— А теперь черед принца, — говорю я Мартину Пересу де Саррондо, который всегда рядом со мной в трудные минуты. — Пошли!
   — Ночь такая темная, — отзывается он, — что и силуэтов не различишь, не то что лиц. Как бы нам не перебить друг дружку, когда кинемся на шатер дона Фернандо.
   Я согласен с его доводами и говорю:
   — Мы переждем ночь на бригантинах. Если до принца каким-то образом дойдет весть о случившемся в верхнем лагере и офицеры принца решат напасть на нас, чтобы сквитаться, мы даже боя принимать не будем, а просто перережем канаты и оставим дона Фернандо со всем его двором на милость сельвы.
   Но ничего подозрительного не обнаруживается, ни один смельчак не решается пересечь черные воды заводи, доложить принцу о том, как умерли Алонсо де Монтойя и Мигель де. Боведо, наши часовые слышат одни только неумолчные, устрашающие звуки сельвы. Едва забрезжило утро, мы, семьдесят мараньонцев, безмолвно переплываем заводь.
   — Ты, Роберто де Сосайя, с четырьмя своими солдатами пойдешь убивать дворецкого Гонсало Дуарте! Ты, 'Диего де Трухильо, со своими пятью помощниками без промедления посчитаешься с капитаном Мигелем де Серрано! Ты, Диего Санчес де Бильбао, схватишь и умертвишь Бальтасара де Тоскано, самого опасного из всех этих мерзавцев! — такие распоряжения отдаю я плывущим на других каноэ. — Что касается вас, Мартин Перес де Саррондо и Хуан де Агирре, на вас возлагаю я предание смерти принца дона Фернандо, постарайтесь, чтобы осторожность и ловкость не подвели вас, а если подведут, ты,-Антон Льамосо, будешь рядом и поможешь довести дело до конца, — говорю я троим, плывущим со мною.
   Первая хижина, проступающая пред нами в свете утра, — та, в которой спит отец Энао, лживый, исподличавшийся монах, он сначала служил торжественные службы в честь и во славу губернатора Урсуа, а потом в честь его смерти: Мандрагора говорил мне, что отец Энао показал себя самым непримиримым инквизитором на тех совещаниях, где решено было убить меня, он больше всех ратовал за то, чтобы выпустить кишки из этого змия (меня-то), как выпустил их святой Михаил-архангел из сатаны. У солдата Алонсо Наварро и другого, по имени Чавес, особый зуб на монаха, он грозил им отлучением, если они не выполнят епитимьи и не отдадут исповеднику (ему, отцу Энао) свиньи, ими выращенной, эти самые Наварро и Чавес умоляли меня дозволить им препроводить преподобного в ад, и я дозволяю им это с полным моим удовольствием, хвала господу; Алонсо Наварро стремительно кидается в часовенку, где спит отец Энао, и, не отвлекаясь на то, чтобы разбудить его, пронзает ему шпагой брюхо с такой яростью, что шпага проходит насквозь, словно через бурдюк с вином, монах, стоя на краю могилы, начинает вопить, сквернословить и изрыгать проклятья, чем ваше отцовство усугубляет погибель своей души, каковая, по мнению Мандрагоры, и так безвозвратно погублена.
   Принц дон Фернандо просыпается от звуков наших шагов, голосов и бряцающего оружия, в одной рубашке выглядывает из шатра, как мало осталось от горделивого достоинства принца, сейчас это просто севилец из тех, что дрожат, как овечий хвост, почуяв близость смерти; узнав меня, он говорит, глядя на меня испуганными глазами:
   — Что такое, отец мой?
   — Успокойтесь, ваше превосходительство, — отвечаю я ему жестко, — мы пришли примерно наказать трех капитанов, которые замышляли бунт. Когда генерал не умеет и не может защитить собственной жизни, это должен сделать его начальник штаба.
