Сименон Жорж. Невиновные

   — Догадайся, какой сюрприз я тебе приготовил.
   Она улыбнулась.
   — Догадываюсь.
   — И что же это?
   — Квартира. Скажем, в таком районе, что она близко и от твоей работы, и от моей…
   Радость переполняла его, так как он не мог больше мириться с таким положением, когда хоть раз в неделю ему приходилось не видеться с ней. Ему хотелось, чтобы она всегда была рядом. Если бы это было возможно, он не разлучался бы с ней с утра до вечера и с вечера до утра.
   — И где это?
   — На бульваре Бомарше… Она небольшая, но ведь это только начало…
   Было восемь вечера, и он не мог в это время беспокоить консьержку, чтобы посмотреть квартиру. Они поужинали в ресторанчике, который попался им на улице Беарн. Там еще была настоящая стойка, гофрированные бумажные салфетки на столиках, а через постоянно распахнутую дверь была видна хлопочущая в кухне хозяйка.
   — Хочешь пойти туда завтра утром?
   — Тогда пораньше, потому что у меня много работы…
   У него тоже было много работы, но разве квартира, а значит и их женитьба, не были важнее всего?
   — В котором часу?
   — В восемь…
   — Я буду ждать тебя у входа в гостиницу…
   Теперь, двадцать лет спустя, он был уверен, что из них двоих только он так радовался и не мог ничего понять. Коротконогую консьержку звали мадам Молар.
   — А! Так это на вас собирается жениться молодой человек… Да, у него недурной вкус… Вы очень хорошенькая девушка.
   Она поднялась с ними на четвертый этаж, чтобы отпереть дверь, и потом оставила их одних.
   — Когда в комнатах пусто, квартира, конечно, не очень впечатляет. Но я ее быстро обставлю. У меня есть сбережения…
   — Очень славно, — сказала она, подойдя к окну, за которым кроны деревьев образовывали занавес.
   — Поцелуешь меня?
   — Да.
   — По-моему, здесь должна быть спальня. В другой комнате, побольше, гостиная и столовая… Для начала мы поставим самую необходимую мебель, а потом заменим ее более красивой.
   — Я вижу столько нищеты, что меня устроила бы…
   Эти слова не поразили его тогда, но теперь он припомнил и осмыслил их.
   — За две недели я все куплю…
   — Ты так торопишься?
   — Да… Я живу только мыслью об этом.
   И действительно, он стал частенько отлучаться из мастерской. Тогда он работал еще на улице Сент-Оноре. Хозяин понимал его ситуацию и не чинил препятствий.
   Селерен обратился в один из универсальных магазинов, и там его снабдили почти всем, что им было нужно.
   — А как насчет белья?
   Он спустился в бельевой отдел и купил там простыни, наволочки, полотенца, халаты для ванной… На это и ушли почти все его накопления.
   Зато теперь он мог жениться! Все было готово.
   — Пойдем завтра утром со мной, я преподнесу тебе сюрприз…
   На площадке он попросил ее закрыть глаза. Он повел ее за руку на середину гостиной, где стоял даже телевизор.
   — Теперь смотри.
   — Быстро тебе удалось…
   — Потому что все это не окончательно. Тебе нравится мебель, скажем, которую можно увидеть у провинциальных нотариусов?
   — Да…
   — Такую мы и будем покупать постепенно… Мне хочется, чтобы все вокруг тебя отличалось совершенством…
   Она смотрела на него с мягкой улыбкой, в которой таилась нежность, но и кто знает? — легкая ирония.
   — У тебя есть приятельница, которая могла бы быть твоей свидетельницей на бракосочетании?
   — Наша директриса немного старовата, да и вообще похожа на лошадь…
   — Послушай, у меня есть друг Брассье, он уже два года женат, жена у него очень хорошенькая. Я тебя познакомлю с ними, и ты можешь пригласить ее быть твоей свидетельницей, а он будет моим…
   Эвелин Брассье была не просто хорошенькой. Она была красавицей. Высокая и гибкая, с изящно вылепленным лицом, обрамленным длинными золотистыми волосами натуральной блондинки.
   В ее грациозных движениях чувствовалась некая томность, словно она была цветком оранжерейным, а не выросшим под открытым небом.
   Селерен пригласил их в ресторан на Вогезской площади. У Брассье была красная «Альфа-ромео», предмет его гордости, но всего двухместная.
   — Так какое число вы выбираете?
   — Спросите у него. Ведь это он все готовит.
