- Ты знаешь, что сказал однажды один из классиков при встрече с первым авиатором Уточкиным?
Сережа насторожился.
- Он сказал, что лучше бы люди учились хорошо жить на земле, чем плохо летать в воздухе...
Томилин ушел, оставив Сережу в таком состоянии, когда он вот-вот укусит рядом стоящего.
Но Ганя успокоил его:
- Не надо сердиться, Сережа. Это не его слова. Это сказал комиссар и совсем по другому поводу.
И Максимов оттаял. У него очень хороший характер. С таким характером обычно живут припеваючи. Он прост, независтлив, не помнит зла. На его месте я бы Томилину не простил, в смысле не забыл бы обиды. И никогда не обратился бы с просьбой.
Так я думаю в эту минуту, глядя на Сережу Максимова, слушая, как просит он, умоляет. И в душе ругаю его. Но пройдет какое-то время, и все мы, только в разные сроки, побудем в роли "просящих и жаждущих". И Ганя, и я, и Илья Бочаров и даже Толя Шевчук, заместитель и друг комэска.
Томилин будет на нас кричать, поучать, требовать. Мы будем сердиться, будем давать себе слово никогда не прощать и никогда ни о чем его не просить. Но ... это лишь в те минуты. А в другие, чуть позже, когда Томилину надо будет лететь на задание, и только вдвоем, каждый будет надеяться и каждый будет просить. И особенно в тот момент, когда надо идти в самое пекло.
Но почему?
Потому что из Томилина в самое ближайшее время выйдет отличный разведчик. Умный и зоркий. И такой же ведущий - хитрый, смелый, находчивый. И каждый будет считать за честь летать с ним.
Потом я увижу, что это будет касаться не только Томилина - любого командира звена, если ему надо идти на задание в паре. Его тоже будут просить...
И дальше, по мере развития событий, я стану свидетелем еще более важных и интересных фактов.
Вот первый. Мы соберемся в штабе, придет командир полка и, глядя на карту, скажет:
- В лесу у Павло-Лужатска сосредоточилась мотопехота. Надо по ней ударить. Вылетать группой не позволяет погода. Надо идти одному и только на "Чайке". Придется искать, по кустам лазить. Задача трудна и опасна. Нужны добровольцы.
Дав людям подумать, Писанко спросит:
- Желающий?
Желающими будут все летчики. И те, кто летает на "мигах". Но командир назначит лишь одного: Петра Дядика. Он улетит, а мы будем глядеть на погоду и ждать. Он не вернется, погибнет. Узнав об этом, Писанко скажет:
- Задача не отменяется...
И желающими снова окажутся все.
Факт второй. Это уже в Москве, когда мы будем работать с Центрального аэродрома. Командир эскадрильи (неважно какой) скажет командиру полка:
- Сердечный конфликт. Два летчика влюбились в одну. Враждуют серьезно. Что делать?
- Сведи их в пару, - подскажет Писанко, - и конфликт будет исчерпан.
И верно. Так и будет.
В чем же здесь дело? Почему, когда разговор идет о полетах, все мы отходчивы, согласны, не помним обид? И не только мы, истребители эскадрильи Томилина. И полка. И других полков. И те, что воевали до Великой Отечественной - в Испании, Монголии, Финляндии. Я узнаю потом о многих. Почему?
Прежде всего, это любовь к небу, к своему делу. Летчик всегда хочет летать. Если в мирных условиях он сказал, что "налетался досыта", значит, до предела усталости, но отнюдь не желания. Такого предела нет.
А в военных условиях? Когда летчик дерется с врагом за Родину? Особенно в тот момент, когда она в беде, когда над ней нависла опасность? Каждый полет это боевая учеба. В каждом полете обретается опыт, драгоценные знания, а это для дела самое главное: чем больше знаешь, чем лучше владеешь машиной, тем умнее дерешься с врагом. И чем сильнее, чем опытнее командир пары, звена, эскадрильи, с которым придется летать, тем лучше, тем больше и скорее чему-то научишься.
И последнее. Полеты, особенности летной работы сами по себе благотворно влияют на человека: воспитывают его, если хотите, облагораживают. Мне, летчику, об этом говорить неудобно, да и нет в этом особой необходимости. Лучше, чем русский писатель А. И. Куприн, не скажешь. "Я люблю их общество... - говорил он о летчиках. - Постоянный риск... Любимый и опасный труд на свежем воздухе, вечная напряженность внимания, недоступные большинству людей ощущения страшной высоты, глубины и упоительной легкости дыхания, собственная невесомость и чудовищная быстрота - все это как бы выжигает, вытравляет из души настоящего летчика обычные низменные чувства - зависть, скупость, трусость, мелочность, сварливость, хвастовство, ложь - ив ней остается чистое золото".
- Товарищ командир, - просит Максимов, - возьмите в разведку меня.
В голосе и глазах Сережи не просьба - мольба. Но Томилин молчит и я не выдерживаю. Вроде бы шутя, прошу:
- Возьмите его... Мне сегодня приснилось, что вы удачно слетали.
Вру, конечно, ничего мне не снилось, но Томилин вдруг соглашается:
- Ладно. Возьму. - И не то пошутил, не то серьезно; - Из вашего звена я бы взял только Стунжаса: он заслужил. Но ничего, тебе тоже надо вину искупать...
Однако вылет в составе пары не состоялся. Начался снегопад, не особенно пока интенсивный, но грозящий усилиться, и Томилин решил лететь без напарника - так, пожалуй, лучше. Не надо ни о ком беспокоиться, волноваться. И вообще для разведчика нужда - в напарнике бывает только в простых погодных условиях, когда одному надо больше смотреть за землей, а другому за воздухом.
Томилин взлетел, прошел по кругу, лег на курс, параллельный шоссе и железной дороге.
- Куда он пошел? - говорит Максимов. - Он должен идти левее.
- Соображать надо, Сергей, - шутит Илья, - поэтому Томилин один и пошел. Кто же выходит на цель с прямой? Из-за угла надо, со стороны, откуда противник меньше всего ожидает.
- А как бы ты поступил? - говорит Шевчук. Бочаров отвечает:
- Так же, как и Томилин. Зашел бы за Московское море, примерно до Редькино, и с курсом на юго-запад выскочил на Тургиново.
Тургиново... Деревушка на западной окраине Московского моря. Это же рядом - от Клина - пятьдесят километров. Семь-восемь минут полета. Железным полукольцом фашисты охватили Москву. Наши войска дерутся с врагом около Тулы; Можайск, Юхнов, Мосальск заняты немцами. Вчера, 13 октября, наши оставили Вязьму, сегодня уйдут из Калинина. Гитлеровцы, что вышли в район Московского моря, рвутся к дороге Москва - Ленинград, часть повернет на Клин, часть, очевидно, пойдет на Дмитров, пересечет канал.
Так мы рассуждаем, понимая намерения гитлеровцев.
