Итак, можно подвести итог розыскным мероприятиям под местом преступления. Преступником у нас будет Лелик. Найдены: заявленная ранее кассета и не заявленная ранее серьга. Кусок зеленого пластилина к делу не относится, поэтому летит прочь, под диван. Я не собираюсь облегчать Сенькиной ее домохозяйственную участь, пусть сама, голубушка, выметает мусор.
Что следует из найденного? Только одно: у Сенькиной была пара сережек, а теперь нет, потому что одна сережка - это не сережка, а кошке шляпа. О том, как могла упасть сережка под диван и где в это время лежала ейная хозяйка, а главное - с кем, лучше не думать. В общем, я не только извалялась в пыли, но и нашла важную улику того, о чем меня известили заранее, самым доподлинным образом.
Отряхивая свою юбку, увешанную клочьями пыли, словно новогодняя елка кусками ваты, я детально разглядела то, что определило конец ее эксплуатации. Разрыв с лохмотьями по краям был внушителен. Желая хоть как-то реанимировать секс-символ своего гардероба, я вытащила из кармана лоскут, подобранный под генеральским креслом. Но соединить лоскут с юбкой было невозможно: они оказались изначально разными. Она - как леопард, рыжая в пятнах, он - синий, джинсовый. После некоторых размышлений пришлось лезть обратно под диван за куском зеленого пластилина. Больше не отряхиваюсь надоело. И не реву - по той же причине.
Глубокой ночью, проскочив на четвертой передаче полосу трассы от гарнизона до города, Климочкин выгрузил меня у моего дома. Подъезд был пуст, наверное, потому, что при мне находился охранник. Жора проводил меня до самой квартиры и благородно не стал напрашиваться на чашку чая. Но чайник кипел и в эту ночную пору. Не могу же я проспать великие дела. Пока огонь доводил воду до точки кипения, я успела просмотреть документы из зеленой папки.
Любопытно, особенно для прокуратуры. А впрочем, ничего нового из того, что я знаю о генерале: ворует братец, ворует. Цистерны с соляркой, списанные самолеты, летное обмундирование - из всего этого генерал делает звонкую монету, которая и капает на счет коммерческого банка. Судя по банковской книжке из той же зеленой папки, выписанной на предъявителя, сумма накапала солидная - 230 тысяч долларов.
Эта маленькая книжка перевернула мое сознание, ведь предъявителем могу быть я! Доехать до Москвы, снять деньги - и прощай все мои проблемы, в первую очередь финансовые. Интересно, сколько всего полезного и бесполезного можно купить на 230 тысяч долларов? Для меня, журналиста средней руки, чьи доходы не выходят за пределы среднемесячной зарплаты, наворованные генералом денежки рисовали самые радужные перспективы. Наяву я видела коралловые рифы и Багамские острова, где я, загорелая и бесстыже нагая как папуаска, провожу в неге и полусне свои дни.
Безнравственно ли грабить грабителя? Не знаю, не знаю. Для меня, как и для всех, воспитанных в нашей стране, существуют две нормы морали. Украсть у конкретного человека стыдно. А обворовывать государство - не очень: общественное мнение не порицает. Помните: "Мне принес с работы папа настоящую пилу"? В другой стране папу отправили бы в каталажку, у нас мужик домовитый, заботится о семье.
Может, я не пру с работы только потому, что мне нечего, кроме подшивки старых газет, тащить? Работай я на мясокомбинате, неужели бы побрезговала палкой колбасы или хотя бы не надкусила? По-моему, я стала понимать генерала, мало того, оправдывать.
В голове полный кавардак от дилеммы: на работе я или дома? Если же на работе, не загрызет ли меня под знойным багамским солнцем злобная волчица моя совесть за то, что я запустила руку в карман частного лица?
Я взяла эту маленькую высокоплатежную книжку в руки и сделала первый шаг к нравственному падению: пристроила ее в самый тайный карман сумки. В любом случае мне надо в Москву, хотя бы для того, чтоб отдать статью о генеральском беспределе в столичную прессу.
Кстати, где там визитка пионера столицы Виталия Бонивура? Мне вообще надо спешить: если утром генерал недосчитается в сейфе зеленой папки, то спешить будет некому. При такой спешке, с учетом того, что утром все ходы и выходы будут оцеплены, ни машина, ни железная дорога не подходят, нужен самолет, желательно военный, на борт которого можно пройти, не предъявляя документов. Я набрала номер Климочкина.
- Жора, мне нужен борт на Москву, как можно быстрее.
Он перезвонил через несколько минут; время в ожидании звонка я провела в стиле подпольного миллионера Корейко. Я прижимала к себе фиолетовую торбу - с появлением банковской книжечки она стала мне еще дороже. Медленно я открывала замочки, перебирая все свои богатства. Сначала доставала пистолет, гладила его железное ледяное тело, потом, закрыв глаза, расстегивала "молнию" потайного кармана, вытягивала книжку и вожделенно пялилась на счет: 230 тысяч долларов. Особо настаиваю на долларах! Между прочим, скажу я вам, на фоне денег статус пистолета померк. И значительно.
- Борт на Москву запланирован в десять утра, я подъеду к твоему дому.
- Нет. - Я вспомнила о странных личностях, шастающих у подъезда. Конечно, можно покинуть дом по привычной мне схеме - через окно, но даже при моей сноровке четвертый этаж - дело рискованное. - Встретимся в восемь у Кулибина.
- Как к нему ехать? - спросил Жора.
- Ты же делал у него ключи! - удивилась я.
- А, Кулибин? - что-то там проглотив, неестественно бодро сказал Жора. - Я не расслышал, Кулибина, конечно, найду. Значит в восемь.
Мы попрощались, Климочкин пошел досыпать. Спокойно ли? И если он не был у Кулибина, то кто смастерил ему такие точные ключики, идеально, как родные вскрывающие генеральский сейф?
Я вытащила из кармана куртки ключи - под лупой они не выглядели глянцево-новенькими - и сравнила их с ключами от своей квартиры; на взгляд дилетанта, степень износа одинаковая. Не становлюсь ли я излишне подозрительной? Определенно пора пить кофе.
Несмотря на беспорядочную жизнь, есть в ней нечто долговечное, способное привести в порядок хаос, творящийся в голове. Чашка кофе - тому пример. Достаточно было выпить его горькую, густую влагу, сдабривая каждый глоток сигаретой, и все устоялось в моем сознании. Деньги у генерала воровать не будем, почему-то расхотелось. Я даже вознамерилась вернуть банковскую книжку в зеленую папку, а потом подумала: к чему эти театральные жесты, к чему эта патетика, успею еще выкинуть - и не стала лишний раз тревожить сумку. А вот статью напишу.