   — Может, во второй половине марта? Скажем, двадцать первого. Эту дату легко запомнить для празднования годовщин.
   Брассье спросил:
   — Сколько будет гостей?
   — Будем мы вчетвером.
   — Родственников не будет?
   — Наши родители живут в деревне далеко от Парижа… Мы предпочитаем отметить бракосочетание в тесном кругу.
   Брак был зарегистрирован вместе с двумя другими в мэрии Третьего округа Парижа. Они пообедали на Вогезской площади, и на этот раз Аннет не возражала, когда он заказал шампанское к десерту.
   Селерен был на седьмом небе от счастья. Отныне он будет жить с ней вместе, видеть ее каждое утро, каждый день и каждый вечер, будет спать рядом с нею.
   В тот же вечер они сели в «Голубой экспресс» и отправились в Ниццу. Он по-прежнему ликовал, жил в каком-то сне, несмотря на фригидность его жены.
   — Ничего, со временем все встанет на свои места…
   По возвращении в Париж понемногу, сама собой наладилась их жизнь. О прислуге речи пока не шло. Это случится позже. Аннет работала целый день. В полдень они встречались в каком-нибудь из ресторанчиков в своем районе и в конце концов перебывали во всех.
   По вечерам Аннет возвращалась раньше, чем он, и готовила простенький ужин, летом часто даже холодный.
   — А не навестить ли нам родителей?
   Они взяли два дня отпуска. Деревня в Ньевре была солнечной и веселой, отец Аннет оказался высоким костистым добряком с бородкой клинышком. Его рукопожатие было крепким.
   — Ну что ж, мой мальчик, я рад, что у меня такой зять… Даже не знаю, как это вам удалось. Я-то сам никогда не мог вытянуть из нее десяток слов кряду.
   На столе появилась бутылка местного белого вина. Мать вернулась с провизией для обеда.
   — Надеюсь, вы здесь переночуете? Комната Аннет свободна, ее никто не занимал…
   Его взволновала мысль о том, что они будут спать в комнате, где она жила в детстве и юности. Кровать была узкой для двоих, но они на ней поместились.
   — Можно взглянуть? — спросил он, дотрагиваясь до ручки одного из ящиков.
   — Там, наверное, ничего нет…
   Но там лежали тетради, исписанные очень мелким, но необыкновенно четким почерком.
   — Ты была хорошей ученицей?
   — Я всегда была первой в классе…
   Стены комнаты были оклеены обоями в цветочек. Селерену понравился комод, но он не решился предложить отправить его в Париж.
   Он не испытывал разочарования. Ничто не могло тогда его разочаровать.
   Радость жизни переполняла его. Всегда ли он был таким? Это не было перевозбуждением. Он не говорил слишком много. Но он наслаждался каждым совместно прожитым часом, подобно тому как ребенок с наслаждением лижет любимое мороженое.
   Теперь-то он знал, что такое полное Счастье, как он мысленно его называл.
   — Ты счастлива?
   — Что ты меня все время об этом спрашиваешь? И не один раз в день, а три или четыре…
   — Потому что мне хочется, чтобы ты была такой же счастливой, как я…
   — Я счастлива.
   Она произнесла это совсем не таким тоном, как он.
   По вечерам она чаще смотрела телевизионные передачи, чем разговаривала с ним. Сидя подле жены, он смотрел то на экран, то на нее, и в конце концов это начинало ее раздражать.
   — У меня испачкана щека?
   — Нет.
   — Тогда почему ты то и дело поворачиваешься ко мне?..
   Она не понимала его обожания. Прошел год, а детей у них все еще не было.
   Иногда они ходили обедать к Брассье на авеню Версаль, У Брассье была прислуга, и Селерен страдал оттого, что не может облегчить домашние заботы своей жене.
   По воскресеньям Брассье с женой совершали дальние поездки за город, часто отправляясь туда уже в субботу днем и ночуя в какой-нибудь живописной деревенской гостинице.
   Селерены только могли пригласить чету Брассье в ресторан, потому что, как откровенно призналась Аннет еще до свадьбы, она не умела готовить.
   — Могу сварить яйца всмятку или поджарить яичницу-глазунью…
   Они по воскресеньям бродили по улицам, открывая для себя еще неизвестные им кварталы или смешиваясь с толпой, медленно текущей вдоль Елисейских полей.
   Если погода была ненастная, они шли в кино.
