Страница:
- Что это я? - с ужасом проговорил он вслух.
- Что это я? - повторил он машинально, уже не понимая, какой смысл вкладывал в эти слова мгновение назад.
Отдаленный грохот лифтовых дверей, доникший до его разгоряченного сознания сквозь гулкие удары крови в ушах, заставил его замереть. Кто-то шел сюда, медленно, неуверенно, словно в темноте на ощупь, производя по пути множество лишних шумов: шарканье, шиканье и невнятное бормотание. Вадим кинулся от двери к женщине, которая опрокинуто закоченела на каталке с задранной ночной рубашкой и слегка раздвинутыми ногами. Торопливо поправив на ней простыню, он опять прислушался. Из коридора доносилось глухое бубнение: мужской знакомый голос разговаривал сам с собой, приближаясь. Сердце у Вадима бешено колотилось, и от этого слева под ребрами стало неприятно покалывать при каждом судорожном вздохе.
В дверь толкнулись, да так, что стекла задребезжали жалобно, и в комнату ввалился врач-патологоанатом Армен Арменович в халате, надернутом на одну руку и волочащемся далеко за ним по полу, как шлейф. Он был неприлично, невообразимо пьян. Уперевшись в Вадима мутными, подернутыми студнем глазами, он проговорил: "Вав... Вак... Ва-дик... Вы меня простите... Я сегодня выпил... Выпил я... Вы же знаете, как я вас... лю-блю... У вас кто-то есть? - он перевел взгляд на тело, прикрытое простыней, из-под которой предательски свисала голая полусогнутая рука. Тп-тпруп", - удивленно сообщил он Вадиму и понимающе захихикал. "Вот вы что! - погрозил он толстым пальцем и вдруг, хищно ощерившись, взревел, бешено пытаясь вдернуться в халат и второй рукой: - В оре-орепационную! Я вам покажу, как репарировать тпрупы!" - И он ринулся из комнаты. У Вадима внутри похолодело: нет! только не это! только не сейчас!
Одна мысль о том, что его женщина должна предстать перед чужим мужчиной совершенно обнаженной и беззащитной, заставила его заплакать от отчаяния и ревности. Ему уже въявь виделось, как патологоанатом с грубостью и безразличием мясника на бойне втыкает скальпель ей в горло и со скрипом проводит широкий, неровный надрез до самого паха, рассекая реберные хрящи, а затем обеими руками с усилием сдирает с нее кожу вместе с грудями, обнажая белые, влажно поблескивающие ребра...
Не выдержав, Вадим бросился за ним следом. Но едва он вошел в большую, ярко освещенную прозекторскую, мужество оставило его. Армен Арменович уже стоял возле секционного стола, слегка приподняв порожние руки в резиновых перчатках, и выжидательно глядел на него. И под этим темным, тяжелым взглядом Вадим почувствовал, что от его решимости не осталось и следа. Сдерживая рыдания, он проговорил жалобным, просящим голосом: "Армен Арменович... пожалуйста... не делайте этого... не надо, прошу вас..." Но, услышав, как слабо и неубедительно прозвучали его слова, смутился еще больше и не мог дальше продолжать. Армен сморгнул, вышел из-за стола и протянул руку к его лицу, словно желая потрепать по щечке. Вадим в ужасе отшатнулся: толстые пальцы, затянутые в резину, показались ему пятью шевелящимися членами в презервативах.
Армен же подцепил пальцем вадимов брючной ремень и, оттянув его, с любопытством заглянул туда. Но, едва он наклонился, его замутило, багровые щеки надулись, и белые непереваренные куски вылились изо рта прямо за оттянутый ремень, так что Вадим почувствовал, как что-то теплое стекает у него по колену. Запахло кислым. "Пардон", - сказал патологоанатом и, выпустив ремень, пошатываясь и зажимая рот рукой, бросился в коридор. Вадим услышал, как он стремительно удаляется, спотыкаясь и налетая на стены, и тогда, разом ослабев, он опустился на пол, неудержимые рыдания сотрясли его худые, острые плечи.
Через полчаса Вадим вернулся в свою комнату, заботливо поднял свесившуюся с каталки мертвую руку и, поцеловав женщину в лоб, пожелал ей спокойной ночи. Укутавшись до подбородка теплым одеялом, лежал он на своей кушетке и, неопределенно глядя прямо перед собой, рассказывал вслух про то, как замечательно будут жить они вдвоем в маленьком уединенном домике где-нибудь на берегу моря. Рассказывал, пока слова не замерли у него на губах, и тогда только мертвая женщина могла слышать, что и во сне он продолжает шептать... "Я увезу тебя, - говорил он. - Я увезу тебя далеко-далеко, туда, где нас никто не найдет... Я угоню санитарную машину, и никакая погоня не успеет за нами... Я спрячу тебя в надежном месте, и никто не будет знать, где мы находимся... И пусть этот Армен кусает свои локти от досады... Он больше ничего не сможет сделать. И никто... никто больше не сможет причинить тебе зла, и мы будем счастливы вместе, потому что... потому что я люблю тебя!.."
В ту ночь ему снилась бесконечная шоссейная дорога - и несущийся по ней санитарный фургон, в котором он сидит за рулем, а его женщина рядом, на соседнем кресле. И мимо, справа и слева, пролетают едва различимые глазу окрестности, а впереди, наполняя кабину ярким и теплым сиянием, стоит огромное ослепительное солнце.
ЗАПИСКИ ЭМБРИОНА
Маленький живой комочек, заключенный в тесный пузырь, - вот что я был такое. Густая, маслянистая жидкость окружала меня со всех сторон, мягко касалась лица, целовала в губы и наполняла ноздри. Но, несмотря на то, что легкие мои были забиты слизью и напоминали слипшиеся гигиенические пакеты, использованные по назначению, я не захлебывался и не задыхался, - кровь бесперебойно насыщалась кислородом и освобождалась от углекислоты. В другое время столь необычный способ дыхания, несомненно, пробудил бы во мне живейшее любопытство, однако теперь мне лень было не только шевелить мозгами, но и шевельнуть пальцем. Довольство переполняло меня. Я чувствовал себя как рыба в воде. Причем это была вода, взятая в самой глубокой и темной океанской впадине, какая только есть на Земле. Мне казалось, что я неторопливо проплываю мимо подводной скалы, покрытой шатром ламинарий, лениво шевеля плавниками и тонкими жаберными пластинками.
Но вечность прошла, и я почувствовал неудобство. Я плавал вниз головой, уперевшись теменем в жесткое костяное углубление. Мои колени были плотно прижаты к гладкому и выпуклому животу, а руки обнимали голые плечи. И весь-то я был голенький, гладенький и гаденький, как майский жук, лишенный своих блестящих жестких надкрылий. И я до сих пор понятия не имел, что я такое.
