* * *
Едва приехали в Саратов, даже не вышли из вагона, сообщают: концерт отменён по распоряжению свыше. ОН взбешён. А люди, знающие о ЕГО приезде, заполнили перрон. Скандируют, Возмущены. ОН лезет на крышу вагона и, стоя там, поёт во всю силу голосовых связок. Поезд не могут отправить, застопорились и другие поезда. Два часа длился этот концерт. Мелькали в толпе фуражки милиционеров, но им не давали приблизиться. Напоследок ОН сказал: «ПУСТЬ НЕ БУДЕТ ИЗ-ЗА МЕНЯ УЩЕРБА МОЕЙ БЕДНОЙ СТРАНЕ И её НИЩЕЙ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ! ПРОШУ ЗРИТЕЛЕЙ КИНУТЬ ВОТ СЮДА (БРОСИВ В ТОЛПУ ФУТЛЯР ОТ ГИТАРЫ) КТО СКОЛЬКО МОЖЕТ В ВОЗМЕЩЕНИЕ УБЫТКОВ. ПРОЩАЙТЕ!»Я вздрогнула. Почему-то в ПОСЛЕДНЕЕ ВРЕМЯ ОН говорит всегда не «До свидания» или «До новых встреч», а именно «ПРОЩАЙТЕ!».
Денег, кстати, было собрано, нам сказали, 456 тысяч 932 рубля. (Не было ничего этого! — Неделин.)
* * *
ЕГО НЕДОСТАТКИ — ПРОДОЛЖЕНИЕ ЕГО ДОСТОИНСТВ.* * *
Вчера ОН сказал: «ЖИЗНЬ КОРОТКА, НО ДЛИННЕЕ, ЧЕМ МОГЛА БЫ БЫТЬ».* * *
Или такая фраза: «СУМЕРКИ. А СПАТЬ НЕ ХОЧЕТСЯ». Всю ночь думала, почему ОН сказал «сумерки», а не «вечер». ОН спал.* * *
Ещё одна фраза: «ЕСЛИ ЦЕНИТЬ БОЛЬШЕ ВСЕГО ЛЮБОВЬ, ТО САМЫЕ ЦЕННЫЕ СУЩЕСТВА — СОБАКИ». (Неделин не помнил этих слов, но допускал, что мог такое сказать.)* * *
Чёрный юмор у НЕГО всегда наготове. На экране телевизора титр передачи «Камера смотрит в мир». Он: «ЛЮБИМАЯ ПЕРЕДАЧА ЗАКЛЮЧЁННЫХ».В другой передаче кто-то из «больших» писателей важничал:
«Я должен об этом писать, потому что это всех волнует». ЕГО грубоватый комментарий: «НУ И ХРЕН ЛИ ПИСАТЬ, ЕСЛИ ВСЕХ ВОЛНУЕТ? ТЫ ПИШИ О ТОМ, ЧТО ПОКА НЕ ВОЛНУЕТ. ТЫ ВЗВОЛНУЙ!» (Да, кажется, что-то в этом духе Неделин говорил.)
* * *
«ОДИНОКИМ БЫТЬ НЕЛЬЗЯ».* * *
«НАДО ОБЯЗАТЕЛЬНО КОГО-ТО ЛЮБИТЬ, ХОТЬ СОСЕДСКУЮ КОШКУ».* * *
«КАЖДЫЙ ЖИВЕТ ТАК, БУДТО ОТБЫВАЕТ ПОВИННОСТЬ ЗА ДРУГОГО».* * *
Два счастливых и мучительных года подходят к концу. (Только что было три? — Неделин.) У НЕГО появилась зловещая песня: «ЕСТЬ ИСКУССТВО ВОВРЕМЯ УЙТИ. ТОЛЬКО КТО ОПРЕДЕЛИТ ТО ВРЕМЯ? ДЫМ ОСТАЛСЯ БЕЗ ОГНЯ, НЕБО НЕ КОПТИ. БЛЕДНЫЙ КОНЬ МНЕ ПОДСТАВЛЯЕТ СТРЕМЯ». (И этой песни у Неделина не было.)* * *
Он понимает, что его полностью оценят потом, после. Говорит: «КОГДА МЫ ВСТРЕТИМСЯ ТАМ, ТЫ РАССКАЖЕШЬ, КАК ТУТ ОБО МНЕ ГОВОРИЛИ ПОСЛЕ МОЕЙ СМЕРТИ»? Я пообещала. Проплакала весь день. Предчувствия.* * *
Что делать? Прятать от НЕГО ножи, бритвы, всё, чем можно отравиться? Не поможет. Рядом электричка, пятиминутное дело дойти и — под колёса. ОН боролся с тупостью, с непониманием, косностью, ОН СДЕЛАЛ ВСЕ, ЧТО МОГ, и, КАК ВЕЛИКИЙ ЧЕЛОВЕК, ЧУВСТВУЕТ ЭТО. «ЕСТЬ ИСКУССТВО ВОВРЕМЯ УЙТИ…» Я жду. Я заранее стараюсь быть мужественной.* * *
Чувствую — на днях, может, даже сегодня. Ночью он был нежен ко мне, страстен необычайно. Словно прощался.
