Большинство сидящих здесь женщин одеваются у лучших портных, их драгоценности куплены на улице Мира.
   Любая вещица, которую они вынимают из сумочки, скажем зажигалка или пудреница, сделана из золота, а у некоторых даже украшена самоцветами. Многие из них совсем еще юны; кое-кто всего год как вырвался из привратницкой или из лачуги где-нибудь в предместье.
   А у скольких из этих уже пожилых мужчин, прибывших сюда со всех концов Европы, босоногое детство прошло в трущобах Вильны, Варшавы или Будапешта! Уж не воспоминания ли о былой нищете сообщают смеху и этих мужчин, и этих женщин такую жестокость? Да есть ли тут хоть один порядочный человек — порядочный в том смысле, какой придавала этому слову мать Франсуа? Или честный, если воспользоваться выражением его отца?
   — Я думаю, что я ответил бы в тринадцать лет, — вздохнул Франсуа.
   — На что?
   — На вопрос, который задал себе.
   — Догадываюсь. А я в тринадцать лет уже все решила.
   — Ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь? — воскликнул Франсуа, глядя на нее со смесью восхищения и ужаса.
   — Я даже матери об этом объявила.
   — И что она?
   — Сказала, что, может быть, я и права.
   — Твоя мать тоже?..
   — Нет, на панель она не ходила, если ты это имеешь в виду. — И, рассмеявшись, Вивиана заметила:
   — Видно, гроза надвигается. Это она навела нас на такие веселые мысли.
   — Господин Лекуэн! Господин Франсуа Лекуэн! — кричал в дверях ресторана, ведущих на террасу, рассыльный.
   Чуть ли не со страхом Франсуа поднял руку. Рассыльный пробрался к нему и вручил письмо, только что полученное на его имя. Франсуа узнал почерк Пьебефа, точнее, поддельный почерк, поскольку бывший инспектор полиции и тут не забывал об осторожности; Франсуа подозревал, что и писал он в перчатках, чтобы не оставить отпечатков пальцев.
   «Есть новости. Будьте сегодня в 16 часов в Венсенском зоопарке. В машине ехать не советую. Метро довезет без пересадок. Если до 17 часов к Вам никто не подойдет, поезжайте в „Королевскую таверну“, туда Вашему брату позвонят по телефону».
   — Плохие новости?
   — Ни плохие и ни хорошие.
   Понимает ли она, что с минуты на минуту может наступить конец? По-видимому, да. Она всегда это знала.
   И они, все те, кто находится с ним в постоянном контакте, тоже знали; в этом, вне всякого сомнения, причина, почему они так смотрели на него. Потому что думали, будто он не знает.
   И как в насмешку Франсуа пришел в этой связи на память эпизод из времен учения в коллеже Станислава, эпизод, связанный с отцом Обо, который преподавал у них в шестом классе Катехизис; у него было лицо Христа, и, рассказывая о страстях Господних, он раскидывал руки, как бы изображая Иисуса во плоти. В конце каждого урока отец Обо предлагал ученикам высказывать свои возражения, а потом опровергал их. Нет, это не Франсуа, а кто-то из его одноклассников задал неизбежный вопрос насчет свободы воли:
   — Если Бог знает все заранее, если еще до нашего рождения знает все грехи, какие мы совершим, то можно ли говорить, что мы свободны в своих поступках? Не означает ли это, что Бог несет ответственность за наши грехи?
   Перед глазами Франсуа возник длинный, тощий священник в сутане: нарочито медленно, как бы вырастая, он встает, обводит их всех по очереди взглядом, словно овладевает их мыслями.
   — Как обычно, господа, я воспользуюсь сравнением.