Чтобы выяснить это, следовало оглядеться. Начал я с того, что ощупал окружавшую меня оболочку. Она была на удивление теплая и гладкая, и такая упругая, что, несмотря на все мои попытки, мне никак не удавалось за нее уцепиться. Но в одном месте она была мягче и податливей, чем в других, и напоминала не столько стенку, сколько занавеску. За этой занавеской, похоже, было еще одно помещение, навроде того, в котором находился я. Она колебалась под моими руками, но была достаточно прочна на разрыв. Оставив ее в покое, я хотел было вернуться в прежнее положение, но случайно задел рукой за длинную, гибкую трубку, плававшую рядом со мной. Схватив ее обеими руками, я принялся перебирать по ней пальчиками, чтобы выяснить, откуда и куда она тянется. Результаты этого маленького исследования ошеломили меня. Как я уже отметил, трубка была очень длинная, длиннее моего собственного роста. Кроме того она была перекручена, как веревка, и обвивала мое тело вокруг. Добравшись до ее концов, я выяснил, что один из них, ветвясь, врастает в стенку окружавшей меня оболочки, а другой (что было еще более удивительно) выходил из нижней части моего собственного животика. Надавив на нее своими слабыми пальчиками, я определил, что она полая внутри. Из безрассудного любопытства я согнул ее наполовину и, перекрыв таким образом отверстие, почувствовал, что кислород перестает поступать в мою кровь. Недостаток кислорода тотчас же сказался на моих мыслительных способностях, что едва не стоило мне жизни. От испуга вместо того, чтобы отпустить дыхательную трубку, я вцепился в нее еще сильнее, и мне, определенно, непоздоровилось бы, если бы сама природа не пришла мне на помощь. Ослабев, пальчики мои разжались, и трубка выскользнула из них, снова обеспечив приток живительного кислорода в мой организм.
Отдышавшись, я вернулся к прерванным исследованиям и вскоре пришел к окончательному выводу, что я ни что иное, как эмбрион, или, если быть вполне точным, плод девяти месяцев отро... э-э, от зачатия. Плавал я в околоплодных водах, окружавшая меня оболочка была плодовым пузырем, а дыхательная трубка обыкновенной пуповиной, врастающей, как водится, в плаценту.
Возраст свой я определил довольно просто по некоторым признакам. У меня было уже вполне сложившееся тело, на котором почти совсем не осталось этого цыплячьего пушка, что явно говорило о мужественности и раннем развитии. Под кожей накопились достаточные жировые запасы, что свидетельствовало о мудрости и предусмотрительности. Ногти доросли до кончиков пальцев, что означало силу и умение постоять за себя. Но самое главное: мои яички уже выкатились в мошонку. Только подумайте: мои яички уже выкатились в мошонку!
"Не может быть, - сказал я сам себе, - не может быть, чтобы у человека таких неоспоримых достоинств, какими обладаю я, не было высшего предназначения!" Красноречие, какое я выказал этой мудрой сентенцией, окончательно убедило меня в моей гениальности, исключительности и избранности - короче, в том, что я и есть тот самый Мессия, прихода которого с таким нетерпением ожидают иудеи всего мира.
Но не успел я отметить это радостное открытие подбрасыванием кверху своей собственной пуповины, как услышал голос, который мне сразу не приглянулся. Голос этот доносился из-за той самой мягкой и податливой перегородки, о которой я уже упоминал. "Эй, ты, чего толкаешься? пробурчал он. - Зря людей будишь." От неожиданности я выпустил пуповину из рук, и она тут же, как удавка, обвилась вокруг моей шеи, едва не переломив мой нежный, еще не вполне окрепший хребет, а равно и, выражаясь фигурально, становой хребет всего человечества, каковым (хребтом) я, без всяких сомнений, являлся. Справившись с пуповиной, я, заикаясь, спросил: "Кто это обращается ко мне? И почему я тебя не вижу?" - "Почему, почему, пробурчал в ответ противный голос, - а потому, что ты не видишь дальше собственного носа, да и носа своего ты тоже, сказать по правде, не видишь. Кроме того, судя по всему, ты еще и непроходимо глуп, если до сих пор не смекнул, что я твой брат, к тому же старший. Да-да, мы с тобой одноутробные и, более того, однояйцевые братья-близнецы. Должен тебе сказать, что я давно уже дожидаюсь, когда ты перестанешь дрыхнуть и пускать пузыри через заднее отверстие". Признаться, мне очень не понравился тон этого замечания, но еще меньше мне понравился его смысл, возмутивший меня до глубины души, и я хотел было уже презрительно отвернуться, но сообразил, что это было бы глупо, ведь мой сосед (кто бы он ни был на самом деле) все равно ничего не мог увидеть в такой темноте, к тому же мы были разделены хотя и тонкой, но прочной перегородкой. И тогда, чтобы он не подумал, что может оскорблять меня безнаказанно, я прижался лицом к самой перегородке и закричал: "Эй, ты, грубиян, кретин, мудила, безмозглый осел и старый пердун! Если ты воображаешь, что можешь болтать всякую чепуху и молоть разный вздор, то ты ошибаешься, и очень сильно!" - И для внушительности я толкнул его через тонкую перегородку кулаком в бок и пихнул пяткой под дых. Должно быть, этот бездельник, посмевший назваться моим братом, да еще и старшим, не ожидал такого решительного отпора с моей стороны, потому что в ответ он только проблеял жалобно, как ягненок, и немедленно заткнулся. Я же, вполне удовлетворясь произведенным впечатлением, с чувством исполненного долга, вернулся к прерванному занятию, которое состояло в осмыслении моей незаурядной личности, и некоторое время предавался ему со всем присущим мне самоотречением и самоотверженностью.
Однако вскоре я почувствовал скуку. Я жаждал поделиться с кем-нибудь мыслями о своей гениальности, ведь какой интерес в сотый раз говорить об этом самому себе, если и так уже все знаешь? Хотя мне и не хотелось первым начинать разговор, прерванный таким образом, но я все же ткнул кулаком в перегородку и как можно более грубо сказал: "Эй, ты! Спишь, что ли? Давай поболтаем." - "О чем?" - буркнул он довольно хмуро, но я все же почувствовал, что ему очень хочется поговорить со мной (видимо, ему тоже не улыбалось проводить время в одиночестве), что окончательно убедило меня в его бесхребетности и заурядности. - "О чем угодно, - сказал я (не мог же я прямо сказать, что хочу говорить о своей гениальности). - Ну, хотя бы давай рассказывать друг другу забавные истории". - "Давай, - охотно согласился он. - Только ты начинай, а то я ни одной истории не знаю, ни забавной, ни какой". - "Ну, тогда слушай", - снисходительно ответил я и объявил:
История об акселерации современной молодежи.