   И не задерживаясь более, я вхожу в шатер, где мои мараньонцы исправно выполняют свои обязанности. Гонсало Дуарте, Мигель Серрано и Бальтасар Тоскано падают под градом ударов кинжалами и шпагами, правда, на троих нападало пятнадцать, зато все трое были подлыми негодяями и иной участи не заслуживали.
   Я не хочу видеть, как будет умирать принц дон Фернандо, из-за перегородки я слышу залп аркебузов, что разрядили ему прямо в грудь Мартин Перес де Саррондо и Хуан де Агирре, когда же я приковылял, чтобы своими глазами увидеть, как ему не повезло, он был уже непоправимо мертв, удар кинжалом, который нанес ему Антон Льамосо, был лишней и запоздалой карой. Из семи смертей того рокового дня огорчение мне доставила лишь глупая смерть дона Фернандо, который при жизни был таким видным мужчиной, не случайно последние слова его были «отец мой», так он назвал меня, ибо я любил его как сына; я возвел его в генералы, в предводители нашего похода, в принцы Перу и Чили; неблагодарнейший сын мой, в награду ты замышлял мою смерть и собирался бросить наше знамя свободы под ноги ненавистному королю Филиппу, мы продолжим войну без тебя, незадачливый сын мой, ничего не перенявший от своего отца.
 
   Солнце встало ясное и чистое, страшные вести разнеслись по лагерю, некоторые, робкие духом, в ужасе разбежались по лесам, более двадцати солдат-мараньонцев отправились вылавливать беглецов, в полдень все сгрудились на площади, что в нескольких саженях от бригантин, семь десятков моих мараньонцев, вооруженные до зубов, окружили толпу со всех сторон, и я обратился к ней:
   — Прошу не волноваться, на войне случаются неприятности; до сих пор мы занимались ребячеством, потому что мальчишка стоял во главе, теперь начинается настоящая война, но некому повести нас, единственно, чего я хочу — видеть ваши милости в полном благополучии и преподнести вам Перу, а там уж делите его сами, как вам вздумается. Дайте мне волю, и я сделаю так, что в Перу будут править и распоряжаться мараньонцы, и ни один из ваших милостей не останется без капитанской должности и будет властвовать над другими людьми, ибо не на кого мне больше положиться, кроме как на ваши милости. Будьте мне добрыми друзьями, и я сделаю так, что из Мараньона выйдут новые готы и станут владеть и править Перу как те, что правят Испанией.
   — Да здравствует наш генерал и предводитель Лопе де Агирре! — кричит Мартин Перес де Саррондо.
   — Да здравствует решительный вождь непобедимых мараньонцев! — добавляет мой верный товарищ Педро де Мунгиа, титул вождя радует меня, я приму его и будут ставить под своей подписью.
   — Я буду вашим генералом и вождем, — говорю я всем, кто меня таковым провозглашает, — и я поведу против короля Филиппа жестокую войну, какой не собирался затевать Педро де Урсуа, потому что был по натуре своей раб, а не мятежник, я поведу упорную войну, на какую неспособен был Фернандо де Гусман, потому что был юношей нерешительным и слабым. Итак, начинаем войну, мои мараньонцы. Единственное мое желание и приказ, чтобы никто больше не шушукался и не секретничал, ибо мы теперь все будем жить в безопасности, а с заговорами и бунтами покончено.
