Симонов Константин Михайлович. Последнее лето (Живые и мертвые, Книга 3)

   - Слышал от нашего начальника оперативного отдела, - сказал Синцов. Любит утешать себя этим.
   - А вы теперь в оп-перативном отделе? - спросил Гурский и, прежде чем Синцов успел ответить, кивнул на его руку: - Г-где это вас?
   - Еще там, в Сталинграде, в последний день.
   - П-понятно.
   Они прошли молча несколько шагов, и Гурский вдруг задержался на месте так, словно его остановило что-то невидимое.
   - Когда вы сказали про п-последний д-день, п-подумал о тех, кто п-погибнет в п-последний д-день войны. Оч-чевидно, родственники будут их жалеть б-больше всех ост-тальных. Как будто в п-последний д-день войны этого м-могло не случиться. Хотя на самом деле именно п-потому, что это п-последний день в-войны, в этот день должны будут п-погибнуть и п-последние несколько сот или т-тысяч людей. А то, что у войны неп-пременно будет п-последний день, зап-планировано обеими сторонами с ее п-первого дня. Вопрос только, к-когда и где он будет.
   - Ну и как, по-вашему, когда или хотя бы где?
   - Логика событий п-последнего времени подсказывает, что в Берлине, если только нас не уп-предят наши с-союзники, что н-нежелательно, исходя из п-послевоенных соображений.
   - Послевоенные соображения! - усмехнулся Синцов. - Не рано ли о них?
   - П-почему рано? Когда п-послевоенные с-соображения возникают п-после войны, это п-поздно. Они д-должны возникать во время войны и оп-пределять собой длину п-паузы между двумя войнами, этой и с-следующей. А те соображения, к-которые будут возникать уже п-после этой войны, п-перед с-следующей, б-будут называться уже не п-послевоенными, а п-предвоенными сооб-бражениями. К с-сожалению, с исторической точки зрения, это именно т-так.
   - А ну вас к черту с вашей исторической точкой зрения!
   - С-согласен. Но к-куда ее д-деть? Если она с-существует и ни в з-зуб ногой? Как сказал Маяковский по д-другому п-поводу. Ут-топить ее в водке, что ли? К сожалению, не сп-пособен, даже п-после литра на д-двоих. История вообще вещь для в-веселья мало об-борудованная, как говорил т-тот же М-маяковский. Говорю вам это с г-грустью, как историк по п-призванию.
   Синцов вспомнил, как Гурский при встрече сказал о своем незаконченном среднем образовании, и пошутил:
   - Хотя и с незаконченным средним?
   - С-совершенно в-верно. Образованный ч-человек тем и отличается от н-необразованного, что продолжает считать свое образование н-незаконченным. Н-не так ли?
   Синцов ничего не ответил на это, подумал, что разные люди по-разному стремятся показать свое превосходство над тобой: один спешит показать, что снисходит к тебе с высоты своего служебного положения, а другой из кожи вон лезет, чтобы втемяшить в тебя, какой он умный! И чаще всего это от их собственных неладов с жизнью: один не способен делать то, что ему поручено, а другому не дают делать то, на что он считает себя способным.
   Умничанье Гурского не рассердило его, и он даже с каким-то сожалением посмотрел на этого слишком умного рыжего человека.
   - Чего на меня ем-смотрите? - с какой-то звериной чуткостью встрепенулся Гурский под его взглядом.
   - Умный вы человек.
   - П-представьте, иногда д-даже сам за с-собой это з-замечаю, усмехнулся Гурский.
   "Сам-то ты замечаешь, - подумал Синцов. - Да другие, видно, не всегда спешат заметить".
   Они вошли в ресторан и сели в углу за столик, на котором лежала бумажка "занято".
   - Н-не люблю слова "з-занято", есть в нем какая-то н-несправедливость. - Гурский перевернул бумажку и подозвал некрасивую и немолодую официантку: - Д-диночка, б-будь так добра, д-дай нам п-пол-литра и к-какой-нибудь з-закусочки на т-твое усмотрение. И п-попроси на к-кухне у Коли две соляночки на ск-ковородке.
