Шукшин Василий Макарович. Калина красная

Василий Шукшин

КАЛИНА КРАСНАЯ

   История эта началась в исправительно-трудовом лагере, севернее города Н., в местах прекрасных и строгих.

 

 
   Был вечер после трудового дня.
   Люди собрались в клубе…
   На сцену вышел широкоплечий мужчина с обветренным лицом и объявил:
   — А сейчас хор бывших рецидивистов споет нам задумчивую песню «Вечерний звон»!
   На сцену из-за кулисы стали выходить участники хора — один за одним. Они стали так, что образовали две группы — большую и малую. Хористы все были далеко не «певучего» облика.
   — В группе «бом-бом», — возвестил дальше широкоплечий и показал на большую группу, — участвуют те, у кого завтра оканчивается срок заключения. Это наша традиция, и мы ее храним.
   Хор запел. То есть завели в малой группе, а в большой нагнули головы и в нужный момент ударили с чувством:
   — Бом-м, бом-м…
   В группе «бом-бом» мы видим и нашего героя — Егора Прокудина, сорокалетнего, стриженого. Он старался всерьез и, когда «звонили», морщил лоб и качал круглой крестьянской головой — чтобы похоже было, что звук колокола плывет и качается в вечернем воздухе.
   Так закончился последний срок Егора Прокудина. Впереди — воля.

 

 
   Утром в кабинете у одного из начальников произошел следующий разговор:
   — Ну, расскажи, как думаешь жить, Прокудин? — спросил начальник. Он, видимо, много-много раз спрашивал это — больно уж слова его вышли какие-то готовые.
   — Честно! — поторопился с ответом Егор, тоже, надо полагать, готовым, потому что ответ выскочил поразительно легко.
   — Да это-то я понимаю… А как? Как ты это себе представляешь?
   — Думаю заняться сельским хозяйством, гражданин начальник.
   — Товарищ.
   — А? — не понял Егор.
   — Теперь для тебя все — товарищи, — напомнил начальник.
   — А-а! — с удовольствием вспомнил Прокудин. И даже посмеялся своей забывчивости. — Да-да… Много будет товарищей!
   — А что это тебя в сельское хозяйство-то потянуло? — искренне поинтересовался начальник.
   — Так я же ведь крестьянин! Родом-то. Вообще люблю природу. Куплю корову…
   — Корову? — удивился начальник.
   — Корову. Вот с таким вымем. — Егор показал руками.
   — Корову надо не по вымю выбирать. Если она еще молодая, какое же у нее «вот такое» вымя? А ты выберешь старую, у нее действительно вот такое вымя… Толку-то что? Корова должна быть… стройная.
   — Так это что же тогда — по ногам? — сугодничал Егор вопросом.
   — Что?
   — Выбирать-то. По ногам, что ли?
   — Да почему по ногам? По породе. Существуют породы — такая-то порода… Например, холмогорская… — Больше начальник не знал.
   — Обожаю коров, — еще раз с силой сказал Егор. — Приведу ее в стойло… поставлю…
   Начальник и Егор помолчали, глядя друг на друга.
   — Корова — это хорошо, — согласился начальник. — Только… что ж, ты одной коровой и будешь заниматься? У тебя профессия-то есть какая-нибудь?
   — У меня много профессий.
   — Например?
   Егор подумал, как если бы выбирал из множества своих профессий наименее… как бы это сказать — меньше всего пригодную для воровских целей.
   — Слесарь…
   Зазвонил телефон. Начальник взял трубку.
   — Да. Да. А какой урок-то был? Тема-то какая? «Евгений Онегин»? Так, а насчет кого они вопросы-то стали задавать? Татьяны? А что им там непонятно в Татьяне? Что, говорю, им там… — Начальник некоторое время слушал тонкий крикливый голос в трубке, укоризненно смотрел при этом на Егора и чуть кивал головой: мол, все ясно. — Пусть… Слушай сюда: пусть они там демагогией не занимаются! Что значит — будут дети, не будут дети?! Про это, что ли, поэма написана! А то я им приду объясню! Ты им… Ладно, счас Николаев придет к вам. — Начальник положил трубку и взял другую. Пока набирал номер, недовольно проговорил: — Доценты мне… Николаев? Там у учительницы литературы урок сорвали: начали вопросы задавать. А? «Евгений Онегин». Да не насчет Онегина, а насчет Татьяны: будут у нее дети от старика или не будут? Иди разберись. Давай. Во, доценты, понимаешь! — сказал начальник, кладя трубку. — Вопросы начали задавать.
   Егор посмеялся, представив этот урок литературы.
   — Хотят знать…
   — У тебя жена-то есть? — спросил начальник строго.
   Егор вынул из нагрудного кармана фотографию и подал начальнику. Тот взял, посмотрел.
   — Это твоя жена? — спросил он, не скрывая удивления.
   На фотографии была довольно красивая молодая женщина, добрая и ясная.
   — Будущая, — сказал Егор. Ему не понравилось, что начальник удивился. — Ждет меня. Но живую я ее ни разу не видел.
   — Как это?
   — Заочница. — Егор потянулся, взял фотографию. — Позвольте. — И сам засмотрелся на милое русское простое лицо. — Байкалова Любовь Федоровна. Какая доверчивость на лице, а! Это удивительно, правда? На кассира похожа.
   — И что она пишет?
   — Пишет, что беду мою всю понимает… Но, говорит, не понимаю, как ты додумался в тюрьму угодить? Хорошие письма. Покой от них… Муж был пьянчуга — выгнала. А на людей все равно не обозлилась.
   — А ты понимаешь, на что идешь? — негромко и серьезно спросил начальник.
   — Понимаю, — тоже негромко сказал Егор и спрятал фотографию.
   — Во-первых, оденься как следует. Куда ты такой… Ванька с Пресни заявишься. — Начальник недовольно оглядел Егора. — Что это за… почему так одет-то?
   Егор был в сапогах, в рубахе-косоворотке, в фуфайке и каком-то форменном картузе — не то сельский шофер, не то слесарь-сантехник, с легким намеком на участие в художественной самодеятельности.
   Егор мельком оглядел себя, усмехнулся.
   — Так надо было по роли. А потом уже не успел переодеться.
   — Артисты… — только и сказал начальник и засмеялся. Он был не злой человек, и его так и не перестали изумлять люди, изобретательность которых не знает пределов.

