Шутов Юрий. Анатолий Собчак: тайны хождения во власть

   Егоров, вероятно, стремясь предстать очаровательным, хотя очарования в нем было даже по трезвому не более, чем в боевом топоре индейцев, повел себя, как еж в гостиничной постели, и ни с того ни с сего вдруг внятно объявил о необходимости давать женщинам в жизни только то, что они смогут надеть вечером. При этом рекомендовал обращаться с ними, как с лошадьми, проявляя нежность, характеризующуюся движениями, какие бы он сам пожелал ощущать, будь он лошадью. В общем, из его реплик мне стало ясно: Егоров даже после сытного обеда испытывал сильный сексуальный голод, породивший партнерское сочувствие на сером анемично-отечном лице Саши Беляева — вечном холостяке, неопытном и не сведущем ни в чем.
   Стремление перенестись в восхитительную атмосферу всеобщего увлечения было поддержано и остальными компаньонами. Даже у Толи Чубайса глаза, прикрытые рыжей челкой, разъехавшейся по невысокому лбу, сделались как у нашкодившего кукушонка, передавившего в чужом гнезде все яйца. Он быстро и невинно заморгал белесыми ресницами, тем самым подчеркивая свое разительное сходство с юным, тощим поросенком, поднятым за лапу нехозяйской рукой.
   Тут из-за стола, видимо, охваченный общим порывом, поднялся четвертый, сперва не опознанный мною бородатый собутыльник, который разворотом анфас и архитектурой своего живота совпал с портретом пламенного сопредседателя «Народного фронта» Петра Филиппова. Куда он собрался, к дамам или в туалет, неведомо, но распахнутой молнией на брюках Петя довольно бесцеремонным способом бесспорно пытался доказать соседкам свою привлекательность. В это время перед ним прошмыгнула кошка черного цвета — приживалка местной кухни. Несмотря на подпитие, Филиппов двигаться через невидимый барьер, воздвигнутый ритуальной киской, вмиг раздумал. Полагаю, он был суеверен, как все мошенники и дипломаты.
   Уверен: если устроить в будущем портретную галерею сегодняшних народных избранников с приложением краткой биографической справки, то любой посетитель из числа нормальных закончит просмотр этого вернисажа в полном шоке. Ибо единый ряд выявит минимальное наличие исключений.
   Жизнь Петра Филиппова сперва шла вроде обычным чередом: с грехом пополам закончил институт. Из очной аспирантуры отчислили за отсутствие способностей и непригодность к научной деятельности. Работал механиком на въездной яме в гараже. Имел семейный парник. Растил цветы, шил джинсы и продавал их у метро. Но однажды, распродав свой ходкий в ту пору товар, прямо-таки вляпался в «Народный фронт»... и закружило, понесло... На митингах почем зря клял душегубов-коммунистов, запрещавших увеличивать размеры личной оранжереи, и обещал всем ротозеям компактный набор домашних грез. За это ими был избран во все советы разом.
   Путь от заискивающего пресмыкательства пред милицейским ефрейтором пенсионного возраста цветочного базара и до высшего эшелона власти с парламентскими прениями и телепрепирательствами Петру удалось легкомысленно проскочить почти за год. Правда, проходя мимо продавцов цветов, какая-то неодолимая сила заставляла Филиппова по-прежнему замирать и ревниво интересоваться бытующими ценами. После чего он, вероятно, углублялся в сложные математические вычисления об упущенной выгоде в связи с избранием его депутатом.
   В общем, попав из цветочной теплицы в ближайшее окружение главы России, он мог от перегрузки на таком взлете легко свихнуться. При подобных обстоятельствах и отсутствии соответствующей подготовки тронуться не мудрено. Поэтому, угнездившись возле трона, Филиппов принялся плодить разные захватывающие своим пустотелым вредом проектики и программки, одна другой краше, по преобразованию устойчиво-стабильной экономики могучей социалистической страны в маниакальный «рынок» без экономики и государства. Петя не стеснялся представлять себя всюду автором этих политэкономэссе. Давал правительству и Президенту навязчивые рекомендации и советы, как быстрее и качественнее разрушить державу. Вместо обращения к врачам пытался даже буйно внедрять свои динамитные сфантазированные предложения, подсовывая их под самый фундамент еще не погибшего Отечества.