   Немолодая и некрасивая женщина улыбнулась, поставила на стол пепельницу и ушла.
   - Часто бываете здесь? - спросил Синцов.
   - К-как п-позволяет бюд-джет. Н-не особенно. Но приплачиваю к счету, чтоб не заб-были. А т-то люди забывчивы, - сказал Гурский и без паузы спросил: - Ваш замп-полит полка когда погиб?
   - Тоже в последний день под Сталинградом.
   - А к-как?
   - Обыкновенно, как люди погибают. А через минуту после этого тишина. Вообще все кончилось. Наверно, вы правы, что больше всех будем жалеть тех, кто в последний день погибнет.
   - Если на от-ткровенность, м-можете мне не верить, но мне еще т-тогда показалось, что он не жилец на этом с-свете.
   - Почему?
   - Слишком п-прямой человек. К-когда человек зигзагом идет, в него реже п-пули попадают. К-конечно, в б-более широком смысле с-слова...
   Официантка принесла водку и хлеб, Гурский налил рюмки и, не дожидаясь, пока принесут закуску, отломил корку хлеба, густо намазал ее горчицей и посолил.
   - Советую п-последовать моему п-примеру. Б-будьте здоровы.
   Он опрокинул рюмку, не дожидаясь Синцова.
   - Нашу ст-татейку п-про тот день, когда мы б-были там у вас, ч-читали?
   - Читал, - сказал Синцов.
   - Б-более или м-менее близко к истине? - спросил Гурский.
   Синцову не хотелось отвечать на его вопрос, и Гурский это заметил.
   - Д-давайте без в-виражей, выходите на п-прямую.
   Синцов сказал, что, конечно, когда прочли о себе корреспонденцию в газете, да еще в "Красной звезде", чувствовали себя именинниками. Но, наверно, бой вообще трудно описать близко к истине. Если бы в гуще боя вдруг появился какой-то неуязвимый человек, способный спокойно наблюдать все, что вокруг него делается, наверно, только он смог бы написать потом все близко к истине. А когда сам себя вспоминаешь, каким ты был и что делая в бою, сам себе не веришь: неужели все это так и было с тобой?
   - Чеп-пуха, - сказал Гурский. - Ваш н-неуязвимый человек н-не поймет в бою ни б-бельмеса. Чтобы что-нибудь п-понять, к-как раз н-надо оказаться хотя бы н-немножко уязвимым. А к-корреспонденция наша, в-вы правы, п-получилась н-ниже среднего: м-мой последний опыт к-коллективного творчества с вашим п-приятелем Люсиным.
   Синцов почувствовал: Гурский ждет, чтоб он спросил его о Люсине. Но спрашивать о Люсине не хотелось. Если жив - пусть живет. А если убит - мир праху.
   - Т-товарищ Люсин теперь б-большой человек - н-начальник отдела, - так и не дождавшись вопроса, с не покидавшей его лицо усмешкой сказал Гурский. - Еще г-годик-п-полтора войны - и будет п-полковником и зам-местителем ред-дактора.
   "А шут с ним, пусть хоть редактором будет, пусть хоть в какой угодно газете будет и редактором, и генералом, и кем угодно, только бы с Таней все было хорошо", - неожиданно подумал Синцов. Подумал, сам сознавая, как нелепа его мысль, и все-таки почему-то связывая одно с другим, словно речь шла не о боязни за жизнь дорогого ему человека, а вообще о борьбе между добром и злом, и этому злу надо дать какой-то выкуп за жизнь и здоровье Тани.
   - Д-думаете, всуе сказал п-про год-п-полтора, - по-своему истолковав молчание Синцова, спросил Гурский. - Считаете, война раньше к-кончится?
   - Я совсем о другом сейчас задумался, - с трудом отрываясь от своих мыслей, сказал Синцов. - А насчет сроков - на фронте всегда живешь или происходящей, или предстоящей операцией - о ней и думаешь, за редкими исключениями. Правда, недавно в разговоре между собой даже с циркулем прикидывали, сколько до чего нам осталось. И вышло, что от того леса, в котором сидим со своим оперативным отделом, до Могилева - восемьдесят, до Минска - двести пятьдесят, до границы - пятьсот, до Варшавы - семьсот, до Берлина - тысяча двести. При любых темпах наступления расстояние еще приличное. Им до Москвы еще и теперь вдвое ближе, чем нам до Берлина. Если по карте.