Я включила компьютер, вставила дискету из сейфа. С приходом умных машин люди перестали доверять бумаге самые главные тайны, их хранят компьютеры. На мой взгляд, бумага ничуть не болтливее дискеты. Последняя поведала о грузе Х. О характере груза ни слова. Листы заполнены столбцами: слева дата, справа вес и еще, напротив каждой даты - координаты четырех точек с градусами, минутами, десятыми. Таблица дополнена картой, где пунктирной линией связаны три точки: Моздок, наш Заозерск, район Северной Атлантики. Последняя запись датирована шестнадцатым сентября, ПЛ К -130, далее - четыре координаты, в графе вес - 50 килограммов, сумма - 700 тысяч долларов.
Интересно, за что это так классно платят? Какую золотую жилу откопал в Моздоке наш старатель? Одно понятно: таинственный груз Х доставляется в точку, расположенную на семидесятой параллели, посредством подводного флота, ведь именно так звучит система адресования во всех документах: ПЛ К, цифры, следующие за этой аббревиатурой, номер проекта, не будь я бывшей женой бывшего подводника.
Неужели генерал обошелся без командира дивизии подводных кораблей? Может, поэтому Бибигон топит генерала глупыми Люськиными записками? Что же было шестнадцатого сентября? В тот день я прилетела в гарнизон, генерал общался с народом в Доме офицеров, Киселева получала форму... безумная ночь с безумным бегом, сначала за Борисом, потом - за Титовым. Матрос, умерший от передозировки наркотиков, обгоревший штурман Миша. И что же произошло с Борисом? Все дороги ведут в гарнизон.
Я бы немедленно, вытащив свою заначку, взяла такси и отправилась туда, трясясь по узкой колее дороги, перескакивая с сопки на сопку, но в этот момент зазвонил телефон. Не Климочкин ли в очередной раз забыл адрес Кулибина? Нет, звонила Сенькина, я сразу узнала ее, хотя говорила она тихо-тихо, словно из преисподней, тихо и быстро, ни одного лишнего слова, что для женщины не характерно:
- Жду тебя в редакции.
Что-то новенькое! С каких это пор Ирочка вот так, запросто, среди ночи может располагать моим свободным от работы временем? Неужели штатные перестановки последнего дня, в которых она - невеста, дают ей на это право?
Иногда мне казалось, что Сенькина говорит о ком-то другом, но только не о Лелике, которого я знала. Да и называла она его официально: Алексей. По-моему, близких людей зовут как-то иначе.
- Он всегда мне дарит цветы и фрукты, недавно привез хурму. Представляешь, целый ящик. Он говорит, что я божественно хороша и даже поет мне серенады, - вздыхает Сенькина. - Его любимая: "Ах, какая женщина, какая женщина, мне б такую..."
Поющий Лелик - это же нонсенс, абсурд, противоестественное явление. Интересно, у него бас, тенор или - дискант? Может, герой неба Лелик преемник кастрата Фаринелли? Доводит дам до обморочного состояния посредством контр-сопрано? До чего же надо искалечить нормального мужика, чтобы он запел, да еще под балконом? Как много в этом грусти.
- Вы скоро поженитесь? - Сдерживая себя от всевозможных извержений, я глушу пакостный вкус измены сигаретами.
- Наверное, но сейчас он очень занят...
- Медсестер в госпитале охмуряет, - цинично говорю я.
А что, пусть знает правду жизни; если он изменял мне, почему бы ему не изменить Сенькиной, хоть она и божественно красива и даже достойна серенады.
- Да, он в госпитале, - повторяет Сенькина.
- Почему ты, божественно красивая, сидишь со мной, а не у постели раненого? - допытываюсь я.
Самые изуверские чувства питают мою злость. Как бы я хотела, чтобы эта безупречная, с точки зрения Лелика, Ирочка разрыдалась, размазывая тушь по мокрым щекам, некрасиво захлюпала носом.
- А зачем? - спокойно говорит Сенькина, плевала она на мой сарказм. Врачи говорят, ничего серьезного, всего лишь сотрясение мозга да что-то с ногой, скоро выпишут.
Действительно, зачем, впереди у них целая жизнь. Никто никогда не унижал меня так, как эта рассудительная, уверенная в Лелике Ирочка. Я ненавижу ее и его. Особенно его. За все время наших отношений он сказал мне несколько ласковых слов, я загибаю под столом пальцы: "Ты для меня близкий, родной человек" - раз, "Я тебя изнасилую" - два. И тут я подпрыгиваю: как я могла забыть самое значительное, что слышала от Лелика?
- А он говорил тебе: "Ры-ры-ры, мы храбрые тигры"? - говорю я, дрожа от разных предчувствий. Если он говорил Сенькиной "Ры-ры-ры, мы храбрые тигры", крепко прижимая ее к себе одной рукой, то я - умру. Немедля, даже не оттягивая момент остановки сердца вставанием со стула.
- Нет, не говорил. - Ирочка смотрит на меня как на ненормальную. - Мы же не в зоопарке. Он поет мне серенады.
- Один ноль в мою пользу, - говорю я.
Я не знаю, что это может означать, но ощущаю: что-то да значит. С чувством законного превосходства, как богач нищему, бросаю на стол серьгу с перламутровой вставкой. Зигзагом она катится к Ирочке. Изящными пальчиками Ирочка берет серьгу и, зажав в ладони, долго рассматривает ее, словно поражена не столько наличием, сколько узнаванием. И уж никак я не могла предположить, что Ирочка, увидев серьгу, разрыдается, горько, по-бабьи, некрасиво хлюпая носом, размазывая по лицу тушь, и я буду ее утешать, будто пренебрегли ею, а не мной.
Взрывная волна, содрогнувшая город, выкинула нас с Ирочкой из редакции. В толпе, стекающейся из всех окрестных домов, мы бежали туда, куда бежали все. Ирочка, продолжавшая некрасиво хлюпать носом, на бегу пыталась что-то сказать мне, но суета людей и машин развела нас в разные стороны; в этом гомоне я потеряла ее. Шумный людской поток вынес меня к моему дому. Подпираемая телами, я оказалась у самого подъезда. В доме, освещавшем ночную улицу всеми окнами, уже работали пожарные, брандспойты были направлены на четвертый этаж, в выжженный провал окна. Пенная струя била в эту рваную дыру.
- Что вы делаете, там же компьютер! - совершенно неожиданно для себя крикнула я, но крик увяз в общем гвалте.
Только тут до меня дошло, что эпицентром взрыва стала моя квартира. Еще час назад я сидела за компьютером и пила кофе. Что стало бы со мной, не будь Сенькиной? Нет, все-таки соперницы иногда оправдывают свое существование. Что стало бы со мной, не будь при мне зеленой папки с документами, дискеты с координатами, а главное - банковской книжечки на предъявителя? Без них моя жизнь не стоит и гроша, а с ними - еще поторгуемся.
Судя по тому, что бабахнуло на моей территории, генерал уже обнаружил опустошенный сейф. Надо срочно вывозить себя из-под обстрела! Уговор с Климочкиным о вылете звучит теперь, при внезапно возникших обстоятельствах, гениальным предвидением. Кто-то, схватив меня, выворачивающую голову на обугленный проем окна, за шиворот, выволок из толпы и долго в таком неудобном положении тащил по улице, пока дом не скрылся из поля зрения.
