— Зря мы боялись! — сказал Фарсиев. — Нам теперь можно все на пэпэовских валить. Теперь хоть эшелон угоняй — пэпэовские виноваты! Они на рубль возьмут, а мы на них тыщу свалим! — улыбался Фарсиев своей замечательной улыбкой, подобная улыбка играет на лицах не менее десяти детей в самых разных семьях Светозарной.
Земляки оценили силу его слов — и пошли к пэпэовским мужикам сказать, что впредь не тронут их. Но зря они выкликали их. Не было уже их.
Вышел только Петр Салабонов, не участвовавший в общих событиях. Он вместе с Лидией уезжал на три дня в Сарайск к ее дальней родственнице — не гостить, а искать работу, потому что в Грабиловке не нашлось. Лидию готовы были принять во многих местах, у нее были документы, а Петра не принимали, у него документов не было. А она хотела работать только вместе с ним. И устроились наконец на швейную фабрику, она работницей, а он грузчиком под ее поручительство, пообещав, что ему скоро пришлют документы.
— Чего надо? — без вежливости спросил Петр.
— Ничего! — сказал Фарсиев. — Живите спокойно, мы вас больше не тронем.
— А меня и не трогали, — ответил Петр.
— Разве? — удивился Фарсиев своей замечательной улыбкой. — Тогда мы сейчас тебя тронем, чтобы никому не обидно, а потом уже больше не тронем.
И тут же кто-то шустрый и гибкий, чтобы похвалиться перед Фарсиевым, набежал на Петра — но отскочил, как от резиновой стены.
— Тебе же хуже! — пожалел Петра Фарсиев, доставая левой рукой ножик, чтобы им пугать и сдерживать Петра, а правой рукой его свободно бить.
Но Петр выбил ножик и сразу три зуба из замечательной улыбки Фарсиева.
Однако он не хотел дальше драться и сказал:
— Разойдемся, ребята!
Ребята не разошлись, бросились на него.
Петр лениво, словно в дреме, вялыми руками отмахивался, не сходя с места и даже не чувствуя своей силы, от которой летели в разные стороны грабиловские мужики.
— Ладно, — сказал справедливый Фарсиев. — Квиты. Но зубы я за твой счет вставлю, падла.
— Обойдешься, — сказал Петр.
На этом и кончили.
Конечно, мира в душах грабиловских мужиков не было. Еще не раз они как напьются, так идут к ППО, вызывают Петра на бой. Если он дома — выходит; его ругают и обзывают, но до боя не доходит: размягчают грабиловцев неинтересные задумчивые глаза Петра. Если же его дома нет, бить других они тоже не решаются, твердо понимая, что Петр не простит и накажет сильнее, чем за самого себя.
В общем, потихоньку соседство наладилось, отчужденное, холодное, но — мирное.
Петр и Лидия работали.
Володька в отце души не чаял.
Николавна тоже простила Петру, что он стал вместо Сергея, чувствуя к нему человеческое чувство; материнского же почувствовать уже ни к кому не была способна после того, как Сергей, выбросивший в пьяном буйстве жену из вагона, вспомнил, что не утолил перед тем, как ее выбросить, любовную жажду, и в нем зачесалось нестерпимо, и, не умея себе отказывать, он повалил мать — правда, тоже пьяную...
Без всякого насилия над собой Петр словно уничтожил память о своем прошлом, все растворилось в изумлении перед любовью Лидии.
— Ты это... — говорил он Лидии ночью, когда Николавна и Володька спали, говорил он Лидии, с тихим плачем и тихим смехом неутомимо и нежно целующей, грызущей осторожно белыми зубами соски его грудей, — ты это... ты чего? я не баба тебе, хотя приятно, конечно. Ты зачем так? Нервы испортишь от этих эмоций, нельзя так.
— Нельзя, — соглашалась Лидия, — нельзя, а не могу... — и стискивала его, косточки в ее плечах хрустели от этого.
Она красивая была.
А за занавеской темно было.
Петр купил фонарик.
Зажжет, наставит на лицо Лидии, гладит пальцами лоб, брови, щеки и губы.
Лидия целует его гладящие пальцы.
И невообразимо хорошо Петру и очень грустно от предчувствия, что чем сильней он привязывается к этой женщине, тем быстрее придет день, когда он от нее уйдет, она же — другого устройства и не разлюбит его уже никогда. Жалко ее становилось.
— Боже ты мой, — говорил Петр в такой тоске, что слезы капали из его глаз.
Понимала Лидия или нет эти слезы, но тоже начинала тихо плакать, и они плакали как брат и сестра, дети, которых обидел или напугал кто-то взрослый, напугал просто так, из озорства, не уважая и не видя в детях людей, а видя только детей, которых так смешно и весело пугать, — гордясь, что вот его-то, взрослого, никто уже так глупо не напугает!
И эта запредельность взаимопроникновения не только Петра приготавливала к безнадежному будущему, но и Лидию. Каждую ночь поэтому она старалась длить до утра, не уверенная, что будет и другая ночь.
11
12
Земляки оценили силу его слов — и пошли к пэпэовским мужикам сказать, что впредь не тронут их. Но зря они выкликали их. Не было уже их.
Вышел только Петр Салабонов, не участвовавший в общих событиях. Он вместе с Лидией уезжал на три дня в Сарайск к ее дальней родственнице — не гостить, а искать работу, потому что в Грабиловке не нашлось. Лидию готовы были принять во многих местах, у нее были документы, а Петра не принимали, у него документов не было. А она хотела работать только вместе с ним. И устроились наконец на швейную фабрику, она работницей, а он грузчиком под ее поручительство, пообещав, что ему скоро пришлют документы.
— Чего надо? — без вежливости спросил Петр.
— Ничего! — сказал Фарсиев. — Живите спокойно, мы вас больше не тронем.
— А меня и не трогали, — ответил Петр.
— Разве? — удивился Фарсиев своей замечательной улыбкой. — Тогда мы сейчас тебя тронем, чтобы никому не обидно, а потом уже больше не тронем.
И тут же кто-то шустрый и гибкий, чтобы похвалиться перед Фарсиевым, набежал на Петра — но отскочил, как от резиновой стены.
