Страница:
Комментарий редакторов ленинградского издания: "Керенский не пошел на это (что Станкевич называет "злодеянием" и что в действительности было самой элементарной мерой обороны. - Д.Ш.), т. к. он был слишком тесно связан с правыми кругами, которые были ему необходимы для борьбы с большевиками и которых он боялся отшатнуть "расправой" с Корниловым и другими мятежниками".
Если Керенскому нужны были "правые круги" "для борьбы с большевиками", то почему он не принял протянутой за два месяца до "мятежа" руки Корнилова и не обрушился на большевиков в армии и вне армии, когда еще имелись островки организованности во всеармейском хаосе? Почему он так медлил с арестом большевистских лидеров, что дал им скрыться в те дни, когда играючи мог с ними справиться? Ведь это действительно были бы "элементарные меры обороны"! Временным правительством они предприняты не были. Зато на разгромленный корниловский генералитет правительство накинулось со всей доступной ему суровостью.
Станкевич - сподвижник Керенского - отождествляет большевистское июльское выступление с мятежом Корнилова, как безграмотные нынешние публицисты отождествляют ГКЧП и генералов Франко или Пиночета, словно не видя, не понимая диаметральной противоположности в направленности этих событий. Он приравнивает попытку большевиков разрушить государственный строй уже республиканской России и взорвать ее государственную машину к попытке Корнилова эту машину усилить, укрепить, ввести в правовые рамки военного времени российскую жизнь.
Потеряв армию, не справляясь с тылом. Временное правительство потеряло все. Станкевич, вероятно, спросил бы нас: "А вы хотели бы увидеть в революционном демократическом правительстве Ленина или Сталина?" Нет, почему же? К примеру, человека типа и масштаба Столыпина, но облеченного доверием верховной власти и общества и не отторгаемого ни первой, ни вторым, человека твердого, практичного, решительного, нравственного...
Но Россия 1917 года его не выдвинула: на одном полюсе она сконцентрировала безволие и близорукость, на другом - безнравственность и тактическую изощренность. Безволие не рискнуло опереться на силу, протянувшую ему руку. Зато безнравственность и тактическая изворотливость не остановились ни перед чем. Народ, в котором не успело сложиться мощное третье сословие, мощный средний класс, легко входит в экстремистские колебания - от "правой" стены к "левой" пропасти. Парадокс этот и заставляет, по-видимому, Солженицына с 70-х годов снова и снова говорить о том, что стране, лишенной демократических правовых традиций, нужен плавный переход к либеральному образу мыслей и жизни, необходимо в переходный период правительство не деспотическое, не свирепое и не беспощадное, но достаточно твердое, чтобы осуществить такой переход. Необходимо, но где его взять? Тогда не нашлось. Столыпин был в свое время убит накануне отставки; Корнилов - предан теми, кому достаточно долго предлагал защиту.
Чего же конкретно хотел Корнилов? Что могла принести России его победа или совместная деятельность с ним правительства, судя по документам движения?
Генерал Деникин ("Очерки русской смуты", т. II. Изд. Поволоцкого. Париж), издаваемый наконец и в России, подробно рассказывает историю корниловского движения. Точно и метко звучит первое же замечание Деникина, включенное советскими издателями в их сборник, очевидно, с целью опорочить Керенского близостью к потенциальному диктатору: "В борьбе между Керенским и Корниловым, которая привела к таким роковым для России результатам, замечательно отсутствие прямых политических и социальных лозунгов, которые разъединили бы борющиеся стороны".
Корнилов не боролся с политической программой правительства, крайне расплывчатой: он хотел остановить развал фронта и тыла.
Свою программу Корнилов изложил уже 30 июля, совещаясь с министром путей сообщения. Тогда же он развернул ее в своей записке Керенскому. Верховный предлагал своему правительству провести мероприятия, обязательные во всякой стране, ведущей тяжелую, длительную войну, тем более в стране, переживающей в военное время грандиозный политический переворот. Характерно, что Ленин, едва захватив государственную власть, немедленно и беспощадно осуществил в интересах своей диктатуры все предложения Корнилова плюс такие репрессивно-террористические нововведения и преобразования, которые Корнилову и не снились (они просто не лежали в области представлений Корнилова о возможном и нужном). Смотрите хотя бы следующую ленинскую директиву:
"ЧЛЕНАМ СОВЕТА ОБОРОНЫ... Хлеб перестал подвозится. Чтобы спастись, нужны меры действительно экстренные... Наличный хлебный паек уменьшить для неработающих по транспорту; увеличить для работающих. П у с т ь п о г и б н у т е щ е т ы с я ч и, н о с т р а н а б у д е т с п а с е н а" (разрядка моя. Д. Ш.}.
Нет никаких оснований сомневаться в том, что слово "страна" в данном контексте означает "большевистская власть".
30 июля 1917 года Корнилов сказал: "Для окончания войны миром, достойным великой, свободной России, нам необходимо иметь три армии: армию в окопах, непосредственно ведущую бой, армию в тылу - в мастерских и на заводах, изготовляющую для армии фронта все ей необходимое, и армию железнодорожную, подвозящую это к фронту". Похоже ли это на директиву Ленина? Требования Верховного главнокомандующего элементарны - в том случае, если Россия намерена была продолжать войну (а Керенский вроде бы намеревался ее продолжать).
На том же совещании 30 июля 1917 года Корнилов предложил, "не касаясь вопроса - какие меры необходимы для оздоровления рабочей и железнодорожной армий", предоставить "разобраться в этом вопросе специалистам... для правильной работы этих армий они должны быть подчинены той же железной дисциплине, которая устанавливается для армий фронта".