   Сейчас бывший цветочник где-то затих, но, думаю, не надолго. Наступила пора цветения ему подобных. Правда, в кругу своих новых коллег по политразвлечениям Филиппов может повстречать средь чахлых кустиков «демократии» не свихнувшихся, а просто блистательных сумасшедших от рождения, с кем тягаться ему в важном деле антигосударственных затей будет, полагаю, нелегко.
   Внезапное появление в кафе пятого нардеповского персонажа прервало неотвратимо надвигавшуюся пьяную волнительно-романтическую стыковку с соседним столом. «Пуделисты» с радостными возгласами переключились на вошедшего, вмиг утратив интерес к осуждающе-недоумевающим женщинам. Один лишь Филиппов, по инерции приняв эстафету, дополнительно предложил обсудить еще приемы отделения нарядов от женского тела. Причем, насколько можно было понять, Петя не был в таком важном деле идеалистом и допускал применение грубой физической силы даже при условии, когда сам процесс распрягания партнерши не доставлял ему никакого удовольствия. Филипповская тема поддержки у друзей не нашла. По всей видимости, ввиду их нежелания заниматься подобным делом в рабочее время. Однако длинная женщина все же отреагировала на Петин пассаж пожеланием ему сотоварищи покоиться на двухметровой глубине под кроной липы или березки. Такое место она считала лучшим для любого из них.
   Опоздавший зачинатель ужина в обед был под стать остальным. Из числа наиболее ярких представителей фракционных групп и завсегдатаев мест постоянных депутатских перекуров. Своим активным коридорным болтанием он связывал, как вонючей веревкой, мнения и корпоративные интересы большинства противоположных разгильдяйских формирований «нардепов».
   По постоянно оживленному виду, сильной забородавленности и деловой озабоченности этот парень очень походил на молодого гамадрила, виденного мною как-то в сухумском обезьяннике. Только у нашего была совиная голова грязно-желтой масти, как вылинявшее современное украинское знамя, с носом и подбородком, созданным Всевышним разве что для раскалывания лесных орехов. Он состоял членом «Общества зеленых» и, по всей видимости, из уважения к матушке-природе пытался вести экологически чистый образ жизни. По крайней мере, не стриг волосы повсюду, где они росли. Имел запах, также напоминавший мне сухумский питомник, и выпирающие даже из-под бороды, схожей по виду с американским бизоном, прекрасно развитые челюсти, по мощности которых можно было заключить, что этот человек всю жизнь жрал лишь сырое мясо. В общем, он был самый волосатый субъект, каких мне приходилось встречать, с могучим по числу лет от рождения интеллектом, поэтому никаких глобальных реформ не предлагавший. Все разговоры на экономические темы поддерживал с убедительностью рассуждений о красках отродясь слепого. Больше любил вещать о фундаментальном камне у себя в печени, то ли в почке. При этом всегда ослепительно улыбался, словно агент ходячей рекламы по продаже вставных челюстей. Возможно, такая изысканная манерность позволяла ему самому легко отыскивать местонахождение своего рта среди бизоньей бороды, чтобы влить туда что-нибудь и вбросить закуску. Сколько раз я с ним встречался, он был всегда вне себя от радости. Может, поэтому я его фамилию так и не запомнил.
   Как-то в порыве разоблачительной искренности он поведал мне мимоходом о своем додепутатском изгнании из торговли за плутни. Поэтому теперь «волосатый» плотно крутился со своими идейками вокруг ленсоветовской комиссии по торговле, сильно интриговал когда-то уволившее его руководство торга и симулировал исполнение всяких комиссионных поручений.
   Обедающие его появления, судя по всему, ждали, несмотря на алкогольно-антуражное раскрепощение своих похотливых желаний. После взаимных теплых похлопываний с разных сторон и диких радостных восклицаний, вероятно, характеризующих возбуждение при виде друг дружки, они тут же сгрудились вокруг своего стола, сдвинув бороды, сомкнув челюсти, лбы и челки. Их нетрезвость, как ни странно, вовсе не помешала в сжатых выражениях изложить громко и внятно на весь зал дерзновенную идею завтрашнего свержения Собчака с трона председателя Ленсовета. Мне не нужно было прислушиваться, ибо невозможно стало не услышать детального планчика подпитых заговорщиков.