   И сразу же, как хороший генерал, я приступаю к раздаче должностей, присваивая капитанские чины, я отдаю предпочтение людям плебейского происхождения перед теми, у кого в жилах течет благородная кровь. Мартина Переса де Саррондо я делаю начальником штаба, Роберто де Сосайю — начальником стражи. Хуан Гомес, бывший конопатчиком, будет у меня адмиралом, Хуан Гонсалес, плотник, — старшим сержантом. Что касается Хуана Иньигеса де Гевары, чванливого командора ордена Святого Иоанна, всегда подтянутого и в черном с ног до головы, бывшего великим другом и советчиком дона Фернандо, то у него я отбираю должность и отдаю ее трианцу [30] Диего де Грухильо; и высокомерный Хуан Альварес де Серрато отдаст свое капитанское звание солдату Франсиско Карьону, метису, женатому на индианке. Диего Тирадо я делаю капитаном кавалерии, он храбр в боях, и совсем нелишне заручиться его расположением. А Санчо Писарро оставляю на должности, которую он занимал, хотя Мандрагора нашептал мне, что тот плетет-затевает интриги, потерпи немного, мой добрый Мандрагора, придет время, мы подрежем ему когти.
 
   Через два дня после столь серьезных событий мы отчаливаем от селения, лагерные злоязычники мрачно окрестили его Бойней, наши бригантины плывут по течению или на веслах, потому что у них еще нет мачт и парусов, мы их поставим где-нибудь на берегу, ниже по реке. Держась все время левого берега, мы встречаем на пути несколько индейских поселений, в одно из них сходили четыре десятка моих людей, и среди них — страшный врун, бакалавр и летописец Франсиско Васкес; этот самый Франсиско Васкес возвращается на корабль и клянется, что местные индейцы — людоеды, Франсиско Васкес говорит, что от наших аркебузов индейцы разбежались, бросив огромные котлы, в которых варилась человечина; Франсиско Васкес видел в котле детскую ножку и безволосую стариковскую голову с открытыми глазами; другой бакалавр, не глупее его, Педрариас де Альместо, еле слышно замечает, что все это выдумки самого Франсиско Васкеса, и правды в них не более, чем в историях об амазонке с гремя грудями и сказочных сокровищах Омагуаса, и еще Педрариас говорит, что варились в котлах всего-навсего, ящерицы, называемые игуанами, у которых глаза точь-в-точь как у грустного человека.
   Наконец мы находим открытый берег, который потом надо будет назвать берегом Оснастки, потому что тут мы оснастим наши корабли всем, чего им не хватало для того, чтобы должным образом выйти в море. Пятнадцать дней подряд мы работаем не покладая рук, из гамаков и рыболовных сетей местных жителей плетем снасти для бригантин, из солдатских полотняных простынь и хлопчатых одеял наших индейцев-прислужников шьем паруса, упругие стволы деревьев превращаются в наших руках в мачты и реи, индейцы в спешке бросили много сушеной рыбы, маиса, варево из игуаны и юкки, Мария де Арриола говорит, изысканнейшее блюдо, но дочка Эльвира не хочет даже попробовать.
   С болью душевной пришлось мне отдать приказ казнить нескольких человек, которые без всякой причины и повода вступили в вероломный заговор против меня, эти подлые простолюдины шушукались и секретничали, составляли план, как прирезать меня кинжалами; я только в лицо им взглянул, как сразу догадался об их тайных намерениях, потом два преданных негра, сообщающие мне обо всем происходящем в лагере, подтвердили, так оно и было.
   Первым для острастки был наказан солдат, не то немец, не то фламандец, по имени Бернардино Верде, не то Монтеверде, это имя он взял вместо своего путаного немецкого, коего ни один христианин выговорить не мог, лицо у него, да и мысли, наверное, были лютеранские, но эти его отклонения от нашей матери-церкви беспокоили меня куда меньше, чем его наглость и недовольство, этот Монтеверде вечно бормотал что-то на своем языке, забывал выполнять мои приказания, притворяясь, будто не очень понял, пришлось кинжалу Антона Льамосо потрудиться, изрубить его в куски, чтобы в ином мире научился понимать по-нашему.