   Вообразите, что по улице идет человек и читает на ходу газету, а вы наблюдаете за ним. И вот вы видите, что на пути, которым, по всей видимости, намерен следовать этот человек, я подчеркиваю, на пути, которым, по всей видимости, намерен следовать этот человек, рабочие сняли крышу канализационного люка, и посреди тротуара открылась яма. Двадцать, десять шагов отделяют человека от ямы, и вот наконец он на миг останавливается…
   Может быть, он сейчас сложит газету и сунет ее в карман?.. Он задевает прохожего и по этой причине чуть отклоняется от своего пути… Может быть, в этом его спасение?.. Нет, он снова, все так же читая газету, вслепую берет прежнее направление… Остается не больше пяти, трех шагов… Канализационный люк прямо перед ним, но он из-за газеты не видит его. Однако вы видите, вы знаете. Можно ли сказать, что этот человек не волен остановиться, перестать читать или даже повернуть назад? Так вот, господа, этот человек, который сейчас свалится в канализационный люк, является символом…
   И этот человек — он, Франсуа Лекуэн. А все остальные — Марсель, Рене, Рауль, Вивиана, Буссу, м-ль Берта — зрители, наблюдающие, как человек с газетой приближается к открытому люку. Вот почему они смотрели на него с невольным испугом. Однако им известно лишь одно: он тоже знает, что люк открыт!
   — Метрдотель, счет!
   И все же Франсуа не знает, что обедает на этой террасе в последний раз.
   — Ты к себе в редакцию?
   — Только на минутку. Потом у меня встреча в городе.
   Значит, Шартье не вернулся. М-ль Берта обедает в редакции: приносит с собой завтрак в аккуратно завязанном пакете. Она обещала позвонить, если Шартье подаст весть о себе. Трудно предположить, что он скрылся, чтобы присвоить пятнадцать или двадцать тысяч франков, полученных в Отейле. Много раз у него была возможность украсть куда большую сумму, однако он этого не делал. Положение, правда, обостряется, но у Шартье есть нюх и некоторый опыт…
   Куда больше оснований полагать, что он попал в ловушку. Но тогда кто-то из своих должен был стукнуть в полицию. Кто же? Буссу? Рауль? Может быть, сам Пьебеф? А почему бы не Вивиана, которой Франсуа рассказывает практически все, что происходит в газете?
   Разве она не призналась несколько минут назад, что ни за что не согласилась бы снова стать бедной?
   — Откуда тебе известно, что сегодня вручение наград?
   — После твоего звонка ко мне зашла Мими. Ее сестра замужем за архитектором. А их шестнадцатилетний сын тоже учится в коллеже Станислава. Я увижу тебя сегодня?
   — Позвоню после пяти, а то и прямиком поеду к тебе.
   — Я оставлю тебе записку, если вдруг выйду.
   Франсуа разозлился на нее за эти слова. Кто знает, как пользуется Вивиана своей свободой? Но особенно чудовищным ему показалось, что в такой день, как сегодня, у нее могут быть другие занятия, кроме как ждать его.
   И не важно, что ей ничего не известно. Она чувствует: происходит что-то серьезное. Буссу уже смылся. А если Шартье арестован, не начал ли он уже колоться?
   В пределах Парижа устроить ему ловушку и произвести арест по всей форме могла только уголовная полиция. В таком случае Шартье находится на набережной Орфевр и Бутарель с удовольствием принимает участие в его допросе. А Шартье отнюдь не герой.
   Подкидыш, сбежавший из приюта, выросший один в Бельвиле[2], сам пробивавшийся в жизни, он циничен, насмешлив и обладает кошачьей способностью падать на все четыре лапы.
   Этому подрядчику Шартье должен был рассказать ту же самую историю: дескать, он пришел повидаться с ним по собственной воле, втайне от хозяина, потому что ему невыносимо видеть, как и т.д. и т.п. Никаких доказательств противного нет. И даже если будет вынесен приговор за нарушение законов о печати, хотя, к сожалению, это не тот случай, в тюрьму придется пойти Шартье как ответственному редактору.
   Он однажды уже сидел, но давно, еще до Франсуа.
