Слаповский Алексей. Кумир

- Ты, .... - ответила она Нюре ее словами - и они, странное дело,
ничуть не дикими показались в ее губах и веселых, хоть и с некоторой
злостью, глазах. - Кумир у тебя умер - досадно. Горе. Понимаю. Но не
размазывай сопли по ... - хорошо? Это не общага, нечего закатывать истерики.
Мы это сами, конечно, умеем, но все-таки! Это никому не нужно, понимаешь? В
том числе тому, кого нет с нами.
- Ага, - после паузы сказала Лена. - Благородные, блин! Ты сказала -
кумир? С нами? Это с кем? Убить тебя мало за такие слова, - и она бросила в
Таню стаканом, всерьез, стараясь попасть. Стакан разбился над головой Тани.
- Ну, знаете! - встал Матвей.
- Кумир! Нашла слово! Не подходи, ..... отгрызу! Прощайте, козлы! Пусть
земля вам пухом!.. Козлы! Кумир! - Она сорвалась, выбежала, на ходу схватив
куртку, всунув ноги в кроссовки.
Сергей - за нею.
Она не по дороге побежала, а зачем-то в лес.
Я старался не выпустить ее из виду.
Догнал, ухватил за руку.
Она ударила меня по лицу ладонью, я повалил ее на землю.
Некоторое время мы тяжело дышали, лежа рядом.
Потом она села и, уткнув лицо в колени, заговорила:
- Пойми. Я его люблю. Давно уже. Хотела поехать, но как-то все... Кто
он и кто я? И вообще. А потом решила поехать. Мне ведь не надо ничего, мне
надо было сказать. Ему наплевать, но это не про него. Я бы сказала: привет,
я тебя люблю, будь здоров, пока. И уехала бы обратно. Честное слово, больше
ничего не хотела. А он умер, козел. И все. Мне теперь незачем жить! -
Никогда бы она не произнесла этих слов вслух, даже себе, но сейчас - момент
такой.
- Я домой не вернусь теперь. Пусть мать думает, что меня в Москве убили
и изнасиловали. Ну, или что-нибудь в этом духе. А то, если будет знать, что
дочка под поезд, неприятно ей будет. Или из окна с десятого этажа. Ей будет
неприятно. Мама дочку любит. Ну, ненавидит по-своему, это само собой. Но
по-своему зато любит. Все по-своему. Пусть думает, что кто-то дочку пришиб.
Это будет ей утешительно. А то если будет знать, что сама... Будет
неутешительно. Я маму расстраивать не хочу.
- Что ли, самоубийством жизнь кончить решила? - спросил я.
- Ты молчи, козел! Тебя это не касается. И песни твои козлиные. У меня
умер любимый человек. Мне незачем жить. Нет, песни нормальные, ты не
расстраивайся. Только ты их придумываешь. А Стас не придумывает ничего. Они
у него сами.
- Ангел нашептывает.
- Убью дурака. И он если бы пел, он не стеснялся бы. А ты сам поешь и
сам стесняешься. Значит, понимаешь, что фуфло. Все фуфло. Хотя песни
хорошие. У меня хуже. Ты бы король у нас был. Я серьезно, я понимаю. Может,
они даже лучше, чем у Стаса. Но ты их придумываешь. Придумать и дурак
сумеет.
- В умные не набиваюсь. Ладно. Пошли. Извинишься, спать ляжешь.
- Я туда не вернусь.
- Они интеллигентные люди, они все понимают. И им спокойней будет. Ты
правильно сказала - спокойней. Но все ведь такие. Все нормальные люди такие.
Или ты думаешь, что нормальные - которые молотком по башке?
- Именно! Они-то как раз и нормальные! - Нюра сплюнула. - Черт. Только
что пьяная была - и... Холодно. И нервы. Пошли, в самом деле. Я в поезде не
спала. Сейчас упаду тут, зароюсь в листья - засну и замерзну насмерть. У
меня приятель замерз пьяный на автобусной остановке. Майским утром. Ну, идем
или нет?