- И все-таки мы разобьем фашистов. Уверен, братцы! И дойдем до Берлина. Дойдем обязательно! - восклицает Ганя Хозяинов.
- Не мы, так другие дойдут, - добавляет Шевчук, - нас могут оставить здесь, на обороне Москвы.
- Братцы, скоро должен прилететь командир, - Бочаров беспокойно глядит на небо, - а погода...
Рассуждая, не заметили, как пролетело время, а главное, как усилился снег, резко сократилась видимость. В такую погоду, пожалуй, и аэродром не найдешь. Молчим, прислушиваясь.
В безмолвной тишине кружатся и медленно падают крупные хлопья снега. Красота неописуемая, но нам сейчас не до этого. Где-то там, наверху, наш командир, и тревога за него растет с каждой минутой. До запасного аэродрома под Химками 65 километров... Можно еще дотянуть, если Томилин сразу пойдет туда, но знает ли он, что здесь такая погода? Скорее всего, не знает.
В тишине послышался звук мотора. С севера. Слышно, идет сюда. Точно, это Томилин. Невидимый с земли самолет проходит над стартом, довернулся вправо, пошел в направлении города - к третьему развороту. Там затих - далеко, не слышно.
- Неужели пойдет на посадку? - промолвил Шевчук. На него сразу зашикали, забыв, что он замкомэска, и он замолчал, уставившись в белую тьму.
Проходит минута, другая. Представляю, как Томилин выполнил третий разворот, направил машину к четвертому. Выполнил и его, убирает обороты мотора, неслышно планирует... Тишину разрывает рокот мотора. Шевчук облегченно вздыхает:
- Догадался... На второй круг пошел.
Невидимый самолет проходит над нами. Делает разворот, снова удаляется к городу. Там неслышный, ненаблюдаемый, строит маршрут, идет на посадку... И снова тишину разрывает рокот мотора. Самолет проходит над нами, все дальше и дальше отдаляясь. Проходит минута и, вдруг - тишина, леденящая мозг. И... свист. Нарастающий с каждой секундой, рвущий сердца стоящих внизу людей.
Кажется, от взрыва колыхнулась земля.
- Все... - выдохнул кто-то из летчиков, а Ганя, не выдержал: - Еще один...
- Замолчи! - внезапно заорал Шевчук, бешено сверкая глазами. И Ганя сразу умолк, съежился, будто побитый, а Шевчук ненавидяще прошипел: - Черт!.. Без тебя тошно.
Но Томилин остался жив. Убедившись, что сесть невозможно, он покинул самолет с парашютом. Предварительно перекрыл бензосистему, выключил зажигание и, направив машину в лес, выпрыгнул. Он действовал методически правильно, по инструкции. Правда, прыгать ему приказал командир полка, а потом он действовал сам. Часа через два, опираясь на палку, прихромал домой.
Действительно, он делал все так, как говорил Илья Бочаров. Пройдя Московское море, развернулся на юго-запад, со снижением, на огромной скорости неожиданно выскочил к деревне Тургиново. Колонна подходила к ней с запада, по северному берегу Шоши.
Развернувшись, бреющим понесся над трактом Тургиново - Калинин. От Калинина - в сторону Старицы, И везде, где бы ни шел - фашисты. Колонны автомашин, бронемашин, мотоциклов. Идут, соблюдая большие дистанции предосторожность на случай налета штурмовиков и бомбардировщиков.
Возвращаясь обратно, Томилин увидел, что головные машины остались на прежнем месте, на подходе к Тургиново. Сделал вывод, что колонна шла быстрым маршем, растянулась, и теперь собирается.
Намерения немцев ясны - пересечь Шошу и Ламу, выйти на южный берег Московского моря к шоссе Москва - Ленинград, оседлать его, встретить и потопить здесь наши войска, уходящие от Калинина.
- Ничего не скажешь, умно, - говорит командир полка. - И страшно. Попробуем им помешать. Вот только погода...
С рассвета загудели моторы. Поднимаются "Чайки", строятся в боевой порядок. Наша эскадрилья взлетает в последнюю очередь.
Идем вдоль железной дороги Москва - Ленинград. Впереди одна за другой две эскадрильи "Чаек" - ударная группа. Сзади и выше - группа прикрытия - мы на самолетах МиГ-3. Только таким путем можно прикрыть заднюю полусферу ударной группы от возможных атак вражеских истребителей. За переднюю мы не боимся "мессеры" на огонь не полезут.
Скорость "мига" значительно больше, поэтому ходим "змейкой". Если бы "Чайки" держали скорость побольше, а мы бы свою уменьшили, можно идти по прямой, экономить горючее. Так и хотели договориться наши комэски, да спасибо "батя" об этом узнал.
- Ты, голубчик, в тылу или на фронте находишься? - сурово спросил он Томилина, и наш командир промолчал. Только побагровел - на себя разозлился. А "батя" продолжал: - Скорость для группы прикрытия - прежде всего. Имеешь скорость - имеешь свободу маневра. Маневр плюс огонь - победа.
Группу прикрытия временно возглавляет Шевчук. Томилин, сразу же после взлета ушел на Тургиново. На доразведку цели. Не будут же фашисты нас дожидаться со вчерашнего дня. Наверное, продвинулись дальше. Может, и ночью шли. Определив место удара, Томилин поведет нас на цель. Вот, наконец, и мы приступили к настоящему делу. А то все "Чайки" да "Чайки"! Летают, штурмуют. Говорят, что многих представили к боевым орденам. За дело, конечно, представили. Но разве мы не могли бы ходить на штурмовки? Могли. Идем же. Правда, у нас еще слабовато оружие, но и мы скоро получим "эрэсы".
Вот и Томилин. Появился на встречном курсе. Пронесся левее общего строя, развернулся и, сразу настигнув ведущую группу, вышел вперед. Продолжаем полет параллельно шоссе. Выходим на траверз станции Новозавидовский.
- Влево, за мной, - командует Виктор Матвеевич. Силен Томилин. Меньше года назад был инструктором в авиашколе. Полгода - командиром звена. И уже командир эскадрильи. Впрочем, дело не в должности, а в том, как у него получается. А получается здорово, и все это видят, и мы, летчики, и командир полка. Потому и доверяет ему. Возьмем для примера переучивание на новую технику. Ведь это обязанность Глебова - провезти нас на "спарке", разрешить самостоятельный вылет на новой машине. Но командир эскадрильи был занят другим - летал и дежурил ночью, - Писанко доверил это большое дело Томилину, командиру звена, и Томилин отлично справился.
Вот и сейчас, Виктор Матвеевич летит впереди боевого порядка. А к самолету пришел, опираясь на палку. Бабченко, наш военврач, еще вчера попытался отстранить его от полетов.
- На недельку, не больше, - миролюбиво заявил он Томилину, - так и скажу командиру.
Томилин молча посмотрел на него, и Бабченко, неожиданно сдавшись, виновато сказал:
- Денечка на три, Виктор Матвеевич.
