оно известно Баскову. Однако Басков не желал первым произносить это имя - опять-таки в надежде, что Балакин в конце концов использует оставляемый ему шанс добровольно помочь следствию и тем облегчить не только душу, но, может быть, и будущую свою участь. Если бы он мог признаться этому старому взломщику сейфов в своей симпатии к нему, вызванной еще рассказом Серегина... Да нет, это было бы уж слишком...
Басков, закрыв сейф, сказал Серегину:
- Мне на полчасика отлучиться надо, Анатолий Иванович. А вы тут посидите, потолкуйте. Наверное, есть что вспомнить.
- А вот Брысь скажет опять, что психологию разводим, - какой же разговор?
Балакин промолчал, и Басков у него за спиной, уже от двери, весело подмигнул Серегину.
- Я Марату скажу, пусть чайку принесет.
И он оставил Балакина и Серегина с глазу на глаз.
Глава 10
БРЫСЬ РАССКАЗЫВАЕТ
- Серьга, стал быть, - после долгого молчания сказал Балакин, не глядя на Серегина. - А вот как звать вас - хошь убей... Память отшибло.
- А ты меня и тогда не знал, как звать. Это мы с Эсбэ тебя знали.
Балакин посмотрел на него.
- На "ты" хочешь? Не брезгуешь?
- Не надо, Брысь. Старые мы уже.
- Я этому молодке говорил, - Балакин кивнул на дверь, - меня еще комары кусают, значит, нестарый. А вы кто же по чину будете, если не секрет?
- Полковник. - Серегин застегнул запонку на рукаве и пригладил волосы ладонью.
- Далеконько разбежались, - сказал Балакин.
Вид у него был очень усталый, и Серегин считал пошлым продолжать разговор в таком невразумительном духе. Не об этом он думал.
- Знаешь, Брысь, - сказал он, сердясь на себя, - я тебя не допрашиваю. Он тоже кивнул на дверь. - Этот молодка через меня Шальнева опознал, через твою черепашку... Тебе учесть это надо, а вешать на тебя лишнего никто не станет. Сам навешал... Тебе же край. Помоги - легче будет.
- Легче мне не будет, - с усмешкой сказал Балакин - А вас как все же величать прикажете?
- Еще раз прошу, Брысь, не будь клоуном. Зовут меня Анатолий Иванович.
Балакин упер локти в колени, обхватил голову.
- Записывать будешь?
- Я тебя не допрашиваю.
- Ну тогда с чего начнем?
- У тебя же все в одной завязке. Из клубка две нитки торчат. Хочешь - с Эсбэ, хочешь - с кассы. - Серегин помолчал и добавил совсем другим голосом, сам удивляясь своему волнению: - Ты ж смотри, как сошлось... Ты нам с Эсбэ татуировку делал, в Испанию бежали...
- Брось, Серьга. Черепашки - это для ваших... как их называют-то?.. Для романтиков. А я не про то... Серегин чувствовал, что невпопад говорит он с Брысем, и взволновался не к месту, но притворяться не мог. Он сказал:
- В общем, учти, я про тебя много знаю. Я, например, с Ольгой Шальневой говорил.
При этих словах Балакин словно окаменел. Серегин заметил лишь, как дернулись его пальцы, зарытые в густые еще, темные с проседью волосы. Потом он распрямился, пристально поглядел в глаза Серегину.
- Давно видел? - Голос у него стал совсем тихий. Серегин прикинул.
- Месяц назад.
- И Эсбэ видел? - Вопрос звучал нащупывающе, в нем крылся второй смысл - о времени и месте. Серегин уловил это и ответил так, чтобы стало ясно и невысказанное:
- Там же, где и ты. В больнице.
- Значит, не повидал он Ольгу?
Спросив так, Балакин шагнул сразу через много ступенек, и теперь обоим было понятно, что петлять и хитрить дальше ни к чему. Оставалось одно: вернуться назад и пройти по всей лесенке, не пропуская ни одной ступеньки.