— Тебе же хуже! — пожалел Петра Фарсиев, доставая левой рукой ножик, чтобы им пугать и сдерживать Петра, а правой рукой его свободно бить.
Но Петр выбил ножик и сразу три зуба из замечательной улыбки Фарсиева.
Однако он не хотел дальше драться и сказал:
— Разойдемся, ребята!
Ребята не разошлись, бросились на него.
Петр лениво, словно в дреме, вялыми руками отмахивался, не сходя с места и даже не чувствуя своей силы, от которой летели в разные стороны грабиловские мужики.
— Ладно, — сказал справедливый Фарсиев. — Квиты. Но зубы я за твой счет вставлю, падла.
— Обойдешься, — сказал Петр.
На этом и кончили.
Конечно, мира в душах грабиловских мужиков не было. Еще не раз они как напьются, так идут к ППО, вызывают Петра на бой. Если он дома — выходит; его ругают и обзывают, но до боя не доходит: размягчают грабиловцев неинтересные задумчивые глаза Петра. Если же его дома нет, бить других они тоже не решаются, твердо понимая, что Петр не простит и накажет сильнее, чем за самого себя.
В общем, потихоньку соседство наладилось, отчужденное, холодное, но — мирное.
Петр и Лидия работали.
Володька в отце души не чаял.
Николавна тоже простила Петру, что он стал вместо Сергея, чувствуя к нему человеческое чувство; материнского же почувствовать уже ни к кому не была способна после того, как Сергей, выбросивший в пьяном буйстве жену из вагона, вспомнил, что не утолил перед тем, как ее выбросить, любовную жажду, и в нем зачесалось нестерпимо, и, не умея себе отказывать, он повалил мать — правда, тоже пьяную...
Без всякого насилия над собой Петр словно уничтожил память о своем прошлом, все растворилось в изумлении перед любовью Лидии.
— Ты это... — говорил он Лидии ночью, когда Николавна и Володька спали, говорил он Лидии, с тихим плачем и тихим смехом неутомимо и нежно целующей, грызущей осторожно белыми зубами соски его грудей, — ты это... ты чего? я не баба тебе, хотя приятно, конечно. Ты зачем так? Нервы испортишь от этих эмоций, нельзя так.
— Нельзя, — соглашалась Лидия, — нельзя, а не могу... — и стискивала его, косточки в ее плечах хрустели от этого.
Она красивая была.
А за занавеской темно было.
Петр купил фонарик.
Зажжет, наставит на лицо Лидии, гладит пальцами лоб, брови, щеки и губы.
Лидия целует его гладящие пальцы.
И невообразимо хорошо Петру и очень грустно от предчувствия, что чем сильней он привязывается к этой женщине, тем быстрее придет день, когда он от нее уйдет, она же — другого устройства и не разлюбит его уже никогда. Жалко ее становилось.
— Боже ты мой, — говорил Петр в такой тоске, что слезы капали из его глаз.
Понимала Лидия или нет эти слезы, но тоже начинала тихо плакать, и они плакали как брат и сестра, дети, которых обидел или напугал кто-то взрослый, напугал просто так, из озорства, не уважая и не видя в детях людей, а видя только детей, которых так смешно и весело пугать, — гордясь, что вот его-то, взрослого, никто уже так глупо не напугает!
И эта запредельность взаимопроникновения не только Петра приготавливала к безнадежному будущему, но и Лидию. Каждую ночь поэтому она старалась длить до утра, не уверенная, что будет и другая ночь.
11
Однажды Лидия закончила работу, а Петр еще нет. Так бывало уже.
— Я тебя жду, — сказала Лидия.
— Я не скоро еще, — сказал Петр, хотя работы у него оставалось мало. Лидия это видела, да и он не скрывал.
Лидия молча пошла, и ушла, и уехала.
Володька встретил ее с несчастием в глазах.
— Ничего... — сказала она, погладив его по голове.
Николавна заголосила:
— У-би-и-ли! А я и зна-а-ала! Сы-ы-ночи-и-ик! Да и Пе-е-ети-инь-ка-а! — проталкивала старуха слова сквозь плач.
— Сдурела?! — крикнула Лидия. — На вторую смену остался, утром будет!
— А чё ж ты? — спросила старуха, тут же перестав плакать.
— А чё я?
— Ну, и я ничё. Поговорили...
Петр, подтверждая свою свободу, посягновение на которую ему почудилось в уверенных словах Лидии, что она его ждет, зашел в вокзальный ресторан — выпить. Посетителей для еды в ресторане не было из-за дороговизны, были только выпивающие.
Впрочем, не рассиживались. Подойдут к стойке буфета, выпьют — и уходят, на ходу закусывая куском хлеба или конфетой.
Водку разливала женщина. Не такая красавица, как Лидия, но моложе, ярче, с утомленным хамством в глазах. Петр сидел на высоком стуле, пил и смотрел на нее.
— Не хватит тебе? — спросила она.
— Мне никогда не хватит, — сказал Петр. — Тем более разбавленная водка-то у тебя.
— Какая есть, — сказала женщина, не считая нужным стесняться его. К тому же она ждала заигрываний от мрачного красавца, но не дождалась, вот и поддразнивала его.
— Ты перестаралась, — сказал Петр. — У меня голая вода. — И протянул ей стакан. Он хотел пошутить.
Женщина из его рук понюхала содержимое стакана и пробормотала:
— Что-то уж совсем, в самом деле... — Но тут же прикрикнула на Петра: — Нажрался и выдумывает тут! Катись отсюда, дерьмо!
Петр посмотрел на нее внимательно — и вдруг, словно сами собой, сказались слова:
— А ну-ка, налей-ка, девушка, воды. Простой воды налей мне.
— Водой не торгую.
— Неужто?
Петр сам зашел за стойку, налил воды из крана, который был под прилавком (для мытья стаканов), и отошел. Вид у него был трезвый, и буфетчица, хотевшая сперва кликнуть милицию, решила подождать.
Странный парень какой-то.
Меж тем в ресторан торопливо вошел мужчина — приготовив заранее в руке деньги.