Томилин, насупился, упрямо мотнул головой, и Бабченко, внезапно рассвирепев, чего с ним никогда не случалось, забыв о том, что врачу "по штату положено" быть обходительным, а с больными особенно, в течение трех минут без роздыха, по-мужски поносил комэска, не скупясь в выражениях. Летчики удивленно раскрыли рты, а медсестра, выскочив из санитарной машины, убежала в конец стоянки.
Томилин, нахохотавшись до слез, обнял виновато замолчавшего Бабченко, попросил:
- Не сердитесь, доктор, но мне нельзя не летать. За мной вина, сами понимаете.
Бабченко безнадежно махнул рукой, сел в "санитарку" и укатил, забыв подождать сбежавшую медсестру.
...Разворот влево. Под нами - станция и поселок Новозавидовский. Впереди по курсу - дорога. Отчетливо видно Козлове - деревню в девяти километрах от станции. Немецкую мотоколонну не видно, значит, она где-то дальше. Где? Томилин пока молчит, соблюдает радиомаскировку. Но не будет же он молчать до последней минуты: к удару надо подготовиться и с точки зрения тактики и, конечно, морально.
- Цель миновала Синцово... - слышится голос ведущего.
Теперь все ясно: гитлеровцы заночевали в Тургиново, с рассвета, одновременно с нами, запустили моторы, прошли по дороге на юг, огибая низину междуречья Шоши и Ламы, прошли Синцово и, развернувшись, идут теперь по прямой. Хорошо бы застать их в поле между Дорино и Синцово: страшно подумать, что наши снаряды будут поражать и своих же людей, если придется штурмовать фашистов в деревне.
Подходим к Козлове. Отсюда Дорино, как на ладони, до него не больше семи километров. Смотрю вперед. Вот они, немцы. Темные, продолговатые, пока что со спичечный коробок машины. Волнует острое чувство опасности и вместе с тем странное, непонятное, самое неподходящее в данный момент чувство азарта. Думаю, как лучше ударить, куда отвернуть, если мой самолет заденет снаряд.
Да, штурмовка наземных войск - это не прикрытие железной дороги. Даже полет на разведку и то не связан с таким очевидным риском. Здесь же, при выполнении штурмового налета, бой запланирован. И этот бой - суть полета, суть всего задания.
До немцев, очевидно, доносится гул наших моторов, и я представляю, как хоботы зенитных пушек поворачиваются нам навстречу. На память неожиданно приходят Боровский, Артемов... Чувствую, как холод скребет по спине. Неожиданно вспоминаю тот вечер, когда немцы ударили по Шаховской железнодорожной станции недалеко от Алферьево.
Это было в конце сентября. Спать на стоянке стало прохладно, а главное небезопасно: в любую минуту могли нагрянуть бомбардировщики, и командир переселил нас в так называемый ночной санаторий - двухэтажный уютный домик в соседней деревне. Домик стоял посреди березовой рощи, в зарослях старой сирени. Поужинав, мы всегда выходили на час-полтора погулять, отдохнуть от полетов, боевого дежурства.
Вечер, о котором я вспоминаю, был тихим, сравнительно теплым, безлунным. Как всегда, Ганя Хозяинов что-то рассказывал, мы слушали, смеялись. Вдруг кто-то крикнул "идут!" и мы услыхали завывающий гул самолета. Бомбардировщик приближался с запада.
- Не наш. На Москву идет, - заволновался Илья Бочаров.
- Не дойдет, - успокоил его Максимов, и позавидовал кому-то из летчиков-ночников: - Молодцы ребята, воюют, лупят фашистов.
- А мы Ганькины сказки слушаем, - сказал Малолетко.
Фашист, между тем, приближался. Не дойдя до Алферьево, начал кружить.
- Аэродром, наверное, ищет.
И вдруг все осветилось - небо, земля, роща - ярким, каким-то голубовато-безжизненным светом. Не так, как светит короткая вспышка молнии, по-другому. Жуткий, холодный свет разгорался все больше и больше. И самое страшное - не был виден его источник. Казалось, что свет исходит из-под земли и, отражаясь, беспощадно высвечивает каждую песчинку, лежащую на дороге. Мороз побежал по спине. Я увидел мертвенно-голубые лица моих товарищей, и сразу услышал звук, примешавшийся к гулу мотора: что-то засвистело, завыло.
Не знаю, кто первый, может я, может, кто-то другой, только все мы бросились в рощу, в кусты, затаились. А вой все ширился, нарастал, леденя кровь и мозг, и неожиданно ухнул взрывом, будто раскололась сама земля...
Потом мы хохотали до слез, до колик в животе. Действительно, что напугало нас? Самая обыкновенная САБ - светящая авиабомба, которая, как известно, не жжет, не убивает, а только светит. И еще - вой обыкновенной фугаски. Взрыв? Он просто поставил точку над "i": после удара бомбы бояться нечего.
Потом, когда мы успокоились, перестали друг над другом подшучивать, Стунжас сказал:
- Вы только вдумайтесь... Прилетел самолет, осветил местность, бросил где-то в десяти километрах обыкновенную бомбу. Обычное вроде бы дело, но какой удар по психике. Такое чувство, будто бомба падает прямо на тебя, будто немец видит тебя, куда бы ты ни забрался. Отсюда вывод: страшен летчик для тех, кто на земле.
И верно, страшен. Даже для авиаторов. А немецкий солдат, пехотинец, он что - сверхчеловек? Разве ему неведомо чувство страха? Тем более, если не в доте сидит, а едет в открытой машине, по открытому полю. Единственное для него спасение - это кювет, придорожные ямы.
Чем нас встретит противник? Зенитками? Наверное, нет. Откуда им быть в колонне, выполняющей марш-бросок. Пулеметы, конечно, есть, но мы нападем неожиданно. Из-за шума моторов своих же машин, немцы нас не услышат, а когда увидят, то будет поздно, останется только одно: разбегаться.
Так я рассуждаю, и страх будто снимает рукой.
Сближаемся. Томилин идет в атаку. "Чайки" - за ним. Атакуют красиво и грозно. Боевой порядок звена - правый пеленг, эскадрильи - колонна звеньев. Плотный, монолитный, спаянный волей и мастерством командира и каждого летчика.
Писанко идет во главе головного звена. Метров на триста впереди - Томилин.
- Уходи, Матвеич, как бы тебя не задеть, - передает командир полка, и Томилин уходит. Не бросает машину влево и вверх своим, томилинским разворотом - со срывом клубящихся струй с плоскостей, а просто уходит без особого, как говорят, восторга и вроде бы даже с обидой. И это понятно - первому хотелось ударить.
Такой он, Томилин.
Головное звено "Чаек" действительно могло бы задеть его своими снарядами. Оно переходит в пике и сейчас откроет огонь. А немцы не видят, потому что заходим от солнца, с востока. Писанко открывает огонь. Дымная пулеметная трасса под углом режет линию горизонта. Это пристрелочная. Сейчас полетят "эрэсы". И точно. Два снаряда, два сгустка огня и металла вырываются из-под крыльев ведущего. Одновременно бьют и ведомые. Вижу несколько взрывов, накрывших дорогу. Идущая во главе колонны машина горит, встав поперек дороги.