Корнилов составил докладную записку для Временного правительства, в которой, по словам генерала Деникина, "указывалось на необходимость следующих главнейших мероприятий: введения на всей территории России в отношении тыловых войск и населения юрисдикции военно-революционных судов, с применением смертной казни за ряд тягчайших преступлений, преимущественно военных; восстановления дисциплинарной власти военных начальников; введения в узкие рамки деятельности комитетов и установления их ответственности перед законом".
Можно задумываться над тем, было ли в конце июля 1917 года правительство Керенского еще в состоянии осуществить эти меры, но бесспорная необходимость этих мер для восстановления боеспособности армии и сохранения режима не вызывает сомнений.
С полным к тому основанием говорит генерал Деникин о "двоедушии, которое проявил Керенский и которое сделало неизбежным окончательный разрыв между ним и верховным командованием".
Это даже не двоедушие (то есть не сознательно лживое маневрирование), а органическая двойственность российского "левого" интеллекта, стремящегося совместить несовместимое, не делая решительного выбора между более или менее определенными позициями своих ближайших соседей справа и слева. Быть демократом, не защищая свободы от посягательств; быть сильным, не принимая мер для своего укрепления. Боясь скатиться до практики диктаторской, не принимать вообще никаких мер во имя стабилизации своего политического положения; страшась чрезмерной, на его взгляд, крутости и прямоты Корнилова, опасаясь, что Корнилов в своем стремлении дисциплинировать, упорядочить фронт и тыл может смести и соглашательского премьера с его кабинетом, Керенский начинает подумывать о принятии на себя обязанностей Верховного главнокомандующего. Между тем вся его нынешняя и предыдущая министерская и председательская деятельность уже доказала его полную неспособность вывести страну и армию из тупика. И он не без оснований боится, что Корнилову и его сподвижникам это ясно.
3 августа Керенский, Савинков и Корнилов безрезультатно обсуждают записку Корнилова, которую затем перерабатывает и смягчает военное министерство. Обо всем, что происходит между Керенским, военным министерством и верховным командованием, становится сразу же известно Совету, и в начале августа в газетах поднимается буря против еще не принятой (даже в ее существенно смягченной форме) записки Корнилова. Особенную ярость вызывает пункт о введении смертной казни в тылу за деяния, опасные для страны и армии.
9 августа Керенский наотрез отказался подписать законопроект о введении смертной казни в тылу (за военные преступления). Военное министерство под давлением Керенского несколько раз переделывало докладную записку Корнилова, оставив неизменной (по общему смыслу) только ее теоретическую преамбулу и сведя на нет все практические предложения. Тем не менее Корнилов подписал и эту записку, дабы не разрывать "отношений с Керенским и не компрометировать перед ним военное министерство. Он еще надеялся на возможность убедить правительство в своей правоте и действовать исключительно легитимно.
10 августа после нового обсуждения принимается следующее "решение":
"...правительство соглашается на предложенные меры, вопрос же о их осуществлении является вопросом темпа правительственных мероприятий; что же касается... милитаризации железных дорог и заводов и фабрик, работающих на оборону, то до обсуждения этого вопроса ввиду его сложности и слишком резкой постановки в докладе он подвергнется предварительному обсуждению в надлежащих специальных ведомствах".
Можно ли считать каким-то решением это изворотливо-бессодержательное резюме?
Керенскому, вероятно, казалось, что в этом "решении" он ловко совместил позиции и "правых" (Корнилова), и "левых" (Советов), и собственную. В действительности же это административное блудословие было тождественно смертному приговору, вынесенному Временным правительством самому себе.
После новых устных и письменных доказательств со стороны Корнилова необходимости срочно противопоставить какие-то энергичные меры развалу армии и деятельности большевиков на фронте и в тылу Керенский дает 20 августа согласие на "объявление Петрограда и его окрестностей на военном положении и на прибытие в Петроград военного корпуса для реального осуществления этого положения, то есть для борьбы с большевиками" (Б. Савинков, "К делу Корнилова"). Нет ли в этих словах согласия на то, что неделей позже попытался совершить Корнилов, решившийся действовать самочинно, поскольку правительство и не подумало провести это с в о е ж е с о б с т в е н н о е р е ш е н и е в жизнь?
В какой мере Корнилов изменил Временному правительству, если согласно одному из протоколов Ставки (с участием Савинкова как управляющего военным министерством) день объявления военного положения приурочивался к подходу к столице конного корпуса, причем все собеседники - как чины Ставки, так и Савинков, и полковник Барановский (начальник военного кабинета Керенского) пришли к заключению, что "если на почве предстоящих событий кроме выступления большевиков выступят и члены Совета, то придется действовать и против них"; причем "действия должны быть самые решительные и беспощадные" (А. И. Деникин, "Очерки русской смуты")? Но накануне эсеры (партия Керенского!) провели в Петроградском Совете резолюцию о полной отмене смертной казни как в тылу, так и на фронте.
Судя по ряду источников, Керенский, с одной стороны, петушился перед членами правительства и офицерами Ставки, утверждая, что он только и ждет выступления "левых, дабы умыть руки", снимая с себя ответственность за их разгром. С другой стороны, он до 26 августа не представляет проекта о введении в Петрограде и его окрестностях военного положения на обсуждение своего правительства, всячески оттягивая то или иное решение этого вопроса, уклоняясь даже от прямых, лобовых требований Корнилова и правительства ответить что-либо определенное по этому поводу.
"Мерами правительственной кротости" (Деникин) Керенский надеялся сдержать натиск "слева". Путем лавирования и проволочек он пытался остановить натиск "справа".
Но у него и его коллег оставалось все меньше и меньше р е а л ь н о й власти. Правительство не могло говорить всерьез ни о каких государственных мероприятиях и нововведениях прежде всего потому, что не имело силы для их осуществления. Оно вроде бы не собиралось подчиняться программе большевиков, но и не приняло из рук Корнилова единственно возможного орудия упрочения своего положения - п о к а еще верных Ставке войсковых подразделений.