5

и ничего что мои вены оскоминой свело
зато ночью у нас темень а днем у нас светло
и поля все в траве и все в деревьях леса
приезжайте подивитесь на такие чудеса
а в городах дома стоят в разбивку и в ряд
а в домах живые люди о чем-то говорят
они о чем-то говорят и молча и вслух
что бы стали они делать если б свет вдруг потух

Таня и Матвей, конечно же, имели такой вид, будто ничего не произошло.
- Я постелила вам, - сказала Таня. - Комнатка тесноватая, конечно, но
ничего.
- В тесноте, да не в обиде! - Нюра извинилась этими словами за свое
поведение. Все это поняли, всем стало опять уютно.
- Сейчас я вам колыбельную спою, - обрадовала нас Нюра.
Она взяла гитару и запела.
Гитара звучала резко, голос звучал резко, слова были резкие. Наверняка
друзья ее там, в Волгограде, любят ее пение и ее любят. Но я откуда-то знал,
что она будет петь что-то как раз в этом духе. Я где-то уже слышал подобное,
хотя нигде ничего подобного не слышал. Как бы объяс- нить... Чутьем слышал.
Есть вещи, о которых ты знаешь - они есть. Я огорчился, конечно.
- Ну вот, - скромно вздохнула Нюра, уверенная, что покорила всех. -
Теперь можно спать.
- Слушайте, очень оригинально. Вам этим серьезно надо заниматься, -
сказал Матвей.
- Может, аккомпанемент... Да нет, он тут такой и нужен, - сказала Таня.
- Вот именно, - сказала Нюра.
Мы даже душ на ночь приняли, - оказывается, дом со всеми удобствами.
Правда, вода нагревалась газовой колонкой, Матвей довольно долго добивался,
чтобы душ был достаточно горячим, а добившись, предупредил, что краны
крутить не нужно, иначе колонка может и взорваться ненароком.
Нам отвели под ночлег маленькую комнатушку с высокой металлической
допотопной кроватью. Лет сорок назад была она роскошной - двуспальной,
супружеской...
Одеял было два. Очень умные люди Таня и Матвей.
- Забыла им сказать, что мы не муж и жена, - проворчала Нюра.
- У них тут кроватей не сто штук, не гостиница, - урезонил я ее. - А
одеяла два дали, молодцы. Не привередничай.
- Отвернись, дай раздеться. Я голая сплю.
- Я тоже.
- Только не вздумай подлезть, козел... оторву.
- Слушай, ты можешь без этих слов? Тебе не идет.
- Могу, ...! Запросто,...!.. Хорошо у них. И люди все-таки нормальные.
Я лег рядом, согрелся, ждал: сейчас дрема сладкая начнется. И понял,
что долго не усну.
- Мне твоя песня не понравилась, - сказал я.
- А тебя спрашивают?
- Я говорю то, что хочу. Я правдивый вообще.
- Ненавижу правдивых. Сама такая.
- Можно очень пошлую штуку скажу?
- Нельзя, но говори.
- Я тоже ехал к Антуфьеву...
- В любви признаться? Ты голубой? Спасибо, успокоил.
- Нет. Просто нужен человек... Ну, ты можешь с ним не общаться. Но он
есть. И - можно жить. Легче. Был Антуфьев.
- Кумир, значит.
- Вроде того. Я десять лет собирался к нему приехать.
- Ты такой старый?
- И вот собрался. Дело не в этом. Просто все очень логично. Ты
понимаешь, каждому человеку что-то идет. Ну, не только одежда, а вообще. У
меня вся жизнь такая. И у меня именно так должно быть: собрался к человеку,