Удар, что называется, под дых. Звенья пикируют одно за другим. На шоссе начинается содом: машины сталкиваются, горят, летят в кюветы. Писанко круто уходит влево и вверх, ведомые потянулись за ним, строясь в колонну, постепенно замыкая круг. Ведущий снова идет в атаку. На головы фашистов падают бомбы, затем в дело вступают пулеметы.
Выполнив четвертый заход, Писанко подал команду:
- Матвеич, выполняйте задачу.
Это касается нас - эскадрильи Томилина. Теперь наша очередь штурмовать. "Чайки" уходят вверх, мы снижаемся. Впереди - Томилин и Шевчук. За ними Бочаров, я и Хозяинов. Замыкающее звено - Стунжас, Максимов и Малолетко.
- В колонну по одному! - передает Виктор Матвеевич.
Выполняем команду, пикируем друг за другом. Дорога как на ладони, но цель выбрать трудно: дым, затянувший колонну, висит неподвижно. Какой же смысл бить по машинам? Что им пулеметная очередь, если отведали бомб и "эрэсов"? Лучше бить по фашистам. Они разбежались по полю, полезли в кусты неподалеку от дороги, в канавы.
Направляю нос самолета немного правее дороги, открываю огонь. Будто ошпаренные, фашисты бегут кто куда. Плавно жму на педали, направляя нос самолета то вправо, то влево. Пули летят веером, поражая большую площадь, настигают бегущих.
Писанко зорко наблюдает сверху. Приказывает:
- Бейте все по кюветам, кустарнику, из ям выжигайте!
Бьем, выжигаем. Сначала тех, что метались по полю толпой, потом начинаем гонять одиночек, но немцы поворачиваются назад, к дороге, лезут под технику, в дымовую завесу.
Увлеклись мы, сделали пять или шесть заходов. Писанко подал команду:
- Атаки прекратить! Сбор!
После посадки позвал всех к своему самолету, сделал короткий разбор, похвалил, особенно нашу, первую эскадрилью. За активность, сообразительность в сложных условиях. И даже объявил благодарность.
Подходит Топтыгин, докладывает:
- В район Тургиново вышла еще одна колонна. Приказано звеном "Чаек" повторить удар по первой, вторую штурмовать основными силами части. Вылет - по готовности.
- Так я и думал, - говорит командир полка. - Но и вторая колонна отнюдь не последняя. И третья будет...
Через тридцать минут взлетело звено: Косарьков, Михайлов, Карамышев. Шли с намерением добить колонну. Однако на прежнем месте ее не застали. Бросив то, что было сожжено и разбито, немцы пошли вперед и уже миновали Дорино. Звено Косарькова встретили сильным огнем. Но это не помешало тройке отважных сделать доброе дело - пробку у самой речушки - притока Ламы.
Через час поднялись основные силы полка и нанесли удар по колонне, вошедшей в междуречье Ламы и Шоши. Потом еще один, третий. Потом четвертый и пятый. Мы и шестой бы сделали, но, к сожалению, дни в октябре не такие уж долгие.
...Я хочу сказать о работе наших газетчиков. Сказать в их адрес доброе слово. Они хорошо трудились, добросовестно писали о нас. И это очень приятно встретить на страницах газеты свою фамилию или увидеть снимок и прочитать оперативную информацию.
У меня есть такой снимок, он дорог мне, как реликвия. Не только я, все берегут. И рады, когда их берегут сыновья или внуки.
Фронтовые журналисты писали о наших соседях, воздавая должное их труду. Это вдохновляло и нас: мы видели, что рядом с нами дерутся наши товарищи. И неплохо дерутся. Так, из газет мы узнали об асах московского неба Горбатюке и Григорьеве, Митрофанове и Пирожкове, Матакове и Катриче, Холодове и Калабушкине, о трех Иванах - Шумилове, Голубине и Заболотном... Все они стали потом Героями Советского Союза. Правда, газетчики иногда увлекались. Я возвращаюсь к словам: "Мы и шестой бы сделали (вылет), но к сожалению..." Да, пять вылетов в осенне-зимние дни - это много. А журналисты писали: по восемь-девять. Иногда - по двенадцать. Да простят им читатели, ибо они хотели сказать, что мы действительно много летали, что нам было очень трудно.
Однако же в 1969 году, через двадцать восемь лет после того тяжелого времени, беседуя с генералом Е. М. Горбатюком, я узнал, что он сделал однажды десять вылетов в день и провел восемь воздушных боев. У меня широко раскрылись глаза. Кольнула совесть - журналисты выходит, правы... Но Горбатюк пояснил: это было 22 июня, в первый день войны, у самой границы.
И совесть моя успокоилась. 22 июня можно было и десять сделать. День-то какой - год!
Итак, после пятого вылета Писанко отправил нас на отдых.
Уснул я немедленно, едва коснувшись подушки. Спал без сновидений - так намотался за день. Но как ни странно, проснулся с рассветом. Вижу, не спят и соседи - Аркаша Михайлов и Коля Тетерин.
- Знаешь, куда теперь немцы продвинулись?.. - тяжело вздыхает Аркаша. Боюсь, что сегодня придется лететь не на северо-запад, а на юго-восток.
Тетерин рывком поднимается, опершись на локоть, в упор глядит на Михайлова.
- Ты хочешь сказать, что за ночь немцы пересекли шоссе и вышли к каналу?
- Не то...
- Что же ты хочешь сказать?
- Мы можем сегодня оставить Клин, вернее, Клинский аэродром. Вчера перед вечером мотоколонна, шедшая от Яропольца, была на подходе к Теряево.
- Откуда это известно?
- Летчик один говорил.
Теряево... Озеро. Монастырь. Зона патрулирования, зона групповых полетов, когда стояли в Алферьево. Оттуда вместе с Шевчуком и Леоновым мы гнались за группой "хейнкелей". Это было 25 июля. Немцы находились тогда далеко-далеко от нашей столицы. А теперь подходят вплотную. Тяжело поверить. Вижу, и Тетерин не верит.
- Врет он, твой летчик, - шипит Николай, стараясь не разбудить товарищей. - Врет. Или ошибся.
- Не горячись, Коля, - успокаивает друга Михайлов, - незачем ему врать. И ошибиться не мог, потому что он местный, из двадцать седьмого полка. Ты его знаешь. Катрич.
Катрича знали все. Где-то в средине августа в полку был митинг. Выступил Пасечник, говорил о героизме летчиков. Имена защитников нашей столицы, совершивших воздушный таран, нередко появлялись на страницах нашей армейской газеты. Это Степан Гошко, Борис Васильев, Петр Еремеев, Виктор Талалихин, Виктор Киселев. Их уже было пять. И вот - шестой: 10 августа лейтенант Алексей Николаевич Катрич совершил новый, изумительный по мастерству и отваге воздушный таран.