   После того богу угодно было помочь мне раскрыть заговор, который затевали капитан Диего де Трухильо со старшим сержантом Хуаном Гонсалесом, эти господа мерзавцы собирались отрубить мне голову и бежать вверх по реке на нашей бригантине «Сантьяго»; обоим им дал я высокие чины после того, как они славно поработали при уничтожении принца дона Фернандо, а чем отплатили мне — преступными кознями против моей жизни, куда ни глянь, со всех сторон окружают и угрожают мне предатели; иногда сдается, что слышу я не голос Мандрагоры, но голос собственного сердца, который прикинулся духом Мандрагорой, чтобы раскрывать грозящие мне опасности, я приказываю казнить гарротой Диего де Трухильо и Хуана Гонсалеса, а заодно и Хуана де Кабаньаса, потому что был он секретарем губернатора Урсуа и впоследствии не стал приносить присягу верности нашему мятежу, а на меня всегда смотрел с вековечной злобой в глазах.
   Следующим покойником стал командор Хуан Иньигес де Гевара, наши бригантины с мачтами и под парусами плыли торжественно вниз по реке, командор Хуан Иньигес де Гевара, ханжа-святоша, стоял на коленях на палубе, читал без конца «Верую», во сне ему являлись призраки и люди из другого мира; один преданный негр доложил мне, что старый командор замешан в заговоре Хуана Гонсалеса и Диего де Трухильо; Мараньон нес нас в сумерках под дождем и нависшими тучами, почтенный командор всматривался в далекий берег, прислонясь к борту «Сантьяго», весь в черном, он почти не виден был в темноте; я сказал Антону Льамосо, чтобы он воздал по заслугам старому предателю, а сам ушел; где взял Антон Льамосо ржавую и тупую шпагу, с которой пошел выполнять мое веление?, откуда у дряхлого командора взялось столько жизни?, сих тайн разум мой постичь не может; семь раз рубанул его Антон Льамосо и не свалил, тогда достал он кинжал и дважды вонзил командору в почки, и снова без толку, пришлось поднять его в воздух и швырнуть в реку, и еще из воды кричал командор, прося исповеди и прощенья у бога; я перешел на корму и видел, как труп его таял вдали маленькой черной точкой. Мария де Арриола, женщина очень чувствительная, стояла рядом со мной, тронутая неудачливой судьбой командора, она прочитала «Ave Maria» во спасение его души.
   Немного времени спустя умерли Хуан Паломо и Педро Гутьеррес, их погубила дерзость. То было время, когда мы плыли довольно стесненно, столько было народу на двух бригантинах: две сотни, а то и больше испанцев, два десятка негров и сто голов прислуги, не считая тех, кто плыл на пирогах за нами следом и которым волей-неволей придется перебраться на бригантины, как только мы выйдем в море. Ввиду этого я решаю оставить где-нибудь прислугу, другими словами, индейцев, которые сопровождают нас от самых верфей Санта-Крус-де-Капоковара, уж они-то договорятся, найдут общий язык со своими братьями по крови, обитающими в этих местах. Рано утром подходят ко мне солдаты Хуан Паломо и Педро Гутьеррес, подходят и просят отменить мой же приказ, ссылаясь на то, что людоеды, населяющие здешние леса, съедят без промедления наших беспомощных индейцев, Мандрагора нашептывает мне, что ими движет не христианское милосердие, но боязнь лишиться общества двух резвушек индианочек, беременных от них, которые с ними спали и доставляли им удовольствие; я отвечаю просителям, что разговорчики про людоедов — выдумки болтунов, говорю им также, что выходить в море с лишними людьми на борту не следует, могут потонуть все; Хуан Паломо и Педро Гутьеррес смиренно отступают, но к ночи начинают угрожающе перешептываться: «Лопе де Агирре побивал многих наших друзей и теперь хочет бросить здесь нашу прислугу, сделаем же то, что должно сделать». А сделать должно вот что: казнить гарротой их обоих. Хуан Паломо, с веревкой на шее, просит вместо смертной казни оставить его тут вместе с прислугой, он обязуется наставить их в истинном христовом учении, по правде же, никогда ранее не выказывал он призвания к отшельничеству и сейчас одного только хочет — остаться и тешиться со своей индианкой на воле, не спасет его притворство от справедливой казни.