 

 
   И вот она — воля!
   Это значит — захлопнулась за Егором дверь, и он очутился на улице небольшого поселка. Он вздохнул всей грудью весеннего воздуха, зажмурился и покрутил головой. Прошел немного и прислонился к забору. Мимо шла какая-то старушка с сумочкой, остановилась.
   — Вам плохо?
   — Мне хорошо, мать, — сказал Егор. — Хорошо, что я весной сел. Надо всегда весной садиться.
   — Куда садиться? — не поняла старушка.
   — В тюрьму.
   Старушка только теперь сообразила, с кем говорит. Опасливо отстранилась и посеменила дальше. Посмотрела еще на забор, мимо которого шла. Опять оглянулась на Егора.
   А Егор поднял руку навстречу «Волге». «Волга» остановилась. Егор стал договариваться с шофером. Шофер сперва не соглашался везти, Егор достал из кармана пачку денег, показал… и пошел садиться рядом с шофером.
   В это время к ним подошла старушка, которая проявила участие к Егору, — не поленилась перейти улицу.
   — Я прошу извинить меня, — заговорила она, склоняясь к Егору. — А почему именно весной?
   — Садиться-то? Так весной сядешь — весной и выйдешь. Воля и весна! Чего еще человеку надо? — Егор улыбнулся старушке и продекламировал: — Май мой синий! Июнь голубой!
   — Вон как!.. — Старушка изумилась. Выпрямилась и глядела на Егора, как глядят в городе на коня — туда же, по улице идет, где машины. У старушки было румяное морщинистое личико и ясные глаза. Она, сама того не ведая, доставила Егору приятнейшую, дорогую минуту.
   «Волга» поехала.
   Старушка некоторое время смотрела вслед ей.
   — Скажите… Поэт нашелся. Фет.
   А Егор весь отдался движению. Кончился поселок, выскочили на простор.
   — Нет ли у тебя какой музыки? — спросил Егор.
   Шофер, молодой парень, достал одной рукой из-за спины транзисторный магнитофон.
   — Включи. Крайняя клавиша…
   Егор включил какую-то славную музыку. Откинулся головой на сиденье, закрыл глаза. Долго он ждал такого часа. Заждался.
   — Рад? — спросил шофер.
   — Рад? — очнулся Егор. — Рад… — Он точно на вкус попробовал это словцо. — Видишь ли, малыш, если бы я жил три жизни, я бы одну просидел в тюрьме, другую — отдал тебе, а третью — прожил бы сам, как хочу. Но так как она у меня всего одна, то сейчас я, конечно, рад. А ты умеешь радоваться? — Егор от полноты чувства мог иногда взбежать повыше — где обитают слова красивые и пустые. — Умеешь, нет?
   Шофер пожал плечами, ничего не ответил.
   — Э-э, тухлое твое дело, сынок, — не умеешь.
   — А чего радоваться-то?
   Егор вдруг стал серьезным. Задумался. С ним это бывало — вдруг ни с того ни с сего задумается.
   — А? — спросил Егор из каких-то своих мыслей.
   — Чего, говорю, шибко радоваться-то? — Шофер был парень трезвый и занудливый.
   — Ну, это я, брат, не знаю — чего радоваться, — заговорил Егор, с неохотой возвращаясь из своего далекого далека. — Умеешь — радуйся, не умеешь — сиди так. Тут не спрашивают. Стихи, например, любишь?
   Парень опять неопределенно пожал плечами.
   — Вот видишь, — с сожалением сказал Егор, — а ты радоваться собрался.
   — Я и не собирался радоваться.
   — Стихи надо любить, — решительно закруглил Егор этот вялый разговор. — Слушай, какие стихи бывают. — И Егор начал читать — с пропуском, правда, потому что подзабыл.