Сережа насторожился.
- Он сказал, что лучше бы люди учились хорошо жить на земле, чем плохо летать в воздухе...
Томилин ушел, оставив Сережу в таком состоянии, когда он вот-вот укусит рядом стоящего.
Но Ганя успокоил его:
- Не надо сердиться, Сережа. Это не его слова. Это сказал комиссар и совсем по другому поводу.
И Максимов оттаял. У него очень хороший характер. С таким характером обычно живут припеваючи. Он прост, независтлив, не помнит зла. На его месте я бы Томилину не простил, в смысле не забыл бы обиды. И никогда не обратился бы с просьбой.
Так я думаю в эту минуту, глядя на Сережу Максимова, слушая, как просит он, умоляет. И в душе ругаю его. Но пройдет какое-то время, и все мы, только в разные сроки, побудем в роли "просящих и жаждущих". И Ганя, и я, и Илья Бочаров и даже Толя Шевчук, заместитель и друг комэска.
Томилин будет на нас кричать, поучать, требовать. Мы будем сердиться, будем давать себе слово никогда не прощать и никогда ни о чем его не просить. Но ... это лишь в те минуты. А в другие, чуть позже, когда Томилину надо будет лететь на задание, и только вдвоем, каждый будет надеяться и каждый будет просить. И особенно в тот момент, когда надо идти в самое пекло.
Но почему?
Потому что из Томилина в самое ближайшее время выйдет отличный разведчик. Умный и зоркий. И такой же ведущий - хитрый, смелый, находчивый. И каждый будет считать за честь летать с ним.
Потом я увижу, что это будет касаться не только Томилина - любого командира звена, если ему надо идти на задание в паре. Его тоже будут просить...
И дальше, по мере развития событий, я стану свидетелем еще более важных и интересных фактов.
Вот первый. Мы соберемся в штабе, придет командир полка и, глядя на карту, скажет:
- В лесу у Павло-Лужатска сосредоточилась мотопехота. Надо по ней ударить. Вылетать группой не позволяет погода. Надо идти одному и только на "Чайке". Придется искать, по кустам лазить. Задача трудна и опасна. Нужны добровольцы.
Дав людям подумать, Писанко спросит:
- Желающий?
Желающими будут все летчики. И те, кто летает на "мигах". Но командир назначит лишь одного: Петра Дядика. Он улетит, а мы будем глядеть на погоду и ждать. Он не вернется, погибнет. Узнав об этом, Писанко скажет:
- Задача не отменяется...
И желающими снова окажутся все.
Факт второй. Это уже в Москве, когда мы будем работать с Центрального аэродрома. Командир эскадрильи (неважно какой) скажет командиру полка:
- Сердечный конфликт. Два летчика влюбились в одну. Враждуют серьезно. Что делать?
- Сведи их в пару, - подскажет Писанко, - и конфликт будет исчерпан.
И верно. Так и будет.
В чем же здесь дело? Почему, когда разговор идет о полетах, все мы отходчивы, согласны, не помним обид? И не только мы, истребители эскадрильи Томилина. И полка. И других полков. И те, что воевали до Великой Отечественной - в Испании, Монголии, Финляндии. Я узнаю потом о многих. Почему?
Прежде всего, это любовь к небу, к своему делу. Летчик всегда хочет летать. Если в мирных условиях он сказал, что "налетался досыта", значит, до предела усталости, но отнюдь не желания. Такого предела нет.
А в военных условиях? Когда летчик дерется с врагом за Родину? Особенно в тот момент, когда она в беде, когда над ней нависла опасность? Каждый полет это боевая учеба. В каждом полете обретается опыт, драгоценные знания, а это для дела самое главное: чем больше знаешь, чем лучше владеешь машиной, тем умнее дерешься с врагом. И чем сильнее, чем опытнее командир пары, звена, эскадрильи, с которым придется летать, тем лучше, тем больше и скорее чему-то научишься.
И последнее. Полеты, особенности летной работы сами по себе благотворно влияют на человека: воспитывают его, если хотите, облагораживают. Мне, летчику, об этом говорить неудобно, да и нет в этом особой необходимости. Лучше, чем русский писатель А. И. Куприн, не скажешь. "Я люблю их общество... - говорил он о летчиках. - Постоянный риск... Любимый и опасный труд на свежем воздухе, вечная напряженность внимания, недоступные большинству людей ощущения страшной высоты, глубины и упоительной легкости дыхания, собственная невесомость и чудовищная быстрота - все это как бы выжигает, вытравляет из души настоящего летчика обычные низменные чувства - зависть, скупость, трусость, мелочность, сварливость, хвастовство, ложь - ив ней остается чистое золото".
- Товарищ командир, - просит Максимов, - возьмите в разведку меня.
В голосе и глазах Сережи не просьба - мольба. Но Томилин молчит и я не выдерживаю. Вроде бы шутя, прошу:
- Возьмите его... Мне сегодня приснилось, что вы удачно слетали.
Вру, конечно, ничего мне не снилось, но Томилин вдруг соглашается:
- Ладно. Возьму. - И не то пошутил, не то серьезно; - Из вашего звена я бы взял только Стунжаса: он заслужил. Но ничего, тебе тоже надо вину искупать...
Однако вылет в составе пары не состоялся. Начался снегопад, не особенно пока интенсивный, но грозящий усилиться, и Томилин решил лететь без напарника - так, пожалуй, лучше. Не надо ни о ком беспокоиться, волноваться. И вообще для разведчика нужда - в напарнике бывает только в простых погодных условиях, когда одному надо больше смотреть за землей, а другому за воздухом.
Томилин взлетел, прошел по кругу, лег на курс, параллельный шоссе и железной дороге.
- Куда он пошел? - говорит Максимов. - Он должен идти левее.
- Соображать надо, Сергей, - шутит Илья, - поэтому Томилин один и пошел. Кто же выходит на цель с прямой? Из-за угла надо, со стороны, откуда противник меньше всего ожидает.
- А как бы ты поступил? - говорит Шевчук. Бочаров отвечает:
- Так же, как и Томилин. Зашел бы за Московское море, примерно до Редькино, и с курсом на юго-запад выскочил на Тургиново.
Тургиново... Деревушка на западной окраине Московского моря. Это же рядом - от Клина - пятьдесят километров. Семь-восемь минут полета. Железным полукольцом фашисты охватили Москву. Наши войска дерутся с врагом около Тулы; Можайск, Юхнов, Мосальск заняты немцами. Вчера, 13 октября, наши оставили Вязьму, сегодня уйдут из Калинина. Гитлеровцы, что вышли в район Московского моря, рвутся к дороге Москва - Ленинград, часть повернет на Клин, часть, очевидно, пойдет на Дмитров, пересечет канал.
Так мы рассуждаем, понимая намерения гитлеровцев.
- И все-таки мы разобьем фашистов. Уверен, братцы! И дойдем до Берлина. Дойдем обязательно! - восклицает Ганя Хозяинов.