   В эти же дни еще один вручил богу свою душу, но на этот раз обошлось без моего посредничества, речь идет о незадачливом отце Портильо; несчастный священник умирал уже несколько месяцев, и все никак не решался испустить дух, все время бредил, иногда поминал четыре тысячи песо, которые украл у него губернатор Урсуа, силой затащивший его, хнычущего, в поход, труп отца Портильо — жалкий мешочек с костями, горькое разочарование испытали рыбы, когда мы выкинули его в воду.
   И еще одна смерть приключилась во время плаванья по Мараньону — умер индеец, которого мы взяли в плен в одну из вылазок; солдат Гонсало Серрато отобрал у индейца стрелу и знаками спросил, не отравленная ли она, пленник тоже знаками ответил, что нет, тогда Серрато наконечником стрелы сделал царапину на левой ноге индейца, из царапины пошла кровь, индеец оставался бесстрастным — ни слова, ни жеста, а на следующее утро его нашли мертвым, отравленным собственною стрелой; Лопе де Агирре говорит и утверждает, что ему не нравится убивать индейцев, как это было в обычае у Гарсии де Арсе, Лопе де Агирре добавляет, что уж совсем не по нраву ему убивать негров, как убивал их в Панаме тщеславный Педро де Урсуа; вместо того, чтобы убивать негров, я дам им всем свободу в день, когда мы одержим победу, куда достойнее убивать испанских капитанов, дурных и раболепных вассалов твоих, король Филипп, коего хранит господь.
 
   Неожиданно спокойное и широкое течение Мараньона начинает щетиниться маленькими островками, большими островами, двумя тысячами разных островов, небо содрогается, сотрясенное глубинными бурями, рокочущими громами, слепящими молниями, вода спадает так низко, что бригантины едва не садятся на песчаные отмели, слушайте, мараньонцы! издалека идет-надвигается безмерный вал морского прилива, гора соленой воды обрушивается на речной ток, вливается в его пресноводную безбрежность, бригантины крутятся точно бешеные, сталкиваются на стремнинах, пироги подкидывает кверху и швыряет с высоты в хЛос разъяренной пены, вынырнувшие было острова вновь исчезают под нахлынувшим морем, море отчаянно набрасывается, норовя во что бы то ни стало пробиться в могучую и свирепую реку, грохот столкнувшихся вод катится по зеленой пропасти сельвы, заглушая верещание сотен тысяч птиц, крики гребцов, погребаемых круговертью вод, но река смиряет яростный наскок, перекатывает через водяную стену, вставшую у нее на пути, и катит дальше, к морю, в котором она умрет, а тот ясный мир, упирающийся в воздушный свод, и есть море, тот тигриный рык, бьющийся о скалистый берег, и есть море, тот бескрайний голубой ковер, расстеленный под ногами у бога, и есть море, «Сантьяго» и «Виктория» впадают в сверкающее лоно моря-океана, неказистый, старый, хромой и обгоревший солдат на капитанском мостике «Сантьяго» страшным голосом командует: «Курс на остров Маргариты!», потом ковыляет на корму, ветер треплет седые патлы, а он, оборотившись к безмерным просторам, кричит: «Я Лопе де Агирре — скиталец! Я — гнев божий! Я — твердый вождь непобедимых мараньонцев! Я — Князь Свободы!»

Лопе де Агирре — скиталец

   Через семнадцать дней плаванья по морю с бригантин увидели берега острова Маргариты, то было двадцатого июля одна тысяча пятьсот шестьдесят первого года, до того дня погода была хорошей и благоприятствовала плаванью, но вблизи острова вдруг поднялась такая буря, что бригантины потеряли друг друга из виду. Может быть, Лопе де Агирре не стал приставать в Пуэрто-де-ла-Мар потому, что то было единственное укрепление на острове, а может, так случилось по вине лоцманов Хуана Гомеса и Хуана де Вальядареса, которые были один конопатчиком, а другой простым матросом на высоких постах, во всяком случае, обе бригантины причалили не у южной оконечности острова, на которую они взяли курс, а гораздо севернее.