 
…в снежную выбель
Заметалась звенящая жуть.
Здравствуй, ты, моя черная гибель,
Я навстречу тебе выхожу!

 

 
Город, город! Ты в схватке жестокой
Окрестил нас как падаль и мразь.
Стынет поле в тоске…

 

   какой-то… Тут подзабыл малость.

 
Телеграфными столбами давясь…
Тут опять забыл. Дальше:
Пусть для сердца тягуче колко,

 

 
Это песня звериных прав!..
…Так охотники травят волка,
Зажимая в тиски облав.

 

 
Зверь припал… и из пасмурных недр
Кто-то спустит сейчас курки…
Вдруг прыжок… и двуногого недруга
Раздирают на части клыки.

 

 
О, привет тебе, зверь мой любимый!
Ты недаром даешься ножу.
Как и ты — я, отвсюду гонимый,
Средь железных врагов прохожу.

 

 
Как и ты — я всегда наготове,
И хоть слышу победный рожок,
Но отпробует вражеской крови
Мой последний, смертельный прыжок.

 

 
И пускай я на рыхлую выбель
Упаду и зароюсь в снегу…
Все же песню отмщенья за гибель
Пропоют мне на том берегу.

 

   Егор, сам оглушенный силой слов, некоторое время сидел, стиснув зубы, глядел вперед. И была в его взгляде, сосредоточенном, устремленном вдаль, решимость, точно и сам он бросил прямой вызов кому-то и не страшился ни тогда, ни теперь.
   — Как стихи? — спросил Егор.
   — Хорошие стихи.
   — Хорошие. Как стакан спирту дернул, — сказал Егор. — А ты: не люблю стихи. Молодой еще, надо всем интересоваться. Останови-ка… я своих подружек встретил.
   Шофер не понял, каких он подружек встретил, но остановился.
   Егор вышел из машины… Вокруг был сплошной березовый лес. И такой это был чистый белый мир на черной еще земле, такое свечение!.. Егор прислонился к березке, огляделся кругом.
   — Ну, ты глянь, что делается! — сказал он с тихим восторгом. Повернулся к березке, погладил ее ладонью. — Здорово! Ишь ты какая… Невеста какая. Жениха ждешь? Скоро уж, скоро. — Егор быстро вернулся к машине. Все теперь было понятно. Нужен выход какой-нибудь. И скорее. Немедленно.
   — Жми, малыш, на весь костыль. А то у меня сердце сейчас из груди выпрыгнет: надо что-то сделать. Ты спиртного с собой не возишь?
   — Откуда!
   — Ну, тогда рули. Сколько стоит твой музыкальный ящичек?
   — Двести.
   — Беру за триста. Он мне понравился.