- Доигралась, Варвара? - проворчал бывший муж, когда мы отъехали на приличное расстояние от пожарища. - В какое дерьмо ты опять влипла?
- Не знаю, Сеня. Экскременты в наличии, а чьи они, покажут анализы, - с веселой наглостью сказала я.
Когда мне страшно, я всегда наглею, такая порода. Сеня знает об этом.
- Не хнычь, придет к тебе личный киллер, ты, главное, копай, - съязвил Сеня. - Ладно, не трусь, я тебя спрячу.
Я положила руку на руль.
- Я сама себя спрячу. Сеня, может быть, я уеду, ненадолго. Василий... ты присмотри...
Удивительно, Сеня научился различать мои интонации, он научился быть достойным.
- Конечно, Варя. Ты всегда можешь рассчитывать на меня. Не волнуйся за Василия, я же отец.
- Да, ты отец, - говорю я искренне, без иронии. - Спасибо тебе.
Вот сходятся мужчина и женщина, и они никто друг другу, потом рожают ребенка, потом расходятся - и решают, что они снова чужие. Но не чужие они, а родственники и никогда больше не будут чужими, из-за ребенка. Даже если они поставят двести штампов о разводе, забудут имена и разъедутся по разным полюсам: он - на Южный, она - на Северный или наоборот. Это я о себе и Сене.
Он подвез меня к дому Музы Пегасовны. Мы помолчали на дорожку. Чтобы не тратить попусту время, которого и так в обрез, - до самолета, направлявшегося в Москву, оставалось чуть меньше четырех часов, - я пишу по памяти на клочке бумаги несколько координат с дискеты, стараясь не забыть буквы, сопровождающие градусы и минуты: Ш, Д, СД, ЗД.
- Чьи это шапка-добро? - вглядываясь в написанное, спрашивает Сеня.
- Шапка-добро! Какая шапка? - кричу я.
Его слова как землетрясение, так ясно я вижу перед глазами обугленного штурмана Мишу, слышу его надрывный стон: "Шапка-добро, шапка-добро".
- Ну, ты же сама написала. Смотри, - обняв меня за плечи, надеюсь, только для того, чтобы было сподручней объяснять, говорит Сеня. - Ты написала координаты квадрата, каждая точка - его вершина, Ш - широта, Д долгота, СД - северная долгота, ЗД - западная долгота. Все вместе на языке моряков: шапка-добро.
- И для чего нужна эта шапка?
- В море, Варенька, нет дорог и указателей, а вот передаст командный пункт на борт "шапку-добро", и пойдет лодка в заданный район или по заданным координатам, найдет цель, которую потом поразит торпедой.
- Какой торпедой?
- Учебной или боевой, в зависимости от политической обстановки. - Голос Сени, клонившегося все ближе ко мне, затух на последних словах, превратился в интимный шепот. - Варька, ты помнишь, как ждала меня из похода?
- Покойники не помнят, - как из могилы прошептала я.
- Какие покойники? - не понял Сеня. Он всегда игнорировал разговоры о смерти, но я знаю точно, старуха с косой не такая зазнайка, она приветит каждого.
- Мертвые и холодные, - сказала я.
Сеня обиженно отпрянул: он для меня все, а я - ни в какую. Смешно так надул губы, как даже Василий в младенчестве не надувал. И все-таки до чего они похожи, только за одно это я готова мириться с Сеней. За то, что он похож на моего сына. Моя рука легла на его плечо.
- Сеня, ты же не некрофил, зачем тебе покойник?
- А кто покойник? - забеспокоился он.
- Я.
Действительно, живые не должны так много знать. Я вышла из машины в темноту, утратившую кромешность, на сонном небе лениво занималась заря.
- Надо же, как живая, как живая, - всплеснув руками, произнесла Муза Пегасовна, пустив меня на порог.
Впрочем, я и не ожидала от нее слез по поводу трагического конца моей квартирки. Но ведь в ней могла быть я!
- Сочувствовать может каждый, - говорит Муза Пегасовна, - и только редкие индивидуумы умеют радоваться. Заметь, Варвара, не только за себя, но и за другого.
После этого Муза Пегасовна обычно цитирует Доризо, аккомпанируя себе же на рояле маршем юных пионеров:
- Говорят, что друзья познаются в беде, но порой, только в счастье ты друга узнаешь.
Уникальность Музы Пегасовны очевидна, и если она не сочувствует моему бездомному состоянию, то лишь потому, что радуется, что я еще дышу и бегаю.
- Варвара, не все ли равно, где нагонит тебя смерть? Одна моя соседка каждое утро мерила давление - и что же? Умерла от гипертонического криза, успокаивает меня за чашкой горячего какао Муза Пегасовна.
- Рановато как-то, мне бы еще жить да жить.
- С точки зрения Монтеня - он берет за основу бабочку-однодневку, - не так важно, когда она сложит крылышки: в полдень или на исходе дня, философствует Муза Пегасовна.
- Хотелось бы после ужина, - сопротивляюсь я ее желанию порадоваться на моих поминках.
Я даже предвижу, как это будет. Торжественная Муза Пегасовна сядет за рояль, ведь она не может жить без музыки, и возвышенно запоет: "Старец Харон над темной той рекою ласково так помахивал мне рукою" - после чего хор провожающих меня туда, откуда не возвращаются, подхватит: "Жизнь все равно прекрасна!"
Из непридуманного: одна моя знакомая, узнав, что я дружу с Музой Пегасовной, пришла в восторг:
- Она так понравилась моему мужу! Такая хорошая, веселая!
- Где же они познакомились?
- На похоронах, - на голубом глазу выдала знакомая.
Я поверила влет: где еще дикая старушка может быть хорошей и веселой, как не на поминках? Теперь вы понимаете, зачем ей моя смерть? Парадокс, но народ обожает Музу Пегасовну за жажду жизни, даже на чужих похоронах.
- Борщ хочешь? - спрашивает она.
Как это по-русски: на завтрак, после какао, борщ. Не дожидаясь ответа, она наливает тарелку до краев.
Я не кочевряжусь, после утраты пристанища я решила есть и мыться впрок, ведь неизвестно, где еще будут мне стол и душ.
- Чтобы выйти из окружения, мне надо переодеться до неузнаваемости. Да, для бомбистов я очень приметная мишень, - глубокомысленно говорю я, глотая борщ. - Через три часа улетаю в Москву.
Престарелая Кармен делает широкий жест в сторону гардероба.
- Бери, что хочешь.
На мелкие, скупые жесты она просто не способна. Как не способна предать, даже невзначай, по-бабьи, посредством языка. Муза Пегасовна умеет хранить чужие тайны, здесь она - просто кремень. Если иногда и сплетничает, то исключительно о себе самой и великих мира сего, почивающих на сегодняшний день на погостах. Мы, живущие рядом, со своими игрушечными интрижками мало занимаем ее воображение.