Мы уже говорили, что только большевики из всех сил, соперничавших в политической жизни России, не жаждали сильной власти над собой, а хотели и готовились стать ею сами. Готовились сознательно, с момента основания своей партии, следуя "Коммунистическому манифесту" Маркса и Энгельса и не гнушаясь в борьбе за власть никакими средствами. Зато либерально-демократические круги и движения, как правило, уповали на положительные процессы во властных структурах, ждали от них перспективной и благородной политики, наконец решительности и силы. Но даже и став (без особых своих усилий) якобы властью, они не проявили твердости сами.
Значит ли это, что демократам и либералам, участникам борьбы за власть или вошедшим в нее, следовало бы воспринять свойства и методы большевиков?
Отнюдь нет. Но и либерально-демократические и либерально-консервативные силы имели (тогда, как и теперь). гораздо более перспективную для России программу, чем большевики (а сегодня - коммуно-"нашисты"): одни из них хотели не насильственного скачка в неведомое, а утверждения в русской жизни правовых и экономических начал, освоенных Англией, Францией и Америкой - их союзниками; другие - развития плодотворных начал органически русской жизни (в конечном счете - той же либерализации, но в русских традиционных терминах, при сохранении монархии). Но вершина власти ко времени переговоров с Корниловым была, к несчастью, социалистической, то есть утопистской. И жесткие утописты-большевики были ей ближе либералов-прогрессистов и консерваторов. К этому идеологическому родству следует прибавить тщеславно-позерский характер, поверхностность и недальновидность Керенского-человека, его маниловское фразерство.
Генерал Деникин среди причин провала корниловского движения называет и "нравственную подавленность офицерства, укоренившуюся интуитивно в офицерской среде внутреннюю дисциплину и отсутствие склонности и способности к конспиративной деятельности". Последним качеством в российском обществе 1917 года обладали только профессиональные "левые" экстремисты (большевики и "левые" эсеры, причем первые - с более далеко идущими планами, чем вторые). Утопизм крайних сил относился к их программе-максимум, к строительной, мнимоконструктивной части их идеологии, В политической же тактике они (по крайней мере большевики) были реалистами. Все остальные политические движения постфевральской России просто жили - большевики и те, кто примыкал к ним вплотную, жили, чтобы захватить власть.
Укрепить положение Временного правительства эсер Керенский генералу Корнилову не позволил, опасаясь, по-видимому, реставрации монархии и потери власти. Между тем, по свидетельству генералов - участников движения, в нем было очень мало монархистов; большинство готовилось лишь оказать сопротивление ожидаемому большевистскому выступлению или предупредить его. "Один только лозунг выяснился совершенно твердо и определенно - борьба с Советами" (все более большевизирующимися), - пишет Деникин.
По-видимому, судя по ряду воспоминаний и фактов, последнее царствование скомпрометировало себя в России настолько, что и монархисты по убеждениям "никакой нежности к династии не питали" (генерал Краснов). Даже крайний из "правых", В. Пуришкевич, говорил на суде большевистского трибунала: "Но как мог я покушаться на восстановление монархического строя - который, я глубоко верю, будет восстановлен, - если у меня нет даже того лица, которое должно бы, по-моему, быть монархом? Назовите это лицо. Николай II? Больной царевич Алексей? Женщина, которую я ненавижу больше всех людей в мире? Весь трагизм моего положения как идеолога-монархиста в том и состоит, что я не вижу лица, которое поведет Россию к тихой пристани".
Среди приверженцев Корнилова в Петрограде были и трехсторонние провокаторы: от Керенского, от Советов, от большевиков. Об аморфной петроградской "организации", так и не оказавшей корниловцам-армейцам никакой действенной помощи, Деникин пишет: "Состав ее был немногочисленным и чрезвычайно пестрым;
политическая программа весьма растяжима, и даже само наименование группы не выражало точно существа политических взглядов ее членов, так как, по словам руководителя группы, "в республиканском центре разговоров о будущей структуре России не поднималось; к а з а л о с ь е с т е с т в е н н ы м, ч т о Р о с с и я д о л ж н а б ы т ь р е с п у б л и к а н с к о й, о т с ю д а и п о ш л о н а з в а н и е Р е с п у б л и к а н с к и й ц е н т р"" (разрядка моя. Д.Ш.).
При приеме в организацию ""никого не спрашивали, во что веруешь; достаточно было заявления, о желании борьбы с большевизмом и о сохранении армии". Первоначально руководители Республиканского центра ставили себе целью "помощь Временному правительству, создав для него общественную поддержку путем печати, собраний и проч.", потом, убедившись в полном бессилии правительства, приступили к борьбе с ним, участвуя в подготовке переворота".
К концу августа Республиканский центр числил в Петрограде до 4 тысяч человек и располагал известными средствами, предоставленными ему рядом состоятельных лиц. Кроме этой расплывчатой группы, организационно почти не оформленной, существовал еще Главный комитет офицерского союза с конспиративным центром во главе. О нем генерал Деникин говорит: "Не задаваясь никакими политическими программами, комитет этот поставил себе целью подготовить в армии почву и силу для введения диктатуры - единственного средства, которое, по мнению офицерства, могло еще спасти страну".
Работа комитета в основном велась незаконспирированно. Временное правительство знало о ней и относилось к ней отрицательно; Керенский и Брусилов (до вступления Корнилова в должность Верховного главнокомандующего) попытались даже связать работу Главного комитета офицерского союза с... Советами рабочих и солдатских депутатов, так что к моменту выступления Корнилова офицерский союз не располагал ничем, кроме намерений и предполагаемого сочувствия фронтовых офицеров. Генерал Деникин, перечисляя имевшиеся, по его убеждению, в августе 1917 года "реальные средства в руках тех, кто хотел перестроить тонувшую в дебрях внутренних противоречий верховную власть, чтобы спасти страну от большевизма", заключает: "Но в пределах этих ничтожных технических средств всякая активная и тем более насильственная борьба была заранее обречена на неуспех, если она не имела широкого общественного основания". О н а е г о н е и м е л а -вот основной ключ к трагедии.