- Не мы, так другие дойдут, - добавляет Шевчук, - нас могут оставить здесь, на обороне Москвы.
- Братцы, скоро должен прилететь командир, - Бочаров беспокойно глядит на небо, - а погода...
Рассуждая, не заметили, как пролетело время, а главное, как усилился снег, резко сократилась видимость. В такую погоду, пожалуй, и аэродром не найдешь. Молчим, прислушиваясь.
В безмолвной тишине кружатся и медленно падают крупные хлопья снега. Красота неописуемая, но нам сейчас не до этого. Где-то там, наверху, наш командир, и тревога за него растет с каждой минутой. До запасного аэродрома под Химками 65 километров... Можно еще дотянуть, если Томилин сразу пойдет туда, но знает ли он, что здесь такая погода? Скорее всего, не знает.
В тишине послышался звук мотора. С севера. Слышно, идет сюда. Точно, это Томилин. Невидимый с земли самолет проходит над стартом, довернулся вправо, пошел в направлении города - к третьему развороту. Там затих - далеко, не слышно.
- Неужели пойдет на посадку? - промолвил Шевчук. На него сразу зашикали, забыв, что он замкомэска, и он замолчал, уставившись в белую тьму.
Проходит минута, другая. Представляю, как Томилин выполнил третий разворот, направил машину к четвертому. Выполнил и его, убирает обороты мотора, неслышно планирует... Тишину разрывает рокот мотора. Шевчук облегченно вздыхает:
- Догадался... На второй круг пошел.
Невидимый самолет проходит над нами. Делает разворот, снова удаляется к городу. Там неслышный, ненаблюдаемый, строит маршрут, идет на посадку... И снова тишину разрывает рокот мотора. Самолет проходит над нами, все дальше и дальше отдаляясь. Проходит минута и, вдруг - тишина, леденящая мозг. И... свист. Нарастающий с каждой секундой, рвущий сердца стоящих внизу людей.
Кажется, от взрыва колыхнулась земля.
- Все... - выдохнул кто-то из летчиков, а Ганя, не выдержал: - Еще один...
- Замолчи! - внезапно заорал Шевчук, бешено сверкая глазами. И Ганя сразу умолк, съежился, будто побитый, а Шевчук ненавидяще прошипел: - Черт!.. Без тебя тошно.
Но Томилин остался жив. Убедившись, что сесть невозможно, он покинул самолет с парашютом. Предварительно перекрыл бензосистему, выключил зажигание и, направив машину в лес, выпрыгнул. Он действовал методически правильно, по инструкции. Правда, прыгать ему приказал командир полка, а потом он действовал сам. Часа через два, опираясь на палку, прихромал домой.
Действительно, он делал все так, как говорил Илья Бочаров. Пройдя Московское море, развернулся на юго-запад, со снижением, на огромной скорости неожиданно выскочил к деревне Тургиново. Колонна подходила к ней с запада, по северному берегу Шоши.
Развернувшись, бреющим понесся над трактом Тургиново - Калинин. От Калинина - в сторону Старицы, И везде, где бы ни шел - фашисты. Колонны автомашин, бронемашин, мотоциклов. Идут, соблюдая большие дистанции предосторожность на случай налета штурмовиков и бомбардировщиков.
Возвращаясь обратно, Томилин увидел, что головные машины остались на прежнем месте, на подходе к Тургиново. Сделал вывод, что колонна шла быстрым маршем, растянулась, и теперь собирается.
Намерения немцев ясны - пересечь Шошу и Ламу, выйти на южный берег Московского моря к шоссе Москва - Ленинград, оседлать его, встретить и потопить здесь наши войска, уходящие от Калинина.
- Ничего не скажешь, умно, - говорит командир полка. - И страшно. Попробуем им помешать. Вот только погода...
С рассвета загудели моторы. Поднимаются "Чайки", строятся в боевой порядок. Наша эскадрилья взлетает в последнюю очередь.
Идем вдоль железной дороги Москва - Ленинград. Впереди одна за другой две эскадрильи "Чаек" - ударная группа. Сзади и выше - группа прикрытия - мы на самолетах МиГ-3. Только таким путем можно прикрыть заднюю полусферу ударной группы от возможных атак вражеских истребителей. За переднюю мы не боимся "мессеры" на огонь не полезут.
Скорость "мига" значительно больше, поэтому ходим "змейкой". Если бы "Чайки" держали скорость побольше, а мы бы свою уменьшили, можно идти по прямой, экономить горючее. Так и хотели договориться наши комэски, да спасибо "батя" об этом узнал.
- Ты, голубчик, в тылу или на фронте находишься? - сурово спросил он Томилина, и наш командир промолчал. Только побагровел - на себя разозлился. А "батя" продолжал: - Скорость для группы прикрытия - прежде всего. Имеешь скорость - имеешь свободу маневра. Маневр плюс огонь - победа.
Группу прикрытия временно возглавляет Шевчук. Томилин, сразу же после взлета ушел на Тургиново. На доразведку цели. Не будут же фашисты нас дожидаться со вчерашнего дня. Наверное, продвинулись дальше. Может, и ночью шли. Определив место удара, Томилин поведет нас на цель. Вот, наконец, и мы приступили к настоящему делу. А то все "Чайки" да "Чайки"! Летают, штурмуют. Говорят, что многих представили к боевым орденам. За дело, конечно, представили. Но разве мы не могли бы ходить на штурмовки? Могли. Идем же. Правда, у нас еще слабовато оружие, но и мы скоро получим "эрэсы".
Вот и Томилин. Появился на встречном курсе. Пронесся левее общего строя, развернулся и, сразу настигнув ведущую группу, вышел вперед. Продолжаем полет параллельно шоссе. Выходим на траверз станции Новозавидовский.
- Влево, за мной, - командует Виктор Матвеевич. Силен Томилин. Меньше года назад был инструктором в авиашколе. Полгода - командиром звена. И уже командир эскадрильи. Впрочем, дело не в должности, а в том, как у него получается. А получается здорово, и все это видят, и мы, летчики, и командир полка. Потому и доверяет ему. Возьмем для примера переучивание на новую технику. Ведь это обязанность Глебова - провезти нас на "спарке", разрешить самостоятельный вылет на новой машине. Но командир эскадрильи был занят другим - летал и дежурил ночью, - Писанко доверил это большое дело Томилину, командиру звена, и Томилин отлично справился.
Вот и сейчас, Виктор Матвеевич летит впереди боевого порядка. А к самолету пришел, опираясь на палку. Бабченко, наш военврач, еще вчера попытался отстранить его от полетов.
- На недельку, не больше, - миролюбиво заявил он Томилину, - так и скажу командиру.
Томилин молча посмотрел на него, и Бабченко, неожиданно сдавшись, виновато сказал:
- Денечка на три, Виктор Матвеевич.