с которым давно хотел встретиться, а он исчезает. Это мне идет. Понимаешь?
Ну, как говорится, в моем стиле. Если очередь за чем-нибудь, то кончается
передо мной. Есть люди, у них наоборот - ему всегда достается последнее. За
ним уже никому, а он всегда. Он на поезд всегда опаздывает - и точно в
последнюю минуту успевает. А если не успевает, поезд на пять минут почему-то
задерживается. Такие есть, у меня друг такой.
- Значит, если б ты не поехал к Стасу, он бы не умер?
- Смешно. Но, может, и так. Нет, умер бы, конечно, у него ведь свое
все. Ему идет умереть сейчас. Он повторяться начал.
- Козел. Он никогда не повторялся.
- Ну, может быть. Но главное - я не впал в страшное горе. Мне сейчас
даже как-то все равно. Мне его не жаль... Не думал...
- И не думай. Тебе вредно. Я знаю, к чему ты клонишь. Ты сейчас
скажешь: аяяй, какая удача - из-за смерти Антуфьева я встретил тебя. Меня то
есть. И полезешь щупать. Хочется ведь? На вот, руку пощупай.
Я взял ее руку, подержал.
- А ногу хочешь? На ногу. Не выше колена.
Она высунула ногу и положила на меня.
Я не стал трогать ее ногу.
У нее был кумир - и остался. Все остальное для нее не существует. У
меня нет никаких шансов. Она всегда будет для меня чужой.
Я думал об этом - и думал о Тане. Я слышал, как она что-то тихо делает
на кухне. С Матвеем или одна? Голосов не слышно...
Нюра уснула, я встал, оделся, вышел.
Таня сидела в тесной кухоньке, в кресле с ногами, закутавшись в одеяло,
читала книгу.
- Не спится, - сказал я.
- Бессонница? Или сегодня?
- В новом месте вообще плохо засыпаю. И вообще дома под утро ложусь.
Сова.
- А девушка спит?
- Спит.
- А у меня бессонница. До трех не усну. Таблетки глотать не хочется.
Причем странно: месяц, полтора бессонница - неизвестно почему. Потом само
проходит... Скверная штука. А встаю рано. Если потом днем час не посплю - не
человек. Хочешь чаю?
- Да.
Я выпил четыре чашки чаю и вкратце рассказал ей всю свою жизнь. Я
говорил как младший, хотя дело тут не в возрасте. Таня старше всех мужчин.
Дело не в возрасте. В таких влюбляются насмерть. Влюбляются странно - ревнуя
к уму ее и к детской какой-то взрослости (так по-настоящему взрослый
заискивает перед проницательным - как все дети - ребенком) и желая присвоить
себе это любовью. Вряд ли кто-нибудь взаимной. Она тоже влюбляется
смертельно. И - безответно, как правило.
Подумав, я изложил ей эти свои мысли. Она сказала:
- Ты умный мальчик.
- Наверняка все твои мужчины были старше тебя.
- Ты так говоришь, будто у меня их мильон был.
- Не мильон. Но - были. Это же видно. По мне же видно, что у меня мало
было, ну...
- Баб. Да, видно. Дело не в количестве. Какие мы мудрые, очень приятно.
Ты нравишься этой девочке. У вас уже было что-то?
- Мы только сегодня познакомились.
- Очень гармонично смотритесь.
- Я знаю.
- А мы бы вот с тобой совсем не смотрелись.
- Я знаю. Но в этом своя... Что ли, прелесть.
Мы поговорили еще о разном. Я рассказал всякие случаи, касающиеся моей
феноменальной невезучести.
- Мне нельзя жениться, - сказал я, понимая, о чем говорю и что это