   «Сантьяго», пройдя по разбушевавшимся волнам, бросает якорь у берега, который индейцы гуайкерй называют Парагуаче. Парагуаче — синяя бухта, окруженная зелеными невысокими холмами, неожиданно совсем близко прокукарекал петух, Петух!, кричит Эльвира, много месяцев уже скитальцы не слыхали родного петушиного крика.
   «Виктория», которой командует начальник штаба Мартин Перес де Саррондо, обогнув мыс, причаливает в Банда-дель-Норте, что почти на две мили севернее Парагуаче, если идти по суше. Весть о появлении двух странных кораблей облетела остров из конца в конец. Священник Педро де Контрерас клялся и божился, что это пираты, потрошители домов, насилующие женщин; господи защити!, но пирога индейцев, подошедшая к самому борту «Сантьяго», обнаружила, что на судне — честные испанские мореплаватели и командует ими хромой и невзрачный старик. Лопе де Агирре, для которого уловки и хитрости были в войне самым действенным оружием, спрятал солдат с копьями и аркебузами под палубой, а на виду оставил только женщин и больных. Вслед за индейцами к кораблю приблизились двое белых жителей Парагуаче, один из них весьма разговорчивый, назвавшийся Гаспаром Родригесом, поднялся на борт, Лопе де Агирре принял его в высшей степени любезно и красочно изложил печальную историю, которую сам выдумал. Вот что осталось от нас, вышедших из Перу завоевывать новые поселения под власть короля. Наш генерал и предводитель, отважнейший Педро де Урсуа, умер от лихорадки на суровой реке Амазонке. После той беды солдаты провозгласили меня, Лопе де Агирре, своим вождем, с тем чтобы я вывел их к какому-нибудь хорошему порту. Мы едва живы от голода, усталости и болезней, мы не стоим на ногах. Прежде чем отправиться дальше, в Номбре-де-Дьос, мы должны запастись продовольствием и лекарствами, за которые хорошо заплатим, ибо у нас осталось еще немало денег и имущества, взятого с собой из Перу. Позвольте, ваша милость, преподнести вам в подарок этот карминный плащ с золотым галуном, перстень с изумрудами и серебряную чашу, сделанную в Потоси.
   Гаспар Родригес вернулся на берег очарованный и раструбил всем о щедрости незадачливых перуанцев, жители, побуждаемые одни милосердием, а другие алчностью, спустились с холмов, нагруженные продовольствием, свежезабитыми барашками, ощипанными курами, мешками с кукурузой и юккой, корзинами с фруктами, кувшинами с вином — ни дать ни взять благочестивые пастухи на пути в Вифлеем.
 
   Губернатор Хуан Сармьенто де Вильяндрандо пришел в этот мир под счастливым знаком. Ему не хватало шести месяцев до тридцати лет, а он уже получил высшую должность на Маргарите, причем стоило ему это немногих забот весьма приятного свойства — всего-навсего жениться на внучке судьи Марсело Вильялобоса, близкого друга короля Карла V. Сей августейший император отдал Вильялобосу в дар остров жемчугов, о чем была сделана соответствующая запись, Вильялобос получил остров в пожизненное владение и с правом передать его своим потомкам. Таким образом, дочь судьи Вильялобоса донья Альдонса Манри-ке получила его по наследству и преподнесла в качестве прекрасного подарка своей дочери Марселе и дону Хуану Сармьенто де Вильяндрандо в день бракосочетания, увенчавшего их любовь.