Со стороны умеренных и либеральных кругов, от октябристов до членов партии народной свободы (кадетов), представлявших буржуазию, бюрократию и широкие слои разнообразной интеллигенции (деятелей умственного труда), Деникин определяет это отношение так: "С о ч у в с т в и е, н о н е с о д е й с т в и е (разрядка моя. - Д. Ш.).
Со стороны всех слоев общества, расположенных влево от кадетов, от либеральной интеллигенции, - неприязнь, антипатия, ненависть, непроходимые дебри неведения и безразличия в толщах народа, не затронутых фронтовыми интересами и политическими страстями.
"Сочувствие, но не содействие" - характернейшее отношение тогдашней и нынешней российской "публики" (образованной части общества) к лицам и группам, пытающимся делом, энергично, твердо отстаивать ее же, этой части общества, идеи. Антипатия (но не противодействие, не борьба) по отношению к лицам и группам, чьи устремления носят роковой для общества, для страны и для них, либералов и демократов, характер.
Февральская демократия непрерывно оглядывалась то вправо, то влево, без конца (умозрительно, наугад) подсчитывала, какое количество людей думает так, как она, а какое иначе. А в жизни (и, следовательно, в истории) бывают минуты, когда человек не вправе изменять самому себе, своему чувству правды и целесообразности, даже если с ним не согласны все. Такая решимость, разумеется, не оправдывает наперед вершителя злого дела, которое не становится лучше от убежденности преступника в своей правоте. Дело должно быть достойным. Но отсутствие такой решимости не оправдывает и человека, не посмевшего отстаивать правое дело только потому, что он не решился драться с его противниками, составлявшими некое большинство (или меньшинство). По-видимому, пассивность или активность (безответственность и ответственность) сами по себе ничего не решают: в каждом случае они неотделимы от дела, которое осуществляется или не осуществляется тем или иным человеком (группой или организацией).
В корниловском движении вся сочувствующая ему часть общества не действовала, а выжидала, не беря на себя ответственности за резкий поворот событий. Кроме того, как и по отношению к антитеррористической политике Столыпина, преобладающая часть даже и умеренно либеральной общественности не принимала и самого "военно-полевого", "чрезвычайного" языка требований Корнилова. Между тем они, эти его требования, "в простом преломлении военного мышления получали форму весьма элементарную: с большевиками или против большевиков" (Деникин). И следовало быть п р о т и в.
"Как же определялась политическая физиономия предполагавшейся новой власти? За отсутствием политической программы мы можем судить только по косвенным данным: в составленном предположительно списке министров, кроме указанных выше лиц, упоминались Керенский, Савинков, Аргунов, Плеханов;
с другой стороны - генерал Алексеев, адмирал Колчак, Тахтамышев, Третьяков, Покровский, граф Игнатьев, князь Львов. По свидетельству князя Г. Трубецкого, этот кабинет должен был, по словам Корнилова, "осуществлять строго демократическую программу, закрепляя народные свободы, и поставить во главу угла решение земельного вопроса". А включение в кабинет Керенского и Савинкова должно было служить для демократии гарантией, что меры правительственного принуждения не перейдут известных границ и что "демократия не лишается своих любимых вождей и наиболее ценных завоеваний" (Деникин).
Где же здесь реакционно-реставраторские устремления и планы?
Мы не будем приводить свидетельств (вплоть до сочинений Троцкого и показаний Керенского и Савинкова по делу Корнилова включительно) того, что Керенский и его военное министерство знали все о подготовке Корнилова к "оккупации" большевизированного Петрограда, к разоружению боявшегося отправки на фронт петроградского гарнизона и к введению военного положения в обеих столицах, на военных предприятиях, на транспорте и, уж конечно, на фронте (последнее звучало бы юмористически, если бы не было столь трагично) . Знали, двусмысленно соглашались, уклончиво санкционировали или, по крайней мере, не вмешивались - и беззастенчиво предали в последний момент.
Большевики, конечно, не включили "в свой кабинет" "любимых вождей" демократии, и ее "наиболее ценные завоевания" не были большевиками сохранены. Предатели не получили своих сребреников: их ославили пособниками и орудием корниловского "мятежа". Лишь через шестьдесят лет начала в России приподниматься железная завеса над тем, как все это было. О чем думал в предсмертные дни на родине (в советской тюрьме) Савинков, я не знаю. История его возвращения и гибели общеизвестна. Но Керенский, дожив в эмиграции до глубокой старости, так и не понял своей роковой роли (я не знаю лучшего исторического портрета, чем Керенский в "Красном Колесе" Солженицына: весь как на ладони).
Керенскому только путем передергивания фактов и подтасовки свидетельств и документов удалось на следствии по делу Корнилова (сентябрь 1917 года) квалифицировать попытку корниловского наступления на Петроград как мятеж п р о т и в В р е м е н н о г о п р а в и т е л ь с т в а, не как попытку действовать в его защиту решительней, чем действовало оно само. Во всяком случае, 27 августа Ставка, по ряду свидетельств, была потрясена, когда телеграф передал ей распоряжения, свидетельствующие об отказе Керенского от сотрудничества с Корниловым.
Положение Корнилова в те последние дни августа, когда он от томительных переговоров с правительством попытался перейти к делу, было уже безнадежным: за время, которое было потеряно из-за проволочек Керенского, окончательно разложилась армия, в том числе и войска, на которые надеялся опереться Корнилов. Потеряв терпение, Корнилов в своем воззвании от 27 августа объединил Временное правительство с большевиками, чем вызвал обиду и всех членов правительства, и той части общества, которая знала истинное положение дел. Корнилов писал, что "Временное правительство под давлением большевистского большинства Советов действует в полном согласии с планами германского генерального штаба и одновременно с предстоящей высадкой вражеских сил на Рижском побережье убивает армию и потрясает страну внутри".