   Не казалась ли его жене такая жизнь бесцветной? Но чем еще им было заняться, раз у них не было машины? Он твердо решил откладывать плату за сверхурочную работу, чтобы купить если не «Альфа-ромео», то хотя бы недорогую маленькую машину.
   Она никогда не жаловалась. На ее лице всегда блуждала смутная улыбка, словно она вела какой-то внутренний монолог.
   — О чем ты думаешь?
   — Ни о чем особенном… О тебе… О тех знаках внимания, которыми ты меня окружаешь…
   Они съездили к его отцу на уик-энд в самый разгар лета, когда солнце пекло немилосердно. Поезд довез их до Кана, где им пришлось долго ждать пригородного до деревни, которая оказалась всего лишь хутором.
   Ферма представляла собой жалкую лачугу, и всего три коровы паслись на лугу, да еще бродила свинья с поросятами.
   Отец. Селерена был приземист, простоват, со слишком красным, как у много пьющих людей, лицом. Жена его умерла, и он жил со старой служанкой.
   — Эге! Смотри-ка, сынок…
   Понять, что он говорит, из-за местного произношения было трудно. Куча навоза расползлась чуть не до самой кухни, но в доме было чисто.
   — Должно быть, это та самая женщина, о которой ты мне написал в письме?
   — Да, это моя жена.
   — Она в порядке. Если уж по правде, то малость худовата на мой вкус, но все равно недурна…
   Словно по ритуалу, отец достал из буфета бутылку кальвадоса и наполнил четыре стакана.
   — Четвертый для Жюстин, — проворчал он, указывая на женщину, — когда ее мужа не стало и она не знала, куда деваться, я предоставил ей койку в доме…
   Жюстин сидела нахохлившись, как ворона, и не смела рта раскрыть.
   — Ну что ж, за здоровье нас всех…
   Он осушил стакан залпом. Аннет поперхнулась: в кальвадосе было по меньшей мере шестьдесят пять градусов. Старик сам его изготовлял в перегонном кубе.
   — Чересчур крепко для нее, да? Сразу видно, что городская птичка…
   — Она тоже из деревни.
   — Из какой же?
   — Ее деревня в Ньевре…
   — Ты думаешь, я знаю, где эти места?..
   Он разглядывал ее с ног до головы, словно корову на ярмарке, и взгляд его остановился на животе молодой женщины.
   — Нет еще малыша в чемодане?
   Она покраснела. Ей стало не по себе. Отец снова налил, а он, должно быть, уже принял несколько стаканов до их приезда.
   Селерену тоже было не по себе, потому что встреча не удалась, но им все равно нужно было дожидаться прихода пригородного поезда.
   — Жюстин, пора идти доить…
   За два часа отец выпил шесть стаканов кальвадоса, и когда вставал, то вынужден был ухватиться за край стола — так его шатало.
   — За меня не бойтесь… Я могу осилить еще целую бутылку…
   Он направился на луг, и когда сын с невесткой уходили, даже не пошевелился, потому что громко храпел на солнцепеке в высокой траве.
   — Прости меня…
   — За что?
   — За то, что тебе пришлось выдержать этот спектакль… Но один-то раз надо было приехать. Я только и думаю что о поезде, он еще далеко и придется подождать…
   — Знаешь, Жорж, я таких видела. Ведь я тоже родилась в деревне и могу сказать, что в каждой деревушке есть свой горький пьяница… Да и в Париже во время моих походов мне тоже случается сталкиваться с такими…
   — И что же ты с ними делаешь?
   — Я их умываю… Если нужно, приподнимаю голову и заставляю выпить горячего кофе, оставляю им что-нибудь поесть на столе.
   Было ли это ее призванием? Она держалась за свою работу, возможно, крепче, чем за его любовь. Он не решался расспрашивать ее об этом, сознавая, что это в некотором роде запретная тема.
   Аннет не была верующей. Она поступала так не по религиозным убеждениям.
   Так, может, из любви к людям? Из жалости? Или из желания чувствовать себя нужной? Ответа он не находил. Не находил его и сегодня, а уж после ее смерти он так никогда ее и не узнает.
   Двадцать лет он наблюдал, как она живет. Каждый день или почти каждый он обедал с ней. И все вечера они проводили вместе.
   Что он знал? Чем больше прошлое в беспорядке возвращалось к нему, накатывало волнами, тем больше он недоумевал. И все же ему нужно было понять. Он размышлял. Сопоставлял одни события с другими в надежде пролить хотя бы слабый свет на все, что было.
   Поэтому она должна была оставаться в живых, а жить она могла только в нем.