- Не доехал, - сказал Серегин. Балакин зло прищурился.
- Чистый сработал... Слыхал про Чистого?
- Как же.
- Взяли его?
На этот вопрос по правилам отвечать бы не полагалось, но у них шло уже не по правилам.
- Пока не взяли, - сказал Серегин.
- Ну лады, Серьга, колюсь я. Ты прав, тут мне край.
Серегин промолчал. Что ему было говорить? Не спугнуть бы того, что зрело в Балакине.
- Так с чего начнем? - спросил Балакин.
- Давай с совхозной кассы.
- Это, Серьга, ближе к концу... Ты вот про Испанию помнишь, потому как черепашку на руке носишь. Полиняла черепашка, а у меня тут, - Балакин положил ладонь на сердце, - у меня вот тут одна метка сидит, не выцветает, не тушью сделано... Ты женатый?
- Дед уже.
- Вот видишь, а меня если какой молокосос старым хреном любя назовет - и тому рад...
- Ты ж не старый - сам говорил.
- Хорохоримся, Серьга. - И без всякого перехода Балакин спросил охрипшим вдруг голосом: - Тебе Ольга много рассказывала?
- Про тебя разговор был. Как чуть не поженились в пятьдесят седьмом.
- И про китобойную флотилию.
- Говорила.
- И про плен и про десять лет?
- Точно.
- Сам понимаешь, Серьга, то есть Анатолий Иваныч... Десятка была, а плена не было... Пудрил мозги девчонке... Эсбэ-то, может, догадывался, да и то вряд ли. Это уж после, когда меня его теща сдала, ему в милиции, может, глаза открыли, а может, и не открыли, а так он голубь. - Балакин помолчал, вспоминая. - Да-а... А насчет женитьбы - истинная правда... Ты представь, какой я был. Тридцать пять лет, из них пятнадцать по тюрьмам и колониям... Мне, кроме Матрены, ну няньки Олиной и Эсбэ, никто в жизни доброго слова не сказал... Вы с Эсбэ за мной бегали - так вы ж шкеты были... Ну, боялся меня кое-кто - это, знаешь, щекочет, да не греет... А тут залетел в чужое гнездо, посмотрел на Эсбэ, как он с молодой женой друг на друга не надышатся, завидки взяли... А про Олю что говорить? Насчет женитьбы я не врал. Сначала думал: зачем волку жилетка - он ее все равно об кусты порвет. А потом вижу, полюбил так - режь на части... У меня, понимаешь, это быстро решалось - между посадками времени-то не очень... А тут и копейка честная была - в очко пофартило...
- Это я тоже знаю, в электроградской милиции твое дело видел, - сказал Серегин,
- Мог бы и не видеть. Я тебе все без балды говорю. Не про то речь... Ты скажи, откуда такие берутся - теща эта проклятая? Ладно, я вор, меня по закону надо ловить и сажать. А она людям жизнь ломает - кто ее остановит? Я б ее тогда, если б вырвался... - Балакин остановил себя, передохнул и продолжал тише: - Что заложила - пустяк, это и по дурости бывает или по честности. Не в том дело... Я тогда завязать решил, крепко решил. Думал, вот оформлюсь во Владимире, куда-нибудь устроюсь, копейка на первое время есть. Олю перевезу, распишемся - и все путем... А эта подлая баба приходит - и кранты...
- Игорю она тоже устроила. Жену и сына отняла.
- Это я в Ленинграде от него слыхал, - мрачно сказал Балакин. - Из-за меня все и получилось.
- Ну, положим, не только, - возразил Серегин, - У него все равно к тому шло.
- Ты на мою совесть, Анатолий Иваныч, бальзам не лей. Я-то знаю.