 

 
   В областном городе, на окраине, Егор велел остановиться, не доезжая того дома, где должны быть свои люди. Щедро расплатился с шофером, взял музыкальный ящичек и дворами, сложно, пошел «на хату».
   «Малина» была в сборе.
   Сидела приятная молодая женщина с гитарой. Сидел около телефона некий здоровый лоб, похожий на бульдога, упорно смотрел на телефон. Сидели четыре девицы с голыми ногами… Ходил по комнате рослый молодой парень, поглядывал на телефон… Сидел в кресле Губошлеп с темными зубами, потягивал из фужера шампанское… Еще человек пять-шесть молодых парней сидели кто где — курили или просто так.
   Комната была драная, гадкая. Синенькие какие-то обои, захватанные и тоже дранью, совсем уж некстати напоминали цветом своим весеннее небо, и от этого вовсе нехорошо было в этом вонючем сокрытом мирке, тяжко. Про такие обиталища говорят, обижая зверей, — логово.
   Все сидели в каком-то странном оцепенении. Время от времени поглядывали на телефон. Напряжение чувствовалось во всем. Только скуластенькая молодая женщина чуть перебирала струны и негромко, красиво пела, хрипловато, но очень душевно:

 
Калина красная,
Калина вызрела,
Я у залеточки
Характер вызнала.

 

 
Характер вызнала,
Характер — ой какой,
Я не уважила,
А он пошел к другой…
А я…

 

   Во входную дверь негромко постучали условным стуком. Все сидящие дернулись, как от вскрика.
   — Цыть! — сказал Губошлеп. И весело посмотрел на всех. — Нервы, — еще сказал Губошлеп. И взглядом послал одного открыть дверь.
   Пошел рослый парень.
   — Цепочка, — сказал Губошлеп. И сунул руку в карман. И ждал.
   Рослый парень, не скидывая дверной цепочки, приоткрыл дверь… И поспешно скинул цепочку, оглянулся на всех…
   Дверь закрылась.
   И вдруг за дверью грянул марш. Егор пинком открыл ее и вошел под марш. На него зашикали и повскакали с мест.
   Егор выключил магнитофон, удивленно огляделся.
   К нему подходили, здоровались… Но старались не шуметь.
   — Привет, Горе. (Такова была кличка Егора — Горе.)
   — Здорово.
   — Отпыхтел?
   Егор подавал руку, но все не мог понять, что здесь такое. Много было знакомых, а были не просто знакомые — была тут Люсьен (скуластенькая), был, наконец, Губошлеп — их Егор рад был видеть. Но что они?
   — А чего вы такие все?
   — Ларек наши берут, — пояснил один, здороваясь. — Должны звонить… Ждем.
   Очень обрадовалась Егору скуластенькая женщина. Она повисла у него на шее… И всего исцеловала. Глаза ее, чуть влажные, прямо сияли от неподдельной радости.
   — Горе ты мое!.. Я тебя сегодня во сне видела…
   — Ну-ну, — говорил счастливый Егор. — И что я во сне делал?
   — Обнимал меня. Крепко-крепко.
   — А ты ни с кем меня не спутала?
   — Горе!..
   — А ну, повернись-ка, сынку! — сказал Губошлеп. — Экий ты какой стал!
   Егор подошел к Губошлепу, они сдержанно обнялись. Губошлеп так и не встал. Весело смотрел на Егора.
   — Я вспоминаю один весенний вечер… — заговорил Губошлеп. И все стихли. — В воздухе было немножко сыро, на вокзале — сотни людей. От чемоданов рябит в глазах. Все люди взволнованы — все хотят уехать. И среди этих взволнованных, нервных сидел один… Сидел он на своем деревенском сундуке и думал горькую думу. К нему подошел некий изящный молодой человек и спросил: «Что пригорюнился, добрый молодец?» — «Да вот… горе у меня! Один на земле остался, не знаю, куда деваться». Тогда молодой человек…
   Зазвонил телефон. Всех опять как током дернуло.
   — Да? — вроде как безразлично спросил парень, похожий на бульдога. И долго слушал. И кивал. — Все сидим здесь. Я не отхожу от телефона. Все здесь, Горе пришел… Да. Только что. Ждем. Ждем. — Похожий на бульдога положил трубку и повернулся ко всем. — Начали.
   Все пришли в нервное движение.
   — Шампанзе! — велел Губошлеп.
   Бутылки с шампанским пошли по рукам.
   — Что за ларек? — спросил Егор Губошлепа.
   — Кусков на восемь, — сказал тот. — Твое здоровье!
   Выпили.
   — Люсьен… Что-нибудь… снять напряжение, — попросил Губошлеп. Он был худой, спокойный и чрезвычайно наглый, глаза очень наглые.
   — Я буду петь про любовь, — сказала приятная Люсьен. И тряхнула крашеной головой, и с маху положила ладонь на струны. И все стихли.