   Признание это вырвалось у него случайно: как-то заговорили про фасоль, и Шартье заявил, что за год наелся ею на всю жизнь. В подробности он вдаваться не стал. Но, видимо, до призыва в армию у него было много недоразумений с полицией: службу он проходил в африканских батальонах, а туда направляют только самых отпетых.
   А вот о службе он рассказывал с удовольствием и любил, к великому негодованию м-ль Берты, напевать у нее над ухом строевые песни из тех, что посолоней.
   Франсуа оставил автомобиль возле Фуке, перешел Елисейские поля и поднялся к себе в кабинет.
   — Был Шартье?
   — Нет, — ответила м-ль Берта. — А Буссу приходил.
   Франсуа на миг просиял. Известие подбодрило его. Но ненадолго.
   — Что он сказал?
   — Ничего. Набил портфель бумагами и ушел.
   Ящики его стола пусты, Буссу даже не потрудился задвинуть их. М-ль Берта, конечно, все поняла и молча смотрела на Франсуа.
   — А мой брат?
   — Пошел обедать.
   — Один?
   — Его пригласил Буссу. Мсье Рауль обещал возвратиться к двум и принять сотрудников. (Было уже десять минут третьего.) Гонорары не подсчитаны, так что платить сегодня мы не сможем. Думаю, это и к лучшему.
   Последняя фраза прозвучала весьма символично, особенно в устах м-ль Берты. Франсуа сухо — и тут же пожалел об этом — процедил:
   — Все отложите, подсчитайте гонорары и начинайте платить.
   — А деньги у вас есть?
   — Вот. — Франсуа с некоторым сожалением протянул ей пачку денег и спросил:
   — Но хоть вы-то не сбежите?
   — А вот и я — с выжидательной интонацией возвестил вошедший Рауль, избавив м-ль Берту от необходимости отвечать, и тут же поинтересовался, но без тени тревоги в голосе, да еще и сопроводив вопрос красноречивым жестом:
   — Что с Шартье? Сцапали? — У него хватило ума добавить:
   — Я начинаю задумываться, поедет ли мой друг Боб этим летом на море. Кстати, ты идешь на вручение наград?
   И этому известно, и этот вынуждает его думать о сыне! Но хуже всего, что Боб, очевидно, сообщил Раулю о вручении наград. Рауль взял обыкновение захаживать на улицу Деламбра, но по преимуществу в отсутствие Франсуа. Установить это ему не так уж сложно: он слышит телефонные переговоры Франсуа с Вивианой. Почему Боб ни разу не сказал отцу о визитах дяди? Стыдится дружбы со старым пьянчугой? Или боится огорчить Франсуа?
   — Тебе придется в пять, а лучше пораньше быть в «Королевской таверне».
   — Хорошо. А в чем дело?
   Франсуа протянул ему записку Пьебефа.
   — Ясно, — вздохнул Рауль и спросил:
   — Сегодня платим? — Но увидев на столе м-ль Берты деньги, сам и ответил:
   — Платим! Тогда начнем!
   Через несколько минут сюда потянутся «драные коты», по выражению Шартье, приходящие несколько раз в месяц из самых отдаленных уголков Парижа и пригородов, чтобы получить свои полсотни франков за какую-нибудь мелкую информацию или рисунок. После их ухода в кабинете разит, как в курилке, и долго не выветривается запах пропотевшей одежды и заношенной обуви.
   Франсуа был вне себя, оттого что придется ехать до Венсена в метро, но сейчас не время оспаривать инструкции Пьебефа; вероятно, он один знает, как обстоят дела.
   Франсуа шел пешком по Елисейским полям. Возле ателье известного портного он увидел машину Рене и ее шофера.
   И Франсуа с завистью подумал о Марселе. Чтобы быть неуязвимым для атак вроде той, что, похоже, началась сейчас, нужно перейти некий рубеж, которого Франсуа еще далеко не достиг.