Серегину на миг показалось, что перед ним сидит не матерый вор Балакин, а тот Брысь, с которым они бежали в Испанию. И, подавляя в себе ненужную Брысю жалость, он спросил ворчливо:
- А о дочке-то когда узнал?
- То особый разговор. Слушай по порядку, а то не поймешь. - Балакин вдруг поднял руку, как школьник за партой, когда напрашивается, чтобы учитель к доске вызвал; - Можно, я пройдусь немного? Поясница затекла,
- Не пижонь. Курить хочешь?
- Я правда бросил.
Бадакин прошелся от стены до стены поперек кабинета, растирая поясницу обеими руками. Серегин закурил сигарету и спросил:
- Может, чаю?
- Не надо. Тут небось чай хороший, а мне к хорошему привыкать не годится. - Балакин остановился, поглядел на Серегина. - Никак не разберу, сколько тебе лет?
- Мы с Игорем на два года тебя моложе,
- Законсервировался.
- Видимость одна. Сердечников, знаешь, в гроб кладут как огурчиков.
- Можно, я буду ходить? - В голосе Балакина даже робость послышалась.
- Да хоть бегай, только рассказывай.
- Ты не подумай, Анатолий Иваныч, на допросе я бы наизнанку не выворачивался. Только Эсбэ да тебе вот.
- Чую, Брысь.
- Но ты этому своему молодке передай, - Балакин опять кивнул на дверь, имея в виду Баскова, - пусть считает, о чем мы тут толкуем, моими показаниями. А протокол я подпишу.
- Ну, это нужно все по форме. Времени и у тебя и у него хватит.
- Тоже верно.
Серегин почувствовал, как изменилось настроение после этих почти что стариковских обоюдных жалоб на немочи. Не было надрыва и злости в голосе Брыся, не было у него самого, у Серегина, ощущения непреодолимой отдаленности от бывшего своего кумира, а ныне старого рецидивиста.
- Так об чем я? - спросил Балакин, возвращаясь к прерванному рассказу.
- Про дочку твою говорили. Балакин подумал немного.
- Нет, теперь, пожалуй, надо кассу помянуть... Или ты и это знаешь?
- Опять же по милицейским документам. От тебя интересней будет.
- Не шути, мне вышка светит. В том ящичке двадцать три тыщи было.
- Что ты, Брысь! - с досадой за свои неловкие слова поспешно сказал Серегин.
- Ладно, ты не думай - не плачусь. Что было - не вернешь... Короче, ковырнули мы с Чистым ящичек к смылись. Недели три в лесу отсиживались, под Ки-ровом, в охотничьей избе. Чтобы след простыл... Сам понимаешь, по горячему искать легче. А снабжал нас один ханурик из ближней деревни. За приличную плату, конечно, да и Чистый припугнул его раз, так что не опасались... Ну, сидим неделю, сидим две. Деньгами набиты, а швырнуть некуда. И взяла меня такая тоска - хоть в петлю. И вспомнил я про Эсбэ. А адресок его у меня имелся... Понимаешь, получилось такое дело...
- Про адрес можешь не рассказывать. И про подписку на журнал "Вокруг света" тоже. Балакин кивнул.
- Понятно. Короче сказать, приоделись мы в Кирове и на попутных добрались до Ленинграда... Теперь вижу: лучше б мне туда не соваться.
- Глупо, конечно. В Ленинграде - не в лесу. Ты ж догадывался... На тебя розыск объявлен.
- Я не про то, - возразил раздраженно Балакин. - Не надо было Игоря замешивать, да если бы да кабы... Но ты слушай, пока у меня говорилка работает, а то заткнусь.
- Извиняй, молчу.
Балакин сел на стул, вынул из пачки, лежавшей на столе, сигарету, понюхал табак, но не соблазнился, положил сигарету рядом с пачкой и невесело усмехнулся.
- Видишь, как человек устроен. Вышка светит, а я курево бросил, о здоровье беспокоюсь. Кашлять надоело, дышать трудно.