 
Тары-бары-растабары,
Чары-чары…
Очи-ночь.
Кто не весел,
Кто в печали —
Уходите прочь!
Во лугах, под покровом ночи,
Счастье даром раздают!
Очи, очи…
Сердце хочет:
Поманите — я пойду!
Тары-бары-растабары…

 

   Опять зазвонил телефон. Вмиг повисла гробовая тишина.
   — Да? — изо всех сил спокойно сказал Бульдог в трубку. — Нет, вы ошиблись номером. Ничего, пожалуйста. Бывает, бывает. — Бульдог положил трубку. — В прачечную звонит, сука.
   Все пришли в движение.
   — Шампанзе! — опять велел Губошлеп. — Горе, от кого поклоны принес?
   — Потом, — сказал Егор. — Дай я сперва нагляжусь на вас. Вот, вишь, тут молодые люди незнакомые… Ну-ка, я познакомлюсь.
   Молодые люди по второму разу, с почтением подавали руки. Егор внимательно, с усмешкой заглядывал им в глаза. И кивал головой, и говорил: «Так, так».
   — Хочу плясать! — заявила Люсьен. И трахнула фужер об пол.
   — Ша, Люсьен, — сказал Губошлеп. — Не заводись.
   — Иди ты к дьяволу! — сказала подпившая Люсьен. — Горе, наш коронный номер!
   И Егор тоже с силой бросил свой фужер. И у него тоже заблестели глаза.
   — Ну-ка, молодые люди, дайте круг. Брысь!
   — Ша, Горе! — повысил голос Губошлеп. — Выбрали время!
   — Да мы же услышим звонок! — заговорили со всех сторон Губошлепу. — Пусть сбацают.
   — Чего ты? Пусть выйдут!
   — Бульдя же сидит на телефоне.
   Губошлеп вынул платочек и хоть запоздало, но важно, как Пугачев, махнул им.
   Две гитары дернули «Барыню».
   Пошла Люсьен… Ах, как она плясала! Она умела. Не размашисто, нет, а четко, легко, с большим тактом. Вроде вколачивала каблучками в гроб свою калеку-жизнь, а сама, как птица, била крыльями — чтоб отлететь. Много она вкладывала в пляску. Она даже красивой вдруг сделалась, родной и милой…
   Егор, когда Люсьен подступала к нему, начинал тоже и работал только ногами. Руки заложены за спину, ничего вроде особенного, не прыгал козлом — а тоже хорошо. Хорошо у них выходило. Таилось что-то за этой пляской — неизжитое, незабытое.
   — Вот какой минуты ждала моя многострадальная душа, — сказал Егор вполне серьезно. Такой, верно, ждалась ему желанная воля.
   — Подожди, Егорушка, я еще не так успокою твою душу, — откликнулась Люсьен. — Ах как я ее успокою! И сама успокоюсь.
   — Успокой, Люсьен. А то она плачет.
   — Успокою. Я прижму ее к сердцу, голубку, скажу ей: «Устала? Милая… милая… добрая… Устала».
   — Смотри, не клюнула бы эта голубка, — встрял в этот деланный разговор Губошлеп. — А то клюнет.
   — Нет, она не злая, — серьезно сказал Егор, не глядя на Губошлепа. И жесткость легла тенью на его доброе лицо. Но плясать они не перестали, они плясали. На них хотелось без конца смотреть, и молодые люди смотрели, с какой-то тревогой смотрели, жадно, как будто заколачивалась в гроб некая отвратительная часть и их жизни тоже — можно потом выйти на белый свет, а там — весна.
   — Она устала в клетке, — сказала Люсьен нежно.
   — Она плачет, — сказал Егор. — Нужен праздник.
   — По темечку ее… Прутиком, — сказал Губошлеп. — Она успокоится.
   — Какие люди, Егорушка! А? — воскликнула Люсьен. — Какие злые!
   — Ну, на злых, Люсьен, мы сами — волки. Но душа-то, душа-то… Плачет.
   — Успокоим, Егорушка, успокоим. Я же волшебница, я все чары свои пущу в ход…
   — Из голубей похлебка хорошая, — сказал ехидный Губошлеп. Весь он, худой как нож, собранный, страшный своей молодой ненужностью, весь он ушел в свои глаза. Глаза горели злобой.
   — Нет, она плачет! — остервенело сказал Егор. — Плачет! Тесно ей там — плачет! — Он рванул рубаху… И стал против Губошлепа. Гитары смолкли. И смолк перепляс волшебницы Люсьен.
   Губошлеп держал уже руку в кармане.
   — Опять ты за старое, Горе? — спросил он, удовлетворенный.