Если Керенскому нужны были "правые круги" "для борьбы с большевиками", то почему он не принял протянутой за два месяца до "мятежа" руки Корнилова и не обрушился на большевиков в армии и вне армии, когда еще имелись островки организованности во всеармейском хаосе? Почему он так медлил с арестом большевистских лидеров, что дал им скрыться в те дни, когда играючи мог с ними справиться? Ведь это действительно были бы "элементарные меры обороны"! Временным правительством они предприняты не были. Зато на разгромленный корниловский генералитет правительство накинулось со всей доступной ему суровостью.
Станкевич - сподвижник Керенского - отождествляет большевистское июльское выступление с мятежом Корнилова, как безграмотные нынешние публицисты отождествляют ГКЧП и генералов Франко или Пиночета, словно не видя, не понимая диаметральной противоположности в направленности этих событий. Он приравнивает попытку большевиков разрушить государственный строй уже республиканской России и взорвать ее государственную машину к попытке Корнилова эту машину усилить, укрепить, ввести в правовые рамки военного времени российскую жизнь.
Потеряв армию, не справляясь с тылом. Временное правительство потеряло все. Станкевич, вероятно, спросил бы нас: "А вы хотели бы увидеть в революционном демократическом правительстве Ленина или Сталина?" Нет, почему же? К примеру, человека типа и масштаба Столыпина, но облеченного доверием верховной власти и общества и не отторгаемого ни первой, ни вторым, человека твердого, практичного, решительного, нравственного...
Но Россия 1917 года его не выдвинула: на одном полюсе она сконцентрировала безволие и близорукость, на другом - безнравственность и тактическую изощренность. Безволие не рискнуло опереться на силу, протянувшую ему руку. Зато безнравственность и тактическая изворотливость не остановились ни перед чем. Народ, в котором не успело сложиться мощное третье сословие, мощный средний класс, легко входит в экстремистские колебания - от "правой" стены к "левой" пропасти. Парадокс этот и заставляет, по-видимому, Солженицына с 70-х годов снова и снова говорить о том, что стране, лишенной демократических правовых традиций, нужен плавный переход к либеральному образу мыслей и жизни, необходимо в переходный период правительство не деспотическое, не свирепое и не беспощадное, но достаточно твердое, чтобы осуществить такой переход. Необходимо, но где его взять? Тогда не нашлось. Столыпин был в свое время убит накануне отставки; Корнилов - предан теми, кому достаточно долго предлагал защиту.
Чего же конкретно хотел Корнилов? Что могла принести России его победа или совместная деятельность с ним правительства, судя по документам движения?
Генерал Деникин ("Очерки русской смуты", т. II. Изд. Поволоцкого. Париж), издаваемый наконец и в России, подробно рассказывает историю корниловского движения. Точно и метко звучит первое же замечание Деникина, включенное советскими издателями в их сборник, очевидно, с целью опорочить Керенского близостью к потенциальному диктатору: "В борьбе между Керенским и Корниловым, которая привела к таким роковым для России результатам, замечательно отсутствие прямых политических и социальных лозунгов, которые разъединили бы борющиеся стороны".
Корнилов не боролся с политической программой правительства, крайне расплывчатой: он хотел остановить развал фронта и тыла.
Свою программу Корнилов изложил уже 30 июля, совещаясь с министром путей сообщения. Тогда же он развернул ее в своей записке Керенскому. Верховный предлагал своему правительству провести мероприятия, обязательные во всякой стране, ведущей тяжелую, длительную войну, тем более в стране, переживающей в военное время грандиозный политический переворот. Характерно, что Ленин, едва захватив государственную власть, немедленно и беспощадно осуществил в интересах своей диктатуры все предложения Корнилова плюс такие репрессивно-террористические нововведения и преобразования, которые Корнилову и не снились (они просто не лежали в области представлений Корнилова о возможном и нужном). Смотрите хотя бы следующую ленинскую директиву:
"ЧЛЕНАМ СОВЕТА ОБОРОНЫ... Хлеб перестал подвозится. Чтобы спастись, нужны меры действительно экстренные... Наличный хлебный паек уменьшить для неработающих по транспорту; увеличить для работающих. П у с т ь п о г и б н у т е щ е т ы с я ч и, н о с т р а н а б у д е т с п а с е н а" (разрядка моя. Д. Ш.}.
Нет никаких оснований сомневаться в том, что слово "страна" в данном контексте означает "большевистская власть".
30 июля 1917 года Корнилов сказал: "Для окончания войны миром, достойным великой, свободной России, нам необходимо иметь три армии: армию в окопах, непосредственно ведущую бой, армию в тылу - в мастерских и на заводах, изготовляющую для армии фронта все ей необходимое, и армию железнодорожную, подвозящую это к фронту". Похоже ли это на директиву Ленина? Требования Верховного главнокомандующего элементарны - в том случае, если Россия намерена была продолжать войну (а Керенский вроде бы намеревался ее продолжать).
На том же совещании 30 июля 1917 года Корнилов предложил, "не касаясь вопроса - какие меры необходимы для оздоровления рабочей и железнодорожной армий", предоставить "разобраться в этом вопросе специалистам... для правильной работы этих армий они должны быть подчинены той же железной дисциплине, которая устанавливается для армий фронта".
Корнилов составил докладную записку для Временного правительства, в которой, по словам генерала Деникина, "указывалось на необходимость следующих главнейших мероприятий: введения на всей территории России в отношении тыловых войск и населения юрисдикции военно-революционных судов, с применением смертной казни за ряд тягчайших преступлений, преимущественно военных; восстановления дисциплинарной власти военных начальников; введения в узкие рамки деятельности комитетов и установления их ответственности перед законом".