Без всякого опасения быть выданной, я рассказываю ей обо всех прегрешениях генерала, более того, для наглядности, чтобы мои слова не выглядели оговором, включаю кассету. Возможно, сейчас ей будет больно узнать, что человек, с которым она курила сигары, казнокрад, государственный преступник, зато потом не будет рвать волосы. На мне. Возможно, благодарить будет, что я уберегла ее доброе имя.
Сфинкс, имя которому Муза, развалясь на бархатном диване цвета горького шоколада, в окружении диванных подушек с золотыми кистями, слушает кассету не шелохнувшись. Так же, без единого вздоха, с холодным выражением раскосых глаз, листает документы из зеленой папки. Царственной рукой она бросает папку на ковер, к ногам, затем направляется к комоду, где хранится коллекция табака, по пути снимает с рояля пепельницу. Судя по набору жестов, настало время курения.
- Варвара, - говорит Муза Пегасовна, обрезая кончик сигары, - человек, записанный на кассету, - не Тимофей Георгиевич.
- А кто же он? Моя бабушка? - От волнения я кромсаю сигару сверх нормы. - Если я сама не только слышала, но и видела генерала в туалете...
- Варвара, ты утверждаешь, что Тимофей Георгиевич при тебе справлял нужду? - Муза Пегасовна пронзает меня взглядом.
- Нет, конечно. Я слышала его голос из туалета, а видела - у туалета, понимаете?
"У" или около - эти долгие объяснения, способные только запутать вещи очевидные, выводят меня из себя.
- Варвара, послушай меня, у Тимофея Георгиевича голос на полтона ниже.
- А документы тоже не его? И сейф не его? И подпись не его? Угрожающе, как Змей Горыныч, я пускаю клубы дыма в сторону Музы Пегасовны. А 230 тысяч долларов вашему Тимофею Георгиевичу наш трудовой народ выделил в качестве гуманитарной помощи?
- Единственное, в чем я не сомневаюсь, так это в сейфе - он действительно числится за Тимофеем Георгиевичем, - говорит Муза Пегасовна и добавляет: - Единственное, в чем ты не заблуждаешься, так это в том, что генерал - мой. Остальное, как мне подсказывает интуиция - абсурд.
- Что же хваленая интуиция не подсказала вам оставить Тимофея Георгиевича на ночь? Выпустили шалуна из-под ручки, а он - ну гранаты метать в беззащитных девушек.
- В тебя, Варвара, никто ничего не метал.
- Но ведь целились! Дорогая Муза Пегасовна, гоните свои меха, улетаю, мстительно говорю я и, не выпуская сигару изо рта, лезу в шкаф. - И если вначале я хотела обойтись халатом, то теперь, раз вы на вражеской стороне, обойдусь шубой.
Презрев бабье лето, коим встретит меня столица, я, движимая желанием отомстить по-крупному, накидываю на плечи шикарную соболью шубу, мечту всех теток гарнизона, и гордо запахиваю ее. У меня никогда не было такой шубы, а у Музы она есть, теперь я понимаю природу ее королевской осанки. От такой роскоши и горбунья выпрямится. В мехах редкой породы, струящихся до пят, я пялюсь на несгибаемую Музу. Но даже покушение на самую дорогую и любимую вещь гардероба не умаляет ее царственного величия.
- Не замерзнете зимой, Муза Пегасовна, голубушка? - беспокоюсь я.
- Главное, чтобы ты не вспотела. - Она окидывает меня взглядом и говорит: - Ты знаешь, Варвара, эта шуба тебе к лицу.
Я понимаю, что Муза Пегасовна отдает мне шубу без боя, как Кутузов Москву, спаленную пожаром. Она встает и, пока я изучаю шубу относительно подпалин, решая: вспотею или замерзну - возвращается из кухни с чашкой кофе.
- Варвара, милая, выпей перед дорогой. - Слова Музы Пегасовны звучат угрожающе, особенно пугает "милая".
Я принимаю чашку из ее рук и медленно по причине абсолютной сытости, преследуя единственную цель - наесться впрок, тяну в себя глоток за глотком.
- Меня ждет Климочкин, полдень я встречу на Красной площади.
Муза Пегасовна в знак согласия кивает.
- Ты пей, пей.
- Какой-то кофе у вас странный, где вы нашли такую гадость? - говорю я, выливая в себя последние капли. Я не узнаю собственный голос: как на заезженной пластинке, он подвывает на оборотах.
- А что ты хочешь от нищей старухи, у которой даже шубы нет? - из туманного далека, смеша меня своим раздвоением, произносит то ли лев с Музиным лицом, то ли Муза с лицом льва.
Дальше - темнота. С невыразимым наслаждением я погружаюсь в ее ласковые волны.
ЧЕРНАЯ КОРОЛЕВА
Все подводники вернулись из похода. Они стучали в двери своих квартир, звонили в двери своих квартир, своими ключами открывали двери своих квартир. И жены бросались им на шею.
И только Борис не позвонил, не постучал, не открыл. И никто не бросился ему на шею. Он не вернулся из похода.
И как-то сразу Люся поняла, что нет больше Бориса, как нет и надежды на возвращение. За что Бог лишил ее даже надежды? Люся сидела в своей квартире, куда больше никогда не войдет Борис. Она не была одна, вокруг толклись люди, но ей казалось, что, подобно отколовшемуся куску льдины, ее относит все дальше в открытый океан, в мутные воды, в которых сгинул Борис навсегда.
Люся повторила это слово:
- Сгинул.
Кто-то принес, будто она просила, стакан воды. Люся смотрела на воду за стеклом и чувствовала, как погружается в ее толщу, как смыкаются волны над головой. Мир, лишенный голосов и запахов, мир без чувств воронкой затягивал ее. Она поднялась со стула, и все замолчали, словно вглядывались в ее горе, примеряли его на себя, и ей стало противно от их любопытства. Она хотела закрыть глаза - ведь все это дурной сон, - а затем вынырнуть и вновь оказаться с ними. С красавицей Наталией, сумасбродной Бибигоншей, подозрительной Титовой, запасливой Скомороховой. Но льдина горя, с которой невозможно убежать, уносила ее.
Люся подошла к шкафу, достала альбом с фотографиями; за его толстой бархатной обложкой покоилась их с Борисом жизнь. Как сейчас он покоится где-то в глубине океана. Она переворачивала страницы, и с каждой на нее смотрел Борис. Смотрел виновато, смущаясь, будто хотел сказать: "Прости, Люся, что так получилось".
Но она не помнила его голоса. Казалось, все его интонации, смех и даже ласковые слова, которыми он ее называл, навсегда погрузились в глубину вместе с ним. Люся закрыла глаза, она хотела вспомнить его руки, но вместо его рук перед глазами мелькали ее же обкусанные пальчики и аристократические пальцы Гужова, переставляющие шахматные фигуры. Шахматная доска стояла тут же, на столе, стояла с тех времен, когда Борис был рядом, а она и днем и ночью, не принимая его в расчет, вела бесконечные шахматные баталии.