— Выпей, друг, мою долю! — сказал ему Петр задушевно. — Что-то не лезет в меня уже.
В России водкой из чужих стаканов не брезгуют и таким неожиданным предложениям не удивляются.
Мужчина под взглядом буфетчицы, знающей, что в стакане вода, выпил одним махом, заморщился, замахал ладонью перед ртом. Она сунула ему кусок хлеба, он торопливо стал жевать.
— Первый раз, — сказал перхая, — первый раз на вокзале настоящую водку пью.
— Ну уж не надо! — начала буфетчица, но вдруг примолкла, глядя на Петра, приоткрыв рот, в углу которого тускло светились два золотых зуба.
Петр взял у мужика стакан, дал ей, велел:
— Из той же бутылки!
А ему объяснил:
— С Севера я. Отдыхаю.
— Ага, — сказал мужчина и спрятал свои деньги.
Выпил и эту порцию.
— Зверь! — воскликнул. — Зверь, а не водка! До пяток пробирает!
— Еще?
— Не закосеть бы, — засомневался мужчина. — Мне на поезд.
Но уже закосел, уже не мог собой править.
— Если только по вашей доброте, — сказал с извечной льстивостью пьяницы, пьющего на шармака. — За компанию, так сказать.
— За компанию! Конечно! — сказал Петр, подавая ему третий стакан с водой.
Через полчаса мужчина еле сидел на стуле, юзя щекой по мокрой стойке и твердя:
— Ищщо порцию! Для финиша!
— Уже финиш! — отвечала буфетчица, расторопно наливая подходящим — уже не за счет доброты, а за деньги, но из того же крана.
— Хорошая водка, друг! Выпей за мое здоровье! — окликал каждого Петр, чтобы тот на него посмотрел. Пьющий смотрел, опрокидывал стакан, встряхивался, морщился, благодарил.
До ночи торговала буфетчица водою — и не нашлось никого, кто почуял бы в воде воду.
Наконец она устала запихивать в ящик вороха денег и крикнула:
— Игнатьич, закрывать пора!
Откуда-то появился пожилой дядя в дешевеньком костюмчике с широким красным в белую полоску галстуком, запер дверь, подошел к стойке.
Огонек озорства зажегся в глазах буфетчицы, когда она подавала ему стакан.
— Без аш-два-о? — научно спросил швейцар, поглядывая на Петра, понимая, что раз буфетчица оставила его в закрытом ресторане, значит, он ей свой человек.
— Сорок пять градусов! — успокоил его Петр.
Швейцар выпил — и аж дух у него перехватило.
— Ну, Нинка! — сказал он. — Чем же ты меня до этого угощала?
— А тем же самым! — расхохоталась Нинка.
Швейцар покрутил головой и пошел к служебному выходу, приказывая:
— Сигнализацию включить не забудь!
— Топай, начальник!..
Нина замкнула ящик с деньгами (не хотела считать при Петре) и сказала:
— Ну и кто ты? Гипнотизер, что ль?
— Нет.
— А кто же?
— Не помнишь, значит, кто воду в вино превращал? Давно было, две тысячи лет назад.
— Гипнотизер, ясно. Мне-то эти штучки наизусть знакомы, от алкоголизма лечилась, между нами. Лучшему профессору бешеные деньги дала: на, лечи, измучилась на хрен сама от себя! Ну, он мне и показал: людей усыпит, дает воду, а они блюют, как от водки. И ты, говорит, так же будешь. Не верила, а вышло точно так. Смотреть теперь на водку не могу. Вино, бывает, пью, но тут же тошнит.
— А торгуешь водкой?
— Жить надо или нет?
Что ж, подумал Петр, видимо, гипнотические способности у него и в самом деле есть, с помощью их он и людей лечил. Но ему досадно было, что женщина не удивилась. Понятно: что человек знает один раз, вторично не потрясает его.
— Я — Иисус Христос, — сказал Петр.
— А я Алла Пугачева, — ответила Нина с присущим ей остроумием.
— Напрасно ты не веришь мне, — сказал Петр. — Или неведомо тебе, что я должен прийти? И я пришел.
— Ну, разувайся тогда, — сказала Нина. — Знаю я, чего тебе надо. А я — не хочу. Денег тебе могу дать.
Лгала женщина.
Но очень уж обидно было ей, прошедшей через многие мужские руки, показаться легкой добычей этому красавцу.
Петр видел ее нехитрые уловки, но не женского ему от нее хотелось.
— Говорю тебе, — сказал он, хмелея гордостью, — я — Иисус Христос.
— Но, но! Меня не загипнотизируешь, загипнотизированная уже!
Петр замешкался.
— Гляди-ка! — воскликнула Нина. — Первого-то нашего клиента мы забыли! — И показала на мужчину, который спешил на поезд, но упился и незаметно уполз в зал и там спал под столиком. — Вот морока еще! Ментов, что ли, вызвать, пусть заберут.
— Человек и так на поезд опоздал, — сказал Петр.
Он выволок мужчину из-под стола, поставил перед собой, сказал ему, спящему:
— Очнись! Очнись!
Тот очнулся, поглядел вокруг совершенно трезвыми растерянными глазами. Глянул на часы.
— Мама моя! — заметался. Нина открыла дверь, он исчез.
— Молодец! — похвалила Нина Петра. — Тебе бы перед публикой выступать с сеансами. Ты кем работаешь вообще?
— Никем. Зачем Христу работать? У меня другая служба.
— Слушай, надоело! — покривилась Нина. — В конце концов, я рассердиться могу. Богохульствуешь тут, а я крещеная, между прочим.
— Знаю, — сказал Петр. — Все знаю. Тебе двадцать семь лет, работаешь здесь три года, имела пять мужей.
— Ну, имела! А сейчас шестого имею и приду к нему, а ты вали в другую сторону! Или хотел на пару со мной работать? Обойдусь! Тоже мне: воду в вино превращает! Я не хуже твоего это делать умею! Бери свою долю — и катись!
— Шестой не муж тебе, — сказал Петр.
Нина помолчала.
— Еще скажи, — попросила она.
— О прошлом?
— О прошлом я сама знаю. О будущем.
— Ближайшее твое будущее со мной связано.