довольно пошловато, - потому что, если захочу изменить жене, тут же
попадусь. Сто процентов. Вот, например, если я захочу тебя поцеловать, тут
же войдет твой муж.
- А ты хочешь меня поцеловать?
- Да. Ты похожа на цыганку. Никогда не целовал цыганок.
- Это ты придумал, чтобы объяснить себе, почему ты меня хочешь
поцеловать, хотя я тебе не нравлюсь?
- Нет. Это от стеснения.
- Я тоже стеснительная. А Матвей крепко спит, никогда не просыпается.
Очень устает.
- Спорим, проснется?
- Мы без спора. Мне как, встать?
- Лучше встать. Люблю стоя целоваться или уж лежа. А на креслах или
стульях корежиться - извини...
- Нет, ты прав.
Она встала, мы начали целоваться.
Когда целуешься в тишине, то глохнешь, это я не раз замечал. Не думаю,
что Матвей крался на цыпочках. Он просто проснулся, встал, вошел, увидел.
- Обжимаемся, - сказал он. - Танюша, не морочь пацану голову. И себе
тоже.
- Не теряй времени, - сказала Таня. Почему-то очень серьезно. - Тебе
разве не нравится эта девочка? Иди к ней. Уговори, улести, заплати, наконец.
Я знаю таких девочек. Они настолько честные, что - или по любви, или как
воды попить, или за деньги.
- А что, есть другие варианты?
- Есть. Когда они не захотят, ничто не поможет. Никакие златые горы.
- Ладно, - сказал Матвей. - Доцеловывайтесь тут, а я спать.
И пошел - в туалет сперва ( вода зашумела), потом мирно, крестьянски
зевнув, показавшись в дверном проеме, высокий, широкоплечий, пахарь,
комбайнер! - спать.
- Когда разрешено, интереса нет, - сказала Таня. - Спокойной ночи.
- Жаль,- сказал я.
- Ничего.
- Поехали ко мне. Со мной. Я же все вижу. Он не нужен тебе. Доброта его
фальшивая. Он ревнивый. Я вижу.
- Ты злой, оказывается. Представь, если б ты угадал? Ты бы сделал мне
больно. Но ты не угадал. Он нужен мне. Мне хорошо с ним.
- Конечно. Если б не бессонница, - сказал я и вышел. Но тут же
вернулся: - Извини. Я дерьмо.
- Бывает. Спи спокойно.
- Я хотел бы с тобой... Ну, побыть, пожить, не знаю...
- Со всеми не поживешь.
Я пошел спать - и довольно скоро заснул.
Сон мне приснился горячий. Не Нюра-Лена, а другая - мучительно,
дразняще, непозволительно, но все ближе, и так уже близко, что совсем
близко, и обычно я в эти моменты просыпаюсь, все просыпаются в эти моменты,
и я проснулся - будто сплетенный из двоих, будто два сна соединились, Нюра
прижималась, изгибалась, но спала еще, тихо то ли стонала, то ли что-то
пыталась произнести... "Дурак, дурак, - сказала она жалобно и насмешливо, -
ну что ты, дурак, ну что ты, что ты, что ты, ну?" - и торопливо, суетливо
даже, по-девчоночьи как-то руки обшарили, все себе позволили и стали
требовать, звать к себе, в себя.
- Эй, - сказал я тихо, - эй, очнись.
Она открыла глаза.
Я дотронулся пальцами до ее щеки. Она чуть повернула голову, поцеловала
пальцы. Проснулась совсем. Вздохнула.
- Козел. Зачем ты меня разбудил?
- Что? Кумир снился?
- Трижды козел. Тронешь меня - убью.
"Козел, - сказал я себе. - Вот уж воистину".
Но мне, козлу, было хорошо. Я давно уже не любил никого, а сегодня за
несколько часов полюбил сразу двух женщин.