   - К-как известно из в-военной истории, во время п-первой мировой войны Германия запросила п-пардону, когда ее войска еще находились н-на территории Франции.
   - Это мне тоже известно, - сказал Синцов. - Но когда что будет, судить не берусь. Война к конкретному мышлению приучила: сидя в оперативном отделе армии, вижу перед собой на карте Могилев - думаю о Могилеве. А вернусь из Москвы, перейду на должность начальника штаба полка, буду иметь перед собой на переднем крае болото и лес, а в глубине три высоты и деревню - о них и буду думать.
   - А п-почему вы... - начал было Гурский, но замолчал.
   Наконец-то к их столику шла официантка. Он уже несколько раз до этого, нервно высучивая из воротничка заросшую рыжим волосом шею, смотрел в сторону дверей на кухню и сейчас, кажется, собирался укорить официантку, но, увидев у нее на подносе кроме тарелки с кетой и нарезанным колечками луком судок с горячей картошкой, сказал:
   - К-картошечка! Молодец, Д-диночка! Вот теперь в-вижу, что ты меня д-действительно помнишь.
   Они выпили еще по рюмке водки, закусили соленой кетой и картошкой с маслом, и Синцов похвалил и кету и картошку, потому что все это действительно было вкусно и потому что хотел сделать приятное Гурскому, который просто просиял при виде этой картошки.
   - М-мыслящий человек д-должен уметь извлекать б-большое удовольствие из м-мелких радостей жизни, - сказал Гурский, жуя свою картошку и уже не в первый раз за время их разговора словно угадывая то, что подумал Синцов. П-потому что чем у него б-больше в голове ст-тоящих мыслей, тем у него м-меньше в жизни к-крупных радостей. Вся н-надежда на м-мелкие. Д-давайте выпьем еще по одной, чтобы их все-таки было п-побольше. А т-теперь задам вам вопрос, от к-которого отвлекла к-картошка. П-почему из оп-перативного отдела армии в начальники штаба полка?
   - Ближе к делу, - сказал Синцов, и Гурский удовлетворился этим, не стал больше спрашивать.
   - К-когда начнете н-наступать, приеду к вам в п-полк. Д-думаю, что н-найду. У н-нас редакция хорошо информированная. Только надо закончить мою ист-торию русского офицерства, пока вы еще наступать н-не начали, так и не ус-спев д-дочитать п-перед этим.
   - Пока не дочитаем, не начнем, - улыбнулся Синцов. - Читают, между прочим, с интересом. Много еще будет?
   - Дело к концу. От П-петра Великого до Ск-кобелева уже д-добрался. А русско-японская и германская войны, к сожалению, н-не изобилуют п-положительными п-примерами. Интересно, - помолчав, сказал Гурский, - что у вас там г-говорят в в-вашем офицерском кругу о вт-тором фронте?
   - Говорим мало. Надоело толочь воду в ступе, - сказал Синцов.
   Гурский усмехнулся.
   - В вопросе о сроках открытия второго фронта есть своя д-диалектика, сказал он. - С од-дной стороны к-каждый день задержки второго фронта - это лишние г-головы, к-которые мы кладем в б-боях. И это их вп-полне уст-траивает. А с д-другой стороны, ч-чем раньше они его отк-кроют, тем у них б-болыпе шансов п-первыми войти в Берлин. Т-теперь скоро откроют. После того, как мы в-весной вышли к г-границам Румынии, для м-меня л-лично это п-почти оч-чевидно. Они не м-могут себе п-позволить, чтобы мы, не д-дожидаясь их, освободили слишком б-большой к-кусок Европы.
   - А я иногда думаю вовсе о другом, - сказал Синцов, - станет или не станет им наконец совестно?
   - А к-кому именно должно, по-вашему, стать с-совестно? - спросил Гурский. - Ч-черчиллю д-должно стать с-совестно? П-почему?