   — Я тебе, наверно, последний раз говорю, — спокойно тоже и устало сказал Егор, застегивая рубаху. — Не тронь меня за болячку… Когда-нибудь ты не успеешь сунуть руку в карман. Я тебе сказал.
   — Я слышал.
   — Эх-х!.. — огорчилась Люсьен. — Скука… Опять покойники, кровь… Бр-р… Налей-ка мне шампанского, дружок.
   Зазвонил телефон. Про него как-то забыли все.
   Бульдог кинулся к аппарату, схватил трубку… Поднес к уху, и она обожгла его. Он бросил ее на рычажки.
   Первым вскочил с места Губошлеп. Он был стремительный человек. Но все же он был спокоен.
   — Сгорели, — коротко и ужасно сказал Бульдог.
   — По одному — кто куда, — скомандовал Губошлеп. — Веером. На две недели все умерли. Время!
   Стали исчезать по одному. Исчезать они, как видно, умели. Никто ничего не спрашивал.
   — Ни одной пары! — еще сказал Губошлеп. — Сбор у Иванова. Не раньше десяти дней.
   Егор сел к столу, налил фужер шампанского, выпил.
   — Ты что, Горе? — спросил Губошлеп.
   — Я?.. — Егор помедлил в задумчивости. — Я, кажется, действительно займусь сельским хозяйством.
   Люсьен и Губошлеп стояли над ним в недоумении.
   — Каким сельским хозяйством?
   — Уходить надо, чего ты сел?! — встряхнула его Люсьен.
   Егор очнулся. Встал.
   — Уходить? Опять уходить… Когда же я буду приходить, граждане? А где мой славный ящичек?.. А, вот он. Обязательно надо уходить? Может…
   — Что ты! Через десять минут здесь будут. Наверно, выследили.
   Люсьен пошла к выходу.
   Егор двинулся было за ней, но Губошлеп мягко остановил его за плечо. И мягко сказал:
   — Не надо. Погорим. Мы скоро все увидимся…
   — А ты с ней пойдешь? — прямо спросил Егор.
   — Нет, — твердо и, похоже, честно сказал Губошлеп. — Иди! — резко крикнул он Люсьен, которая задержалась в дверях.
   Люсьен недобро глянула на Губошлепа и вышла.
   — Отдохни где-нибудь, — сказал Губошлеп, наливая в два фужера. — Отдохни, дружок, — хоть к Кольке Королю, хоть к Ваньке Самыкину, у него уголок хороший. А меня прости за… сегодняшнее. Но… Горе ты мое, Горе, ты же мне тоже на болячку жмешь, только не замечаешь. Давай. Со встречей. И — до свиданья пока. Не горюй. Гроши есть?
   — Есть. Мне там собрали…
   — А то могу подкинуть.
   — Давай, — передумал Егор.
   Губошлеп вытащил из кармана и дал сколько-то Егору. Пачку.
   — Где будешь?
   — Не знаю. Найду кого-нибудь. Как же вы так — завалились-то?..
   В это время в комнату скользнул один из молодых, белый от испуга.
   — Квартал окружили, — сказал он.
   — А ты что?
   — Я не знаю куда… Я вам сказать.
   — Сам прет на рога, — засмеялся Губошлеп. — Чего ж ты опять сюда-то? Ах, милый ты мой, теленочек мой… За мной, братики!
   Они вышли каким-то черным ходом и направились было вдоль стены в сторону улицы, но оттуда, с той стороны, послышались крепкие шаги патруля. Они — в другую сторону, но и оттуда раздались тоже шаги…
   — Так, — сказал Губошлеп, не утрачивая своей загадочной веселости. — Что-то паленым пахнет. А, Егор? Чуешь?
   — Ну-ка, сюда! — Егор втолкнул своих спутников в какую-то нишу.
   Шага с обеих сторон приближались…
   И в одном месте, справа, по стене прыгнул лучик сильного карманного фонаря.
   Губошлеп вынул из кармана наган…
   — Брось, дура! — резко и зло сказал Егор. — Психопат. Может, те не расколются… А ты тут стрельбу откроешь.
   — Та знаю я их! — нервно воскликнул Губошлеп. Вот сейчас, вот тут он, пожалуй, утратил свое спокойствие.
   — Вот я сейчас рвану — уведу их. У меня справка об освобождении, — заговорил Егор быстро, выискивая глазами — в какую сторону рвануть. — Справка помечена сегодняшним числом… Я прикрытый. Догонят — скажу: испугался. Скажу: бабенку искал, услышал свистки — испугался сдуру… Все. Не поминайте лихом!
   И Егор ринулся от них… И побежал напропалую. Тотчас со всех сторон раздались свистки и топот ног.