   Через тестя Марсель является, так сказать, гадиной во втором поколении, если воспользоваться определением Рауля, зато его дочери и их дети будут вполне респектабельными особами, а потом начнется падение, как у Лекуэнов и Найлей: пойдут благовоспитанные, благомыслящие люди, которые будут вспоминать былое великолепие семьи и скулить по поводу своих неудач. И в одном из поколений появятся мальчики вроде Марселя, Рауля и Франсуа.
   А пока что в одной из ветвей Лекуэнов-Найлей есть мальчик по имени Боб, который учится в коллеже Станислава с кичливыми маленькими богачами.
 
 
   С площади Согласия Франсуа свернул на улицу Буасси-д'Англа — просто так, чтобы зайти в бистро. На него внезапно дохнуло давним туманом, окутывавшим некогда горемыку Франсуа Лекуэна, который бродил в одиночестве по бесконечным ущельям улиц и вел разговор с самим собой. Тоска по прошлому пронзила его, и он вдруг задал себе вопрос: а действительно ли был несчастен тот Франсуа?
   Да, он выпивал у каждой стойки. Пропивал большую часть тех ничтожных денег, которые добывал с таким трудом ценой мелких плутней и унижений. Но зато, когда туман сгущался до соответствующей плотности, в нем было уютно, как собаке в ее конуре. Ах, как это возбуждало: смотреть с мучительной завистью на мир, наталкиваться на высоченные дома, которые казались стенами нарочно возведенными, чтобы размозжить о них голову.
   Он был маленький, слабый; судьба ожесточилась против него, преследовала изо дня в день, разражаясь после каждого точно нацеленного удара злобным громоподобным смехом. Стоило ему показать, что он распрямляется, что он увидел луч надежды и потянулся к нему, как чудовище тут же изобретало новую напасть, чтобы поставить его на колени. В ту пору он завидовал даже проституткам. Не только Вивиане, но и Фельдфебелю.
   Завидовал клошарам: они каждую неделю имеют право на миску горячего супа и место в барже-ночлежке Армии Спасения, а в новогоднюю ночь для них устраивается праздничный ужин.
   Но зато как все было просто: захотел, и ты в тумане. Последние три года Франсуа частенько тянуло к стойке, и не из желания выпить, а чтобы вновь обрести густоту атмосферы, теперь уже утраченной им. Он так и не привык ни к чрезмерно светлым и чистым кабинетам на Елисейских полях, ни к апартаментам на Пресбургской улице. Даже квартирка на улице Деламбра, после того, как ее отремонтировали, потеряла свою таинственность.
   Несколько рюмок за липкой цинковой стойкой в помещении, насыщенном густым запахом водки и дешевого вина, и он снова почувствовал бы себя самым обездоленным в мире. И смог бы ухмыляться, думая обо всех, кого он тащит на себе и кто, решив, что он пошатнулся, пытается сбить его с ног.
   Но Рауль все-таки вернулся. Осталась м-ль Берта.
   Правда, ей ничего не грозит: она — всего лишь служащая.
   Франсуа платит ей куда больше, чем она получила бы в любом другом месте. М-ль Берта скуповата, экономит на всем — на обедах, на всяких мелочах, а по вечерам, вероятно, сама перешивает платья, переделывает шляпки, и все для того, чтобы поднакопить денег и переехать с матерью на жительство в деревню. Деревни она, разумеется, не знает; впрочем, Франсуа тоже. Для нее коровы, свиньи, куры — вырезанные из дерева фигурки, которые перед Новым годом выставляют в витринах. И вообще, деревня — это солнышко, волнующиеся нивы, которые видишь из окна поезда, и красные крыши ферм, выглядывающие из зелени.
   Сейчас Шартье, надо полагать, вовсю колется. После свидания с Пьебефом Франсуа обязательно должен встретиться со своим адвокатом. Хотя нет, он же обещал зайти в «Королевскую таверну». И Вивиане сказал, что придет к ней. И еще очень хочется повидать сына после вручения наград.