Можно задумываться над тем, было ли в конце июля 1917 года правительство Керенского еще в состоянии осуществить эти меры, но бесспорная необходимость этих мер для восстановления боеспособности армии и сохранения режима не вызывает сомнений.
С полным к тому основанием говорит генерал Деникин о "двоедушии, которое проявил Керенский и которое сделало неизбежным окончательный разрыв между ним и верховным командованием".
Это даже не двоедушие (то есть не сознательно лживое маневрирование), а органическая двойственность российского "левого" интеллекта, стремящегося совместить несовместимое, не делая решительного выбора между более или менее определенными позициями своих ближайших соседей справа и слева. Быть демократом, не защищая свободы от посягательств; быть сильным, не принимая мер для своего укрепления. Боясь скатиться до практики диктаторской, не принимать вообще никаких мер во имя стабилизации своего политического положения; страшась чрезмерной, на его взгляд, крутости и прямоты Корнилова, опасаясь, что Корнилов в своем стремлении дисциплинировать, упорядочить фронт и тыл может смести и соглашательского премьера с его кабинетом, Керенский начинает подумывать о принятии на себя обязанностей Верховного главнокомандующего. Между тем вся его нынешняя и предыдущая министерская и председательская деятельность уже доказала его полную неспособность вывести страну и армию из тупика. И он не без оснований боится, что Корнилову и его сподвижникам это ясно.
3 августа Керенский, Савинков и Корнилов безрезультатно обсуждают записку Корнилова, которую затем перерабатывает и смягчает военное министерство. Обо всем, что происходит между Керенским, военным министерством и верховным командованием, становится сразу же известно Совету, и в начале августа в газетах поднимается буря против еще не принятой (даже в ее существенно смягченной форме) записки Корнилова. Особенную ярость вызывает пункт о введении смертной казни в тылу за деяния, опасные для страны и армии.
9 августа Керенский наотрез отказался подписать законопроект о введении смертной казни в тылу (за военные преступления). Военное министерство под давлением Керенского несколько раз переделывало докладную записку Корнилова, оставив неизменной (по общему смыслу) только ее теоретическую преамбулу и сведя на нет все практические предложения. Тем не менее Корнилов подписал и эту записку, дабы не разрывать "отношений с Керенским и не компрометировать перед ним военное министерство. Он еще надеялся на возможность убедить правительство в своей правоте и действовать исключительно легитимно.
10 августа после нового обсуждения принимается следующее "решение":
"...правительство соглашается на предложенные меры, вопрос же о их осуществлении является вопросом темпа правительственных мероприятий; что же касается... милитаризации железных дорог и заводов и фабрик, работающих на оборону, то до обсуждения этого вопроса ввиду его сложности и слишком резкой постановки в докладе он подвергнется предварительному обсуждению в надлежащих специальных ведомствах".
Можно ли считать каким-то решением это изворотливо-бессодержательное резюме?
Керенскому, вероятно, казалось, что в этом "решении" он ловко совместил позиции и "правых" (Корнилова), и "левых" (Советов), и собственную. В действительности же это административное блудословие было тождественно смертному приговору, вынесенному Временным правительством самому себе.
После новых устных и письменных доказательств со стороны Корнилова необходимости срочно противопоставить какие-то энергичные меры развалу армии и деятельности большевиков на фронте и в тылу Керенский дает 20 августа согласие на "объявление Петрограда и его окрестностей на военном положении и на прибытие в Петроград военного корпуса для реального осуществления этого положения, то есть для борьбы с большевиками" (Б. Савинков, "К делу Корнилова"). Нет ли в этих словах согласия на то, что неделей позже попытался совершить Корнилов, решившийся действовать самочинно, поскольку правительство и не подумало провести это с в о е ж е с о б с т в е н н о е р е ш е н и е в жизнь?
В какой мере Корнилов изменил Временному правительству, если согласно одному из протоколов Ставки (с участием Савинкова как управляющего военным министерством) день объявления военного положения приурочивался к подходу к столице конного корпуса, причем все собеседники - как чины Ставки, так и Савинков, и полковник Барановский (начальник военного кабинета Керенского) пришли к заключению, что "если на почве предстоящих событий кроме выступления большевиков выступят и члены Совета, то придется действовать и против них"; причем "действия должны быть самые решительные и беспощадные" (А. И. Деникин, "Очерки русской смуты")? Но накануне эсеры (партия Керенского!) провели в Петроградском Совете резолюцию о полной отмене смертной казни как в тылу, так и на фронте.
Судя по ряду источников, Керенский, с одной стороны, петушился перед членами правительства и офицерами Ставки, утверждая, что он только и ждет выступления "левых, дабы умыть руки", снимая с себя ответственность за их разгром. С другой стороны, он до 26 августа не представляет проекта о введении в Петрограде и его окрестностях военного положения на обсуждение своего правительства, всячески оттягивая то или иное решение этого вопроса, уклоняясь даже от прямых, лобовых требований Корнилова и правительства ответить что-либо определенное по этому поводу.
"Мерами правительственной кротости" (Деникин) Керенский надеялся сдержать натиск "слева". Путем лавирования и проволочек он пытался остановить натиск "справа".
Но у него и его коллег оставалось все меньше и меньше р е а л ь н о й власти. Правительство не могло говорить всерьез ни о каких государственных мероприятиях и нововведениях прежде всего потому, что не имело силы для их осуществления. Оно вроде бы не собиралось подчиняться программе большевиков, но и не приняло из рук Корнилова единственно возможного орудия упрочения своего положения - п о к а еще верных Ставке войсковых подразделений.