- Далась тебе эта вышка... Суд рассудит.
- Не будем шлепать, Серьга. Слушай дальше. - Балакин снова поднялся и начал ходить туда-сюда, от стены до стены. - Игорь принял нас как человек, да я и не сомневался... У него, правда, сосед сбоку, такой ухватистый кулачок, но мы его не боялись, в компанию вошел и насчет поддачи - большой любитель... Само собой, мы с Чистым даже Игорю про себя - ни гугу... Вкалывали на Севере, заработали копейку - можем гулять... Наивняк, конечно, а что еще сочинишь?.. После уж я Игорю-то открылся, пришлось открыться... И дурак... Колебался он ну и пусть бы себе колебался. Ему бы легче было.
- Постой, Брысь, - сказал Серегин. - Неужели он такой ребенок? Он же о твоем прошлом знал. Ты у него в пятьдесят седьмом гостил.
- Тогда он всей моей туфте поверил. Я ж говорю: голубь. За это и люблю.
- Фантастика какая-то. Столько его жизнь клевала... Войну прошел...
- Я на войне не был, но так соображаю, Серьга: она хитрованству не учила.
- Это верно...
- Ну вот... Гуляем, значит. Мы с Игорем за жизнь толкуем, Электроград поминаем. Ну спросил я про Ольгу. Он: живет, мол, дочка уж большая, скоро институт кончает. Замужем Ольга? - спрашиваю. Да нет, говорит, как-то так получилось - не вышла... Это мы еще в первый день про Ольгу толковали, и он, понимаешь, не сказал, чья у Ольги дочка, а я и в мыслях не держал спросить. Больше двадцати лет прошло, мало что у, бабы было... А потом раз ночью померекал, прикинул: институт дочка кончает - значит, не меньше двадцати... Аж в ушах зазвенело. Бужу Игоря, а он все время в штопоре был, дурной спросонья. Трясу его: от кого у Ольги дочка? Он хихикает, как блаженненький. Люба от вас, говорит, товарищ китобой, от кого ж еще? Вот крест, чуть я ему тогда не врезал. Какого ж черта сразу не сказал? - говорю. А он: а зачем? Ты для нее умер, утонул в холодных водах Антарктики. И правда, зачем было говорить? Какая теперь разница? Вот так...
Балакин замолк, и Серегин не нарушал молчания. Балакин, шагая, шаркал подошвами, и от этого шарканья Серегину сделалось тяжко на душе. Неужели и он вот так ноги волочит, когда задумывается? Да нет вроде бы. Вспомнился Никитин - сослуживец, которого в минувшем году хватил инсульт. Он с тех пор ходит с палочкой и вот так же шаркает, потеряв всякую уверенность в походке. Но только в походке... А за шарканьем Балакина чудилось Серегину до странности несоответственная, несообразная картина. Он видел раз на Оби, как, подточенный водою, рухнул в реку высокий берег, шурша опрокинувшимися вниз головою деревьями, стоявшими на самом обрезе... Какая же боль должна точить человека, чтобы матерый мужичище, которому тюрьмы и колонии давно стали родным домом, вдруг сломался на глазах.