У одной женщины родилась двойня: мальчик и девочка. Мать купила для них большую кроватку, в которой они лежали хотя и порознь, но вместе. Когда они немножко подросли, они, как и всякие детишки в их возрасте, принялись играться, залазить друг на дружку, кувыркаться и баловаться. Но когда малышке исполнился год, у нее заболел животик. Его начало пучить, и никакие лекарства не помогали. Мать с ног сбилась, бегая по врачам, но никто не мог понять, в чем же дело. Кишочки, желудок, печень, поджелудочная железа, селезенка, почки - все это было тщательно проверено и найдено в совершенном здравии. Мать обратилась к знахаркам; те сказали, что девочку, определенно, сглазили, но ни отвар из колдовских трав, ни святая вода - ничто не помогало: животик девочки продолжал пучиться, становился все больше и больше - и вдруг, ровно через девять месяцев, малышка разродилась маленьким ребеночком, которого она прижила со своим родным годовалым братиком!
- Не знаю, может ли такое быть, - с сомнением сказал мой братец.
- Какая разница, может или не может, - совершенно справедливо возразил я, - главное, что история забавная.
- Нет, я люблю правдивые истории, - сказал он.
- Правдивые? Ну, хорошо, я расскажу самую правдивую на свете историю. Знаешь ли ты, куда девают умерших младенцев, от которых отказываются их матери?
- Нет, - дрожащим голоском ответил он.
- Ну, так я тебе скажу. Сначала их разрезают на части, вот так, - я показал руками, как это делается, хотя он (по слепоте своей) не мог этого видеть, - ручки складывают отдельно, ножки отдельно, головки отдельно. (Я чувствовал, как содрогается мой братец при этих словах, и это доставляло мне величайшее удовольствие.) Затем берут труп взрослого: мужчины или женщины - неважно. Выпотрашивают его, кишки выбрасывают на помойку, а внутрь зашивают расчлененных младенцев: кому с десяток ручек, кому с десяток ножек, а кому и пару головок. Потом эти фаршированные трупы возвращаются их родственникам, и те хоронят их за свой счет. Вот тебе самая правдивая на свете история.
- Знаешь, - твердо сказал он, - мне что-то расхотелось рассказывать истории.
- Но я еще не кончил, - возразил я. Я почувствовал, что обрел власть над своим братцем и теперь совершенно держу его в руках. Я мог управлять им при помощи слов - а это куда как тоньше, чем зарабатывать себе авторитет кулаками. Поэтому я продолжал:
- А вот не хочешь ли послушать, что ожидает тебя самого? А ожидает тебя ни что иное, как плодоразрушительная операция, которая применяется, когда плод не может родиться безопасно для его матери. Выглядеть это будет следующим образом - ты следишь за ходом моих рассуждений? Сначала они возьмут так называемый копьевидный перфоратор - это такой блестящий инструмент с тяжелым граненым острием - и начнут сверлить и долбить им твою маленькую глупую головку. Проделав в ней небольшую дырку, перемешают специальной палочкой мозг вместе со всеми твоими жиденькими мыслишками и удалят его, как это делалось в Древнем Египте при мумифицировании трупов. Затем сдавят твою черепушку специальным приспособлением, которое называется краниокластом, да не просто сдавят, а сломают, сомнут, как картонку, благо, она у тебя еще мягкая и податливая. Потом, просунув руку в материнскую матку, схватят тебя за шею, переломят ее крючком и, разрезав мягкие ткани ножницами, отделят голову от туловища. После чего засунут средний палец затянутой в резиновую перчатку руки тебе в рот (тут не зевай - кусай своего обидчика за палец!), вытянут твой котелок на всеобщее обозрение и выбросят на помойку. В завершение рассекут оставшееся в утробе тельце на части и по кускам вытащат его наружу. Вот что, мой милый бедный олигофрен и микроцефал, ожидает тебя в ближайшем будущем!
Но не успел я закончить, как почувствовал что-то неладное. Мой братец больше не слушал меня, но не потому, что не хотел, а оттого, что обстоятельства переменились. Мне даже показалось, что он исчез куда-то, что его больше нет рядом со мной. Все вокруг неожиданно пришло в движение. Сначала я ощутил равномерные сокращения оболочки, окружавшей меня; они происходили каждые десять-пятнадцать минут, но затем стали чаще и значительно сильнее. Со свойственной мне сообразительностью я сразу понял, что это ни что иное, как родовые схватки. Нельзя было терять ни мгновения, иначе этот недотепа запросто мог опередить меня и первым явиться на свет! Извиваясь, как змея, я принялся что есть мочи пробираться вперед, к выходу. Какая-то внешняя сила подхватила меня и неудержимо повлекла все дальше и дальше по темному туннелю к свету. Оболочка плодного пузыря, девять месяцев служившая мне темницей, разорвалась над моей головой, передние околоплодные воды хлынули наружу. К схваткам добавились потуги, и вскоре моя голова вылезла из половой щели на свежий воздух: сначала затылок, потом теменные бугры и, наконец, личико. Я почувствовал, как чьи-то крепкие руки хватают меня за плечи и извлекают на свет Божий. От радости, что я наконец-то оказался на воле, я вздохнул полной грудью и завопил во всю силу своих недюжинных легких, оповещая мир о явлении в него величайшего гения и пророка!
Примечание издателя. Когда близнецов-братьев поочередно вытягивали из утробы, одному из них при этом вывихнули шею. Вправляя ее, под густыми черными волосиками на головке младенца акушерка увидела большое родимое пятно замысловатой формы, в которой без труда узнавались три одинаковых цифры: 666. Причем, несмотря на все наши старания, нам так и не удалось установить, кто именно из двух близнецов является автором опубликованных выше записок.
ЦАРЕВИЧ, НЕ ПОМНЯЩИЙ ЗЛА
Древнеегипетская сказка
Мой милый задул светильник,
теперь нас и Ра не увидит,
его барк тянут души блаженных.
Безымянный поэт
Несомненно, читателю хорошо знакомо название одного из самых популярных произведений древнеегипетской литературы - "Сказки о двух братьях". Однако о самой рукописи, хранящейся ныне в Британском музее, мы знаем очень мало. Около 1850 года англичанка миссис д'Орбинэ купила единственную копию этого шедевра у какой-то неизвестной личности в Италии. Спустя два года французский ученый виконт Эммануэль де Руже, которому госпожа д'Орбинэ доверила хранение папируса, опубликовал так называемую "Заметку об одном египетском иератическом манускрипте", включавшую в себя текст самой сказки. Эта публикация произвела настоящий фурор в научном мире, открыв новую, неизвестную до того, страницу древнеегипетской литературы - беллетристику.