Глава 29
И смешно и грустно было Неделину, когда он закрыл тетрадь. Да, Лена приукрашивает его. Но, право же, приятно. Ведь это — от любви. Эти лирические записи станут, вероятно, основой будущей книги, такой, какую, например, написала о Высоцком Марина Влади, правда, у русской француженки всё более, так сказать, точно.
Пришли Лена с Линой, с грибами, с хорошим настроением, с аппетитом.
За ужином Неделин тоже был весел, острил, говорил с чёрным юмором о жизни и искусстве. Но вдруг подумал, что настроение у него, несмотря на значительность всего сказанного, всё-таки тривиальное, бытовое, благополучное. И разом умолк. Помрачнел. Лина пошла за чайником.
Как нам хорошо было бы вместе, — сказала Лена.
Да, — сказал Неделин.
Не будем об этом, — сказала Лена.
Как хочешь, — сказал Неделин.
Проклятая жизнь, — сказала Лена.
Да, — сказал Неделин. — Самое странное, что я тебя действительно полюбил. Зачем мне это нужно?
Пить хочется, — сказала Лена.
Да, — сказал Неделин.
Тебе тоже? — спросила Лена.
Да, — сказал Неделин.
Будет теплый вечер? — сказала Лена.
Копеек восемьдесят, — сказал Неделин.
Разве это важно? — сказала Лена.
А ехать в трамвае без адюльтера? — сказал Неделин.
Жаль, — сказала Лена.
Ничего не поделаешь, сказал Неделин.
Да, — сказала Лена. — Оставим это.
Как хочешь.
Вошла Лина с чайником. Лена разливала чай. Ароматен был чай. Вкусен и горяч. Парил. Бери, Серёжа, сахар. Спасибо, возьму. Лена бледна.
Но и положив три ложки сахару, Неделин чувствовал какую-то горечь. Лена смотрела на него внимательно и грустно. И Неделин обжегся, фыркнул, вскочил, стал отплевываться: он вспомнил дневник Лены, ему стало почему-то страшно.
В чём дело? — спросила Лена.
— Ничего, — сказал Неделин, борясь с тошнотой. — Обжёгся.
Тебе плохо? — Лена заглянула в чашку и увидела, что он отпил совсем немного, — Подожди, пока остынет, и выпей ещё.
Неделин наотрез отказался.
Вечером пошли гулять — по берёзовому леску, по дачной улице, вдоль железнодорожного полотна. Приближался поезд.
Поддержи меня.
Опираясь на Неделина, Лена сняла туфлю, стала что-то оттуда вытряхивать. Зачем она для прогулки обула туфли, а не обычные свои босоножки без каблуков?
Давай помогу, — сказал Неделин.
Сейчас. Попало что-то.
Поезд приближался. Совсем близко.
Надо отойти! — прокричал Неделин. Лена кивнула, нагнулась, обувая туфлю.
Поезд налетел грохотом, Лена вцепилась в Неделина и толкнула к рельсам, он удержался, упал вбок, она оказалась очень сильной, тащила его к поезду, толкала, кричала и плакала. Было мгновение, когда Неделин оказался совсем близко у колёс, он ударил Лену, пополз прочь, вскочил не разбирая дороги…
Пришли Лена с Линой, с грибами, с хорошим настроением, с аппетитом.
За ужином Неделин тоже был весел, острил, говорил с чёрным юмором о жизни и искусстве. Но вдруг подумал, что настроение у него, несмотря на значительность всего сказанного, всё-таки тривиальное, бытовое, благополучное. И разом умолк. Помрачнел. Лина пошла за чайником.
Как нам хорошо было бы вместе, — сказала Лена.
Да, — сказал Неделин.
Не будем об этом, — сказала Лена.
Как хочешь, — сказал Неделин.
Проклятая жизнь, — сказала Лена.
Да, — сказал Неделин. — Самое странное, что я тебя действительно полюбил. Зачем мне это нужно?
Пить хочется, — сказала Лена.
Да, — сказал Неделин.
Тебе тоже? — спросила Лена.
Да, — сказал Неделин.
Будет теплый вечер? — сказала Лена.
Копеек восемьдесят, — сказал Неделин.
Разве это важно? — сказала Лена.
А ехать в трамвае без адюльтера? — сказал Неделин.
Жаль, — сказала Лена.
Ничего не поделаешь, сказал Неделин.
Да, — сказала Лена. — Оставим это.