   Но пора было спускаться в метро. Франсуа дважды сменил поезд, проверяя, нет ли за ним слежки, но сделал это, скорей повинуясь указаниям Пьебефа, чем по убеждению.
   Поездка в Венский зоопарк опять навела его на мысли о сыне; он вспоминал, как они втроем — он, Жермена и Боб, еще совсем маленький, — приезжали туда, и он сажал мальчика на плечи, чтобы тот мог посмотреть на зверей. В те годы солнце, пыль, даже сам зоопарк пахли совсем по-другому и воспринимались иначе. А когда ребенком был Франсуа, зоопарка еще не существовало, и отец водил его в Ботанический сад. Интересно, предполагал ли он, кем станет Франсуа? Беспокоило ли его, что Франсуа думает о нем, какой образ отца сохранит в памяти?
   Франсуа стоял у первого рва, отделяющего посетителей от животных, и вдруг вздрогнул: кто-то тронул его за плечо. Но это оказался Пьебеф.
   — Я шел за вами следом, шеф. Хотел убедиться, что никто не сидит у вас на хвосте. Видите ли, все это скверно пахнет. Очень скверно. И знаете, о чем я сейчас подумал?
   Не пришло ли вам время прокатиться в Бельгию? И черт побери, весьма возможно, что вскоре мне придется присоединиться к вам.
   — Что с Шартье?
   — С десяти он на набережной Орфевр. Ему принесли бутербродов и пива из пивной «У дофины». А заодно и тем, кто допрашивает. Они впятером, включая Бутареля, заперлись в кабинете и держат постоянную связь с улицей де Соссэ. Я варился в этом соку, так что можете мне поверить: удар готовился потрясающе тщательно.
   — Ночью они побывали в редакции.
   — Не они. Туда приходили люди с улицы де Соссэ во главе с Жорисом. Но только не думайте, что Джанини и Бутарель покончили со мной.
   И тут Франсуа озарило: он увидел возможный выход и на всякий случай опустил глаза. Кто мешает ему тоже выйти из игры, как сделал это Буссу, а сейчас, вне всякого сомнения, делает Шартье, и как попытаются по очереди сделать все остальные? Почему бы ему не встретиться на равных с Джанини и не предложить мировую? А еще лучше отправиться прямиком на улицу де Соссэ, где его — в этом он убежден — немедленно примут.
   Один из его собратьев, издающий газетку примерно того же пошиба, однажды, не сказав никому ни слова, взял и отправился туда. После этого у него настала спокойная жизнь. Газета продолжала выходить. Разумеется, ему дают определенные указания, да и сам он при случае поставляет кое-какие сведения. Но зато он имеет прикрытие, ему позволяют тихо обделывать свои делишки и при необходимости избавляют от мелких неприятностей. А сверх того, в конце каждого месяца он получает конверт со своей долей секретных фондов.
   Франсуа доказал, что с ним нужно считаться: в одиночку он выстоял три года, вынудил муниципальный совет начать несколько расследований. Ожесточенная, массированная атака, которую повели против него, лишний раз доказывает, что Франсуа — серьезный противник.
   Интересно, подозревает ли Пьебеф, какой оборот приняли мысли его собеседника?
   — Я предпочел бы знать, что вы в Брюсселе, куда до вас уезжали многие, в том числе Виктор Гюго и ваш предшественник Рошфор[3]. Как видите, я тоже немножко знаю историю. Это не помешало им вернуться. И вы тоже возвратитесь, но мне так будет спокойней. — Пьебеф, как обычно, дышал в лицо кальвадосом. — Прошу заметить, мне лично бояться нечего.