Как считают исследователи, текст сказки переписан рукой писца Иннана с не дошедшего до нас оригинала в конце XIX династии (конец XIII века до н.э.). В последних строках его упоминаются, кроме самого переписчика, имена еще трех писцов, являвшихся, по смелому предположению ученых, членами одного литературного кружка. Неясным до недавнего времени оставалось лишь одно: в посмертных записках миссис д'Орбинэ, опубликованных в журнале "Woman Magazine", упоминались, наряду с рукописью "Сказки о двух братьях", еще два больших свитка, купленных ею у таинственного итальянца и найденных им, по его словам, в одном месте!
Что же это были за свитки? Заинтересовавшись этим обстоятельством, известный американский египтолог Джон Д.Смит, являющийся экспертом по рукописям Нового Царства, предпринял поиски в этом направлении, и вот, наконец, его многолетние труды увенчались успехом: им был найден сначала один, а затем и другой потерянный текст. Спустя полгода Смит сделал сенсационное сообщение об обнаруженных и расшифрованных им двух текстах.
Итак, мы предлагаем читателю русский перевод одного из недавно найденных древнеегипетских текстов, выполненный по английскому переводу с оригинала, опубликованному в американском ежегоднике "Ancient Egypt Annals" за 1994 год.
Издатель
Год тринадцатый, время разлива. В седьмой день третьего месяца [1] отец мой, фараон Мерин-Птах XIII, - да будет он жив, невредим и здрав! призвал меня, сына своего от первой жены, во дворец, и вот - повеление мне отправляться в Пунт [2] на большом тридцативесельном корабле за эбеновым деревом, слоновой костью и благовониями для храма Амона-Ра в Карнаке. И опечалился я в сердце своем, ибо предстояла мне долгая разлука с царицей души моей, прекрасной Хатшепсут! И опустил я голову, и заплетались ноги мои, когда выходил я от отца своего, - да будет он жив, невредим и здрав! Но догнала меня старая служанка ненаглядной моей царицы, немая от рождения, и знаками велела мне следовать за собой. Войдя в покои приемной матери, увидел я, что она совершает свой утренний туалет, и опустил глаза от смущения. Она же легким движением руки отослала двух юных рабынь, совсем девочек, которые заплетали в бесчисленные тонкие косички и умащали благовониями ее великолепные черные волосы, - и, встав с резного стула слоновой кости, порывисто шагнула ко мне. И я бросился перед ней на мраморный пол и, обняв ее колени, поцеловал самую сердцевину чудеснейшего из лотосов, когда-либо произраставших на реке жизни. О прекраснейшая из прекрасных, - и я должен покинуть тебя в тот час, когда сердца наши сгорают от любви и души наши испепелены страстью! Но она ласково отстранила меня, хотя и видел я, что с трудом борется она с овладевшим ею желанием, и умоляла выслушать ее, ибо дело касалось самой моей жизни: "Твой отец замышляет против тебя недоброе. Смотритель женских покоев, мой постельничий, рассказал ему все про нас, и вот - задумал он умертвить тебя тайно, а трон после смерти оставить своему сыну от наложницы". - "Так вот для чего посылает он меня в столь далекое и опасное путешествие! вскричал я, вскакивая и хватаясь за короткий меч, который всегда носил на бедре. - Я убью того жалкого выблядка, который смеет называться моим братом, и сам пойду к отцу и потребую, чтобы он всенародно объявил меня своим наследником!" - "Глупый, - ласково возразила царица, целуя меня в лоб. - Будь мужествен и благоразумен: ты должен выполнить волю отца - и вернуться в Египет со славой!" - И склонился я перед владычицей души моей, промолвив смиренно: "Да будет так, о моя царица!" - И быстрым шагом вышел из ее покоев, не помышляя больше ни о чем другом, как только об успехе нашего путешествия.
И вот, уже спустя три дня, караван из пятидесяти волов, груженных лучшим, что рождает Египет, двинулся по обильной колодцами дороге, пролегающей по дну ущелья Вади-Хаммамат, к Красному морю. И спустились мы к морю, и увидел я судно: сто двадцать локтей имело оно в длину и в ширину - сорок; и тридцать отборных моряков из Египта было на нем. И был тот корабль, помимо деревянных шипов, крепящих обшивку его к поперечинам, как то обычно бывает на речных судах, - укреплен еще в носовой и кормовой частях поперечными балками с выступающими концами, стянутыми для прочности канатом вдоль внешней стороны бортов, - для плавания по морю. И по бортам в один ряд с каждой стороны его торчало по пятнадцать гребных весел, и на корме еще два рулевых весла в уключинах, которыми управляли опытные кормчие, знающие небо так же хорошо, как и море. И на двуногой мачте, которая заваливалась в случае надобности к палубе, на двух реях висел широкий, низкий парус с изображением покровителя нашего - бога Ра. И пустились мы в путь, и счастливым было наше путешествие. При попутном ветре скоро достигли мы берегов Пунта и выгодно обменяли свой товар на серебро, а серебро - снова на товар. И наполнили мы наш корабль всем, что нам было необходимо, и взгляни: разве не было у нас вдоволь иби и хекену, нуденба и хесанта, и храмового ладана [3], которым умилостивляют всех богов? И уже спустя четыре месяца возвращались мы к родным берегам, и вот - грянула ночью буря, и ветер все крепчал, и вздымались волны высотою в восемь локтей. И рухнула мачта в волну, и сказал лукавый жрец, приставленный отцом моим, чтобы присматривать за мной: "Вот - море разгневано, и боги требуют себе жертву. Отдадим в жертву царевича, не то все мы погибнем!". И видел я, что жрец лжет, но не стал противиться судьбе, ибо все моряки, напуганные бурей, были на его стороне. И встал я в лодку из папируса, и спустили они лодку из папируса в волны, бьющие о борт, и оттолкнули веслами от корабля, и понесло меня ветром в открытое море.
Много дней и ночей носило меня по хлябям морским, и помутился рассудок мой от жажды, и ослабела память моя от долгих страданий. И подобрали меня рыбаки, ловившие у берегов Нижнего Египта, и выкормила меня молодая женщина, кормящая грудью, ибо был я беспомощнее младенца. Когда же по прошествии времени спросили меня: "Кто ты?" - промолчал я и не знал, что ответить, потому что не помнил. И богатых одежд, которые подносили к лицу моему, я не узнавал. И остался я жить в семье бедного рыбака, подобравшего меня в море, и вот: вместо царского дворца - жалкая хижина из нильского ила, смешанного с глиной, навозом и рубленой соломой. И стены ее из ломаного кирпича и обмазаны илом. Окна ее - дыры, заткнутые тряпьем, дверь ее завешена циновкой, плоская крыша выложена пальмовыми листьями и стеблями камыша, и всякое время ходят по ней куры. И вместе с сыновьями рыбака, у которого я жил, выходил я в море, чтобы ловить, и два года ловил я рыбу в Красном море, как простой смертный. И ладони мои загрубели от тяжелых сетей, набухших соленой морской влагой, и по ночам соседская девушка выбирала из моих волос сухую рыбью чешую.