— Все вы одинаковые, — вздохнула Нина. — Ладно, пойдем. Я тоже про тебя все знаю. Ночевать тебе негде. Пошли, гипнотизер.
У Нины действительно было пять мужей — и все по любви. Очень уж она была влюбчива, хотя через месяц после очередного брака удивлялась, какие такие достоинства нашла она в этом вахлаке, маячащем перед глазами, выгоняла вахлака, твердо гарантировала себе жизнь без любви, только с легкими приключениями, но опять влюблялась, напрочь теряя голову.
Петр не знал об этой ее особенности, но чувствовал ее — и тем более ему было досадно, что женщина не хочет его признавать.
Пришли в ее однокомнатную квартиру в доме неподалеку от вокзала.
— Если ты человек, — сказала она, — давай ляжем и спокойно поспим. Завтра я до вечера свободная, все успеем. А?
Петр согласился.
Но спокойно поспать им не удалось. Среди ночи раздался стук в дверь.
— Откуда он взялся? — тихо спросила сама себя проснувшаяся Нина.
— Шестой? — спросил Петр.
— Шестой. Не тебе чета.
В дверь уже шарашили ногой.
— А еще интеллигент считается, — сказала Нина.
— Боишься — заревнует?
— Он? Нет. Он не ревнует... А может, меня дома нет? — поставила она тихий вопрос перед тем, кто ломился в дверь.
Ответом были уверенные удары.
— До утра будет стучать. Пойду открою.
Она открыла — и вошел мужчина, примерно одного возраста с Петром, молоденько одетый, с сумкой через плечо. Навеселе и веселый.
— Не помешал? — бодро спросил он.
— Нечему мешать, — сказала Нина. — Пожалела, ночевать ему негде. Можешь верить, можешь не верить.
— Поверить? — спросил парень у Петра.
— Поверить. Так и было.
— Поверю. А жаль. Я бы вам устроил сейчас, я бы вас... — Он, улыбаясь, сел в кресло, вытянул ноги. — Будем знакомиться. Вадим Никодимов, атлет интеллекта. Но люблю простое, иногда даже низменное. Ее вот люблю. А вы кто?
— Иисус Христос, — ответила за Христа Нина.
Петр промолчал.
Нина со смехом рассказала о том, как они весь вечер превращали воду в водку.
Петр молчал.
— Гипнотизер он, — объяснила Нина.
— На меня гипноз никогда не действовал, — сказал Вадим Никодимов. — Из интереса пробовал: шиш! Не нашлось интеллекта, который подавил бы мой интеллект. Ну, Иисус, преврати мне воду в вино. В вино, не в водку! В «Чинзано», например.
— Я этого не пил, — сказал Петр.
— А чего ты пил?
— Ну, «Ркацители».
— Валяй, пусть будет «Ркацители»! — И Вадим Никодимов поднял руку, ожидая, когда в нее вложат стакан.
Нина шустро сбегала на кухню, принесла стакан с водой, вложила его в руку.
— Итак, «Ркацители»? — спросил Никодимов.
— «Ркацители», — сказал Петр, вспоминая вкус довольно гадкого, как ему тогда показалось, когда он его пил, кислого напитка малой крепости.
Никодимов отхлебнул. Отхлебнул еще. Отставил.
— Мерзость, однако!
Нина взяла стакан, пригубила и заплевалась.
— Прямо моча какая-то! — фыркнула она.
— Но не вода! — сказал Никодимов. — Вино. Скверное, но — вино! Ладно. Вино мы свое будем пить, — достал он большую бутылку с яркой этикеткой. (Это и оказалось «Чинзано».) А теперь скажи: кто же ты?
Петр сказал печально и просто:
— Я Иисус Христос.
Коротким смехом подавилась Нина, увидев глаза Петра, на которые падал из окна призрачный свет.
— Так... — задумчиво произнес Никодимов. — Сумасшедший? Не похоже. Игра? Не похоже. Что тогда? Непонятно. Знаешь, друг, а ведь ты первый человек на земле, которого я не могу понять. Кто ты все-таки?
— Иисус Христос, — спокойно ответил Петр. — Иисус Христос, а люди дали имя Петр.
А вдруг правда? — подумала Нина. И хоть знала она божественного совсем чуть-чуть — по книжке «Евангелие для детей», которая ей понравилась, потому что была тонкая и с картинками (надо же знать толику из входящих в обиход знаний), так вот, несмотря на скудость своих представлений о величественности когда-то случившихся событий, ей вдруг страшновато стало. Она решила действовать по своему заветному жизненному принципу: с упреждением. То есть — ждать от других людей больше вреда, чем, на первый взгляд, можно ждать. Нет, в самом деле. Вот похихикаешь сейчас, а потом возьмут и ноги отнимутся, болезнь приключится. Если был в самом деле когда-то чудодейственный человек Христос, то почему бы ему опять не прийти? Тут не это самое невероятное, невероятно то, что он — ей встретился, а не кому-то другому. Но ведь и в лотерею главный приз выигрывает кто-то один, который, может, и не надеялся.
— Самое страшное, Петр, — сказал Никодимов, — что я ведь и хотел бы поверить. Но, пожалуй, не смогу. Накорми мне толпу тремя хлебами, море пешком перейди, умершего воскреси — все равно не поверю. Это уж навсегда. Это в крови. Гореть мне синим пламенем в геенне огненной, не верю я.
— Никто не может о себе сказать: верю или не верю. О нас лишь Бог знает, верим ли мы.
— Это как же? — встряла Нина (не нагло, сдерживая себя). — Каждый о себе знать должен. Я вот — верующая! Да! — подтвердила она Никодимову. — Верующая!
— Ты не бормочи, — весело хмурился Никодимов, размышляя: — Значит, лишь Бог о нашей вере знает?
— Да.
— Гляди-ка, как просто. Поразил. Признаюсь — поразил. Ты — первый. Ведь действительно! Я думаю, что атеист, а может, я самый рьяный верующий и есть! Нина, ты видишь, что со мной?
— Что?
— Я волнуюсь! Ты видела, чтобы я когда-нибудь волновался?
— Ни разу, — уверенно ответила Нина.