Что следует из найденного? Только одно: у Сенькиной была пара сережек, а теперь нет, потому что одна сережка - это не сережка, а кошке шляпа. О том, как могла упасть сережка под диван и где в это время лежала ейная хозяйка, а главное - с кем, лучше не думать. В общем, я не только извалялась в пыли, но и нашла важную улику того, о чем меня известили заранее, самым доподлинным образом.
Отряхивая свою юбку, увешанную клочьями пыли, словно новогодняя елка кусками ваты, я детально разглядела то, что определило конец ее эксплуатации. Разрыв с лохмотьями по краям был внушителен. Желая хоть как-то реанимировать секс-символ своего гардероба, я вытащила из кармана лоскут, подобранный под генеральским креслом. Но соединить лоскут с юбкой было невозможно: они оказались изначально разными. Она - как леопард, рыжая в пятнах, он - синий, джинсовый. После некоторых размышлений пришлось лезть обратно под диван за куском зеленого пластилина. Больше не отряхиваюсь надоело. И не реву - по той же причине.
Глубокой ночью, проскочив на четвертой передаче полосу трассы от гарнизона до города, Климочкин выгрузил меня у моего дома. Подъезд был пуст, наверное, потому, что при мне находился охранник. Жора проводил меня до самой квартиры и благородно не стал напрашиваться на чашку чая. Но чайник кипел и в эту ночную пору. Не могу же я проспать великие дела. Пока огонь доводил воду до точки кипения, я успела просмотреть документы из зеленой папки.
Любопытно, особенно для прокуратуры. А впрочем, ничего нового из того, что я знаю о генерале: ворует братец, ворует. Цистерны с соляркой, списанные самолеты, летное обмундирование - из всего этого генерал делает звонкую монету, которая и капает на счет коммерческого банка. Судя по банковской книжке из той же зеленой папки, выписанной на предъявителя, сумма накапала солидная - 230 тысяч долларов.
Эта маленькая книжка перевернула мое сознание, ведь предъявителем могу быть я! Доехать до Москвы, снять деньги - и прощай все мои проблемы, в первую очередь финансовые. Интересно, сколько всего полезного и бесполезного можно купить на 230 тысяч долларов? Для меня, журналиста средней руки, чьи доходы не выходят за пределы среднемесячной зарплаты, наворованные генералом денежки рисовали самые радужные перспективы. Наяву я видела коралловые рифы и Багамские острова, где я, загорелая и бесстыже нагая как папуаска, провожу в неге и полусне свои дни.
Безнравственно ли грабить грабителя? Не знаю, не знаю. Для меня, как и для всех, воспитанных в нашей стране, существуют две нормы морали. Украсть у конкретного человека стыдно. А обворовывать государство - не очень: общественное мнение не порицает. Помните: "Мне принес с работы папа настоящую пилу"? В другой стране папу отправили бы в каталажку, у нас мужик домовитый, заботится о семье.
Может, я не пру с работы только потому, что мне нечего, кроме подшивки старых газет, тащить? Работай я на мясокомбинате, неужели бы побрезговала палкой колбасы или хотя бы не надкусила? По-моему, я стала понимать генерала, мало того, оправдывать.
В голове полный кавардак от дилеммы: на работе я или дома? Если же на работе, не загрызет ли меня под знойным багамским солнцем злобная волчица моя совесть за то, что я запустила руку в карман частного лица?
Я взяла эту маленькую высокоплатежную книжку в руки и сделала первый шаг к нравственному падению: пристроила ее в самый тайный карман сумки. В любом случае мне надо в Москву, хотя бы для того, чтоб отдать статью о генеральском беспределе в столичную прессу.
Кстати, где там визитка пионера столицы Виталия Бонивура? Мне вообще надо спешить: если утром генерал недосчитается в сейфе зеленой папки, то спешить будет некому. При такой спешке, с учетом того, что утром все ходы и выходы будут оцеплены, ни машина, ни железная дорога не подходят, нужен самолет, желательно военный, на борт которого можно пройти, не предъявляя документов. Я набрала номер Климочкина.
- Жора, мне нужен борт на Москву, как можно быстрее.
Он перезвонил через несколько минут; время в ожидании звонка я провела в стиле подпольного миллионера Корейко. Я прижимала к себе фиолетовую торбу - с появлением банковской книжечки она стала мне еще дороже. Медленно я открывала замочки, перебирая все свои богатства. Сначала доставала пистолет, гладила его железное ледяное тело, потом, закрыв глаза, расстегивала "молнию" потайного кармана, вытягивала книжку и вожделенно пялилась на счет: 230 тысяч долларов. Особо настаиваю на долларах! Между прочим, скажу я вам, на фоне денег статус пистолета померк. И значительно.
- Борт на Москву запланирован в десять утра, я подъеду к твоему дому.
- Нет. - Я вспомнила о странных личностях, шастающих у подъезда. Конечно, можно покинуть дом по привычной мне схеме - через окно, но даже при моей сноровке четвертый этаж - дело рискованное. - Встретимся в восемь у Кулибина.
- Как к нему ехать? - спросил Жора.
- Ты же делал у него ключи! - удивилась я.
- А, Кулибин? - что-то там проглотив, неестественно бодро сказал Жора. - Я не расслышал, Кулибина, конечно, найду. Значит в восемь.
Мы попрощались, Климочкин пошел досыпать. Спокойно ли? И если он не был у Кулибина, то кто смастерил ему такие точные ключики, идеально, как родные вскрывающие генеральский сейф?
Я вытащила из кармана куртки ключи - под лупой они не выглядели глянцево-новенькими - и сравнила их с ключами от своей квартиры; на взгляд дилетанта, степень износа одинаковая. Не становлюсь ли я излишне подозрительной? Определенно пора пить кофе.
Несмотря на беспорядочную жизнь, есть в ней нечто долговечное, способное привести в порядок хаос, творящийся в голове. Чашка кофе - тому пример. Достаточно было выпить его горькую, густую влагу, сдабривая каждый глоток сигаретой, и все устоялось в моем сознании. Деньги у генерала воровать не будем, почему-то расхотелось. Я даже вознамерилась вернуть банковскую книжку в зеленую папку, а потом подумала: к чему эти театральные жесты, к чему эта патетика, успею еще выкинуть - и не стала лишний раз тревожить сумку. А вот статью напишу.
Я включила компьютер, вставила дискету из сейфа. С приходом умных машин люди перестали доверять бумаге самые главные тайны, их хранят компьютеры. На мой взгляд, бумага ничуть не болтливее дискеты. Последняя поведала о грузе Х. О характере груза ни слова. Листы заполнены столбцами: слева дата, справа вес и еще, напротив каждой даты - координаты четырех точек с градусами, минутами, десятыми. Таблица дополнена картой, где пунктирной линией связаны три точки: Моздок, наш Заозерск, район Северной Атлантики. Последняя запись датирована шестнадцатым сентября, ПЛ К -130, далее - четыре координаты, в графе вес - 50 килограммов, сумма - 700 тысяч долларов.