- Что это я? - повторил он машинально, уже не понимая, какой смысл вкладывал в эти слова мгновение назад.
Отдаленный грохот лифтовых дверей, доникший до его разгоряченного сознания сквозь гулкие удары крови в ушах, заставил его замереть. Кто-то шел сюда, медленно, неуверенно, словно в темноте на ощупь, производя по пути множество лишних шумов: шарканье, шиканье и невнятное бормотание. Вадим кинулся от двери к женщине, которая опрокинуто закоченела на каталке с задранной ночной рубашкой и слегка раздвинутыми ногами. Торопливо поправив на ней простыню, он опять прислушался. Из коридора доносилось глухое бубнение: мужской знакомый голос разговаривал сам с собой, приближаясь. Сердце у Вадима бешено колотилось, и от этого слева под ребрами стало неприятно покалывать при каждом судорожном вздохе.
В дверь толкнулись, да так, что стекла задребезжали жалобно, и в комнату ввалился врач-патологоанатом Армен Арменович в халате, надернутом на одну руку и волочащемся далеко за ним по полу, как шлейф. Он был неприлично, невообразимо пьян. Уперевшись в Вадима мутными, подернутыми студнем глазами, он проговорил: "Вав... Вак... Ва-дик... Вы меня простите... Я сегодня выпил... Выпил я... Вы же знаете, как я вас... лю-блю... У вас кто-то есть? - он перевел взгляд на тело, прикрытое простыней, из-под которой предательски свисала голая полусогнутая рука. Тп-тпруп", - удивленно сообщил он Вадиму и понимающе захихикал. "Вот вы что! - погрозил он толстым пальцем и вдруг, хищно ощерившись, взревел, бешено пытаясь вдернуться в халат и второй рукой: - В оре-орепационную! Я вам покажу, как репарировать тпрупы!" - И он ринулся из комнаты. У Вадима внутри похолодело: нет! только не это! только не сейчас!
Одна мысль о том, что его женщина должна предстать перед чужим мужчиной совершенно обнаженной и беззащитной, заставила его заплакать от отчаяния и ревности. Ему уже въявь виделось, как патологоанатом с грубостью и безразличием мясника на бойне втыкает скальпель ей в горло и со скрипом проводит широкий, неровный надрез до самого паха, рассекая реберные хрящи, а затем обеими руками с усилием сдирает с нее кожу вместе с грудями, обнажая белые, влажно поблескивающие ребра...
Не выдержав, Вадим бросился за ним следом. Но едва он вошел в большую, ярко освещенную прозекторскую, мужество оставило его. Армен Арменович уже стоял возле секционного стола, слегка приподняв порожние руки в резиновых перчатках, и выжидательно глядел на него. И под этим темным, тяжелым взглядом Вадим почувствовал, что от его решимости не осталось и следа. Сдерживая рыдания, он проговорил жалобным, просящим голосом: "Армен Арменович... пожалуйста... не делайте этого... не надо, прошу вас..." Но, услышав, как слабо и неубедительно прозвучали его слова, смутился еще больше и не мог дальше продолжать. Армен сморгнул, вышел из-за стола и протянул руку к его лицу, словно желая потрепать по щечке. Вадим в ужасе отшатнулся: толстые пальцы, затянутые в резину, показались ему пятью шевелящимися членами в презервативах.
Армен же подцепил пальцем вадимов брючной ремень и, оттянув его, с любопытством заглянул туда. Но, едва он наклонился, его замутило, багровые щеки надулись, и белые непереваренные куски вылились изо рта прямо за оттянутый ремень, так что Вадим почувствовал, как что-то теплое стекает у него по колену. Запахло кислым. "Пардон", - сказал патологоанатом и, выпустив ремень, пошатываясь и зажимая рот рукой, бросился в коридор. Вадим услышал, как он стремительно удаляется, спотыкаясь и налетая на стены, и тогда, разом ослабев, он опустился на пол, неудержимые рыдания сотрясли его худые, острые плечи.
Через полчаса Вадим вернулся в свою комнату, заботливо поднял свесившуюся с каталки мертвую руку и, поцеловав женщину в лоб, пожелал ей спокойной ночи. Укутавшись до подбородка теплым одеялом, лежал он на своей кушетке и, неопределенно глядя прямо перед собой, рассказывал вслух про то, как замечательно будут жить они вдвоем в маленьком уединенном домике где-нибудь на берегу моря. Рассказывал, пока слова не замерли у него на губах, и тогда только мертвая женщина могла слышать, что и во сне он продолжает шептать... "Я увезу тебя, - говорил он. - Я увезу тебя далеко-далеко, туда, где нас никто не найдет... Я угоню санитарную машину, и никакая погоня не успеет за нами... Я спрячу тебя в надежном месте, и никто не будет знать, где мы находимся... И пусть этот Армен кусает свои локти от досады... Он больше ничего не сможет сделать. И никто... никто больше не сможет причинить тебе зла, и мы будем счастливы вместе, потому что... потому что я люблю тебя!.."
В ту ночь ему снилась бесконечная шоссейная дорога - и несущийся по ней санитарный фургон, в котором он сидит за рулем, а его женщина рядом, на соседнем кресле. И мимо, справа и слева, пролетают едва различимые глазу окрестности, а впереди, наполняя кабину ярким и теплым сиянием, стоит огромное ослепительное солнце.
ЗАПИСКИ ЭМБРИОНА
Маленький живой комочек, заключенный в тесный пузырь, - вот что я был такое. Густая, маслянистая жидкость окружала меня со всех сторон, мягко касалась лица, целовала в губы и наполняла ноздри. Но, несмотря на то, что легкие мои были забиты слизью и напоминали слипшиеся гигиенические пакеты, использованные по назначению, я не захлебывался и не задыхался, - кровь бесперебойно насыщалась кислородом и освобождалась от углекислоты. В другое время столь необычный способ дыхания, несомненно, пробудил бы во мне живейшее любопытство, однако теперь мне лень было не только шевелить мозгами, но и шевельнуть пальцем. Довольство переполняло меня. Я чувствовал себя как рыба в воде. Причем это была вода, взятая в самой глубокой и темной океанской впадине, какая только есть на Земле. Мне казалось, что я неторопливо проплываю мимо подводной скалы, покрытой шатром ламинарий, лениво шевеля плавниками и тонкими жаберными пластинками.
Но вечность прошла, и я почувствовал неудобство. Я плавал вниз головой, уперевшись теменем в жесткое костяное углубление. Мои колени были плотно прижаты к гладкому и выпуклому животу, а руки обнимали голые плечи. И весь-то я был голенький, гладенький и гаденький, как майский жук, лишенный своих блестящих жестких надкрылий. И я до сих пор понятия не имел, что я такое.