   Они поженились три месяца назад, и донья Марсела уже беременна, у нее родится мальчик, сын, который до конца своих дней будет губернатором, самым деятельным и осмотрительным из всех, каких знал остров Маргарита за свою историю, эти розовые мечтания роятся в голове у губернатора, лежащего в белом гамаке, меж двух деревьев, как вдруг в городе Эспириту-Санто появляются два земледельца, они приносят необычайную весть, и перед доном Хуаном де Вильяндрандо замаячили надежды, которые давно уже не давали ему покоя: быть не только мужем доньи Марселы Вильялобос, но вдобавок могущественным владельцем несметных богатств.
   — В Парагуаче встала на якорь одна бригантина, а в Банда-дель-Норте — другая, на них более сотни голодных и немощных людей, они вышли из Перу по приказу вице-короля, прошли самые большие реки во вселенной, они просят помощи у вашего превосходительства, говорят, что тотчас же отправятся дальше, они нашли страну Омагуас, которая много богаче самого Эльдорадо, сундуки у них набиты золотом и серебром.
   Дон Хуан де Вильяндрандо выскакивает из гамака и велит скорее позвать алькальда Мануэля Родригеса де Сильву, рехидора Андреса де Саламанку и главного альгвасила Косме де Леона, чтобы вместе с ними изыскать способ во имя человеколюбия помочь несчастным скитальцам. В ту же ночь они оседлали коней, губернатор Вильяндрандо сел на своего самого лучшего, белого, по кличке Лусеро, и отправились по дороге на север, торопясь добраться до Парагуаче с первыми лучами зари.
   Когда они скакали через селения, к ним присоединились несколько местных жителей и любопытствующих, а когда кавалькада добралась до песчаного морского побережья, в ней было уже более двадцати всадников; Лопе де Агирре специально сошел с «Сантьяго» на берег и почтительно встретил их, поцеловал руку губернатору и преклонил колени, выказывая таким образом не только уважение, но повиновение и смиренность.
   — Встаньте, — любезно, по своему обыкновению, сказал дон Хуан де Вильяндрандо, — я знаю, что вы предводитель похода, и мы отнесемся к вам со всем почтением, которого ваше положение достойно. Мы готовы оказать всяческую необходимую вам помощь и поддержку.
   — До самого смертного часа мы будем благодарны вам за вашу доброту, — ответил Лопе де Агирре, в то время как его солдаты помогали прибывшим спешиться, а затем отвели лошадей подальше и привязали их к деревьям.
   Лопе де Агирре был так красноречив, что совершенно очаровал молодого губернатора, он живо описывал реку Мараньон и найденные ими чудесные сокровища страны Омагуас и закончил свою речь просьбой разрешить его солдатам спуститься на берег с аркебузами и пиками, чтобы совершить кое-какой торговый обмен с почтенными местными жителями, губернатор с удовольствием ответил ему согласием; тогда Лопе де Агирре снова поднялся на «Сантьяго» сообщить приятную новость, и тотчас же на палубе появились все солдаты, прятавшиеся в трюмах, они выскочили в кольчугах и с оружием в руках, салютный залп из аркебузов вспугнул птиц и заставил заколотиться сердце губернатора и его спутников.
   Лопе де Агирре сошел с корабля на берег, на этот раз за ним следовали пятьдесят хорошо вооруженных мараньонцев, и произнес он уже не медоточивые, но следующие слова:
   — Сеньоры, мы пришли из Перу и вернемся в Перу, но вернемся в Перу войною, скажу вам, между прочим, что в наши намерения не входит служить королю, ибо король Испании такой же человек, как любой из нас, и заслуг у него не больше, а сил на их достижение он потратил несравненно меньше. Поскольку мы не можем положиться на вас и у нас нет никаких оснований доверять вам, мы приказываем вам сложить оружие и стать нашими пленниками до тех пор, пока мы не сделаем надлежащих приготовлений и не двинемся дальше.