Как хочешь.
Вошла Лина с чайником. Лена разливала чай. Ароматен был чай. Вкусен и горяч. Парил. Бери, Серёжа, сахар. Спасибо, возьму. Лена бледна.
Но и положив три ложки сахару, Неделин чувствовал какую-то горечь. Лена смотрела на него внимательно и грустно. И Неделин обжегся, фыркнул, вскочил, стал отплевываться: он вспомнил дневник Лены, ему стало почему-то страшно.
В чём дело? — спросила Лена.
— Ничего, — сказал Неделин, борясь с тошнотой. — Обжёгся.
Тебе плохо? — Лена заглянула в чашку и увидела, что он отпил совсем немного, — Подожди, пока остынет, и выпей ещё.
Неделин наотрез отказался.
Вечером пошли гулять — по берёзовому леску, по дачной улице, вдоль железнодорожного полотна. Приближался поезд.
Поддержи меня.
Опираясь на Неделина, Лена сняла туфлю, стала что-то оттуда вытряхивать. Зачем она для прогулки обула туфли, а не обычные свои босоножки без каблуков?
Давай помогу, — сказал Неделин.
Сейчас. Попало что-то.
Поезд приближался. Совсем близко.
Надо отойти! — прокричал Неделин. Лена кивнула, нагнулась, обувая туфлю.
Поезд налетел грохотом, Лена вцепилась в Неделина и толкнула к рельсам, он удержался, упал вбок, она оказалась очень сильной, тащила его к поезду, толкала, кричала и плакала. Было мгновение, когда Неделин оказался совсем близко у колёс, он ударил Лену, пополз прочь, вскочил не разбирая дороги…
Глава 30
Около часа ночи Неделин был в Люберцах, подходил к дому номер двадцать два по улице Гоголя. На лавке у подъезда терпеливо и тихо сидели какие-то молодые люди. Один из них встал перед Неделиным и оказался даже не молодым человеком, а мальчишкой лет двенадцати, с пухлыми детскими губами, которыми он сжимал сигаретку.
Ждём его, ждём, — сказал мальчик, — третьи сутки дежурим. Ты где мотаешься?
Тебе что? — спросил Неделин.
Получены сведения, — сказал мальчик, — что тебя хотят ограбить. А мы хотим тебя защитить. — Он засмеялся. Остальные хмуро молчали.
Я не нуждаюсь в защите.
Не надо отказываться, — сказал мальчик. — Ты получаешь большие деньги, тебе нужна охрана. Мы тебя уже три дня охраняем, значит, ты уже нам должен три тысячи.
А не дороговато?
Если сразу — будет дешевле. Пятьдесят тысяч — и охрана на всю жизнь, — сказал мальчик.
У меня нет таких денег.
Начинается! — вздохнул мальчик и достал большой ужасный нож. — До чего все не любят по— хорошему договориться! — Взмахнув ножом, он ловко разрезал на Неделине куртку.
Сопляк! — высокомерно сказал Неделин, который никак не мог поверить, что это всё серьёзно.
Сам сопляк, — откликнулся мальчик. — Завтра в это же время придём. Пятьдесят тысяч, понял?
И они ушли.
Дома Неделин не менее часа тупо сидел на кухне, уставившись в тёмное окно. Потом стал лихорадочно собираться, побросал в сумку всё более или менее ценное (не взяв при этом ничего, что принадлежало Владиславу Субтееву, только заработанное своим трудом) и вышел из квартиры. В подъезде он долго стоял, прислушиваясь, осторожно выглядывая. Но ничего не услышал и не заметил. Подъезд был близок к углу дома, и Неделин свернул за дом, решил обойти его с тыльной стороны. Он шёл, ступая на цыпочках, в узком коридоре, образованном стеной дома и высоким кустарником.
Из кустарника вынырнула небольшая бесшумная тень. Тот же мальчик с ножом в руке.
Домой! — тихо приказал мальчик. — Не то порежу идиота. Куда собрался? Мы тебя всё равно найдём. Кыш домой, я сказал!
Смертельная тоска и злоба нахлынули на Неделина. Ненавидя — не мальчика, а тёмную безмозглую угрозу, исходящую от него, Неделин опустил сумку и сказал:
Ладно. Дай прикурить.
Достав сигарету дрожащими руками, мальчик поднёс зажигалку, усмехаясь, и тут Неделин выбросил руку вперёд и вниз, мальчик вякнул по-детски и упал, Неделин яростно содрал с него рубашку, разорвал на несколько полос, стянул ему руки и ноги, крепко завязал рот. Схватил выпавший нож мальчика, сумку — и побежал. Он бежал быстро, держа нож в руке, готовый ко всему.