Чтобы выяснить это, следовало оглядеться. Начал я с того, что ощупал окружавшую меня оболочку. Она была на удивление теплая и гладкая, и такая упругая, что, несмотря на все мои попытки, мне никак не удавалось за нее уцепиться. Но в одном месте она была мягче и податливей, чем в других, и напоминала не столько стенку, сколько занавеску. За этой занавеской, похоже, было еще одно помещение, навроде того, в котором находился я. Она колебалась под моими руками, но была достаточно прочна на разрыв. Оставив ее в покое, я хотел было вернуться в прежнее положение, но случайно задел рукой за длинную, гибкую трубку, плававшую рядом со мной. Схватив ее обеими руками, я принялся перебирать по ней пальчиками, чтобы выяснить, откуда и куда она тянется. Результаты этого маленького исследования ошеломили меня. Как я уже отметил, трубка была очень длинная, длиннее моего собственного роста. Кроме того она была перекручена, как веревка, и обвивала мое тело вокруг. Добравшись до ее концов, я выяснил, что один из них, ветвясь, врастает в стенку окружавшей меня оболочки, а другой (что было еще более удивительно) выходил из нижней части моего собственного животика. Надавив на нее своими слабыми пальчиками, я определил, что она полая внутри. Из безрассудного любопытства я согнул ее наполовину и, перекрыв таким образом отверстие, почувствовал, что кислород перестает поступать в мою кровь. Недостаток кислорода тотчас же сказался на моих мыслительных способностях, что едва не стоило мне жизни. От испуга вместо того, чтобы отпустить дыхательную трубку, я вцепился в нее еще сильнее, и мне, определенно, непоздоровилось бы, если бы сама природа не пришла мне на помощь. Ослабев, пальчики мои разжались, и трубка выскользнула из них, снова обеспечив приток живительного кислорода в мой организм.
Отдышавшись, я вернулся к прерванным исследованиям и вскоре пришел к окончательному выводу, что я ни что иное, как эмбрион, или, если быть вполне точным, плод девяти месяцев отро... э-э, от зачатия. Плавал я в околоплодных водах, окружавшая меня оболочка была плодовым пузырем, а дыхательная трубка обыкновенной пуповиной, врастающей, как водится, в плаценту.
Возраст свой я определил довольно просто по некоторым признакам. У меня было уже вполне сложившееся тело, на котором почти совсем не осталось этого цыплячьего пушка, что явно говорило о мужественности и раннем развитии. Под кожей накопились достаточные жировые запасы, что свидетельствовало о мудрости и предусмотрительности. Ногти доросли до кончиков пальцев, что означало силу и умение постоять за себя. Но самое главное: мои яички уже выкатились в мошонку. Только подумайте: мои яички уже выкатились в мошонку!
"Не может быть, - сказал я сам себе, - не может быть, чтобы у человека таких неоспоримых достоинств, какими обладаю я, не было высшего предназначения!" Красноречие, какое я выказал этой мудрой сентенцией, окончательно убедило меня в моей гениальности, исключительности и избранности - короче, в том, что я и есть тот самый Мессия, прихода которого с таким нетерпением ожидают иудеи всего мира.
Но не успел я отметить это радостное открытие подбрасыванием кверху своей собственной пуповины, как услышал голос, который мне сразу не приглянулся. Голос этот доносился из-за той самой мягкой и податливой перегородки, о которой я уже упоминал. "Эй, ты, чего толкаешься? пробурчал он. - Зря людей будишь." От неожиданности я выпустил пуповину из рук, и она тут же, как удавка, обвилась вокруг моей шеи, едва не переломив мой нежный, еще не вполне окрепший хребет, а равно и, выражаясь фигурально, становой хребет всего человечества, каковым (хребтом) я, без всяких сомнений, являлся. Справившись с пуповиной, я, заикаясь, спросил: "Кто это обращается ко мне? И почему я тебя не вижу?" - "Почему, почему, пробурчал в ответ противный голос, - а потому, что ты не видишь дальше собственного носа, да и носа своего ты тоже, сказать по правде, не видишь. Кроме того, судя по всему, ты еще и непроходимо глуп, если до сих пор не смекнул, что я твой брат, к тому же старший. Да-да, мы с тобой одноутробные и, более того, однояйцевые братья-близнецы. Должен тебе сказать, что я давно уже дожидаюсь, когда ты перестанешь дрыхнуть и пускать пузыри через заднее отверстие". Признаться, мне очень не понравился тон этого замечания, но еще меньше мне понравился его смысл, возмутивший меня до глубины души, и я хотел было уже презрительно отвернуться, но сообразил, что это было бы глупо, ведь мой сосед (кто бы он ни был на самом деле) все равно ничего не мог увидеть в такой темноте, к тому же мы были разделены хотя и тонкой, но прочной перегородкой. И тогда, чтобы он не подумал, что может оскорблять меня безнаказанно, я прижался лицом к самой перегородке и закричал: "Эй, ты, грубиян, кретин, мудила, безмозглый осел и старый пердун! Если ты воображаешь, что можешь болтать всякую чепуху и молоть разный вздор, то ты ошибаешься, и очень сильно!" - И для внушительности я толкнул его через тонкую перегородку кулаком в бок и пихнул пяткой под дых. Должно быть, этот бездельник, посмевший назваться моим братом, да еще и старшим, не ожидал такого решительного отпора с моей стороны, потому что в ответ он только проблеял жалобно, как ягненок, и немедленно заткнулся. Я же, вполне удовлетворясь произведенным впечатлением, с чувством исполненного долга, вернулся к прерванному занятию, которое состояло в осмыслении моей незаурядной личности, и некоторое время предавался ему со всем присущим мне самоотречением и самоотверженностью.
Однако вскоре я почувствовал скуку. Я жаждал поделиться с кем-нибудь мыслями о своей гениальности, ведь какой интерес в сотый раз говорить об этом самому себе, если и так уже все знаешь? Хотя мне и не хотелось первым начинать разговор, прерванный таким образом, но я все же ткнул кулаком в перегородку и как можно более грубо сказал: "Эй, ты! Спишь, что ли? Давай поболтаем." - "О чем?" - буркнул он довольно хмуро, но я все же почувствовал, что ему очень хочется поговорить со мной (видимо, ему тоже не улыбалось проводить время в одиночестве), что окончательно убедило меня в его бесхребетности и заурядности. - "О чем угодно, - сказал я (не мог же я прямо сказать, что хочу говорить о своей гениальности). - Ну, хотя бы давай рассказывать друг другу забавные истории". - "Давай, - охотно согласился он. - Только ты начинай, а то я ни одной истории не знаю, ни забавной, ни какой". - "Ну, тогда слушай", - снисходительно ответил я и объявил:
История об акселерации современной молодежи.