Томилин, насупился, упрямо мотнул головой, и Бабченко, внезапно рассвирепев, чего с ним никогда не случалось, забыв о том, что врачу "по штату положено" быть обходительным, а с больными особенно, в течение трех минут без роздыха, по-мужски поносил комэска, не скупясь в выражениях. Летчики удивленно раскрыли рты, а медсестра, выскочив из санитарной машины, убежала в конец стоянки.
Томилин, нахохотавшись до слез, обнял виновато замолчавшего Бабченко, попросил:
- Не сердитесь, доктор, но мне нельзя не летать. За мной вина, сами понимаете.
Бабченко безнадежно махнул рукой, сел в "санитарку" и укатил, забыв подождать сбежавшую медсестру.
...Разворот влево. Под нами - станция и поселок Новозавидовский. Впереди по курсу - дорога. Отчетливо видно Козлове - деревню в девяти километрах от станции. Немецкую мотоколонну не видно, значит, она где-то дальше. Где? Томилин пока молчит, соблюдает радиомаскировку. Но не будет же он молчать до последней минуты: к удару надо подготовиться и с точки зрения тактики и, конечно, морально.
- Цель миновала Синцово... - слышится голос ведущего.
Теперь все ясно: гитлеровцы заночевали в Тургиново, с рассвета, одновременно с нами, запустили моторы, прошли по дороге на юг, огибая низину междуречья Шоши и Ламы, прошли Синцово и, развернувшись, идут теперь по прямой. Хорошо бы застать их в поле между Дорино и Синцово: страшно подумать, что наши снаряды будут поражать и своих же людей, если придется штурмовать фашистов в деревне.
Подходим к Козлове. Отсюда Дорино, как на ладони, до него не больше семи километров. Смотрю вперед. Вот они, немцы. Темные, продолговатые, пока что со спичечный коробок машины. Волнует острое чувство опасности и вместе с тем странное, непонятное, самое неподходящее в данный момент чувство азарта. Думаю, как лучше ударить, куда отвернуть, если мой самолет заденет снаряд.
Да, штурмовка наземных войск - это не прикрытие железной дороги. Даже полет на разведку и то не связан с таким очевидным риском. Здесь же, при выполнении штурмового налета, бой запланирован. И этот бой - суть полета, суть всего задания.
До немцев, очевидно, доносится гул наших моторов, и я представляю, как хоботы зенитных пушек поворачиваются нам навстречу. На память неожиданно приходят Боровский, Артемов... Чувствую, как холод скребет по спине. Неожиданно вспоминаю тот вечер, когда немцы ударили по Шаховской железнодорожной станции недалеко от Алферьево.
Это было в конце сентября. Спать на стоянке стало прохладно, а главное небезопасно: в любую минуту могли нагрянуть бомбардировщики, и командир переселил нас в так называемый ночной санаторий - двухэтажный уютный домик в соседней деревне. Домик стоял посреди березовой рощи, в зарослях старой сирени. Поужинав, мы всегда выходили на час-полтора погулять, отдохнуть от полетов, боевого дежурства.
Вечер, о котором я вспоминаю, был тихим, сравнительно теплым, безлунным. Как всегда, Ганя Хозяинов что-то рассказывал, мы слушали, смеялись. Вдруг кто-то крикнул "идут!" и мы услыхали завывающий гул самолета. Бомбардировщик приближался с запада.
- Не наш. На Москву идет, - заволновался Илья Бочаров.
- Не дойдет, - успокоил его Максимов, и позавидовал кому-то из летчиков-ночников: - Молодцы ребята, воюют, лупят фашистов.
- А мы Ганькины сказки слушаем, - сказал Малолетко.
Фашист, между тем, приближался. Не дойдя до Алферьево, начал кружить.
- Аэродром, наверное, ищет.
И вдруг все осветилось - небо, земля, роща - ярким, каким-то голубовато-безжизненным светом. Не так, как светит короткая вспышка молнии, по-другому. Жуткий, холодный свет разгорался все больше и больше. И самое страшное - не был виден его источник. Казалось, что свет исходит из-под земли и, отражаясь, беспощадно высвечивает каждую песчинку, лежащую на дороге. Мороз побежал по спине. Я увидел мертвенно-голубые лица моих товарищей, и сразу услышал звук, примешавшийся к гулу мотора: что-то засвистело, завыло.
Не знаю, кто первый, может я, может, кто-то другой, только все мы бросились в рощу, в кусты, затаились. А вой все ширился, нарастал, леденя кровь и мозг, и неожиданно ухнул взрывом, будто раскололась сама земля...
Потом мы хохотали до слез, до колик в животе. Действительно, что напугало нас? Самая обыкновенная САБ - светящая авиабомба, которая, как известно, не жжет, не убивает, а только светит. И еще - вой обыкновенной фугаски. Взрыв? Он просто поставил точку над "i": после удара бомбы бояться нечего.
Потом, когда мы успокоились, перестали друг над другом подшучивать, Стунжас сказал:
- Вы только вдумайтесь... Прилетел самолет, осветил местность, бросил где-то в десяти километрах обыкновенную бомбу. Обычное вроде бы дело, но какой удар по психике. Такое чувство, будто бомба падает прямо на тебя, будто немец видит тебя, куда бы ты ни забрался. Отсюда вывод: страшен летчик для тех, кто на земле.
И верно, страшен. Даже для авиаторов. А немецкий солдат, пехотинец, он что - сверхчеловек? Разве ему неведомо чувство страха? Тем более, если не в доте сидит, а едет в открытой машине, по открытому полю. Единственное для него спасение - это кювет, придорожные ямы.
Чем нас встретит противник? Зенитками? Наверное, нет. Откуда им быть в колонне, выполняющей марш-бросок. Пулеметы, конечно, есть, но мы нападем неожиданно. Из-за шума моторов своих же машин, немцы нас не услышат, а когда увидят, то будет поздно, останется только одно: разбегаться.
Так я рассуждаю, и страх будто снимает рукой.
Сближаемся. Томилин идет в атаку. "Чайки" - за ним. Атакуют красиво и грозно. Боевой порядок звена - правый пеленг, эскадрильи - колонна звеньев. Плотный, монолитный, спаянный волей и мастерством командира и каждого летчика.
Писанко идет во главе головного звена. Метров на триста впереди - Томилин.
- Уходи, Матвеич, как бы тебя не задеть, - передает командир полка, и Томилин уходит. Не бросает машину влево и вверх своим, томилинским разворотом - со срывом клубящихся струй с плоскостей, а просто уходит без особого, как говорят, восторга и вроде бы даже с обидой. И это понятно - первому хотелось ударить.
Такой он, Томилин.
Головное звено "Чаек" действительно могло бы задеть его своими снарядами. Оно переходит в пике и сейчас откроет огонь. А немцы не видят, потому что заходим от солнца, с востока. Писанко открывает огонь. Дымная пулеметная трасса под углом режет линию горизонта. Это пристрелочная. Сейчас полетят "эрэсы". И точно. Два снаряда, два сгустка огня и металла вырываются из-под крыльев ведущего. Одновременно бьют и ведомые. Вижу несколько взрывов, накрывших дорогу. Идущая во главе колонны машина горит, встав поперек дороги.