— А вот — волнуюсь! Ты что же — богослов, слушатель семинарии, а?
— Грузчик на швейной фабрике. Среднее образование, — усмехнулся Петр.
— Понимаю!.. Не понимаю. Первый раз чего-то не понимаю! Ты откуда взял-то, извини, что ты Иисус Христос?
— Знаю.
— Видение, что ли, было?
— В самом себе знаю.
— Как говорит! — восхитился Никодимов, поворачиваясь к Нине, но тут же махнул рукой: — А, ты все равно не поймешь!
— Я понимаю. Я чай поставлю.
Нина решила — подальше от этого разговора.
А Петру было приятно, что самоуверенный атлет интеллекта дивится на него и не может решить, верить или нет.
— В любом случае, — сказал Никодимов, — ты — явление необычное, уж я людей знаю. Так что же, тебе тридцать лет?
— Тридцать.
— Проповедуешь?
— Пока нет.
— Но уже превращаешь воду в вино. Еще что?
— Лечу.
— Что лечишь?
— Все лечу.
— Правда? — обрадовался Никодимов. — Слушай, а геморрой? Такая неинтеллигентная неприятная болезнь, впрочем, как раз интеллигентная, от сидячей работы, впрочем, я давно уже подолгу не сижу, я мыслю на ходу, на лету, но — покоя не дает — вот уже третий день мучаюсь кровью, спиртное и то не анестезирует, боль адская. Поможешь? Штаны снимать или как?
Это испытание мне, подумал Петр, без удовольствия глядя на уже подставленный ему под нос зад Никодимова, причем Никодимов хоть и спросил, снять штаны или нет, сам, не дождавшись ответа, быстренько снял. Юрок был — исключительно.
Пересиливая себя, Петр стал водить руками.
— Ничуть не легче, ничуть! — покрикивал Вадим Никодимов. — Нет, не чувствуешь ты ко мне братской любви, не любишь ты мое тело, мою задницу! Плохой ты еще Христос! Ты полюби мою задницу — и все получится!
Дурак прав, подумал Петр. Как ни крути — прав. И он начал думать не о Вадиме Никодимове, а о его ни в чем не повинном теле, которое мучается и страдает, и испытал жалость к этому телу, и стал не только водить руками, но и прикасаться к болящему месту — осторожно, ласково, думая о том, что это место ведь не хуже всякого другого, оно и необходимо организму так же, как легкие, руки, сердце, голова, печень...
Легкая испарина выступила у него на лбу, он понял, что боль прошла.
— Ну? Чего стоишь? — сказал он Вадиму. — Не болит уже, а ты стоишь. Эх, соплежуй! — обозвал он его самым мягким мальчишеским прозвищем, каким пользуются в Полынске.
Никодимов натянул штаны, сел в кресло. Мельком увидел половину лица Нины из-за косяка кухонной двери. Скрылась.
Никодимов извлек сигарету и изящно закурил в длинных тонких пальцах.
— Да... — сказал он. — Да...
— Чего? — не терпелось Петру узнать о его мыслях.
— Того. Того самого, — не раскрывался Никодимов, умея, даже будучи облагодетельствованным, казаться благодетелем.
И вдруг бросил сигарету, упал на колени перед Петром, громко прошептал:
— Благослови, Господи!
Петр вздрогнул, положил ему руку на голову и сказал:
— Благословляю.
Поднял Вадима за плечи и поцеловал его в щеки.
Губы Вадима подрагивали.
— Боже ты мой... Боже ты мой, Боже... — повторял он. — Как было бы хорошо, если бы ты на самом деле был!
— Ты что, все не веришь, что ли?
— Не верю, — сказал Вадим Никодимов. — Извини.
— Я тебя жду, — сказала Лидия.
— Я не скоро еще, — сказал Петр, хотя работы у него оставалось мало. Лидия это видела, да и он не скрывал.
Лидия молча пошла, и ушла, и уехала.
Володька встретил ее с несчастием в глазах.
— Ничего... — сказала она, погладив его по голове.
Николавна заголосила:
— У-би-и-ли! А я и зна-а-ала! Сы-ы-ночи-и-ик! Да и Пе-е-ети-инь-ка-а! — проталкивала старуха слова сквозь плач.
— Сдурела?! — крикнула Лидия. — На вторую смену остался, утром будет!
— А чё ж ты? — спросила старуха, тут же перестав плакать.
— А чё я?
— Ну, и я ничё. Поговорили...
Петр, подтверждая свою свободу, посягновение на которую ему почудилось в уверенных словах Лидии, что она его ждет, зашел в вокзальный ресторан — выпить. Посетителей для еды в ресторане не было из-за дороговизны, были только выпивающие.
Впрочем, не рассиживались. Подойдут к стойке буфета, выпьют — и уходят, на ходу закусывая куском хлеба или конфетой.
Водку разливала женщина. Не такая красавица, как Лидия, но моложе, ярче, с утомленным хамством в глазах. Петр сидел на высоком стуле, пил и смотрел на нее.
— Не хватит тебе? — спросила она.
— Мне никогда не хватит, — сказал Петр. — Тем более разбавленная водка-то у тебя.
— Какая есть, — сказала женщина, не считая нужным стесняться его. К тому же она ждала заигрываний от мрачного красавца, но не дождалась, вот и поддразнивала его.
— Ты перестаралась, — сказал Петр. — У меня голая вода. — И протянул ей стакан. Он хотел пошутить.
Женщина из его рук понюхала содержимое стакана и пробормотала:
— Что-то уж совсем, в самом деле... — Но тут же прикрикнула на Петра: — Нажрался и выдумывает тут! Катись отсюда, дерьмо!
Петр посмотрел на нее внимательно — и вдруг, словно сами собой, сказались слова:
— А ну-ка, налей-ка, девушка, воды. Простой воды налей мне.
— Водой не торгую.
— Неужто?
Петр сам зашел за стойку, налил воды из крана, который был под прилавком (для мытья стаканов), и отошел. Вид у него был трезвый, и буфетчица, хотевшая сперва кликнуть милицию, решила подождать.
Странный парень какой-то.
Меж тем в ресторан торопливо вошел мужчина — приготовив заранее в руке деньги.