   Пока он будет хранить ее в своем сердце, она не умрет совсем.
   Для детей все это было уже в прошлом, они могли говорить о ней безразличным тоном, словно о ком-то постороннем. Разве Жан-Жак не Говорил с ним совершенно спокойно о ее замене?
   Как раз в это время Брассье предложил ему пообедать с глазу на глаз.
   — Что он от тебя хочет?
   — Понятия не имею.
   — На твоем месте я бы поостереглась. Он слишком крепкий орешек для тебя.
   А кроме того, это такой честолюбец, для которого важен только успех…

Глава 3

   Брассье привел его в один из самых фешенебельных ресторанов Парижа, и Селерен чувствовал себя здесь не в своей тарелке. Это было в духе его приятеля. Тот испытывал почти ребяческое желание производить впечатление. Он одевался у лучших портных, а галстуки у него были только с Вандомской площади.
   К их столику подкатили тележку, на которой стояло более двух десятков разных закусок, и Селерен не знал, что заказать. Там были кушанья, каких он никогда не видел, вот как эти крохотные зеленые рулетики, оказавшиеся не чем иным, как голубцами из виноградных листьев.
   Забавляло ли Брассье его замешательство? Может быть. Это тоже было в его духе.
   Пока они ели закуски, он болтал о всякой всячине. Потом на столе появились котлеты из молодого барашка, а Селерену уже и не хотелось есть.
   — Если я захотел поговорить с тобой с глазу на глаз, значит, у меня есть грандиозные планы.
   — Кого же они касаются?
   — Тебя и меня. Ты — лучший ювелир в нашей мастерской, если не во всем Париже…
   Селерен попытался возразить.
   — Да! Да! Это так. Я продаю в два раза больше твоих изделий, чем тех, которые делают твои товарищи. И это притом, что ты не свободен… У тебя есть собственный стиль, и он нравится покупателям…
   Брассье отодвинул тарелку, взял сигарету и прикурил от золотой зажигалки.
   — А себя я считаю одним из лучших продавцов…
   И это было действительно так. Тут он не хвастался.
   — Недавно я получил небольшое наследство… Одна из моих тетушек, чей единственный наследник-это я и которая всю жизнь скопидомничала, чтобы кубышка была полной… «Это мне на старость», — говорила она… Так вот, она умерла в восемьдесят восемь лет, а деньги все капали…
   Брассье улыбался, затягиваясь сигаретой.
   — Поэтому я предлагаю тебе стать моим компаньоном…
   — У меня нет денег…
   — И не надо. Моих хватает… Ты будешь работать на дому, как большинство ювелиров и гранильщиков. У меня уже есть кое-что на примете. Для начала нам хватит одного-двух мастеров и одного подмастерья.
   Это был, можно сказать, исторический момент для Селерена, и даже ресторанная роскошь вдруг перестала его смущать. Правда, они прикончили уже бутылку вина и им откупорили другую.
   — На себя я беру клиентуру, а ты займешься мастерской. Я буду платить тебе твердый оклад, такой же, как ты получаешь у мсье Шварца, но, кроме того, ты будешь получать четвертую часть прибыли.
   У Селерена не хватало слов. Это было чересчур заманчиво. Он всегда мечтал о своей маленькой мастерской, даже если придется работать в одиночку.
   — Я не требую от тебя ответа прямо сейчас. У тебя есть несколько дней на размышления. Но хотелось бы показать тебе местечко, которое я раскопал…
   Селерен сел в «Альфа-ромео», у которой его друг откинул верх, и они направились в сторону улицы Фран-Буржуа. На улице Севинье они поднялись на пятый этаж… Впечатление было такое, словно ребенку показали лакомое пирожное.
   — Здесь со временем мы поставим продавщицу и установим витрины с самыми красивыми изделиями…
   Но Селерена больше привлекала просторная комната с окном во всю стену. Он уже видел в ней себя за своим верстаком в обществе двух-трех товарищей.
   — Ответ дашь в среду… Нет, скажем, в четверг, чтобы у тебя было побольше времени на размышления.
   Селерен чуть было не сказал, что он уже все обдумал и согласен, но ему хотелось поговорить прежде с Аннет.
   — Акционерное общество Брассье и Селерен…
   — Нет, это неверно, ведь я только…
   — Я знаю что говорю.
   Ему, конечно, не запомнилось, что они ели на десерт. Он м нетерпением ждал возвращения Аннет. Ему не терпелось поделиться с ней тем, что, без сомнения, перевернет их скромную жизнь.