То ли угадал Балакин мысли Серегина, то ли это случайно получилось, но Балакин сказал:
- Подкосило меня... Сам подумай... Ну заложила меня та стерва, не заладилось с женитьбой - я про то забыл, и гори оно огнем. Но дочка, понимаешь... Детеныш... Я ж не зверь. - Балакин остановился, взмахнул рукой. Нет, не то говорю. Зверь своих детенышей кормит. Как Игорь про дочку сказал, у меня в башке все перетряхнулось... Нет, я не про совесть и прочее... Я себя тогда жалел, первый раз о жизни своей пожалел... Смеяться будешь, а я детишек всегда любил. Что же выходит? Ну Ольга - это ладно, потерял, забыл, ничего не попишешь. А Ольга и дочка - не тот вопрос. Ольга и дочка и я при них - мне б другого ничего и не надо... Захрапел Игорь, а я лежу, сам себе кино кручу как бы оно все было, если бы да кабы и если б не та подлая баба. Попадись она тогда - раздергал бы на лоскуты. Считай, два раза ей повезло..., А остыл - и злость прошла. Чего ж все на кого-то валить? Сам не зеленый, мог одуматься времени хватало. И в Электроград после той посадки заглянуть кто мешал? Да-а, не располагал я, что взвыть могу, ан взвыл. Но локти кусать - проку мало, и я дело расписал... Расклад простой. На двоих было у нас с Чистым девятнадцать кусков от тех двадцати трех. Оставляем себе по три, а тринадцать даю Игорю он их Ольге отвезет... Утром говорю Чистому - он, конечно, на дыбы. Это, знаешь, понять можно. Мы-то, помнишь, как смотрели? Пить - так пить мадеру, любить - так королеву, а воровать - так сразу миллион. Да не все по-нашему думают. Развелся такой народец: пока деньга только еще светит, в кармане у тебя целковый, а у него вошь на аркане, так все пополам, а вот взяли куш, поделили - ты у него из пальцев клещами двугривенный не вырвешь, про всякое пополам ему слушать тошно, обижается. Но Чистый меня знал. И ящичек-то я разведал, я и ковырнул, а его мог бы в стороне держать. Он охранника снял, но за это половинная доля - хорошая цена, я с ним по-людски обошелся. Короче, пошебаршил, а деваться ему некуда, он передо мной - шестерка...
Дверь открылась, в кабинет вошел Марат Шилов с подносом. На подносе стояло два стакана чаю.
- Извините, товарищ полковник. Вот чай. Балакин посторонился, давая ему пройти к столу. Марат поставил поднос на стол и вышел.
- Все-таки давай по стакашку, - сказал Серегин. - Не привыкнешь. Да и не такой уж он хороший, судя по цвету.
- Ну давай. - Балакин сел на стул, взял стакан. Чай был горячий, и он поддернул рукав пиджака на ладонь, подложил под донышко, размешал сахар, отпил половину и спросил: - Не уморился слушать?
- Брось ты.
- Тогда поехали дальше. - Балакин допил чай, поставил стакан на поднос. Но прежде чем продолжить, расстегнул пиджак и сказал: - Жарко.
- А ты сними.
- И то правда. - Балакин снял пиджак, сложил его на коленях. - Ты учти, Анатолий Иваныч, оправданья не ищу, а сказать надо: я по мокрому никогда не ходил, а что охранника чуток тюкнули - нужда заставила, по-другому нельзя было. Я Чистого тогда предупредил: оглуши, но чтоб очухался, а то самого удавлю. У Чистого кожаные перчатки были, в правую он свинцовый блин под подкладку заделал...
Серегин не выдержал:
- Гуманный метод, а? - Сказал и выругал себя, потому что Балакин посмотрел на него, как показалось Серегину, отстранение, словно их разделяла решетка.
Но Балакин и после этих слов не желал видеть перед собой полковника Серегина, он видел Серьгу.
- Я не отмываюсь, да мне и не отмыться. Сам себя понять хочу.
- Не обращай внимания, Брысь. По-разному дышим. Во мне моя профессия сидит.
- Стало быть, и про охранника, и про Чистого, и про перчатку со свинчаткой - все в дело сгодится. Так что замнем... - Балакин встал, кинул пиджак на стул и опять начал ходить. - Не в том главное, мне глазное - Игорь. Через меня ж он под свинчатку попал.
- Ты уверен, это Чистый?
- Ну говорю тебе, кто же еще? - Балакин вдруг застонал. - Эх, дотянуться б до него.
- Найдем, не сомневайся.