Мы уже говорили, что только большевики из всех сил, соперничавших в политической жизни России, не жаждали сильной власти над собой, а хотели и готовились стать ею сами. Готовились сознательно, с момента основания своей партии, следуя "Коммунистическому манифесту" Маркса и Энгельса и не гнушаясь в борьбе за власть никакими средствами. Зато либерально-демократические круги и движения, как правило, уповали на положительные процессы во властных структурах, ждали от них перспективной и благородной политики, наконец решительности и силы. Но даже и став (без особых своих усилий) якобы властью, они не проявили твердости сами.
Значит ли это, что демократам и либералам, участникам борьбы за власть или вошедшим в нее, следовало бы воспринять свойства и методы большевиков?
Отнюдь нет. Но и либерально-демократические и либерально-консервативные силы имели (тогда, как и теперь). гораздо более перспективную для России программу, чем большевики (а сегодня - коммуно-"нашисты"): одни из них хотели не насильственного скачка в неведомое, а утверждения в русской жизни правовых и экономических начал, освоенных Англией, Францией и Америкой - их союзниками; другие - развития плодотворных начал органически русской жизни (в конечном счете - той же либерализации, но в русских традиционных терминах, при сохранении монархии). Но вершина власти ко времени переговоров с Корниловым была, к несчастью, социалистической, то есть утопистской. И жесткие утописты-большевики были ей ближе либералов-прогрессистов и консерваторов. К этому идеологическому родству следует прибавить тщеславно-позерский характер, поверхностность и недальновидность Керенского-человека, его маниловское фразерство.
Генерал Деникин среди причин провала корниловского движения называет и "нравственную подавленность офицерства, укоренившуюся интуитивно в офицерской среде внутреннюю дисциплину и отсутствие склонности и способности к конспиративной деятельности". Последним качеством в российском обществе 1917 года обладали только профессиональные "левые" экстремисты (большевики и "левые" эсеры, причем первые - с более далеко идущими планами, чем вторые). Утопизм крайних сил относился к их программе-максимум, к строительной, мнимоконструктивной части их идеологии, В политической же тактике они (по крайней мере большевики) были реалистами. Все остальные политические движения постфевральской России просто жили - большевики и те, кто примыкал к ним вплотную, жили, чтобы захватить власть.
Укрепить положение Временного правительства эсер Керенский генералу Корнилову не позволил, опасаясь, по-видимому, реставрации монархии и потери власти. Между тем, по свидетельству генералов - участников движения, в нем было очень мало монархистов; большинство готовилось лишь оказать сопротивление ожидаемому большевистскому выступлению или предупредить его. "Один только лозунг выяснился совершенно твердо и определенно - борьба с Советами" (все более большевизирующимися), - пишет Деникин.
По-видимому, судя по ряду воспоминаний и фактов, последнее царствование скомпрометировало себя в России настолько, что и монархисты по убеждениям "никакой нежности к династии не питали" (генерал Краснов). Даже крайний из "правых", В. Пуришкевич, говорил на суде большевистского трибунала: "Но как мог я покушаться на восстановление монархического строя - который, я глубоко верю, будет восстановлен, - если у меня нет даже того лица, которое должно бы, по-моему, быть монархом? Назовите это лицо. Николай II? Больной царевич Алексей? Женщина, которую я ненавижу больше всех людей в мире? Весь трагизм моего положения как идеолога-монархиста в том и состоит, что я не вижу лица, которое поведет Россию к тихой пристани".
Среди приверженцев Корнилова в Петрограде были и трехсторонние провокаторы: от Керенского, от Советов, от большевиков. Об аморфной петроградской "организации", так и не оказавшей корниловцам-армейцам никакой действенной помощи, Деникин пишет: "Состав ее был немногочисленным и чрезвычайно пестрым;
политическая программа весьма растяжима, и даже само наименование группы не выражало точно существа политических взглядов ее членов, так как, по словам руководителя группы, "в республиканском центре разговоров о будущей структуре России не поднималось; к а з а л о с ь е с т е с т в е н н ы м, ч т о Р о с с и я д о л ж н а б ы т ь р е с п у б л и к а н с к о й, о т с ю д а и п о ш л о н а з в а н и е Р е с п у б л и к а н с к и й ц е н т р"" (разрядка моя. Д.Ш.).
При приеме в организацию ""никого не спрашивали, во что веруешь; достаточно было заявления, о желании борьбы с большевизмом и о сохранении армии". Первоначально руководители Республиканского центра ставили себе целью "помощь Временному правительству, создав для него общественную поддержку путем печати, собраний и проч.", потом, убедившись в полном бессилии правительства, приступили к борьбе с ним, участвуя в подготовке переворота".
К концу августа Республиканский центр числил в Петрограде до 4 тысяч человек и располагал известными средствами, предоставленными ему рядом состоятельных лиц. Кроме этой расплывчатой группы, организационно почти не оформленной, существовал еще Главный комитет офицерского союза с конспиративным центром во главе. О нем генерал Деникин говорит: "Не задаваясь никакими политическими программами, комитет этот поставил себе целью подготовить в армии почву и силу для введения диктатуры - единственного средства, которое, по мнению офицерства, могло еще спасти страну".
Работа комитета в основном велась незаконспирированно. Временное правительство знало о ней и относилось к ней отрицательно; Керенский и Брусилов (до вступления Корнилова в должность Верховного главнокомандующего) попытались даже связать работу Главного комитета офицерского союза с... Советами рабочих и солдатских депутатов, так что к моменту выступления Корнилова офицерский союз не располагал ничем, кроме намерений и предполагаемого сочувствия фронтовых офицеров. Генерал Деникин, перечисляя имевшиеся, по его убеждению, в августе 1917 года "реальные средства в руках тех, кто хотел перестроить тонувшую в дебрях внутренних противоречий верховную власть, чтобы спасти страну от большевизма", заключает: "Но в пределах этих ничтожных технических средств всякая активная и тем более насильственная борьба была заранее обречена на неуспех, если она не имела широкого общественного основания". О н а е г о н е и м е л а -вот основной ключ к трагедии.