   Оказалось: используя отлучку Собчака в Таллинн, противоборцы «патрона» из числа наиболее отпетых депутатов, которые вместе со своими единомышленниками в основном занимались изобретением садистско-казуистических регламентов процедур при общем голосовании и других формальных актах работы сессии, решили организовать большинством голосов «выражение недоверия» или, как впоследствии назовут, — «импичмент», председателю Совета. Тем самым, в соответствии с «демократическими» нормами, предопределив уход Собчака со своего поста и воплотив в реальность перманентно долетавшие даже до меня слухи, уже загустевшие в невозможности исполнения. Выходило: эта операция была тщательно и заблаговременно спланирована, а также отрепетирована. Весь расчет строился на отсутствии Собчака, дабы некому было дать объяснения на водопад подготовленных возбужденно-критических выступлений участников сессии в его адрес, которыми требовалось «разогреть» зал. После чего внести в повестку дня вопрос и дружно проголосовать за недоверие. Ну а потом — уже проблема Собчака, как это доверие вновь обрести либо сложить с себя полномочия председателя Ленсовета. Примитивно, но, не спорю, ловко было задумано. Правда, сама высказанная схема смещения с должности в правовом отношении выглядела не совсем убедительно. Еще существовал КЗОТ страны, а подготовленная модель базировалась исключительно на принятии решения сессией «за глаза», что потом могло вылиться в долгие юридические дрязги и общую склоку. Однако от этой компании всего можно было ожидать. Они пытались выкинуть «патрона» из кресла, не будучи зараженными дружными подозрениями в будущих его предательствах и кражах, а действовали исключительно из своекорыстных и карьеристских соображений. Поэтому я, обеспокоясь, решил срочно переговорить с адмирал-профессором Щербаковым, кстати, в отсутствие Собчака председательствовавшим на проходящей сессии.
   Подошедший к столу заговорщиков хозяин этой кооперативной забегаловки тепло поблагодарил депутатов за визит и намекнул на ненужность расчета. Вконец осовевшими сподвижниками коммерческий намек был воспринят с сытым иканием и благосклонностью. Я же быстро доел, рассчитался и помчался во дворец, по дороге обдумывая возможные контрмеры. Хотя и на скорую руку было понятно: для спасения персоны требовалась срочная доставка тела Собчака из Эстонии не позднее исхода завтрашнего сессионного дня. Щербаков, выслушав мое «сенсационное» сообщение, как ни странно, беспокойства не проявил. Но вывод мой о необходимости немедленного приезда «патрона» подтвердил. Сам выяснил, что рейсовые самолеты ни сегодня, ни завтра в Таллинн не полетят, а поездом явно не успеть. Однако в поиске нестандартного средства доставки Собчака участвовать отказался, чем меня сильно удивил, но не разочаровал. Тогда я сам позвонил командующему воздушной армией генерал-лейтенанту Никифорову — тоже депутату Ленсовета. Он меня выслушал и предложил приехать к нему в штаб, видимо, не пожелав решать этот вопрос по телефону. В своем кабинете, стоя спиной к наполовину зашторенной карте ПВО района, генерал-депутат доходчиво растолковал мне, как родному, по какой причине он спасать Собчака не желает и поэтому самолет не даст, сославшись для отвода глаз на тысячу мотивов. Мне осталось поблагодарить его за откровенность и удалиться прочь.
   Кроме военных, осуществить задуманный полет мог Валерий Тюкин — командир 2-го объединенного авиаотряда, что базируется на Ржевке. Мы с ним, зная друг друга, быстро нашли общий язык, обговорив тип самолета либо вертолета, время вылета, маршрут, разрешение ПВО и пр.
   День клонился к закату, а мне для безошибочного поиска еще требовалось определить завтрашнее местонахождение Собчака в Таллинне. Методом многократного телефонного набора и это удалось решить без эфирного объяснения причин.