Удар, что называется, под дых. Звенья пикируют одно за другим. На шоссе начинается содом: машины сталкиваются, горят, летят в кюветы. Писанко круто уходит влево и вверх, ведомые потянулись за ним, строясь в колонну, постепенно замыкая круг. Ведущий снова идет в атаку. На головы фашистов падают бомбы, затем в дело вступают пулеметы.
Выполнив четвертый заход, Писанко подал команду:
- Матвеич, выполняйте задачу.
Это касается нас - эскадрильи Томилина. Теперь наша очередь штурмовать. "Чайки" уходят вверх, мы снижаемся. Впереди - Томилин и Шевчук. За ними Бочаров, я и Хозяинов. Замыкающее звено - Стунжас, Максимов и Малолетко.
- В колонну по одному! - передает Виктор Матвеевич.
Выполняем команду, пикируем друг за другом. Дорога как на ладони, но цель выбрать трудно: дым, затянувший колонну, висит неподвижно. Какой же смысл бить по машинам? Что им пулеметная очередь, если отведали бомб и "эрэсов"? Лучше бить по фашистам. Они разбежались по полю, полезли в кусты неподалеку от дороги, в канавы.
Направляю нос самолета немного правее дороги, открываю огонь. Будто ошпаренные, фашисты бегут кто куда. Плавно жму на педали, направляя нос самолета то вправо, то влево. Пули летят веером, поражая большую площадь, настигают бегущих.
Писанко зорко наблюдает сверху. Приказывает:
- Бейте все по кюветам, кустарнику, из ям выжигайте!
Бьем, выжигаем. Сначала тех, что метались по полю толпой, потом начинаем гонять одиночек, но немцы поворачиваются назад, к дороге, лезут под технику, в дымовую завесу.
Увлеклись мы, сделали пять или шесть заходов. Писанко подал команду:
- Атаки прекратить! Сбор!
После посадки позвал всех к своему самолету, сделал короткий разбор, похвалил, особенно нашу, первую эскадрилью. За активность, сообразительность в сложных условиях. И даже объявил благодарность.
Подходит Топтыгин, докладывает:
- В район Тургиново вышла еще одна колонна. Приказано звеном "Чаек" повторить удар по первой, вторую штурмовать основными силами части. Вылет - по готовности.
- Так я и думал, - говорит командир полка. - Но и вторая колонна отнюдь не последняя. И третья будет...
Через тридцать минут взлетело звено: Косарьков, Михайлов, Карамышев. Шли с намерением добить колонну. Однако на прежнем месте ее не застали. Бросив то, что было сожжено и разбито, немцы пошли вперед и уже миновали Дорино. Звено Косарькова встретили сильным огнем. Но это не помешало тройке отважных сделать доброе дело - пробку у самой речушки - притока Ламы.
Через час поднялись основные силы полка и нанесли удар по колонне, вошедшей в междуречье Ламы и Шоши. Потом еще один, третий. Потом четвертый и пятый. Мы и шестой бы сделали, но, к сожалению, дни в октябре не такие уж долгие.
...Я хочу сказать о работе наших газетчиков. Сказать в их адрес доброе слово. Они хорошо трудились, добросовестно писали о нас. И это очень приятно встретить на страницах газеты свою фамилию или увидеть снимок и прочитать оперативную информацию.
У меня есть такой снимок, он дорог мне, как реликвия. Не только я, все берегут. И рады, когда их берегут сыновья или внуки.
Фронтовые журналисты писали о наших соседях, воздавая должное их труду. Это вдохновляло и нас: мы видели, что рядом с нами дерутся наши товарищи. И неплохо дерутся. Так, из газет мы узнали об асах московского неба Горбатюке и Григорьеве, Митрофанове и Пирожкове, Матакове и Катриче, Холодове и Калабушкине, о трех Иванах - Шумилове, Голубине и Заболотном... Все они стали потом Героями Советского Союза. Правда, газетчики иногда увлекались. Я возвращаюсь к словам: "Мы и шестой бы сделали (вылет), но к сожалению..." Да, пять вылетов в осенне-зимние дни - это много. А журналисты писали: по восемь-девять. Иногда - по двенадцать. Да простят им читатели, ибо они хотели сказать, что мы действительно много летали, что нам было очень трудно.
Однако же в 1969 году, через двадцать восемь лет после того тяжелого времени, беседуя с генералом Е. М. Горбатюком, я узнал, что он сделал однажды десять вылетов в день и провел восемь воздушных боев. У меня широко раскрылись глаза. Кольнула совесть - журналисты выходит, правы... Но Горбатюк пояснил: это было 22 июня, в первый день войны, у самой границы.
И совесть моя успокоилась. 22 июня можно было и десять сделать. День-то какой - год!
Итак, после пятого вылета Писанко отправил нас на отдых.
Уснул я немедленно, едва коснувшись подушки. Спал без сновидений - так намотался за день. Но как ни странно, проснулся с рассветом. Вижу, не спят и соседи - Аркаша Михайлов и Коля Тетерин.
- Знаешь, куда теперь немцы продвинулись?.. - тяжело вздыхает Аркаша. Боюсь, что сегодня придется лететь не на северо-запад, а на юго-восток.
Тетерин рывком поднимается, опершись на локоть, в упор глядит на Михайлова.
- Ты хочешь сказать, что за ночь немцы пересекли шоссе и вышли к каналу?
- Не то...
- Что же ты хочешь сказать?
- Мы можем сегодня оставить Клин, вернее, Клинский аэродром. Вчера перед вечером мотоколонна, шедшая от Яропольца, была на подходе к Теряево.
- Откуда это известно?
- Летчик один говорил.
Теряево... Озеро. Монастырь. Зона патрулирования, зона групповых полетов, когда стояли в Алферьево. Оттуда вместе с Шевчуком и Леоновым мы гнались за группой "хейнкелей". Это было 25 июля. Немцы находились тогда далеко-далеко от нашей столицы. А теперь подходят вплотную. Тяжело поверить. Вижу, и Тетерин не верит.
- Врет он, твой летчик, - шипит Николай, стараясь не разбудить товарищей. - Врет. Или ошибся.
- Не горячись, Коля, - успокаивает друга Михайлов, - незачем ему врать. И ошибиться не мог, потому что он местный, из двадцать седьмого полка. Ты его знаешь. Катрич.
Катрича знали все. Где-то в средине августа в полку был митинг. Выступил Пасечник, говорил о героизме летчиков. Имена защитников нашей столицы, совершивших воздушный таран, нередко появлялись на страницах нашей армейской газеты. Это Степан Гошко, Борис Васильев, Петр Еремеев, Виктор Талалихин, Виктор Киселев. Их уже было пять. И вот - шестой: 10 августа лейтенант Алексей Николаевич Катрич совершил новый, изумительный по мастерству и отваге воздушный таран.