   — Знаешь, я буду работать сам по себе…
   Она с интересом смотрела на него.
   — Что это значит?
   — Мы с Брассье открываем мастерскую.
   — На какие деньги?
   — Он только что получил наследство… Мой пай — моя работа. Кроме заработной платы я буду получать четверть прибыли.
   — Я рада за тебя.
   — Теперь мы, конечно, сможем нанять прислугу.
   — И где мы ее поселим?
   — Пока не знаю, но это можно как-то уладить.
   Месяц спустя и демонстрационный зал, и мастерская с новенькими инструментами были полностью оборудованы.
   Селерен переманил к себе Жюля Давена, чья репутация была ему известна.
   Через Давена они нашли Раймона Летана.
   Селерен объявил о своем уходе мсье Шварцу, и тот с легкой иронией пожелал ему удачи.
   События развивались стремительно. Добрые новости, можно сказать, валились на них одна за другой, словно стремились исполнить все их желания. Сосед по площадке съезжал с бульвара Бомарше, переселялся в деревню. Селерену удалось снять и его квартиру, и ему разрешили пробить в нее дверь.
   — Ты представляешь себе, Аннет?
   — Конечно, теперь у нас будет много места.
   Квартира стала вроде бы слишком большой для двоих.
   — Когда у нас будут дети, нам не придется думать, где их разместить…
   Почти сразу же Брассье получил заказы. У Селерена двух его товарищей практически не было времени передохнуть.
   Витрины заполнялись необыкновенно красивыми вещами. К концу года им понадобилась продавщица, чтобы принимать клиентов и вести бухгалтерию. На этот раз Брассье нашел мадам Кутано, которая с первого знакомства пришлась всем по душе.
   Разве все это не было замечательно? Селерен жил словно во сне. Он придумывал такие современные украшения, в которых работа золотых дел мастера была важнее, чем сами камни.
   Вскоре к ним присоединился Пьерро, и между всеми царило согласие.
   Брассье появлялся у них раз в два-три дня, забирал готовую работу и предлагал ее в ювелирные магазины. Как человек значительный, он всегда был страшно занят.
   — Я сейчас занимаюсь постройкой дома под Рамбуйе… Парижем я сыт по горло. Жена тоже.
   — Какое место ты выбрал?
   — Захолустную деревушку Сен-Жан-де-Морто, в двух шагах от леса. Когда дом будет закончен, вы все придете ко мне на новоселье…
   Селерен не был завистливым. Он считал, что как раз ему достался лучший кусок. Ему казалось, что с каждым новым украшением он делает еще один шаг вперед.
   Его прежние мечты о занятии скульптурой осуществлялись, хоть и в другом масштабе.
   Они дали маленькое объявление в двух газетах, чтобы найти прислугу. К тексту он добавил: «Проживание в семье».
   И снова чудо! Первой к ним пришла Натали.
   — Сколько у вас человек в семье?
   — Только мы двое… Пока…
   — Я люблю детей, — сказала она с приятным акцентом.
   Хотя Натали выросла во Франции, она сохранила легкий русский акцент. Трех дней ей хватило, чтобы взять хозяйство в свои руки. Прежде всего перемены были произведены на кухне.
   — Нельзя вам больше обедать, а часто и ужинать в ресторане. Так недолго и желудок себе испортить.
   Она обо всем говорила напрямик и за словом в карман не лезла, а при случае настаивала на своем.
   Аннет не обращала на Натали внимания. Для нее не существовало ничего, кроме ее работы, все остальное она передала в руки Натали.
   Теперь он досадовал, думая о том, что вначале они жили иначе.
   Когда жена забеременела, он не находил себе места от счастья. Рожала она в клинике, где он навещал ее по два раза в день и где засиживался до тех пор, пока его не выставляли за дверь.
   — Жорж, тебе пора уходить. Сестры смеются над тобой…
   — Но раз это не запрещено…
   Клиника была частной, и часы посещения в ней не были строго регламентированы. Он приходил с полными руками цветов и пирожных, часть которых доставалась сестрам.
   Мог ли кто-нибудь быть счастливее его?
   Всякий раз, когда он встречался с Брассье, тот расспрашивал его об Аннет и о ребенке.
   — Ты его скоро увидишь… Впрочем, мог бы сходить повидать его в клинике.
   Ребенка крестили в церкви Сен-Дени-дю-Сен-Сакреман. Брассье был крестным отцом, а крестной матерью — жена Жюля Давана.