   Я ведь никогда не подписывался и вообще старался не оставлять после себя никаких бумаг. И хотя у вас нет ни доказательств, ни свидетелей, я все же предпочел бы, чтобы ради общего спокойствия эти господа в ближайшее время не докучали вам вопросами. — Очевидно испугавшись, как бы не толкнуть Франсуа на опасный путь, Пьебеф предупредил:
   — Думаю, излишне добавлять, что я подготовился к защите. А в случае надобности и к нападению. Особенно к нападению. Ночной поезд отходит с Северного вокзала в двадцать три с минутами. Паспорта не требуется. Подумайте, шеф! На всякий случай я прогуляюсь по перрону. Кстати, деньги у вас собой есть? Очень хорошо! У меня были большие расходы. А у вас некоторое время не будет возможности встретиться со мной.
   Франсуа выдал Пьебефу две тысячи франков, старательно укрывая от него содержимое бумажника. Теперь он тоже становился прижимист и пожалел, что оставил м-ль Берте деньги на гонорары. Она была права, сказав, что, может быть, лучше не расплачиваться с сотрудниками. И Франсуа стал прикидывать, сколько же у него осталось.

Глава 6

   Сейчас Франсуа досадовал, что послушался Пьебефа и оставил машину возле «Фуке». Он уже давно не ездил в метро и вышел из него подавленный липкой подземной влажностью, замедленным ритмом жизни, светом, не дающим ни блеска, ни теней, всем этим немым миром, подобным миру рыб, единственные звуки в котором — металлический грохот проносящихся поездов.
   У подножия каменной лестницы, где эмалированная табличка рекомендовала держаться левой стороны, пронзительное сияние дня ошеломило Франсуа, и он не сразу узнал увиденную снизу колоннаду церкви св.
   Магдалины. Остановившись на середине лестницы, он открыл новый для себя облик мира, рассматриваемого на уровне тротуара: множество идущих ног — светлых женских, чьи каблучки постукивали на ходу, как в танце; темных, на плоских подошвах, мужских — и шум, похожий на шум прилива: шорох и скрип подошв, ступающих по пыльному асфальту, визг тормозящих автобусов и машин.
   У Франсуа создалось ощущение, что с того времени, как он спустился под землю, ритм жизни ускорился, и через бульвар он переходил со странной неуверенностью. Часы напротив церкви показывали три минуты шестого. Никогда еще Франсуа не видел столько народу на этом отрезке улицы, ведущем от церкви св. Магдалины к предместью Сент-Оноре, и никогда еще не было такого многолюдья на соприкасающихся и как бы составляющих единое целое террасах «Королевской таверны» и «Вебера». Он знал, где обычно сидит Рауль, однако там его не оказалось. Рауль нечасто грешил пунктуальностью, но, надо надеяться, он вот-вот появится. Может, дожидается автобуса?
   — Официант, вы не видели моего брата?
   — А разве он не наверху?
   Рауль не довольствовался террасой; Находя, что здесь слишком мешкают, повторяя заказ, он иногда поднимался в бар и наспех проглатывал там рюмку коньяку, после чего возвращался за столик. Но в баре его тоже не видели. Уж не решил ли Рауль последовать примеру Буссу?
   Надо позвонить в редакцию. Это проще всего. В общем-то, Рауль ему не нужен. И пока ничего другого Франсуа не может сделать. Если он столкуется с улицей де Соссэ, то не скажет об этом никому. Даже брату? Нет!
   Франсуа предчувствует, что Раулю это не понравится. Но в газете он брата оставит, хотя не станет вводить в курс дела, да и Буссу, вероятнее всего, вернется, как только минует опасность.
   Но пока еще Франсуа не решил, как поступить. Да и не поздновато ли для подобного шага? Нет времени подумать, как взяться за дело, и вообще оно смущает Франсуа, даже вызывает некоторое отвращение. Но, главное, ему нужна уверенность, что Боб никогда про это не узнает. Для Франсуа нет ничего важнее. Боб не поймет его. Он совершенно непохож на Вивиану, которая недавно на террасе у Фуке четко и даже с какой-то яростью ответила: «Нет!» Правда, есть другой выход: обратиться к Марселю, а лучше — к Рене. Бывают обстоятельства, когда приходится забывать про ссоры. Он объяснит им, что это вопрос жизни и смерти.