6

мы обсуждаем всерьез мы позабыли опять
как лучше круглое катать и плоское таскать
а может круглое тащить а плоское катить
а может нам рассолу выпить и водкою запить

Утром Матвей ушел раньше всех - на службу. Сказал, что, если хотим,
можем гостить. Мы поблагодарили, но гостить не собирались и распрощались с
ним.
Я слонялся - никак не мог остаться с Таней наедине. Я хотел попросить
разрешения писать ей письма. Я никому до этого не писал писем.
Улучил момент. Она разрешила.
- Может, вам темные очки дать? - деликатно спросила она Нюру, которая
рассматривала в зеркале синяк под глазом - след вчерашней стычки с рыдающими
девицами. Синяк был большим и лиловым.
- Никогда не ношу темных очков, - сказала Нюра.
И мы ушли.
Дошли до платформы, сели в электричку, поехали в Москву.
Потом в метро.
Она вела, была впереди, хотя мы шли рядом.
Я придумал игру не спрашивать ее ни о чем. Она куда-то ведет меня.
Пусть ведет.
Доехали до "Пражской". Вышли. Район совсем для меня незнакомый. Магазин
"Обои". У этого магазина Нюра меня оставила, сказав, что скоро вернется.
Вернулась она через два часа.
Я почему-то ничуть не беспокоился, я знал, что она вернется.
Она вернулась.
На глазу - пиратская черная повязка. Причем не тряпица какая-нибудь, а
словно нарочно сшитая - плотный черный кругляш и две аккуратные тесемочки.
Она дала мне деньги:
- На билет хватит?
- Даже лишние.
- Лишних не бывает.
- А ты остаешься?
- Нет.
- Едешь домой тоже? Поехали вместе. Или слушай, поехали ко мне в гости.
Саратов - замечательный город, хоть я его не люблю.
Она молчала.
- Или хочешь - я к тебе в гости поеду, - сказал я.
- Ты скромный. Ладно. Монетку бросим. Орел - едем к тебе. Решка - едем
ко мне.
- Можно не бросать, - сказал я.- Будет решка. Едем к тебе. На пробу -
сто раз брось - и сто раз выйдет решка. Такой уж я везучий.
- Не трепись.
Она достала монетку, подбросила высоко и не поймала, монетка упала на
тротуар.
Я даже отвернулся.
- Эй, давай смотреть, а то скажешь, что жульничаю.
- Нечего смотреть. Решка.
- А вот и орел. - Она подняла монету и поднесла к самым моим глазам на
растопыренной ладони. - Ну? Орел или нет?
- Бывает. Значит, у тебя рука легкая.
И в тот же день мы преспокойно взяли билеты, свободно наличествующие в
кассе благодаря повышению тарифов и обнищанию народа, и поехали в Саратов
поездом номер девять, отходящим в пятнадцать часов двадцать минут.
В поезде она долго смотрела в окно, а потом легла и сказала:
- Такое чувство, что месяц не спала. Как сейчас засну до самого утра.
- Сегодня разве не выспалась? - спросил я.
- Ты не дал, козел. Ворочаешься, храпишь.
- Я никогда не храплю.
- Вскакивал то и дело. Недержание мочи у тебя? Или к Таньке бегал? Ты
успел с ней?
- Что?
- Ничего, я сплю, не приставай. Болтливый попался.
Мне казалось, что она заснула, - лежала ровно, дышала ровно, лицо
спокойное. Но она вдруг спросила - так, будто разговор не прерывался:
- Знаешь, сколько я стою? Я стою пятьдесят долларов. По курсу рубля на
текущий ноябрь одна тысяча девятьсот девяносто пятого - двести тридцать с
чем-то тысяч рублей. Что можно купить на двести тридцать с чем-то тысяч
рублей?
- Два билета до Саратова.
- Вот так. Моя цена - прокатиться до Саратова. Ну, или как флакончик
духов. Не знаю, сколько стоят духи.
- Десять комплектов металлических струн, - сказал я.
- Один зимний сапог из искусственной кожи, - сказала она.
- Двадцать бутылок водки. Целый ящик.
- Рукав от норковой шубы. Нет, куда рукав, карман один.
- Собрание сочинений Диккенса, тридцать томов, видел в "Букинисте".
- Одна спица от колеса мотоцикла "Харлей-Дэвидсон".
- Полторы тысячи коробок спичек. Приблизительно, - сказал я, смутно
помня, что коробка спичек стоит, кажется, сто пятьдесят рублей.
- Ты дашь мне спать, козел?
- Нет.
- Почему это?
- Ты называешь меня козлом. Мне это не нравится.
- Ладно, больше не буду, козел. Нет, правда. Последний раз. Все.
Попутчики, старик со старухой, смотрели на нас как на сумасшедших. Мне
стало смешно, мне захотелось спеть им песню. У меня есть пустяковинка -
песня про старика со старухой. Жили-были старик со старухой у синего моря. И
старик был все время под мухой, не ведая горя. И он продал и невод, и снасти
за восемь поллитров. И старуха рехнулась от гнева, ему бороду выдрав. А у
берега рыбка златая глаза проглядела. Ей, хвостом разноцветным болтая,
надоело без дела. Как-то старец домой под луною брел похмельно и зыбко. И
ему подкатилась с волною прямо под ноги рыбка. С нами бог и нечистая сила!
Прямо в руки, зараза! Рыбка кое-то время юлила, чтоб не даром, не сразу. Но
далась наконец, привалило счастье пенсионеру. И немедленно заговорила: что
ты хочешь, к примеру? И палаты резные, и злато, и жену молодую - всем, что
хошь, старичок, я богата, все, что хошь, наколдую. А старик наш, недаром что
выпил, ума не решился. Он мундштук свой прокуренный выбил, закурил - и
решился, и сказал он опешившей рыбке: извиняюсь, гражданка. Вы, наверно, ко
мне по ошибке, не сглотнулась приманка. Нету рыб говорящих в природе, мир и
так перегружен. Я старухе снесу тебя - вроде как заботу про ужин... И
простила все мужу старуха в кулинарном угаре, потроша ту рыбешку и жаря на
тройном скипидаре...
В Саратов мы приехали рано утром.