— Выпей, друг, мою долю! — сказал ему Петр задушевно. — Что-то не лезет в меня уже.
В России водкой из чужих стаканов не брезгуют и таким неожиданным предложениям не удивляются.
Мужчина под взглядом буфетчицы, знающей, что в стакане вода, выпил одним махом, заморщился, замахал ладонью перед ртом. Она сунула ему кусок хлеба, он торопливо стал жевать.
— Первый раз, — сказал перхая, — первый раз на вокзале настоящую водку пью.
— Ну уж не надо! — начала буфетчица, но вдруг примолкла, глядя на Петра, приоткрыв рот, в углу которого тускло светились два золотых зуба.
Петр взял у мужика стакан, дал ей, велел:
— Из той же бутылки!
А ему объяснил:
— С Севера я. Отдыхаю.
— Ага, — сказал мужчина и спрятал свои деньги.
Выпил и эту порцию.
— Зверь! — воскликнул. — Зверь, а не водка! До пяток пробирает!
— Еще?
— Не закосеть бы, — засомневался мужчина. — Мне на поезд.
Но уже закосел, уже не мог собой править.
— Если только по вашей доброте, — сказал с извечной льстивостью пьяницы, пьющего на шармака. — За компанию, так сказать.
— За компанию! Конечно! — сказал Петр, подавая ему третий стакан с водой.
Через полчаса мужчина еле сидел на стуле, юзя щекой по мокрой стойке и твердя:
— Ищщо порцию! Для финиша!
— Уже финиш! — отвечала буфетчица, расторопно наливая подходящим — уже не за счет доброты, а за деньги, но из того же крана.
— Хорошая водка, друг! Выпей за мое здоровье! — окликал каждого Петр, чтобы тот на него посмотрел. Пьющий смотрел, опрокидывал стакан, встряхивался, морщился, благодарил.
До ночи торговала буфетчица водою — и не нашлось никого, кто почуял бы в воде воду.
Наконец она устала запихивать в ящик вороха денег и крикнула:
— Игнатьич, закрывать пора!
Откуда-то появился пожилой дядя в дешевеньком костюмчике с широким красным в белую полоску галстуком, запер дверь, подошел к стойке.
Огонек озорства зажегся в глазах буфетчицы, когда она подавала ему стакан.
— Без аш-два-о? — научно спросил швейцар, поглядывая на Петра, понимая, что раз буфетчица оставила его в закрытом ресторане, значит, он ей свой человек.
— Сорок пять градусов! — успокоил его Петр.
Швейцар выпил — и аж дух у него перехватило.
— Ну, Нинка! — сказал он. — Чем же ты меня до этого угощала?
— А тем же самым! — расхохоталась Нинка.
Швейцар покрутил головой и пошел к служебному выходу, приказывая:
— Сигнализацию включить не забудь!
— Топай, начальник!..
Нина замкнула ящик с деньгами (не хотела считать при Петре) и сказала:
— Ну и кто ты? Гипнотизер, что ль?
— Нет.
— А кто же?
— Не помнишь, значит, кто воду в вино превращал? Давно было, две тысячи лет назад.
— Гипнотизер, ясно. Мне-то эти штучки наизусть знакомы, от алкоголизма лечилась, между нами. Лучшему профессору бешеные деньги дала: на, лечи, измучилась на хрен сама от себя! Ну, он мне и показал: людей усыпит, дает воду, а они блюют, как от водки. И ты, говорит, так же будешь. Не верила, а вышло точно так. Смотреть теперь на водку не могу. Вино, бывает, пью, но тут же тошнит.
— А торгуешь водкой?
— Жить надо или нет?
Что ж, подумал Петр, видимо, гипнотические способности у него и в самом деле есть, с помощью их он и людей лечил. Но ему досадно было, что женщина не удивилась. Понятно: что человек знает один раз, вторично не потрясает его.
— Я — Иисус Христос, — сказал Петр.
— А я Алла Пугачева, — ответила Нина с присущим ей остроумием.
— Напрасно ты не веришь мне, — сказал Петр. — Или неведомо тебе, что я должен прийти? И я пришел.
— Ну, разувайся тогда, — сказала Нина. — Знаю я, чего тебе надо. А я — не хочу. Денег тебе могу дать.
Лгала женщина.
Но очень уж обидно было ей, прошедшей через многие мужские руки, показаться легкой добычей этому красавцу.
Петр видел ее нехитрые уловки, но не женского ему от нее хотелось.
— Говорю тебе, — сказал он, хмелея гордостью, — я — Иисус Христос.
— Но, но! Меня не загипнотизируешь, загипнотизированная уже!
Петр замешкался.
— Гляди-ка! — воскликнула Нина. — Первого-то нашего клиента мы забыли! — И показала на мужчину, который спешил на поезд, но упился и незаметно уполз в зал и там спал под столиком. — Вот морока еще! Ментов, что ли, вызвать, пусть заберут.
— Человек и так на поезд опоздал, — сказал Петр.
Он выволок мужчину из-под стола, поставил перед собой, сказал ему, спящему:
— Очнись! Очнись!
Тот очнулся, поглядел вокруг совершенно трезвыми растерянными глазами. Глянул на часы.
— Мама моя! — заметался. Нина открыла дверь, он исчез.
— Молодец! — похвалила Нина Петра. — Тебе бы перед публикой выступать с сеансами. Ты кем работаешь вообще?
— Никем. Зачем Христу работать? У меня другая служба.
— Слушай, надоело! — покривилась Нина. — В конце концов, я рассердиться могу. Богохульствуешь тут, а я крещеная, между прочим.
— Знаю, — сказал Петр. — Все знаю. Тебе двадцать семь лет, работаешь здесь три года, имела пять мужей.
— Ну, имела! А сейчас шестого имею и приду к нему, а ты вали в другую сторону! Или хотел на пару со мной работать? Обойдусь! Тоже мне: воду в вино превращает! Я не хуже твоего это делать умею! Бери свою долю — и катись!
— Шестой не муж тебе, — сказал Петр.
Нина помолчала.
— Еще скажи, — попросила она.
— О прошлом?