   Пьебеф постарается отомстить. Он этого и не скрывал. Дал понять, что у него есть оружие против Франсуа.
   Какое, интересно? Нельзя было слишком доверяться Пьебефу. Этот спятивший пьяница в своей лютой ненависти к Бутарелю озлобился на весь мир. Но если Франсуа договорится с улицей де Соссэ, Пьебеф автоматически будет нейтрализован и не сможет ему вредить. Его шурин, несомненно, тоже выйдет из игры. Франсуа ни разу его не видел и даже не знает, кто он такой. Надо думать, он уже в возрасте, старательный службист, раз добрался до подобного поста. Сколько ему отстегивает Пьебеф? Иными словами, сколько он за эти три года сорвал с Франсуа? Очевидно, он сейчас тоже как на иголках и с нетерпением ждет, когда Пьебеф позвонит и скажет: «Уехал!» Он ведь тоже мог додуматься, что существует и другой выход, который пришел на ум Франсуа.
   Франсуа непроизвольно завернул в бар — не ради выпивки, а чтобы позвонить. Он несколько раз оглянулся, проверяя, не идут ли за ним по пятам. Если кто-нибудь в редакции пустит краску, полиция может оказаться в курсе его свидания в «Королевской таверне». Закрывшись в кабинке, Франсуа набрал номер. Кто-то — кто, он сейчас не помнит, — говорил ему, будто при автоматической телефонной связи невозможно определить, откуда звонят. На том конце провода сняли трубку. Ответить должна была м-ль Берта, но телефон молчал.
   — Алло! — кашлянув раза два, произнес наконец Франсуа.
   — Алло? — словно эхо, отозвался мужской голос.
   — Это Елисейские поля, тридцать четыре — семьдесят семь?
   — Да.
   — Кто у телефона?
   Молчание. Потом какое-то движение, перешептывание. Наконец уже другой голос спросил:
   — А кто говорит?
   Внутри у Франсуа все оборвалось. Он бросил трубку на, рычаг и опрометью выскочил из бара, но тут же пожалел об этом: во рту пересохло. Чисто инстинктивно, вовсе не по заранее продуманному плану он стал уходить от площади Звезды — пересек Королевскую улицу и зашагал по улице Сент-Оноре. Был ли Рауль в редакции? И задержали ли его? Правда, все это могло быть чистой случайностью. Когда м-ль Берта занята, бывает, что кто-нибудь из голодранцев, ожидающих денег, снимает трубку. Но тогда почему два разных голоса? Франсуа зашел в очередной бар и набрал номер. Соединение произошло не сразу. Гудки.
   Сняли трубку. Франсуа вслушивался затаив дыхание. Наконец тот, второй голос произнес:
   — Алло! — И после паузы:
   — Редакция «Хлыста».
   Отсюда лучше сматываться, и поскорей. Франсуа был не слишком уверен, что они не способны установить, откуда звонят.
   Значит, его ждут в редакции. Но если даже Рауль еще там, арестовать его не должны: служащих они не арестовывают, а Рауль — служащий. Может быть, они послали м-ль Берту домой? Жаль, в лавке у ее матери нет телефона! Шартье, как и следовало ожидать, заговорил. Да ему И нет никакого смысла молчать.
   Никогда еще улицы не казались Франсуа такими глубокими; заметив фонарь полицейского участка, под которым стояли велосипеды блюстителей порядка, он шарахнулся в сторону. Не опоздал ли он с добровольной явкой на улицу де Соссэ? Вполне возможно, его там просто поднимут на смех и все равно арестуют. В сущности, он всегда был наивен. И в этом, наверное, единственное объяснение, почему все так на него смотрели: его не принимали всерьез.
   После того как он с утра раздал такую уйму денег, в кармане у него осталось дай Бог три с половиной тысячи, и машина стоит возле «Фуке». Интересно, засекли ее или нет? Не слишком ли опасно пойти за ней? Нет, лучше не стоит.