   Утром, прихватив для «патрона» пару пуховых курток, я прибыл на аэродром, где меня уже поджидал Тюкин подле разогретого вертолета, самого маленького из семейства «МИ». Быстро пройдя над краем леса и городских кладбищ, пилот вывел машину через новый жилмассив Комендантского аэродрома на берег Финского залива к устью реки Каменки пред Лахтой. Внизу, насколько хватало глаза, разлилась «Маркизова лужа» Петра Великого. Мы на малой высоте пересекли залив, оставив под собой остров Котлин, и вдоль левобережной кромки моря устремились в сторону Эстонии. Чудны дела Петра I. Недаром его прозвали Великим. Натворил он за свои пятьдесят с небольшим лет жизни столько, что до сих пор плодами трудов царевых пользуются потомки, уютно чувствуя себя под обломками и черепками его эпохи. Сверху поочередно различим был созданный царем Морской канал, и поныне единственная судоходная магистраль в заложенный им порт, своими отсыпанными стенками-валами не дающая Неве заносить фарватер; сухой док в Кронштадте, где по сей день ремонтируют большие суда; семь небольших островов, насыпанных вручную поперек залива, чтобы орудиями из возведенных на них фортов перекрыть доступ вражеским судам в устье Невы, к сердцу воздвигнутой Петром столицы; крепость Ивангорода, вставшая навеки грудью против шведов, всегда и не без оснований презиравших стремление эстонцев к независимости; а также многое, многое другое, очень трудноисполнимое, но обессмертившее имя Великого в устах всех русских, независимо от цвета знамен, названий партий и социальных формаций. История доказывает: почитают за подвиги, конкретные благие дела и свершения, а не за политвоззрения, казнокрадство и велеречивую трескотню. За это, как правило, били, бьют и будут бить, мгновенно забывая фамилию очередного отлупленного.
   Среди зелени уходящих в синеву дали лесных массивов изредка сверкали золотыми каплями луковичные купола православных храмов. Путь лежал на Запад вдоль береговой границы СССР. И кто тогда мог догадаться, что этот край моря, щедро политый кровью русских пехотинцев, будет отнят у нашего народа руками избранных им же депутатов.
   Удобно устроившись в штурманском кресле, я под рев мотора начал чуть кемарить. Пилоту это, видно, показалось завидным, и он, нахлобучив мне силком наушники, повел неторопливую беседу «за жизнь». Всю дорогу мне пришлось больше слушать его и кивать, нежели включать свой микрофон. Этот славный парень, ведя машину порой чуть ли не на уровне обрывистого берега вдоль пенистой ленточки морского прибоя, сперва выразил удивление выбором народа, приведя в качестве примера механика своего авиаотряда А.Родина, которого я также знал по Ленсовету. Он постоянно щеголял в коричневом вельветовом пиджаке с намертво закрепленным на лацкане умелой рукой авиамеханика депутатским значком. Этот Родин входил в спешно созданную «нардепами» какую-то комиссию «Матери и ребенка» то ли по борьбе за «Детство и материнство», или бороться собирались с детством и материнством. Как стало потом всем ясно, первичное название определялось конечным результатом.
   Трудясь до избрания в авиаотряде, Родин склонял своих сослуживцев считать все, делающееся ради собственного удовольствия, дешевле труда по принуждению. Поэтому рекомендовал всем ничего не делать, но требовать постоянного увеличения зарплаты. Сам он этого правила придерживался неукоснительно, будучи принципиальным противником любого созидательного труда не на свое благо. Первое время он по аэродрому постоянно слонялся со своим стаканом: видимо, боясь, как бы из-за отсутствия посуды не пришлось промазать мимо «халявы». Потом и стакан затерял. На заре кооператорства усиленно мечтал о выгодных «сделках» вплоть до похищения Папы римского с применением вертолета. Папу, как считал авиамеханик, все любят, и поэтому дорого дадут за его возврат. Таким образом, стибренный Папа будет очень выгодным товаром. В итоге же аэродромный Родин, став депутатом, остановил свой выбор на «детстве и материнстве», обратив пламенеющий взор авиатора на еще не растащенные роддома и детские приюты. Однажды он даже был показан весело улыбающимся по телевидению среди трогательной группы сироток под руководством мрачной женщины с безукоризненными миндалинами ногтей и сурово-печальным выражением лица. Хотя по сценарию от происходящего вокруг Родин должен был вместо веселья расчувствоваться до самоповешения на новогодней елке.