Интересно, за что это так классно платят? Какую золотую жилу откопал в Моздоке наш старатель? Одно понятно: таинственный груз Х доставляется в точку, расположенную на семидесятой параллели, посредством подводного флота, ведь именно так звучит система адресования во всех документах: ПЛ К, цифры, следующие за этой аббревиатурой, номер проекта, не будь я бывшей женой бывшего подводника.
Неужели генерал обошелся без командира дивизии подводных кораблей? Может, поэтому Бибигон топит генерала глупыми Люськиными записками? Что же было шестнадцатого сентября? В тот день я прилетела в гарнизон, генерал общался с народом в Доме офицеров, Киселева получала форму... безумная ночь с безумным бегом, сначала за Борисом, потом - за Титовым. Матрос, умерший от передозировки наркотиков, обгоревший штурман Миша. И что же произошло с Борисом? Все дороги ведут в гарнизон.
Я бы немедленно, вытащив свою заначку, взяла такси и отправилась туда, трясясь по узкой колее дороги, перескакивая с сопки на сопку, но в этот момент зазвонил телефон. Не Климочкин ли в очередной раз забыл адрес Кулибина? Нет, звонила Сенькина, я сразу узнала ее, хотя говорила она тихо-тихо, словно из преисподней, тихо и быстро, ни одного лишнего слова, что для женщины не характерно:
- Жду тебя в редакции.
Что-то новенькое! С каких это пор Ирочка вот так, запросто, среди ночи может располагать моим свободным от работы временем? Неужели штатные перестановки последнего дня, в которых она - невеста, дают ей на это право?
Иногда мне казалось, что Сенькина говорит о ком-то другом, но только не о Лелике, которого я знала. Да и называла она его официально: Алексей. По-моему, близких людей зовут как-то иначе.
- Он всегда мне дарит цветы и фрукты, недавно привез хурму. Представляешь, целый ящик. Он говорит, что я божественно хороша и даже поет мне серенады, - вздыхает Сенькина. - Его любимая: "Ах, какая женщина, какая женщина, мне б такую..."
Поющий Лелик - это же нонсенс, абсурд, противоестественное явление. Интересно, у него бас, тенор или - дискант? Может, герой неба Лелик преемник кастрата Фаринелли? Доводит дам до обморочного состояния посредством контр-сопрано? До чего же надо искалечить нормального мужика, чтобы он запел, да еще под балконом? Как много в этом грусти.
- Вы скоро поженитесь? - Сдерживая себя от всевозможных извержений, я глушу пакостный вкус измены сигаретами.
- Наверное, но сейчас он очень занят...
- Медсестер в госпитале охмуряет, - цинично говорю я.
А что, пусть знает правду жизни; если он изменял мне, почему бы ему не изменить Сенькиной, хоть она и божественно красива и даже достойна серенады.
- Да, он в госпитале, - повторяет Сенькина.
- Почему ты, божественно красивая, сидишь со мной, а не у постели раненого? - допытываюсь я.
Самые изуверские чувства питают мою злость. Как бы я хотела, чтобы эта безупречная, с точки зрения Лелика, Ирочка разрыдалась, размазывая тушь по мокрым щекам, некрасиво захлюпала носом.
- А зачем? - спокойно говорит Сенькина, плевала она на мой сарказм. Врачи говорят, ничего серьезного, всего лишь сотрясение мозга да что-то с ногой, скоро выпишут.
Действительно, зачем, впереди у них целая жизнь. Никто никогда не унижал меня так, как эта рассудительная, уверенная в Лелике Ирочка. Я ненавижу ее и его. Особенно его. За все время наших отношений он сказал мне несколько ласковых слов, я загибаю под столом пальцы: "Ты для меня близкий, родной человек" - раз, "Я тебя изнасилую" - два. И тут я подпрыгиваю: как я могла забыть самое значительное, что слышала от Лелика?
- А он говорил тебе: "Ры-ры-ры, мы храбрые тигры"? - говорю я, дрожа от разных предчувствий. Если он говорил Сенькиной "Ры-ры-ры, мы храбрые тигры", крепко прижимая ее к себе одной рукой, то я - умру. Немедля, даже не оттягивая момент остановки сердца вставанием со стула.
- Нет, не говорил. - Ирочка смотрит на меня как на ненормальную. - Мы же не в зоопарке. Он поет мне серенады.
- Один ноль в мою пользу, - говорю я.
Я не знаю, что это может означать, но ощущаю: что-то да значит. С чувством законного превосходства, как богач нищему, бросаю на стол серьгу с перламутровой вставкой. Зигзагом она катится к Ирочке. Изящными пальчиками Ирочка берет серьгу и, зажав в ладони, долго рассматривает ее, словно поражена не столько наличием, сколько узнаванием. И уж никак я не могла предположить, что Ирочка, увидев серьгу, разрыдается, горько, по-бабьи, некрасиво хлюпая носом, размазывая по лицу тушь, и я буду ее утешать, будто пренебрегли ею, а не мной.
Взрывная волна, содрогнувшая город, выкинула нас с Ирочкой из редакции. В толпе, стекающейся из всех окрестных домов, мы бежали туда, куда бежали все. Ирочка, продолжавшая некрасиво хлюпать носом, на бегу пыталась что-то сказать мне, но суета людей и машин развела нас в разные стороны; в этом гомоне я потеряла ее. Шумный людской поток вынес меня к моему дому. Подпираемая телами, я оказалась у самого подъезда. В доме, освещавшем ночную улицу всеми окнами, уже работали пожарные, брандспойты были направлены на четвертый этаж, в выжженный провал окна. Пенная струя била в эту рваную дыру.
- Что вы делаете, там же компьютер! - совершенно неожиданно для себя крикнула я, но крик увяз в общем гвалте.
Только тут до меня дошло, что эпицентром взрыва стала моя квартира. Еще час назад я сидела за компьютером и пила кофе. Что стало бы со мной, не будь Сенькиной? Нет, все-таки соперницы иногда оправдывают свое существование. Что стало бы со мной, не будь при мне зеленой папки с документами, дискеты с координатами, а главное - банковской книжечки на предъявителя? Без них моя жизнь не стоит и гроша, а с ними - еще поторгуемся.
Судя по тому, что бабахнуло на моей территории, генерал уже обнаружил опустошенный сейф. Надо срочно вывозить себя из-под обстрела! Уговор с Климочкиным о вылете звучит теперь, при внезапно возникших обстоятельствах, гениальным предвидением. Кто-то, схватив меня, выворачивающую голову на обугленный проем окна, за шиворот, выволок из толпы и долго в таком неудобном положении тащил по улице, пока дом не скрылся из поля зрения.