   - Не знаю, - сказал Синцов. - Но, по-моему, им где-то в глубине души все-таки должно быть совестно.
   - Ну что ж, м-может быть, кому-то из них и совестно, т-тем более в г-глубине души. Но второй фронт они откроют не п-потому, что им с-совестно, а п-потому, что им это н-нужно.
   - Так думать проще всего, - сказал Синцов. - Только жить при этом как-то неохота.
   Сказал не о втором фронте, а о чем-то отдаленном и страшном, стоявшем за словами Гурского и касавшемся не только второго фронта, а всей жизни вообще.
   - А м-мы вообще ж-живем не п-по личному желанию, а п-по необ-бходимости, - сказал Гурский. - К-как вам известно, мы в н-нормальных обстоятельствах не п-приемлем самоубийства. К-казалось бы, п-просто: н-не хочешь жить, н-не живи. А н-на самом деле от т-тебя требуется д-другое. Не хочешь жить, а ж-живи. П-поскольку в этом есть общественная н-необходимость. Д-даже когда сталкиваешься с т-такой грубой п-правдой, от к-которой жить н-не хочется. Все равно ж-живи.
   - А ну вас к черту! - сказал Синцов. - Все вы думаете как-то навыворот, взявшись правой рукой за левое ухо.
   - Н-не всегда, но ст-тараюсь, - усмехнулся Гурский. - К-когда думаешь, н-находясь в таком н-неудобном положении, это изб-бавляет от п-первых попавшихся мыслей и н-наталкивает на б-более содержательные.
   В это время им наконец подали солянку. Гурский снова обрадовался ей так же, как давеча картошке, - и тому, что ее подали прямо на сковородке, и тому, что, только что снятая с плиты, она еще шипела.
   Под эту огнедышащую солянку они быстро незаметно допили всю водку.
   - Что ут-томил вас разговорами об отвлеченных материях? - спросил Гурский.
   - Да, на мою слабую фронтовую голову с непривычки тяжеловато, - сказал Синцов без улыбки.
   - М-молодец, комбат, щ-щелкнул меня по носу и даже н-не улыбнулся. Считать себя умней собеседника - м-моя с-слабость! П-перейдем на конкретные т-темы. Не устроить ли вас п-переночевать?
   - Спасибо, уже устроился, в комендатуре.
   - П-первый вопрос отпал. Несколько п-позже иду в гости к одной д-даме. Предп-полагаю, что там могут быть и д-другие. М-могу взять с с-собой, ост-тальное зависит от вас.
   - Нет охоты, - сказал Синцов. - Боюсь, у меня что-то с женой случилось. Дал ей в Ташкент "молнию" и жду ответа.
   - Д-думаю, что, если вы хорошо п-проведете вечер в М-москве, это не п-принесет никаких б-бед вашей жене в Т-ташкенте. Т-тем более на т-таком большом расстоянии. Но, конечно, в-вам видней, - сказал Гурский и поднял руки. - Н-не сердитесь. Иногда шучу глуп-пей, чем следует. Рас-сматривайте как п-процент неп-попадания!
   Он взял у официантки счет и стал расплачиваться.
   - Может, я все же приму участие? - спросил Синцов.
   - С-следующий обед за вами. У вас в п-полку.
   Гурский расплатился, и они встали.
   Когда пошли между столиками к выходу, из-за дальнего стола, где сидело несколько женщин и мужчин, штатских и военных, кто-то поднялся и замахал Гурскому руками:
   - Боря, иди сюда.
   Тот сделал ответный жест, что еще вернется к ним, вышел вместе с Синцовым в вестибюль ресторана и продолжал стоять и ждать, пока Синцов брал в гардеробе фуражку.
   - Ну что ж, - Синцов надел фуражку. - Спасибо за угощение и за разговор на отвлеченные темы.
   - Не б-будьте м-мстительны, - сказал Гурский. - Н-несмотря на мое старание б-блеснуть перед вами, я в основном хороший п-парень. Б-будьте с-счастливы, комбат, н-насколько это в-возможно. И, р-ради бога, п-пусть с в-вашей женой все будет в п-порядке, т-только этого вам не хватало, в с-самом-то д-деле!