У одной женщины родилась двойня: мальчик и девочка. Мать купила для них большую кроватку, в которой они лежали хотя и порознь, но вместе. Когда они немножко подросли, они, как и всякие детишки в их возрасте, принялись играться, залазить друг на дружку, кувыркаться и баловаться. Но когда малышке исполнился год, у нее заболел животик. Его начало пучить, и никакие лекарства не помогали. Мать с ног сбилась, бегая по врачам, но никто не мог понять, в чем же дело. Кишочки, желудок, печень, поджелудочная железа, селезенка, почки - все это было тщательно проверено и найдено в совершенном здравии. Мать обратилась к знахаркам; те сказали, что девочку, определенно, сглазили, но ни отвар из колдовских трав, ни святая вода - ничто не помогало: животик девочки продолжал пучиться, становился все больше и больше - и вдруг, ровно через девять месяцев, малышка разродилась маленьким ребеночком, которого она прижила со своим родным годовалым братиком!
- Не знаю, может ли такое быть, - с сомнением сказал мой братец.
- Какая разница, может или не может, - совершенно справедливо возразил я, - главное, что история забавная.
- Нет, я люблю правдивые истории, - сказал он.
- Правдивые? Ну, хорошо, я расскажу самую правдивую на свете историю. Знаешь ли ты, куда девают умерших младенцев, от которых отказываются их матери?
- Нет, - дрожащим голоском ответил он.
- Ну, так я тебе скажу. Сначала их разрезают на части, вот так, - я показал руками, как это делается, хотя он (по слепоте своей) не мог этого видеть, - ручки складывают отдельно, ножки отдельно, головки отдельно. (Я чувствовал, как содрогается мой братец при этих словах, и это доставляло мне величайшее удовольствие.) Затем берут труп взрослого: мужчины или женщины - неважно. Выпотрашивают его, кишки выбрасывают на помойку, а внутрь зашивают расчлененных младенцев: кому с десяток ручек, кому с десяток ножек, а кому и пару головок. Потом эти фаршированные трупы возвращаются их родственникам, и те хоронят их за свой счет. Вот тебе самая правдивая на свете история.
- Знаешь, - твердо сказал он, - мне что-то расхотелось рассказывать истории.
- Но я еще не кончил, - возразил я. Я почувствовал, что обрел власть над своим братцем и теперь совершенно держу его в руках. Я мог управлять им при помощи слов - а это куда как тоньше, чем зарабатывать себе авторитет кулаками. Поэтому я продолжал:
- А вот не хочешь ли послушать, что ожидает тебя самого? А ожидает тебя ни что иное, как плодоразрушительная операция, которая применяется, когда плод не может родиться безопасно для его матери. Выглядеть это будет следующим образом - ты следишь за ходом моих рассуждений? Сначала они возьмут так называемый копьевидный перфоратор - это такой блестящий инструмент с тяжелым граненым острием - и начнут сверлить и долбить им твою маленькую глупую головку. Проделав в ней небольшую дырку, перемешают специальной палочкой мозг вместе со всеми твоими жиденькими мыслишками и удалят его, как это делалось в Древнем Египте при мумифицировании трупов. Затем сдавят твою черепушку специальным приспособлением, которое называется краниокластом, да не просто сдавят, а сломают, сомнут, как картонку, благо, она у тебя еще мягкая и податливая. Потом, просунув руку в материнскую матку, схватят тебя за шею, переломят ее крючком и, разрезав мягкие ткани ножницами, отделят голову от туловища. После чего засунут средний палец затянутой в резиновую перчатку руки тебе в рот (тут не зевай - кусай своего обидчика за палец!), вытянут твой котелок на всеобщее обозрение и выбросят на помойку. В завершение рассекут оставшееся в утробе тельце на части и по кускам вытащат его наружу. Вот что, мой милый бедный олигофрен и микроцефал, ожидает тебя в ближайшем будущем!
Но не успел я закончить, как почувствовал что-то неладное. Мой братец больше не слушал меня, но не потому, что не хотел, а оттого, что обстоятельства переменились. Мне даже показалось, что он исчез куда-то, что его больше нет рядом со мной. Все вокруг неожиданно пришло в движение. Сначала я ощутил равномерные сокращения оболочки, окружавшей меня; они происходили каждые десять-пятнадцать минут, но затем стали чаще и значительно сильнее. Со свойственной мне сообразительностью я сразу понял, что это ни что иное, как родовые схватки. Нельзя было терять ни мгновения, иначе этот недотепа запросто мог опередить меня и первым явиться на свет! Извиваясь, как змея, я принялся что есть мочи пробираться вперед, к выходу. Какая-то внешняя сила подхватила меня и неудержимо повлекла все дальше и дальше по темному туннелю к свету. Оболочка плодного пузыря, девять месяцев служившая мне темницей, разорвалась над моей головой, передние околоплодные воды хлынули наружу. К схваткам добавились потуги, и вскоре моя голова вылезла из половой щели на свежий воздух: сначала затылок, потом теменные бугры и, наконец, личико. Я почувствовал, как чьи-то крепкие руки хватают меня за плечи и извлекают на свет Божий. От радости, что я наконец-то оказался на воле, я вздохнул полной грудью и завопил во всю силу своих недюжинных легких, оповещая мир о явлении в него величайшего гения и пророка!
Примечание издателя. Когда близнецов-братьев поочередно вытягивали из утробы, одному из них при этом вывихнули шею. Вправляя ее, под густыми черными волосиками на головке младенца акушерка увидела большое родимое пятно замысловатой формы, в которой без труда узнавались три одинаковых цифры: 666. Причем, несмотря на все наши старания, нам так и не удалось установить, кто именно из двух близнецов является автором опубликованных выше записок.
ЦАРЕВИЧ, НЕ ПОМНЯЩИЙ ЗЛА
Древнеегипетская сказка
Мой милый задул светильник,
теперь нас и Ра не увидит,
его барк тянут души блаженных.
Безымянный поэт
Несомненно, читателю хорошо знакомо название одного из самых популярных произведений древнеегипетской литературы - "Сказки о двух братьях". Однако о самой рукописи, хранящейся ныне в Британском музее, мы знаем очень мало. Около 1850 года англичанка миссис д'Орбинэ купила единственную копию этого шедевра у какой-то неизвестной личности в Италии. Спустя два года французский ученый виконт Эммануэль де Руже, которому госпожа д'Орбинэ доверила хранение папируса, опубликовал так называемую "Заметку об одном египетском иератическом манускрипте", включавшую в себя текст самой сказки. Эта публикация произвела настоящий фурор в научном мире, открыв новую, неизвестную до того, страницу древнеегипетской литературы - беллетристику.