7

ходят гуси к водопою обязательно гуськом
я к красавице Марусе страстью странною влеком
обойдуся без Маруси мало ль по миру Марусь
дайте мне покой и волю с остальным я разберусь

Сын мой странен, хотя, может быть, не странней многих других молодых
людей его возраста. Впрочем, они разные. Иногда я не выдерживаю и занимаюсь
тем, что называется - учить жить. Понимая, что нотации эти мне не облегчат
душу, а ему не принесут пользы, я не могу остановиться, я упрекаю его, я
привожу ему в пример тех его сверстников, которые работают у меня. Мне
досадно, что с ними я нахожу общий язык, с ними я сам чувствую себя молодым
и энергичным, некоторым я даже разрешаю называть себя по имени, а одному -
на "ты", это коммерческий гений в свои двадцать два года - и он далеко
пойдет. Я читаю сыну нотации, жена же - в сторонке, плохо ли ей, когда отец
семейства вкалывает, обеспечивая это самое семейство всем необходимым и даже
более того, позволяя ей не работать, и сыну заодно. Я читаю ему нотации,
чувствуя, что меня тоже устраивает, что сын не вырос и остается для меня
почти мальчиком. Меня устраивает это. Если бы не беспокойство за будущее -
когда иссякнет моя бодрость, что-нибудь приключится со здоровьем... Тогда -
крах. Но пока все в порядке, и хотя я читаю ему нотации, меня вполне
удовлетворяет положение вещей. Он делает вид, что отделился от меня и от
матери, не просит денег, зарабатывая делами преимущественно несерьезными.
Но, однако, от еды не отказывается и скромно позволяет себе не задумываться,
сколько стоит хлеб насущный по нынешним временам. От одежды не отказывается
тоже, хотя требования его тут минимальны. Он, удивительное дело, аккуратен,
носит все бережливо, стирает сам. Впрочем, поскольку целыми днями и неделями
сидит дома, упражняясь на гитаре, отчего ж не сохраниться одежде?
И так было довольно долго.
Но вот он поехал в Москву, вернулся с девицею определенного сорта и
объявил ее своей невестой.
- Вообще-то, жена уже. Фактически, - сказал он.
- А свадьба и все такое? - жалобно и испуганно спросила бедная мать.
- Еще чего, - сказала одноглазая невеста-жена с очаровательным имечком
Нюра. (Я пытался Аней называть - не откликается, поправляет: Нюра, говорит,
Нюра. А глаз ей в какой-то драке подшибли, она так и сказала, а почему
повязка, будто у полководца Кутузова или пирата из детского фильма? -
потому, что ненавижу темные очки, ответила. Они умеют придумать себе вещи,
которые любят и ненавидят, они живут этим - от скуки, надо полагать.) - Вам
же лишние расхо-ды, - сказала она. - Никаких свадеб. А вот свадебное
путешествие - это хорошо. Дайте денег, мы к моей маме съездим. Ну, и вообще,
прокатимся. Вернемся - и начнем правильную семейную жизнь. Внучат нарожаем
вам.
Тут бы самое время потолковать о практическом обустройстве этой самой
семейной жизни. Допустим, с квартирой проблем не будет. Ту, что я пока
снимаю для Лизы, я куплю, хозяин-алкоголик отдаст задешево, комфортно живя в
каких-то трущобах, а Лизе объясню популярно, что, как выяснилось, я не так
уж моложав, несмотря на ее постоянные уверения в обратном, что имею очень
взрослого сына, который женился, и я обязан куда-то поселить его, поскольку
даже в нашей просторной квартире жить двум семьям ни к чему. (Она, эта Нюра,
абсолютно раскованна, между нашими комнатами еще так называемый зал, но она
могла бы сообразить, что в ночной тишине все прекрасно слышно и через
комнату, и, возможно, даже на улице, соседи же, наверное, думают, что мы
увлекаемся порно- графическими видеофильмами, - звуки весьма характерные,
правда, гораздо натуральней, чем в этих видеофильмах; скромница, супруга
моя, лежит не шелохнется, делает вид, что ничего не слышит, на меня
взглянуть боится, впрочем, я тоже делаю вид, что сплю уже, хотя заснуть под
такой аккомпанемент трудновато.) В общем, и тут обнаруживается сторона, для
меня не то чтобы выгодная - я имею в виду отношения с Лизой и давно
назревшую необходимость прекратить их, - но своевременная. Иногда я даже
пугаюсь того, насколько удачно складываются для меня обстоятельства в
последние семь-восемь лет. У многих появился шанс - и они его использовали,
но, как правило, это люди моложе меня или с подпольным советским
коммерческим опытом. Я же, вроде бы неподготовленный и, казалось,
неспособный, гуманитарный, обнаружил и готовность, и способности - и удача,
нужно отдать должное, помогла мне. Поэтому я надеюсь, что и у сына
произойдет перелом, когда он женится. Но с этой ли женой? - вот вопрос. Пока
они школьничают, целыми днями где-то шляются. Друзей у него почти нет,
значит, не по друзьям ее водит хвастаться - ведь есть чем хвастаться,
девочка красивая, врать не буду, а повязка придает ее красоте вид разбойный,
лихой, и она прекрасно это понимает. На мои вопросы отвечают: "Гуляли".
Где, как, чего - непонятно.
Впрочем, за четыре дня они нагулялись досыта и поехали в Волгоград.
Очень вовремя, потому что у меня начались неприятные хлопоты: Лиза
чем-то там травилась, попала в больницу, в реанимационную палату, пришлось
ездить туда, контролировать и тому подобное. Пожалуй, придется покупать
другую квартиру, а эту продолжать снимать для Лизы. Она хороший человек, мне
с ней хорошо, и, пожалуй, обошелся я с ней слишком резко - в мягкой,
естественно, форме. Но вечно это продолжаться не может. Кстати, я читал,
что, по статистике, мужчины с собой кончают в большинстве случаев наверняка,
женщины же - лишь в одном случае из пяти, остальные четыре, чтобы попугать.