Со стороны умеренных и либеральных кругов, от октябристов до членов партии народной свободы (кадетов), представлявших буржуазию, бюрократию и широкие слои разнообразной интеллигенции (деятелей умственного труда), Деникин определяет это отношение так: "С о ч у в с т в и е, н о н е с о д е й с т в и е (разрядка моя. - Д. Ш.).
Со стороны всех слоев общества, расположенных влево от кадетов, от либеральной интеллигенции, - неприязнь, антипатия, ненависть, непроходимые дебри неведения и безразличия в толщах народа, не затронутых фронтовыми интересами и политическими страстями.
"Сочувствие, но не содействие" - характернейшее отношение тогдашней и нынешней российской "публики" (образованной части общества) к лицам и группам, пытающимся делом, энергично, твердо отстаивать ее же, этой части общества, идеи. Антипатия (но не противодействие, не борьба) по отношению к лицам и группам, чьи устремления носят роковой для общества, для страны и для них, либералов и демократов, характер.
Февральская демократия непрерывно оглядывалась то вправо, то влево, без конца (умозрительно, наугад) подсчитывала, какое количество людей думает так, как она, а какое иначе. А в жизни (и, следовательно, в истории) бывают минуты, когда человек не вправе изменять самому себе, своему чувству правды и целесообразности, даже если с ним не согласны все. Такая решимость, разумеется, не оправдывает наперед вершителя злого дела, которое не становится лучше от убежденности преступника в своей правоте. Дело должно быть достойным. Но отсутствие такой решимости не оправдывает и человека, не посмевшего отстаивать правое дело только потому, что он не решился драться с его противниками, составлявшими некое большинство (или меньшинство). По-видимому, пассивность или активность (безответственность и ответственность) сами по себе ничего не решают: в каждом случае они неотделимы от дела, которое осуществляется или не осуществляется тем или иным человеком (группой или организацией).
В корниловском движении вся сочувствующая ему часть общества не действовала, а выжидала, не беря на себя ответственности за резкий поворот событий. Кроме того, как и по отношению к антитеррористической политике Столыпина, преобладающая часть даже и умеренно либеральной общественности не принимала и самого "военно-полевого", "чрезвычайного" языка требований Корнилова. Между тем они, эти его требования, "в простом преломлении военного мышления получали форму весьма элементарную: с большевиками или против большевиков" (Деникин). И следовало быть п р о т и в.
"Как же определялась политическая физиономия предполагавшейся новой власти? За отсутствием политической программы мы можем судить только по косвенным данным: в составленном предположительно списке министров, кроме указанных выше лиц, упоминались Керенский, Савинков, Аргунов, Плеханов;
с другой стороны - генерал Алексеев, адмирал Колчак, Тахтамышев, Третьяков, Покровский, граф Игнатьев, князь Львов. По свидетельству князя Г. Трубецкого, этот кабинет должен был, по словам Корнилова, "осуществлять строго демократическую программу, закрепляя народные свободы, и поставить во главу угла решение земельного вопроса". А включение в кабинет Керенского и Савинкова должно было служить для демократии гарантией, что меры правительственного принуждения не перейдут известных границ и что "демократия не лишается своих любимых вождей и наиболее ценных завоеваний" (Деникин).
Где же здесь реакционно-реставраторские устремления и планы?
Мы не будем приводить свидетельств (вплоть до сочинений Троцкого и показаний Керенского и Савинкова по делу Корнилова включительно) того, что Керенский и его военное министерство знали все о подготовке Корнилова к "оккупации" большевизированного Петрограда, к разоружению боявшегося отправки на фронт петроградского гарнизона и к введению военного положения в обеих столицах, на военных предприятиях, на транспорте и, уж конечно, на фронте (последнее звучало бы юмористически, если бы не было столь трагично) . Знали, двусмысленно соглашались, уклончиво санкционировали или, по крайней мере, не вмешивались - и беззастенчиво предали в последний момент.
Большевики, конечно, не включили "в свой кабинет" "любимых вождей" демократии, и ее "наиболее ценные завоевания" не были большевиками сохранены. Предатели не получили своих сребреников: их ославили пособниками и орудием корниловского "мятежа". Лишь через шестьдесят лет начала в России приподниматься железная завеса над тем, как все это было. О чем думал в предсмертные дни на родине (в советской тюрьме) Савинков, я не знаю. История его возвращения и гибели общеизвестна. Но Керенский, дожив в эмиграции до глубокой старости, так и не понял своей роковой роли (я не знаю лучшего исторического портрета, чем Керенский в "Красном Колесе" Солженицына: весь как на ладони).
Керенскому только путем передергивания фактов и подтасовки свидетельств и документов удалось на следствии по делу Корнилова (сентябрь 1917 года) квалифицировать попытку корниловского наступления на Петроград как мятеж п р о т и в В р е м е н н о г о п р а в и т е л ь с т в а, не как попытку действовать в его защиту решительней, чем действовало оно само. Во всяком случае, 27 августа Ставка, по ряду свидетельств, была потрясена, когда телеграф передал ей распоряжения, свидетельствующие об отказе Керенского от сотрудничества с Корниловым.
Положение Корнилова в те последние дни августа, когда он от томительных переговоров с правительством попытался перейти к делу, было уже безнадежным: за время, которое было потеряно из-за проволочек Керенского, окончательно разложилась армия, в том числе и войска, на которые надеялся опереться Корнилов. Потеряв терпение, Корнилов в своем воззвании от 27 августа объединил Временное правительство с большевиками, чем вызвал обиду и всех членов правительства, и той части общества, которая знала истинное положение дел. Корнилов писал, что "Временное правительство под давлением большевистского большинства Советов действует в полном согласии с планами германского генерального штаба и одновременно с предстоящей высадкой вражеских сил на Рижском побережье убивает армию и потрясает страну внутри".