- Доигралась, Варвара? - проворчал бывший муж, когда мы отъехали на приличное расстояние от пожарища. - В какое дерьмо ты опять влипла?
- Не знаю, Сеня. Экскременты в наличии, а чьи они, покажут анализы, - с веселой наглостью сказала я.
Когда мне страшно, я всегда наглею, такая порода. Сеня знает об этом.
- Не хнычь, придет к тебе личный киллер, ты, главное, копай, - съязвил Сеня. - Ладно, не трусь, я тебя спрячу.
Я положила руку на руль.
- Я сама себя спрячу. Сеня, может быть, я уеду, ненадолго. Василий... ты присмотри...
Удивительно, Сеня научился различать мои интонации, он научился быть достойным.
- Конечно, Варя. Ты всегда можешь рассчитывать на меня. Не волнуйся за Василия, я же отец.
- Да, ты отец, - говорю я искренне, без иронии. - Спасибо тебе.
Вот сходятся мужчина и женщина, и они никто друг другу, потом рожают ребенка, потом расходятся - и решают, что они снова чужие. Но не чужие они, а родственники и никогда больше не будут чужими, из-за ребенка. Даже если они поставят двести штампов о разводе, забудут имена и разъедутся по разным полюсам: он - на Южный, она - на Северный или наоборот. Это я о себе и Сене.
Он подвез меня к дому Музы Пегасовны. Мы помолчали на дорожку. Чтобы не тратить попусту время, которого и так в обрез, - до самолета, направлявшегося в Москву, оставалось чуть меньше четырех часов, - я пишу по памяти на клочке бумаги несколько координат с дискеты, стараясь не забыть буквы, сопровождающие градусы и минуты: Ш, Д, СД, ЗД.
- Чьи это шапка-добро? - вглядываясь в написанное, спрашивает Сеня.
- Шапка-добро! Какая шапка? - кричу я.
Его слова как землетрясение, так ясно я вижу перед глазами обугленного штурмана Мишу, слышу его надрывный стон: "Шапка-добро, шапка-добро".
- Ну, ты же сама написала. Смотри, - обняв меня за плечи, надеюсь, только для того, чтобы было сподручней объяснять, говорит Сеня. - Ты написала координаты квадрата, каждая точка - его вершина, Ш - широта, Д долгота, СД - северная долгота, ЗД - западная долгота. Все вместе на языке моряков: шапка-добро.
- И для чего нужна эта шапка?
- В море, Варенька, нет дорог и указателей, а вот передаст командный пункт на борт "шапку-добро", и пойдет лодка в заданный район или по заданным координатам, найдет цель, которую потом поразит торпедой.
- Какой торпедой?
- Учебной или боевой, в зависимости от политической обстановки. - Голос Сени, клонившегося все ближе ко мне, затух на последних словах, превратился в интимный шепот. - Варька, ты помнишь, как ждала меня из похода?
- Покойники не помнят, - как из могилы прошептала я.
- Какие покойники? - не понял Сеня. Он всегда игнорировал разговоры о смерти, но я знаю точно, старуха с косой не такая зазнайка, она приветит каждого.
- Мертвые и холодные, - сказала я.
Сеня обиженно отпрянул: он для меня все, а я - ни в какую. Смешно так надул губы, как даже Василий в младенчестве не надувал. И все-таки до чего они похожи, только за одно это я готова мириться с Сеней. За то, что он похож на моего сына. Моя рука легла на его плечо.
- Сеня, ты же не некрофил, зачем тебе покойник?
- А кто покойник? - забеспокоился он.
- Я.
Действительно, живые не должны так много знать. Я вышла из машины в темноту, утратившую кромешность, на сонном небе лениво занималась заря.
- Надо же, как живая, как живая, - всплеснув руками, произнесла Муза Пегасовна, пустив меня на порог.
Впрочем, я и не ожидала от нее слез по поводу трагического конца моей квартирки. Но ведь в ней могла быть я!
- Сочувствовать может каждый, - говорит Муза Пегасовна, - и только редкие индивидуумы умеют радоваться. Заметь, Варвара, не только за себя, но и за другого.
После этого Муза Пегасовна обычно цитирует Доризо, аккомпанируя себе же на рояле маршем юных пионеров:
- Говорят, что друзья познаются в беде, но порой, только в счастье ты друга узнаешь.
Уникальность Музы Пегасовны очевидна, и если она не сочувствует моему бездомному состоянию, то лишь потому, что радуется, что я еще дышу и бегаю.
- Варвара, не все ли равно, где нагонит тебя смерть? Одна моя соседка каждое утро мерила давление - и что же? Умерла от гипертонического криза, успокаивает меня за чашкой горячего какао Муза Пегасовна.
- Рановато как-то, мне бы еще жить да жить.
- С точки зрения Монтеня - он берет за основу бабочку-однодневку, - не так важно, когда она сложит крылышки: в полдень или на исходе дня, философствует Муза Пегасовна.
- Хотелось бы после ужина, - сопротивляюсь я ее желанию порадоваться на моих поминках.
Я даже предвижу, как это будет. Торжественная Муза Пегасовна сядет за рояль, ведь она не может жить без музыки, и возвышенно запоет: "Старец Харон над темной той рекою ласково так помахивал мне рукою" - после чего хор провожающих меня туда, откуда не возвращаются, подхватит: "Жизнь все равно прекрасна!"
Из непридуманного: одна моя знакомая, узнав, что я дружу с Музой Пегасовной, пришла в восторг:
- Она так понравилась моему мужу! Такая хорошая, веселая!
- Где же они познакомились?
- На похоронах, - на голубом глазу выдала знакомая.
Я поверила влет: где еще дикая старушка может быть хорошей и веселой, как не на поминках? Теперь вы понимаете, зачем ей моя смерть? Парадокс, но народ обожает Музу Пегасовну за жажду жизни, даже на чужих похоронах.
- Борщ хочешь? - спрашивает она.
Как это по-русски: на завтрак, после какао, борщ. Не дожидаясь ответа, она наливает тарелку до краев.
Я не кочевряжусь, после утраты пристанища я решила есть и мыться впрок, ведь неизвестно, где еще будут мне стол и душ.
- Чтобы выйти из окружения, мне надо переодеться до неузнаваемости. Да, для бомбистов я очень приметная мишень, - глубокомысленно говорю я, глотая борщ. - Через три часа улетаю в Москву.
Престарелая Кармен делает широкий жест в сторону гардероба.
- Бери, что хочешь.
На мелкие, скупые жесты она просто не способна. Как не способна предать, даже невзначай, по-бабьи, посредством языка. Муза Пегасовна умеет хранить чужие тайны, здесь она - просто кремень. Если иногда и сплетничает, то исключительно о себе самой и великих мира сего, почивающих на сегодняшний день на погостах. Мы, живущие рядом, со своими игрушечными интрижками мало занимаем ее воображение.