8

давайте удивляться что горькое горчит
что углы угловаты а колеса круглы
что нету у неба ни покрышки ни дна
что в Киеве дядька в огороде бузина

Господи, какая тоска. Когда я крошечкой была и в школе я училась, я
очень нервная была. Лет примерно до пятнадцати. Я даже завидую этой своей
той нервности, которая была, потому что она детская была и по причинам
детским. Экзамены, например. До экзамена пять дней, а я с ума схожу, я ни о
чем больше думать не могу. Солнышко светит, птички поют, и много разного
другого в мире божьем, но я смотрю на солнышко и птичек и думаю: экзамен
скоро. Я ем, и сплю, и гуляю, и учебники читаю, и телевизор я смотрю, а сама
все думаю - даже до боли какой-то - экзамен скоро. Удивительная нервность.
Но после того лета все изменилось, и все мои нервы исчезли, и я спокойная
стала. И так обрадовалась, что учиться совсем почти перестала, и вот теперь
умная, но ужасно бессистемно необразованная. А нервность вернулась, только
это не та детская смешная нервность, а уже что-то другое. Тихо и спокойно
страшное. Все вокруг движется, и я движусь, а сама думаю об одном: "Его нет
и никогда не будет". Жить я вследствие этого очень просто не хочу. Начинаю
нарочно думать и придумывать, чем бы себя удержать. Гладкий шелк на теле,
любовник гладкий, вкусный, вино радужное. Ах, ах, это земное все? Ну, ладно.
Природа, блин, листья клена падают с ясеня, ох, ни фига себе, ох, ни фига
себе. Мама. Дер Муттер. Ну, жаль. Поговори со мною, мама, о чем-нибудь
поговори. Лирическая эстрадная песня. До звездной полночи до самой мне снова
чего-то там подари. Сказку вроде. Нет, детство. Вот. В самом деле. Подари
мне, мама, детство обратно. Милое, прелестно-нервное мое детство. А отчима
как бы никогда не бывало. Переиграем заново. Чур, так. Отец обратно жив,
замечательнейший, - он ведь любым может быть, поскольку не помню его. Мама
справа сидит. Я в центре с улыбкой на устах. В руке роза. Из фотоаппарата
птичка, блин.
Сымех сыквозь сылезы. Как вспомню, как у него в Саратове жила. Он и
пугался, и упрашивал, и со смеху помирал. Папаша его и мамаша за двумя
стенками в ужасе подыхают, а я изображаю эротические стоны. Лежу себе, жру