   Он крепко пожал руку Синцова, и тот, уже выходя за дверь, почувствовал спиной, что Гурский продолжает стоять и смотреть ему вслед, не торопясь уйти к своим, ждавшим там, в зале ресторана, московским знакомым.
   10
   Когда Синцов, простившись с Гурским, еще раз зашел на телеграф, в окошечке "До востребования" сидела другая девушка, но ответ был тот же: телеграммы нет. Оставалось ехать ночевать в общежитие при комендатуре.
   Уходя с телеграфа, он для очистки совести позвонил Наде и после первого же гудка услышал!
   - Алло!
   - Надежду Алексеевну!
   - Это ты, Ваня? - поспешно сказал женский голос.
   - Я.
   - Я только что вернулась и прочла письмо. Павел пишет, что ты зайдешь. Заходи сейчас же. Где ты?
   - Не так далеко.
   - Зайдешь, да? - повторила Надя тревожно, словно боясь, что он почему-то не зайдет.
   - Сейчас зайду.
   - Ты знаешь адрес? Хотя ты же принес письмо! Скорей приходи.
   Когда он поднялся на четвертый этаж, дверь квартиры была приоткрыта. Но он все-таки позвонил.
   - Входи, входи, - раздался женский голос из глубины квартиры. - Я на кухне, сейчас...
   Надя вышла ему навстречу с перекинутым через плечо кухонным полотенцем и, приподнявшись на носки, расцеловалась с ним по-родственному. Потом, потянув за руку из полутемной передней в столовую, где уже горел свет, стала разглядывать его.
   - Вон ты какой стал! Майор...
   Пересчитала глазами нашивки за ранения.
   - Сколько же тебя?!
   И, скользнув взглядом по кожаной перчатке, спросила:
   - Болит?
   - В общем - нет.
   Надя стояла и продолжала смотреть на Синцова словно откуда-то издалека, сравнивая его, нынешнего, с тем, какого в последний раз видела на выпускном школьном вечере.
   И он тоже стоял и смотрел на нее. Таня говорила про нее, что она красавица. Может быть, и красавица. Тогда, в школе, и Надя и ее бросавшаяся в глаза красота казались ему какими-то нахальными. А сейчас в глазах у нее была растерянность, неизвестно почему. Может, не знала, что с ним теперь делать, хотя сама же торопила, чтобы скорей пришел.
   Он хотел сказать ей, что немножко посидит и пойдет, но она опять потянула его за руку, теперь к столу.
   - Сядем, договоримся, как все будет. Начала собирать тебе ужин, но не успела. Откуда ты звонил?
   - С телеграфа.
   - Когда едешь обратно?
   - Завтра утром.
   - Тогда я сейчас соберу поужинать, за ужином и поговорим. А потом помоешься с дороги и ложись спать. Постелю тебе здесь, на диване. За ночь напишу письмо, а утром накормлю завтраком, и поедешь. Договорились? Павел написал, чтоб, если захочешь, дала тебе ключ от старой квартиры. Но, по-моему, это глупости. Ночевать там одному, в пустой квартире... Я, правда, убрала там месяц назад, даже полы помыла, но все равно. Нечего тебе там делать. Разве я не права?
   - Права.
   - Значит, договорились?
   - Нет. - Он объяснил, что уже обосновался в общежитии при комендатуре; утром туда за ним приедет водитель и будет искать.
   Кажется, Надя огорчилась, что он не заночует. Может, хотела, чтобы рассказал потом Павлу, как она его по-родственному приняла. Но спорить не стала. Только предложила:
   - Помойся, по крайней мере. До комендантского часа далеко.
   Он подумал и кивнул:
   - Спасибо.
   В самом деле, зачем ему торопиться отсюда в комендатуру? Чего он там не видел? Жаль только, что сверток с чистым бельем, мочалкой и мылом оставил в "виллисе". Думал, на обратном пути, если будет теплая погода, помыться где-нибудь в речке.
   - Ты помоешься, а я на стол соберу, - сказала Надя.