 

 
   Егор бежал с каким-то азартом, молодо… Бежал, да еще и приговаривал себе, подпевал. Увидел просвет, кинулся туда, полез через какие-то трубы и победно спел:
   — Оп, тирдарпупия! Ничего я не видал, ох, никого не знаю!..
   Он уже перебрался через трубы… Сзади в темноте, совсем близко, бежали. Егор юркнул в широкую трубу и замер.
   Над ним загрохотали железные шаги…
   Егор сидел, скрючившись, и довольно улыбался. И шептал:
   — Д-ничего я не видал, д-никого не знаю.
   Он затеял какую-то опасную игру. Когда гул железный прекратился и можно было пересидеть тут и вовсе, он вдруг опять снялся с места и опять побежал.
   За ним опять устремились.
   — Эх, ничего я не видал, ох, никого не знаю! Д-никого не знаю! — подбадривал себя Егор. Маханул через какую-то высокую изгородь, побежал по кустам — похоже, попал в какой-то сад. Близко взлаяла собака. Егор кинулся вбок… Опять изгородь, он перепрыгнул и очутился на кладбище.
   — Привет! — сказал Егор. И пошел тихо.
   А шум погони устремился дальше — в сторону.
   — Ну надо же, сбежал! — изумился Егор. — Всегда бы так, елки зеленые. А то ведь, когда хочешь подорвать, попадаешься, как ребенок.
   И опять охватила Егора радость воли, радость жизни.
   — Ох, д-ничего ж я не видал, д-никого не знаю, — еще разок спел Егор. И включил свой славный ящичек на малую громкость. И пошел читать надписи на надгробиях. Кладбище огибала улица, и свет фар надолго освещал кресты — пока машина огибала угол. И тени от крестов, длинные, уродливые, плыли по земле, по холмикам, по оградкам… Жутковатая, в общем-то, картина. А тут еще музычка Егорова — вовсе как-то нелепо. Егор выключил музыку.
   — «Спи спокойно до светлого утра», — успевал прочитывать Егор. — «Купец первой гильдии Неверов»… А ты-то как здесь?! — удивился Егор. — Тыща восемьсот девяносто… А-а, ты уже давно. Ну-ну, купец первой гильдии… «Едут с товарами в путь из Касимова…» — запел было негромко Егор, но спохватился. — «Дорогому, незабвенному мужу от неутешной вдовы», — прочитал он дальше. Присел на скамеечку, посидел некоторое время… Встал. — Ну, ладно, ребята, вы лежите, а я пойду. Ничего не сделаешь… Пойду себе, как честный фраер: где-то же надо, в конце концов, приткнуть голову. Надо же? Надо. — И все же спел еще разок: — Д-ничего ж я не видал, д-никого ж не зна-аю.