   Натали настояла, чтобы обед был устроен дома, и все так восхитительно приготовила, словно всю жизнь была кухаркой. Эвелин Брассье поражала необыкновенной элегантностью, одетая словно для большого приема.
   Говорила она мало. Казалось, она живет во сне. Их дом вблизи Рамбуйе был почти готов.
   Дела шли превосходно. Клиентура все время росла.
   — Я принимаю заказы только на оригинальные вещи. Благодаря этому мы приобретаем известность.
   Их слава росла не по дням, а по часам, мадам Кутанс принимала множество посетителей, в том числе и эту самую Папен, как ее звали за глаза, которая стала их лучшей заказчицей.
   Мадам вдова Папена, урожденная Моленкур… Производство шарикоподшипников обходилось без ее участия, она же довольствовалась получением прибыли.
   Жила она на авеню Гош и большую часть послеполуденного времени проводила за игрой в бридж.
   Из всего этого и состоял милый сердцу и внушающий уверенность в себе жизненный уклад. Аннет снова была беременна и на этот раз, казалось, не так уж этому радовалась. Родилась девочка, Марлен, и был дан точно такой же обед у них дома, как и по случаю рождения Жан-Жака, были тот же самый крестный отец и та же самая крестная мать.
   Время от времени к ним приходила поужинать чета Брассье, и Натали готовила блюда русской кухни.
   Кроме «Альфа-ромео» Брассье купил вместительный джип на восемь мест. На этой-то машине он и отвез как-то раз в воскресенье Селерена и его жену в свой загородный дом.
   Он был построен в деревенском стиле, но без перебора» внутри уютно, мебель подобрана с отменным вкусом, так же как ковры и картины. Преобладал белый цвет, вернее — цвет яичной скорлупы.
   Они обошли весь дом. Малышей они с собой не привезли, оставив их на попечение Натали. Она так к ним привязалась, что даже ревновала, когда Аннет брала их на руки.
   Селерен тоже купил машину сил без всяких излишеств, которую использовал исключительно для поездок на аукционы в окрестностях Парижа. Он не покупал много вещей зараз. Никаких редкостей. Только добротную старинную провинциальную мебель, которую потом сам полировал, когда ее доставляли.
   Иной раз Аннет ездила с ним, но это случалось редко. Похоже, рождение двоих детей ее переменило. Черты лица смягчились, глаза часто смеялись.
   Казалось, она стала наконец радоваться жизни не только на своей работе в трущобах, которую так и не оставила.
   Она неизменно носила одежду цвета морской волны, который выбрала для себя раз и навсегда, но не чуралась украшать свои платья всякими безделушками.
   Как-то раз она спросила его в упор:
   — Что ты думаешь об Эвелин?
   — Даже не знаю. Такую женщину трудно понять…
   — Ты женился бы на ней, если бы она была свободна?
   — Нет.
   — А ведь она красивая.
   — Но не такая красивая, как ты.
   — Не говори глупости. Я не красивая. Хоть лицом я и ничего, никто не обращает на меня внимания. А Эвелин, она могла бы быть манекенщицей или сниматься в кино… Во-первых, она высокая и тонкая, а я, скорее, маленькая…
   — Почему ты меня об этом спросила?
   — Потому что подумала о ней… Она редко бывает в Париже, два раза в неделю приезжает к парикмахеру. Она так заботится о своей красоте, что почти никого не замечает. Дни напролет она слушает музыку и читает иллюстрированные журналы.
   — Откуда ты знаешь?
   — Жан-Поль мне говорил.
   — Он с ней не счастлив?
   — Быть может, как раз такая женщина ему и нужна… Красивая роскошная безделушка.
   С тех пор прошли годы. Этот разговор в ту минуту его не поразил. Теперь же он ему припомнился со стереоскопической четкостью.
   Аннет подарила ему двадцать лет счастья. Сама она, безусловно, и не догадывалась об этом, поскольку почти всегда была всецело поглощена своей работой.
   Ее чувства мало-помалу пробуждались, но оставалась еще некоторая стесненность, что-то вроде комплекса вины. Сжимая ее в объятиях, он видел, бывало, слезы у нее на глазах.
   — Что с тобой?
   — Ничего. Это от счастья…
   Временами Селерен испытывал страх за то, что считал своим. Но, может быть, это касалось того маленького мирка, который его окружал: Натали, мадам Кутано, коллеги?
   Никакой напряженности, никаких задних мыслей не было в их отношениях.