   - Слушай, - не совсем уверенно обращаясь к ней на "ты", сказал Синцов. - Может, сделаем по-другому? Посидим, поговорим, потом помоюсь, а потом уж перекусим. По правде говоря, я недавно обедал.
   - Как хочешь, - сказала Надя. - Мне еще лучше! Я тебя сразу спрашивать начну.
   Она пересела так, чтобы смотреть ему прямо в глаза, и положила на стол перед собой обе руки. Синцов только теперь заметил, как она одета. В черное шерстяное платье с длинными рукавами до кистей и с глухим воротом, из-под которого виднелся еще один, узенький белый воротничок.
   "Как монашка", - почему-то пожалел он ее в эту минуту.
   Она стала расспрашивать его, как все это было, когда он позавчера ночью видел там, на фронте, Павла.
   Расспрашивала такие подробности, что он под конец усмехнулся.
   - Ей-богу, не помню, что и где у него стоит и лежит, тем более ночью был и о другом думал. Хата и хата!
   - А как, по-твоему, есть у него кто-нибудь?
   - Кого имеешь в виду? - насмешливо спросил Синцов.
   - Не говори со мной, как с дурочкой.
   - А как с тобой говорить? Неужели, когда спросила, ждала от меня, что скажу: есть?
   - Нет, не ждала. Верно. Ну, а все-таки? Наверно, трудно без этого?
   - Наверно, трудно. - Он подумал про себя, что иногда трудно, но чаще не до этого. Не только говорится так, а действительно не остается сил ни на что, кроме войны.
   - Может, и поняла бы его, но все равно бесилась бы ужасно! - сказала Надя, и, наверное, сказала правду; даже от одной этой мысли у нее сделалось злое лицо.
   - А чего тебе понимать? По-моему, и понимать пока нечего.
   - Да разве я хочу об этом думать! - с внезапной силой сказала она. - Не хочу, а думаю. Так уж скверно устроена! - И, помолчав, спросила другим, смирным голосом: - А когда ты его еще, перед этим, видел?
   - Почти так же давно, как и ты, в ноябре.
   - Но хоть по телефону-то разговариваете?
   - Два раза за это время говорили, когда я оперативным дежурным был.
   - Всего два раза? - В ее голосе было такое удивление, словно она до этого думала, что они с Павлом только и делают, что говорят друг с другом по телефону.
   - Ты все же, наверно, плохо себе представляешь реальную обстановку, в которой работает командир дивизии, да и вообще все мы, грешные, - не удержался он от усмешки.
   - А я не виновата, что плохо себе это представляю, - с вызовом сказала она. - Я-то хотела!.. Он не захотел. Это ты знаешь? Это он тебе говорил?
   И хотя Синцов кивнул, дав ей понять, что уже знает все это, она все равно стала рассказывать ему, какой Павел упрямый и нелепый человек, не понимающий, что там, на фронте, она не принесла бы ему ничего, кроме счастья, а все остальное - ерунда.
   По ее голосу чувствовалось, что она отступила, по не смирилась.
   - Разве когда человек счастлив, он хуже воюет? - вдруг спросила она. Тебе это лучше знать!
   Это был прямой вопрос, а что на него ответить? Сказать ей: тебе нельзя быть на фронте с Павлом! А Тане со мной - можно. Ты не умеешь себя там вести, не умеешь и не сумеешь! А Таня умеет. Как это сказать ей в глаза? Как взять на себя такую смелость - судить чужую жизнь да еще ставить при этом в пример собственную?..
   - Чего молчишь? - спросила Надя. - Думаешь, как выкрутиться, чтобы и меня не обидеть и Павла не подвести?
   - Вот именно. Об этом и думаю.
   - Ну и что надумал?
   - Ничего не надумал. Вы с ним живете, вы с ним и разбирайтесь.
   - А ты смелый! - Надя поглядела на него так, словно он сказал ей что-то удивительное. - Другие со мной боятся так разговаривать.
   - А я вот почему-то не испугался. Ты уж извини.