Без всякого опасения быть выданной, я рассказываю ей обо всех прегрешениях генерала, более того, для наглядности, чтобы мои слова не выглядели оговором, включаю кассету. Возможно, сейчас ей будет больно узнать, что человек, с которым она курила сигары, казнокрад, государственный преступник, зато потом не будет рвать волосы. На мне. Возможно, благодарить будет, что я уберегла ее доброе имя.
Сфинкс, имя которому Муза, развалясь на бархатном диване цвета горького шоколада, в окружении диванных подушек с золотыми кистями, слушает кассету не шелохнувшись. Так же, без единого вздоха, с холодным выражением раскосых глаз, листает документы из зеленой папки. Царственной рукой она бросает папку на ковер, к ногам, затем направляется к комоду, где хранится коллекция табака, по пути снимает с рояля пепельницу. Судя по набору жестов, настало время курения.
- Варвара, - говорит Муза Пегасовна, обрезая кончик сигары, - человек, записанный на кассету, - не Тимофей Георгиевич.
- А кто же он? Моя бабушка? - От волнения я кромсаю сигару сверх нормы. - Если я сама не только слышала, но и видела генерала в туалете...
- Варвара, ты утверждаешь, что Тимофей Георгиевич при тебе справлял нужду? - Муза Пегасовна пронзает меня взглядом.
- Нет, конечно. Я слышала его голос из туалета, а видела - у туалета, понимаете?
"У" или около - эти долгие объяснения, способные только запутать вещи очевидные, выводят меня из себя.
- Варвара, послушай меня, у Тимофея Георгиевича голос на полтона ниже.
- А документы тоже не его? И сейф не его? И подпись не его? Угрожающе, как Змей Горыныч, я пускаю клубы дыма в сторону Музы Пегасовны. А 230 тысяч долларов вашему Тимофею Георгиевичу наш трудовой народ выделил в качестве гуманитарной помощи?
- Единственное, в чем я не сомневаюсь, так это в сейфе - он действительно числится за Тимофеем Георгиевичем, - говорит Муза Пегасовна и добавляет: - Единственное, в чем ты не заблуждаешься, так это в том, что генерал - мой. Остальное, как мне подсказывает интуиция - абсурд.
- Что же хваленая интуиция не подсказала вам оставить Тимофея Георгиевича на ночь? Выпустили шалуна из-под ручки, а он - ну гранаты метать в беззащитных девушек.
- В тебя, Варвара, никто ничего не метал.
- Но ведь целились! Дорогая Муза Пегасовна, гоните свои меха, улетаю, мстительно говорю я и, не выпуская сигару изо рта, лезу в шкаф. - И если вначале я хотела обойтись халатом, то теперь, раз вы на вражеской стороне, обойдусь шубой.
Презрев бабье лето, коим встретит меня столица, я, движимая желанием отомстить по-крупному, накидываю на плечи шикарную соболью шубу, мечту всех теток гарнизона, и гордо запахиваю ее. У меня никогда не было такой шубы, а у Музы она есть, теперь я понимаю природу ее королевской осанки. От такой роскоши и горбунья выпрямится. В мехах редкой породы, струящихся до пят, я пялюсь на несгибаемую Музу. Но даже покушение на самую дорогую и любимую вещь гардероба не умаляет ее царственного величия.
- Не замерзнете зимой, Муза Пегасовна, голубушка? - беспокоюсь я.
- Главное, чтобы ты не вспотела. - Она окидывает меня взглядом и говорит: - Ты знаешь, Варвара, эта шуба тебе к лицу.
Я понимаю, что Муза Пегасовна отдает мне шубу без боя, как Кутузов Москву, спаленную пожаром. Она встает и, пока я изучаю шубу относительно подпалин, решая: вспотею или замерзну - возвращается из кухни с чашкой кофе.
- Варвара, милая, выпей перед дорогой. - Слова Музы Пегасовны звучат угрожающе, особенно пугает "милая".
Я принимаю чашку из ее рук и медленно по причине абсолютной сытости, преследуя единственную цель - наесться впрок, тяну в себя глоток за глотком.
- Меня ждет Климочкин, полдень я встречу на Красной площади.
Муза Пегасовна в знак согласия кивает.
- Ты пей, пей.
- Какой-то кофе у вас странный, где вы нашли такую гадость? - говорю я, выливая в себя последние капли. Я не узнаю собственный голос: как на заезженной пластинке, он подвывает на оборотах.
- А что ты хочешь от нищей старухи, у которой даже шубы нет? - из туманного далека, смеша меня своим раздвоением, произносит то ли лев с Музиным лицом, то ли Муза с лицом льва.
Дальше - темнота. С невыразимым наслаждением я погружаюсь в ее ласковые волны.
ЧЕРНАЯ КОРОЛЕВА
Все подводники вернулись из похода. Они стучали в двери своих квартир, звонили в двери своих квартир, своими ключами открывали двери своих квартир. И жены бросались им на шею.
И только Борис не позвонил, не постучал, не открыл. И никто не бросился ему на шею. Он не вернулся из похода.
И как-то сразу Люся поняла, что нет больше Бориса, как нет и надежды на возвращение. За что Бог лишил ее даже надежды? Люся сидела в своей квартире, куда больше никогда не войдет Борис. Она не была одна, вокруг толклись люди, но ей казалось, что, подобно отколовшемуся куску льдины, ее относит все дальше в открытый океан, в мутные воды, в которых сгинул Борис навсегда.
Люся повторила это слово:
- Сгинул.
Кто-то принес, будто она просила, стакан воды. Люся смотрела на воду за стеклом и чувствовала, как погружается в ее толщу, как смыкаются волны над головой. Мир, лишенный голосов и запахов, мир без чувств воронкой затягивал ее. Она поднялась со стула, и все замолчали, словно вглядывались в ее горе, примеряли его на себя, и ей стало противно от их любопытства. Она хотела закрыть глаза - ведь все это дурной сон, - а затем вынырнуть и вновь оказаться с ними. С красавицей Наталией, сумасбродной Бибигоншей, подозрительной Титовой, запасливой Скомороховой. Но льдина горя, с которой невозможно убежать, уносила ее.
Люся подошла к шкафу, достала альбом с фотографиями; за его толстой бархатной обложкой покоилась их с Борисом жизнь. Как сейчас он покоится где-то в глубине океана. Она переворачивала страницы, и с каждой на нее смотрел Борис. Смотрел виновато, смущаясь, будто хотел сказать: "Прости, Люся, что так получилось".
Но она не помнила его голоса. Казалось, все его интонации, смех и даже ласковые слова, которыми он ее называл, навсегда погрузились в глубину вместе с ним. Люся закрыла глаза, она хотела вспомнить его руки, но вместо его рук перед глазами мелькали ее же обкусанные пальчики и аристократические пальцы Гужова, переставляющие шахматные фигуры. Шахматная доска стояла тут же, на столе, стояла с тех времен, когда Борис был рядом, а она и днем и ночью, не принимая его в расчет, вела бесконечные шахматные баталии.