Как считают исследователи, текст сказки переписан рукой писца Иннана с не дошедшего до нас оригинала в конце XIX династии (конец XIII века до н.э.). В последних строках его упоминаются, кроме самого переписчика, имена еще трех писцов, являвшихся, по смелому предположению ученых, членами одного литературного кружка. Неясным до недавнего времени оставалось лишь одно: в посмертных записках миссис д'Орбинэ, опубликованных в журнале "Woman Magazine", упоминались, наряду с рукописью "Сказки о двух братьях", еще два больших свитка, купленных ею у таинственного итальянца и найденных им, по его словам, в одном месте!
Что же это были за свитки? Заинтересовавшись этим обстоятельством, известный американский египтолог Джон Д.Смит, являющийся экспертом по рукописям Нового Царства, предпринял поиски в этом направлении, и вот, наконец, его многолетние труды увенчались успехом: им был найден сначала один, а затем и другой потерянный текст. Спустя полгода Смит сделал сенсационное сообщение об обнаруженных и расшифрованных им двух текстах.
Итак, мы предлагаем читателю русский перевод одного из недавно найденных древнеегипетских текстов, выполненный по английскому переводу с оригинала, опубликованному в американском ежегоднике "Ancient Egypt Annals" за 1994 год.
Издатель
Год тринадцатый, время разлива. В седьмой день третьего месяца [1] отец мой, фараон Мерин-Птах XIII, - да будет он жив, невредим и здрав! призвал меня, сына своего от первой жены, во дворец, и вот - повеление мне отправляться в Пунт [2] на большом тридцативесельном корабле за эбеновым деревом, слоновой костью и благовониями для храма Амона-Ра в Карнаке. И опечалился я в сердце своем, ибо предстояла мне долгая разлука с царицей души моей, прекрасной Хатшепсут! И опустил я голову, и заплетались ноги мои, когда выходил я от отца своего, - да будет он жив, невредим и здрав! Но догнала меня старая служанка ненаглядной моей царицы, немая от рождения, и знаками велела мне следовать за собой. Войдя в покои приемной матери, увидел я, что она совершает свой утренний туалет, и опустил глаза от смущения. Она же легким движением руки отослала двух юных рабынь, совсем девочек, которые заплетали в бесчисленные тонкие косички и умащали благовониями ее великолепные черные волосы, - и, встав с резного стула слоновой кости, порывисто шагнула ко мне. И я бросился перед ней на мраморный пол и, обняв ее колени, поцеловал самую сердцевину чудеснейшего из лотосов, когда-либо произраставших на реке жизни. О прекраснейшая из прекрасных, - и я должен покинуть тебя в тот час, когда сердца наши сгорают от любви и души наши испепелены страстью! Но она ласково отстранила меня, хотя и видел я, что с трудом борется она с овладевшим ею желанием, и умоляла выслушать ее, ибо дело касалось самой моей жизни: "Твой отец замышляет против тебя недоброе. Смотритель женских покоев, мой постельничий, рассказал ему все про нас, и вот - задумал он умертвить тебя тайно, а трон после смерти оставить своему сыну от наложницы". - "Так вот для чего посылает он меня в столь далекое и опасное путешествие! вскричал я, вскакивая и хватаясь за короткий меч, который всегда носил на бедре. - Я убью того жалкого выблядка, который смеет называться моим братом, и сам пойду к отцу и потребую, чтобы он всенародно объявил меня своим наследником!" - "Глупый, - ласково возразила царица, целуя меня в лоб. - Будь мужествен и благоразумен: ты должен выполнить волю отца - и вернуться в Египет со славой!" - И склонился я перед владычицей души моей, промолвив смиренно: "Да будет так, о моя царица!" - И быстрым шагом вышел из ее покоев, не помышляя больше ни о чем другом, как только об успехе нашего путешествия.
И вот, уже спустя три дня, караван из пятидесяти волов, груженных лучшим, что рождает Египет, двинулся по обильной колодцами дороге, пролегающей по дну ущелья Вади-Хаммамат, к Красному морю. И спустились мы к морю, и увидел я судно: сто двадцать локтей имело оно в длину и в ширину - сорок; и тридцать отборных моряков из Египта было на нем. И был тот корабль, помимо деревянных шипов, крепящих обшивку его к поперечинам, как то обычно бывает на речных судах, - укреплен еще в носовой и кормовой частях поперечными балками с выступающими концами, стянутыми для прочности канатом вдоль внешней стороны бортов, - для плавания по морю. И по бортам в один ряд с каждой стороны его торчало по пятнадцать гребных весел, и на корме еще два рулевых весла в уключинах, которыми управляли опытные кормчие, знающие небо так же хорошо, как и море. И на двуногой мачте, которая заваливалась в случае надобности к палубе, на двух реях висел широкий, низкий парус с изображением покровителя нашего - бога Ра. И пустились мы в путь, и счастливым было наше путешествие. При попутном ветре скоро достигли мы берегов Пунта и выгодно обменяли свой товар на серебро, а серебро - снова на товар. И наполнили мы наш корабль всем, что нам было необходимо, и взгляни: разве не было у нас вдоволь иби и хекену, нуденба и хесанта, и храмового ладана [3], которым умилостивляют всех богов? И уже спустя четыре месяца возвращались мы к родным берегам, и вот - грянула ночью буря, и ветер все крепчал, и вздымались волны высотою в восемь локтей. И рухнула мачта в волну, и сказал лукавый жрец, приставленный отцом моим, чтобы присматривать за мной: "Вот - море разгневано, и боги требуют себе жертву. Отдадим в жертву царевича, не то все мы погибнем!". И видел я, что жрец лжет, но не стал противиться судьбе, ибо все моряки, напуганные бурей, были на его стороне. И встал я в лодку из папируса, и спустили они лодку из папируса в волны, бьющие о борт, и оттолкнули веслами от корабля, и понесло меня ветром в открытое море.
Много дней и ночей носило меня по хлябям морским, и помутился рассудок мой от жажды, и ослабела память моя от долгих страданий. И подобрали меня рыбаки, ловившие у берегов Нижнего Египта, и выкормила меня молодая женщина, кормящая грудью, ибо был я беспомощнее младенца. Когда же по прошествии времени спросили меня: "Кто ты?" - промолчал я и не знал, что ответить, потому что не помнил. И богатых одежд, которые подносили к лицу моему, я не узнавал. И остался я жить в семье бедного рыбака, подобравшего меня в море, и вот: вместо царского дворца - жалкая хижина из нильского ила, смешанного с глиной, навозом и рубленой соломой. И стены ее из ломаного кирпича и обмазаны илом. Окна ее - дыры, заткнутые тряпьем, дверь ее завешена циновкой, плоская крыша выложена пальмовыми листьями и стеблями камыша, и всякое время ходят по ней куры. И вместе с сыновьями рыбака, у которого я жил, выходил я в море, чтобы ловить, и два года ловил я рыбу в Красном море, как простой смертный. И ладони мои загрубели от тяжелых сетей, набухших соленой морской влагой, и по ночам соседская девушка выбирала из моих волос сухую рыбью чешую.