   - Наоборот, люблю, когда меня не боятся. Привыкла, что мужики передо мной хвостами виляют по первому требованию. Берегись, будешь и дальше такой храбрый, как бы не влюбилась!
   Она мимолетно улыбнулась собственным словам, как чему-то, что несбыточно лишь оттого, что она сама сейчас не допускает такой возможности, и снова спросила про Павла:
   - Расскажи мне, как ты его в предпоследний раз видел.
   Синцов пожал плечами:
   - Так это уже когда было, почти полгода назад, и притом мельком.
   - А я его еще дольше не видела. Ни мельком - никак. Мельком или не мельком, все равно расскажи мне, как это было.
   Синцов рассказал, как это было. Как его послали к командиру дивизии, чтобы передать пакет, в котором содержалось приказание о передислокации. Пакет требовалось вручить лично командиру дивизии. Но Артемьева в штабе дивизии не оказалось: с утра уехал в один из своих полков на занятия.
   - Какие занятия? - спросила Надя.
   - Ну какие занятия? В данном случае получили пополнение и учили его наступать за огневым валом.
   - Что значит за огневым валом? - снова спросила Надя.
   - За огневым валом - значит: ведут огонь несколькими батареями и наступают так, чтобы пехота шла вслед за этими разрывами в двухстах двухстах пятидесяти метрах, не отставая.
   - А когда учение, как стреляют, холостыми?
   - Почему холостыми? Обыкновенными, боевыми.
   - А если вдруг что-нибудь... Если не долетит?
   - Убьет людей. Не должно быть недолетов. На этом все и построено.
   - Ну, ладно, - поморщилась Надя. - Как же ты его увидел?
   - Увидел в поле. Он шел в цепи, вместе с солдатами. Я пошел вслед за ними и, когда догнал, вручил ему пакет. К этому времени как раз дали отбой.
   - А какой он был?
   Синцов рассмеялся:
   - Главным образом грязный. Снег выпал и сошел, наступали в грязи по уши. Какой у него вид был? В комбинезоне, весь грязью забрызганный. Я подошел, доложился, он повернулся, платком утерся. Потом из фляги руки помыл, прежде чем пакет взять. Наверно, пока занимались, где-нибудь споткнулся, упал на руки.
   - А он что тебе сказал?
   - Принял пакет, расписался и сказал: "Можете ехать".
   - И все?
   - Пока расписывался на пакете, спросил про Таню - жива, здорова ли?
   - А про меня не сказал тебе, что ездил ко мне в Москву?
   - Видимо, не успел. Только теперь это от него услышал. А тогда была такая обстановка: вручил пакет - и мотай дальше, в следующую дивизию!
   - И все?
   - Все.
   - Надоела тебе своими расспросами?
   - Есть немножко.
   - Мы, бабы, в этом смысле глупее вас, мужиков. Вам достаточно про нас знать, что мы живы-здоровы. А нам, если любим человека, мало этого. Мы все себе хотим представить: как он выглядит, как встает, как ложится, как сидит, как ходит, какое у него выражение лица, когда про нас вспоминает. Поэтому и расспрашиваем вас так по-глупому. Таня твоя, думаешь, другая? Такая же самая! Я так за вас обрадовалась, когда прочла в письме Павла, что у вас теперь дочь! Таня мне тогда, в ту зиму, очень понравилась. Просто на редкость!
   Она подошла к стоявшему у стены большому серванту, выдвинула ящик и поманила Синцова:
   - Иди посмотри. Наверно, никогда не видел такой прелести.
   Синцов подошел, не понимая, зачем она его зовет. А когда понял, не знал, что сказать. Да и некуда было вставить слово. Она продолжала говорить, не останавливаясь ни на секунду:
   - Это теперь все твоей дочери! Когда я в сороковом году вышла за Козырева и ждала ребенка, он попросил - у него товарищи летали за границу - привезти приданое. Так все и лежит с тех пор. У меня на седьмом месяце...
   Она резко повела рукой, объяснив этим жестом, что с ней произошло.
   - Не люблю этого слова... Врачи сказали: из-за того, что до этого сделала подряд несколько абортов... Может быть, и так, только не уверена, что это заслуженное наказание...