— О прошлом я сама знаю. О будущем.
— Ближайшее твое будущее со мной связано.
— Все вы одинаковые, — вздохнула Нина. — Ладно, пойдем. Я тоже про тебя все знаю. Ночевать тебе негде. Пошли, гипнотизер.
У Нины действительно было пять мужей — и все по любви. Очень уж она была влюбчива, хотя через месяц после очередного брака удивлялась, какие такие достоинства нашла она в этом вахлаке, маячащем перед глазами, выгоняла вахлака, твердо гарантировала себе жизнь без любви, только с легкими приключениями, но опять влюблялась, напрочь теряя голову.
Петр не знал об этой ее особенности, но чувствовал ее — и тем более ему было досадно, что женщина не хочет его признавать.
Пришли в ее однокомнатную квартиру в доме неподалеку от вокзала.
— Если ты человек, — сказала она, — давай ляжем и спокойно поспим. Завтра я до вечера свободная, все успеем. А?
Петр согласился.
Но спокойно поспать им не удалось. Среди ночи раздался стук в дверь.
— Откуда он взялся? — тихо спросила сама себя проснувшаяся Нина.
— Шестой? — спросил Петр.
— Шестой. Не тебе чета.
В дверь уже шарашили ногой.
— А еще интеллигент считается, — сказала Нина.
— Боишься — заревнует?
— Он? Нет. Он не ревнует... А может, меня дома нет? — поставила она тихий вопрос перед тем, кто ломился в дверь.
Ответом были уверенные удары.
— До утра будет стучать. Пойду открою.
Она открыла — и вошел мужчина, примерно одного возраста с Петром, молоденько одетый, с сумкой через плечо. Навеселе и веселый.
— Не помешал? — бодро спросил он.
— Нечему мешать, — сказала Нина. — Пожалела, ночевать ему негде. Можешь верить, можешь не верить.
— Поверить? — спросил парень у Петра.
— Поверить. Так и было.
— Поверю. А жаль. Я бы вам устроил сейчас, я бы вас... — Он, улыбаясь, сел в кресло, вытянул ноги. — Будем знакомиться. Вадим Никодимов, атлет интеллекта. Но люблю простое, иногда даже низменное. Ее вот люблю. А вы кто?
— Иисус Христос, — ответила за Христа Нина.
Петр промолчал.
Нина со смехом рассказала о том, как они весь вечер превращали воду в водку.
Петр молчал.
— Гипнотизер он, — объяснила Нина.
— На меня гипноз никогда не действовал, — сказал Вадим Никодимов. — Из интереса пробовал: шиш! Не нашлось интеллекта, который подавил бы мой интеллект. Ну, Иисус, преврати мне воду в вино. В вино, не в водку! В «Чинзано», например.
— Я этого не пил, — сказал Петр.
— А чего ты пил?
— Ну, «Ркацители».
— Валяй, пусть будет «Ркацители»! — И Вадим Никодимов поднял руку, ожидая, когда в нее вложат стакан.
Нина шустро сбегала на кухню, принесла стакан с водой, вложила его в руку.
— Итак, «Ркацители»? — спросил Никодимов.
— «Ркацители», — сказал Петр, вспоминая вкус довольно гадкого, как ему тогда показалось, когда он его пил, кислого напитка малой крепости.
Никодимов отхлебнул. Отхлебнул еще. Отставил.
— Мерзость, однако!
Нина взяла стакан, пригубила и заплевалась.
— Прямо моча какая-то! — фыркнула она.
— Но не вода! — сказал Никодимов. — Вино. Скверное, но — вино! Ладно. Вино мы свое будем пить, — достал он большую бутылку с яркой этикеткой. (Это и оказалось «Чинзано».) А теперь скажи: кто же ты?
Петр сказал печально и просто:
— Я Иисус Христос.
Коротким смехом подавилась Нина, увидев глаза Петра, на которые падал из окна призрачный свет.
— Так... — задумчиво произнес Никодимов. — Сумасшедший? Не похоже. Игра? Не похоже. Что тогда? Непонятно. Знаешь, друг, а ведь ты первый человек на земле, которого я не могу понять. Кто ты все-таки?
— Иисус Христос, — спокойно ответил Петр. — Иисус Христос, а люди дали имя Петр.
А вдруг правда? — подумала Нина. И хоть знала она божественного совсем чуть-чуть — по книжке «Евангелие для детей», которая ей понравилась, потому что была тонкая и с картинками (надо же знать толику из входящих в обиход знаний), так вот, несмотря на скудость своих представлений о величественности когда-то случившихся событий, ей вдруг страшновато стало. Она решила действовать по своему заветному жизненному принципу: с упреждением. То есть — ждать от других людей больше вреда, чем, на первый взгляд, можно ждать. Нет, в самом деле. Вот похихикаешь сейчас, а потом возьмут и ноги отнимутся, болезнь приключится. Если был в самом деле когда-то чудодейственный человек Христос, то почему бы ему опять не прийти? Тут не это самое невероятное, невероятно то, что он — ей встретился, а не кому-то другому. Но ведь и в лотерею главный приз выигрывает кто-то один, который, может, и не надеялся.
— Самое страшное, Петр, — сказал Никодимов, — что я ведь и хотел бы поверить. Но, пожалуй, не смогу. Накорми мне толпу тремя хлебами, море пешком перейди, умершего воскреси — все равно не поверю. Это уж навсегда. Это в крови. Гореть мне синим пламенем в геенне огненной, не верю я.
— Никто не может о себе сказать: верю или не верю. О нас лишь Бог знает, верим ли мы.
— Это как же? — встряла Нина (не нагло, сдерживая себя). — Каждый о себе знать должен. Я вот — верующая! Да! — подтвердила она Никодимову. — Верующая!
— Ты не бормочи, — весело хмурился Никодимов, размышляя: — Значит, лишь Бог о нашей вере знает?
— Да.
— Гляди-ка, как просто. Поразил. Признаюсь — поразил. Ты — первый. Ведь действительно! Я думаю, что атеист, а может, я самый рьяный верующий и есть! Нина, ты видишь, что со мной?
— Что?
— Я волнуюсь! Ты видела, чтобы я когда-нибудь волновался?