   В конце передачи взятые напрокат ребятишки, жизнь которых Родин расписал самыми мрачными красками, тоже сильно развеселились. Но и это не помешало депутату довершить заданную тему призывом спасать сирот, «расплодившихся при коммунистах». В оставшуюся минуту телевещания авиатехник-депутат Родин умудрился дать несколько смелых своей нескромностью, откровенно-детальных рекомендаций роженицам, как будто сам в жизни испытал радость материнства.
   Защищая избирателей, сгоряча наделавших таких депутатов, я летчику объяснил, что только в жалкой комедии «нардепы» имеют вид командующей стороны, а народ повинуется. Это просто игра, одна лишь видимость. На самом же деле и те, и другие влекомы неведомой силой бытия. Всех по свету носит инерция. Попавшие под колеса машины, как правило, не в состоянии ответить, зачем и куда они так неосторожно стремились.
   После этого радиообмена пилот покосился на меня с опасливым интересом, крепче сжал штурвал и переключил тему, спросив, зачем «реформисты», придя к власти, решили все вокруг тут же переименовать.
   Ответить на этот вопрос толком было мудрено. Возможно, они желали воскресить в собственной памяти все дореволюционные названия городских магистралей. Но тогда на уровне какого века? Ведь некоторые менялись со временем в зависимости от прихотей и вкусов правителей. А если даже так, то почему «нардепы» самообразованием занялись прямо «на местности»? Ведь проще и дешевле подобные пробелы своих знаний восполнять по книжным первоисточникам, а не методом сбивания вывесок на всех городских домах, смены карт, планов, уличных почтовых указателей и многих других документов, где отражаются картографические ориентиры. Причем, полагаю, не секрет, такие переименования безумно дорого обходятся налогоплательщикам. И главное — во имя чего? Поразмыслив и присмотревшись к их деятельности, приходишь к выводу: возможно, мы в плену у агрессивно прогрессирующих идиотов, заместо обычной больнички с желтыми стенами сделавших ареной своих кипучих полоумных развлечений весь наш город. Оформив такое либо близкое к нему заключение, удивляться нормальный человек перестает. Все становится ясно. Даже наличие некоего историко-образовательного потенциала у безобразивших с данью памяти выдающимся людям. Порой, правда, возникали подозрения, что отдельные анафемы носили отпечаток личной неприязни переименователя к переименованному. Например, Театр имени Пушкина новая власть велела впредь именовать Александринским(?!). Надеюсь, тут обошлось без ярко выраженной любви какого-нибудь депутатика к Александре Федоровне — давно почившей жене императора Николая I. Хотя черт их разберет. Некрофильство сквозь столетнюю надгробную толщу, что ли? А может, просто нашелся «нардеповский» тип, очень даже возможно сам пиит, только дворовый, не считавший Пушкина великим поэтом? Э! Да что там Великий! Может, Пушкин, по его мнению, вообще не заслуживает внимания как поэт и литератор? Поэтому — переименовать! Но что тогда делать с памятником этому писаке на площади, по-прежнему, Искусств и в других местах? Будем сносить? Или... Кстати, как быть с пушкинской квартиркой на Мойке? Может, отдать приватизаторам? Кроме этого, у депутатов в абсолютно маниакальном варианте вспыхнула трогательно-нежная забота о памяти императоров давно минувших лет. Всех, кто подымал на царей когда-нибудь руку или даже замышлял поднять, решено было стереть немедленно с исторического городского полотна. Развенчанию подвергались Рылеев, Пестель, Герцен и другие неугодные герои их времени. Потом негодование перекинулось на Желябова, Халтурина, Каляева, Воинова и пр. Не пощадили даже бабу Перовскую. Не забыли также сбить с решетки Летнего сада табличку, почти сто лет определявшую место, с которого чахоточный мещанин Каракозов бабахнул из револьвера в царя-батюшку. Затем ополчились (подозреваю, неспроста) на литераторов разных стилей, эпох, степеней и классов. Кому-то из «нардепов» зачесалось внести «историческую» ясность в поминания Гоголя, Достоевского, Чернышевского, Тургенева, Салтыкова-Щедрина и прочих Максимов Горьких. Их антидемократами и мерзавцами пока не объявляли, однако намереваются. А чего натворили с памятью о ленинских соратниках — уму не постижимо: Дзержинский стал Гороховым, Киров еще кем-то, да и самому Ленину досталось — язык не поворачивается. Но самым замечательным в этой небывало веселой блиц-игре «нардепов» со сменой городских названий было не только выискивание, видимо, неприятно звучащих для их сильно разреженных, забродивших мозгов достойных исторических имен и фамилий, а прямо-таки охота за одним лишь прилагательным — «красный».