- Вы-то найдете, а мне что? Разве, коль помилуют, в колонии свидимся. Голос у Балакина подрагивал, будто он сдерживал рвущийся из горла крик.
- На тебе никогда крови не было.
- Тут, Серьга, не вам рядить. У меня с ним свой -дела.
Серегин глядел на Балакина и в эту минуту понимал, почему именно умел он держать в узде самых отпетых уголовников по всем колониям, в которых ему доводилось отбывать срок. Но миновала минута, сник Балакин, опустились широкие плечи. И голос, когда он вновь заговорил, стал хрипловатым.
- Ну слушай дальше... Мне бы надо все втихую обстряпать. Кому деньги, зачем деньги - Чистому знать необязательно. Но это я сейчас смикитил, а тогда в открытую с ним шел, свой же человек, он даже знал, что Игорь в конце июля в гости к Ольге собирается... Короче, завернул тринадцать тыщ в газету, велел Чистому к соседу умотать и зову Игоря из кухни, он там что-то жарил. Объясняю - вот пакет, отвези Ольге. Спрашивает: сколько тут? А потом за сердце схватился и говорит: она не возьмет. Говорит: думаешь, я не понимаю, откуда эти деньги? И кто такие вы с Митей? Я ему: черт с тобой, понимай, как хочешь, а ей наври, скажи, честные деньги. Он говорит: это на полного идиота рассчитывать. Не возьмет. И тут, как тогда ночью, когда он про Любу сказал, хотел я ему по роже дать. Прав ты, Серьга, можно быть голубем, но что-то ж в жизни надо разуметь. Кто это от тринадцати тыщ откажется, когда дают?
Серегин взглянул на Балакина и неожиданно для себя почувствовал неприязнь к нему. Но сразу к неприязни примешалось что-то вроде соболезнования или, пожалуй, сострадания, а когда он задал вопрос, то в нем, кажется, звучала и насмешка.
- Ты полагаешь, нет таких людей, чтобы от краденых денег отказались, если все втихую?
- От тринадцати целковых и дурак откажется, а вот от тринадцати тыщ навряд ли. А ты таких видал?
- Случая не было, но, думаю, есть.
Серегин понял, что их разделяет кое-что покрепче решетки.
Горько стало ему. Сейчас, глядя на Брыся, он впервые, может быть, с такой острой отчетливостью ощутил, какой большой кусок жизни прожит. Он не гляделся в судьбу Брыся как в зеркало - слишком разные сложились у них судьбы. Но ему вспомнился далекий тридцать седьмой год, вишневого цвета упряжная дуга с облупившимся лаком, из которой они с Эсбэ мастерили клюшки, вспомнилось, как Брысь учил их в сарае курить, как торговали свечками в деревне, как лихо крутил сальто Брысь и как беззаветно они с Эсбэ его любили. И воспоминания эти словно раздули покрытый толстым пеплом уголь, тлевший в груди у него, - уголь из костра давно погасшего, но когда-то гревшего одинаково их всех. Обезоруживающее теплое чувство ребячьей общности нахлынуло на Серегина, и нелепым показалось ему, что вот он, бывший Серьга, преклонявшийся перед Брысем, стал полковником, а Брысь, который на два года его старше, так и остался Брысем и через несколько недель или месяцев будет в седьмой раз приговорен судом - может быть, к смертной казни. И нелепо было тоже, что Игорь Шальнев, бывший Эсбэ, лежит сейчас бесчувственный и, в сущности, пока неживой, и его жизнь, если разобраться, составилась ненамного лучше, чем у Брыся. Все имеет начала и концы, и разумом соединить их не так уж трудно. Но какой ниткой свяжешь голубую отроческую мечту Брыся о морской службе с ограбленной им совхозной кассой? Как свяжешь неистребимую отвагу и неунываемость двенадцатилетнего Эсбэ с его жалкой беспомощностью и безволием перед какой-то наглой, ничтожной бабой, вообразившей себя олицетворением морали.