— Ни разу, — уверенно ответила Нина.
— А вот — волнуюсь! Ты что же — богослов, слушатель семинарии, а?
— Грузчик на швейной фабрике. Среднее образование, — усмехнулся Петр.
— Понимаю!.. Не понимаю. Первый раз чего-то не понимаю! Ты откуда взял-то, извини, что ты Иисус Христос?
— Знаю.
— Видение, что ли, было?
— В самом себе знаю.
— Как говорит! — восхитился Никодимов, поворачиваясь к Нине, но тут же махнул рукой: — А, ты все равно не поймешь!
— Я понимаю. Я чай поставлю.
Нина решила — подальше от этого разговора.
А Петру было приятно, что самоуверенный атлет интеллекта дивится на него и не может решить, верить или нет.
— В любом случае, — сказал Никодимов, — ты — явление необычное, уж я людей знаю. Так что же, тебе тридцать лет?
— Тридцать.
— Проповедуешь?
— Пока нет.
— Но уже превращаешь воду в вино. Еще что?
— Лечу.
— Что лечишь?
— Все лечу.
— Правда? — обрадовался Никодимов. — Слушай, а геморрой? Такая неинтеллигентная неприятная болезнь, впрочем, как раз интеллигентная, от сидячей работы, впрочем, я давно уже подолгу не сижу, я мыслю на ходу, на лету, но — покоя не дает — вот уже третий день мучаюсь кровью, спиртное и то не анестезирует, боль адская. Поможешь? Штаны снимать или как?
Это испытание мне, подумал Петр, без удовольствия глядя на уже подставленный ему под нос зад Никодимова, причем Никодимов хоть и спросил, снять штаны или нет, сам, не дождавшись ответа, быстренько снял. Юрок был — исключительно.
Пересиливая себя, Петр стал водить руками.
— Ничуть не легче, ничуть! — покрикивал Вадим Никодимов. — Нет, не чувствуешь ты ко мне братской любви, не любишь ты мое тело, мою задницу! Плохой ты еще Христос! Ты полюби мою задницу — и все получится!
Дурак прав, подумал Петр. Как ни крути — прав. И он начал думать не о Вадиме Никодимове, а о его ни в чем не повинном теле, которое мучается и страдает, и испытал жалость к этому телу, и стал не только водить руками, но и прикасаться к болящему месту — осторожно, ласково, думая о том, что это место ведь не хуже всякого другого, оно и необходимо организму так же, как легкие, руки, сердце, голова, печень...
Легкая испарина выступила у него на лбу, он понял, что боль прошла.
— Ну? Чего стоишь? — сказал он Вадиму. — Не болит уже, а ты стоишь. Эх, соплежуй! — обозвал он его самым мягким мальчишеским прозвищем, каким пользуются в Полынске.
Никодимов натянул штаны, сел в кресло. Мельком увидел половину лица Нины из-за косяка кухонной двери. Скрылась.
Никодимов извлек сигарету и изящно закурил в длинных тонких пальцах.
— Да... — сказал он. — Да...
— Чего? — не терпелось Петру узнать о его мыслях.
— Того. Того самого, — не раскрывался Никодимов, умея, даже будучи облагодетельствованным, казаться благодетелем.
И вдруг бросил сигарету, упал на колени перед Петром, громко прошептал:
— Благослови, Господи!
Петр вздрогнул, положил ему руку на голову и сказал:
— Благословляю.
Поднял Вадима за плечи и поцеловал его в щеки.
Губы Вадима подрагивали.
— Боже ты мой... Боже ты мой, Боже... — повторял он. — Как было бы хорошо, если бы ты на самом деле был!
— Ты что, все не веришь, что ли?
— Не верю, — сказал Вадим Никодимов. — Извини.
12
Верил он или не верил, но на другой день говорил Петру так:
— Пойми, не один я буду не верить, другие тоже будут не верить, тебе надо учиться убеждать! Тебе в люди надо идти, сторонников завоевывать, понимаешь? В общем...
В общем, Вадим Никодимов, человек без определенной профессии и социальной функции, атлет интеллекта, интересующийся в жизни только тем, что ему в данный момент интересно, развернул перед Петром грандиозные планы.
Сперва выступления в нескольких самых больших залах Сарайска. Потом — гастроли по всей стране. Не пешком прогуливаться в окрестностях Иерусалима — самолетами летать надо! И — проповедовать. И демонстрировать свою силу. Христом себя не называть. Ты ж читал Евангелие, сперва его другие назвали Христом, а уж только потом он сам себя назвал, не дурак был!
Программу действий Вадим Никодимов составил на три года — «до самого распятия», как и положено. Петр слушал, и все хотелось спросить: а зачем?
Хотелось сказать, что пошутил. Ну, не то чтобы пошутил, но ведь не сошел же он с ума, чтобы действительно считать себя Иисусом Христом. Есть человек в Полынске, тот считает — да.
Но об Иване Захаровиче он почему-то не стал рассказывать Никодимову.
— Пойми, не один я буду не верить, другие тоже будут не верить, тебе надо учиться убеждать! Тебе в люди надо идти, сторонников завоевывать, понимаешь? В общем...
В общем, Вадим Никодимов, человек без определенной профессии и социальной функции, атлет интеллекта, интересующийся в жизни только тем, что ему в данный момент интересно, развернул перед Петром грандиозные планы.
Сперва выступления в нескольких самых больших залах Сарайска. Потом — гастроли по всей стране. Не пешком прогуливаться в окрестностях Иерусалима — самолетами летать надо! И — проповедовать. И демонстрировать свою силу. Христом себя не называть. Ты ж читал Евангелие, сперва его другие назвали Христом, а уж только потом он сам себя назвал, не дурак был!
Программу действий Вадим Никодимов составил на три года — «до самого распятия», как и положено. Петр слушал, и все хотелось спросить: а зачем?
Хотелось сказать, что пошутил. Ну, не то чтобы пошутил, но ведь не сошел же он с ума, чтобы действительно считать себя Иисусом Христом. Есть человек в Полынске, тот считает — да.
Но об Иване Захаровиче он почему-то не стал рассказывать Никодимову.