   Сам был тому свидетель, когда на сессии один оратор, прежде отовсюду изгнанный и всеми охаянный, ставший депутатом, похоже, исключительно благодаря черепно-мозговой травме, полученной в детстве, орал с трибуны, как столовский кот, по ошибке запертый на ночь в подвал с огромными крысами, и требовал принятия указа о перелицовке в нашем городе и в стране всех без исключения названий, содержащих слово «красное», вплоть до известной марки вина.
   При упоминании этого слова он сам разошелся, как испанский бык от вида тряпки такого цвета в руках тореадора. По всей видимости, для успокоения коллеги ему дружно пошли навстречу и повелели все «красное», «красногвардейское», «красноармейское», «красноперекопское», «краснопутиловское» и прочее тут же переименовать. Не обошлось, однако, без богохульства вокруг бытующего, расхожего названия кладбища — Красненькое. Оказалось, это название рождено цветом кирпичной стены вокруг него, а вовсе не большевистской любовью к конкретному месту захоронения...
   Собчак, взирая на буйное творчество вполне вероятных клиентов городских психушек, освобожденных избирателями от принудительной опеки докторов, сперва вхолостую веселился, пока не получил первый большой оплаченный Западом заказик по стиранию имени Ленина с городской вывески. После обтяпывания этого крупного дельца «патрон» сам увлекся игрой в мелкие переименования. Но, в отличие от обычных придурков, наш шумный и напористый узбекский провинциал всегда творил злонамеренно и небескорыстно.
   Уже на подлете к Таллинну, когда замаячили пирсы эстонского рыболовецкого колхоза-миллионера, пока еще имени Кирова, летчик, наслушавшись меня, предложил довольно толковый и стройный план «вывода страны из тупика на заключительном этапе реформ». Центральный пункт этого плана заключался в ударном строительстве просторных помостов с гладко обструганными досками и Г-образными добротными перекладинами, укомплектованными одной либо несколькими пеньковыми веревками с характерной петлей на концах. Эти сооружения отважный пилот рекомендовал воздвигать прямо напротив кабинетных окон «демократических» правителей и тех, кто все издевательства над страной и народом затеял. Тут уже мне пришлось с опаской покоситься на командира. Ведь мы летели за Собчаком, тогда еще всеми любимым, и потому самоотверженного воздушного пацифизма желательно было избежать.
   После приземления на лужайке, вдали от взлетно-посадочных полос, я, не дожидаясь остановки лопастей, выскочил из вертолета и побежал к машине, вызванной мною по радио.
   Слет передовиков разгрома СССР происходил на этот раз во дворце эстонских партийных съездов, куда удалось попасть довольно быстро. Преодолев множественные прекрасно вооруженные кордоны неизвестного рода охраны, наконец добрался до дверей зала, где заседала вся эта компания.
   Помятуя, что не рекомендуется делать резкие движения в абсолютно не знакомом «интерьере», я стал подыскивать способ, как проникнуть внутрь сквозь последнюю преграду, через которую, как я вскоре заметил, постоянно шныряла восхитительная особа из числа красивых женщин, уже успевшая усвоить, что, если свою Богом данную внешность не довесить какой-либо нужной профессией, занятием то ли местом в жизни, тогда рано или поздно рискуешь превратиться в жуткую обузу для мужчин, осчастливленных в юности полакомиться ее красотой. Она оказалась референтом премьер-министра Эстонии. Подчеркнув ее безусловное превосходство в этом помещении, я обратился к ней за советом, попутно выразил свое восхищение и в результате с ее помощью был доставлен в нужное мне место.