Вот кто-то кинулся наперерез — страшный. Убийца. Сейчас сшибёт, повалит, зарежет. Крикнув что-то диким голосом, Неделин сделал выпад и сунул в нападавшего ножом, оставил нож и побежал дальше безоружный, уже не думая, что его ещё кто-то может встретить…
Ждём его, ждём, — сказал мальчик, — третьи сутки дежурим. Ты где мотаешься?
Тебе что? — спросил Неделин.
Получены сведения, — сказал мальчик, — что тебя хотят ограбить. А мы хотим тебя защитить. — Он засмеялся. Остальные хмуро молчали.
Я не нуждаюсь в защите.
Не надо отказываться, — сказал мальчик. — Ты получаешь большие деньги, тебе нужна охрана. Мы тебя уже три дня охраняем, значит, ты уже нам должен три тысячи.
А не дороговато?
Если сразу — будет дешевле. Пятьдесят тысяч — и охрана на всю жизнь, — сказал мальчик.
У меня нет таких денег.
Начинается! — вздохнул мальчик и достал большой ужасный нож. — До чего все не любят по— хорошему договориться! — Взмахнув ножом, он ловко разрезал на Неделине куртку.
Сопляк! — высокомерно сказал Неделин, который никак не мог поверить, что это всё серьёзно.
Сам сопляк, — откликнулся мальчик. — Завтра в это же время придём. Пятьдесят тысяч, понял?
И они ушли.
Дома Неделин не менее часа тупо сидел на кухне, уставившись в тёмное окно. Потом стал лихорадочно собираться, побросал в сумку всё более или менее ценное (не взяв при этом ничего, что принадлежало Владиславу Субтееву, только заработанное своим трудом) и вышел из квартиры. В подъезде он долго стоял, прислушиваясь, осторожно выглядывая. Но ничего не услышал и не заметил. Подъезд был близок к углу дома, и Неделин свернул за дом, решил обойти его с тыльной стороны. Он шёл, ступая на цыпочках, в узком коридоре, образованном стеной дома и высоким кустарником.
Из кустарника вынырнула небольшая бесшумная тень. Тот же мальчик с ножом в руке.
Домой! — тихо приказал мальчик. — Не то порежу идиота. Куда собрался? Мы тебя всё равно найдём. Кыш домой, я сказал!
Смертельная тоска и злоба нахлынули на Неделина. Ненавидя — не мальчика, а тёмную безмозглую угрозу, исходящую от него, Неделин опустил сумку и сказал:
Ладно. Дай прикурить.
Достав сигарету дрожащими руками, мальчик поднёс зажигалку, усмехаясь, и тут Неделин выбросил руку вперёд и вниз, мальчик вякнул по-детски и упал, Неделин яростно содрал с него рубашку, разорвал на несколько полос, стянул ему руки и ноги, крепко завязал рот. Схватил выпавший нож мальчика, сумку — и побежал. Он бежал быстро, держа нож в руке, готовый ко всему.
Вот кто-то кинулся наперерез — страшный. Убийца. Сейчас сшибёт, повалит, зарежет. Крикнув что-то диким голосом, Неделин сделал выпад и сунул в нападавшего ножом, оставил нож и побежал дальше безоружный, уже не думая, что его ещё кто-то может встретить…
Глава 31
И вот Полынск. Зал ожидания. Неделин, выспавшийся в поезде, ест в буфете какую-то рыбу, запивает какой-то жидкостью. Всё тускло, грязно, неуютно. Он приехал искать Субтеева, но теперь уже и сам не знает, вправе ли требовать обратного размена и возвращать прежнему хозяину не только его увечье, но и подарить ему и новую биографию. «Медитативный рок» — это ещё цветочки, а вот в Люберцах человек, возможно, зарезан — это серьёзно.
Выйдя из вокзала, он сел на лавку возле привокзального садика, вернее, палисадника, обнесённого низкой чугунной оградой. В палисаднике среди кустов что-то лежало бесформенной грудой. Неделин присматривался, но в сумерках никак не мог понять, что это. Странное в его положении любопытство, но он встал, подошёл поближе. Это был человек. Лицо в ссадинах и засохшей грязи, землистые веки мертвенно обтянули крупные глазные яблоки, признаков дыхания не было заметно. Неделин испуганно встряхнул человека за плечо. Тело не отзывалось, поднялась только голова, замычала — и тут же пала на землю.
Но пробуждение уже состоялось. Голова поднялась опять, зашевелилось и остальное. Одна рука коряво опёрлась о землю, приподнимая туловище, а вторая вытерла рот, размазав слюну, и тоже упёрлась после этого в землю, человек стал подтягивать под себя ноги, становясь на четвереньки. Не рассчитав, он завалился набок. Отдохнув немного, снова зашевелился. На этот раз он ухватился рукой за хилый ствол акации и, перебирая руками всё выше, стал отталкиваться ногами, ползя щекой по стволу. Видимо, всё это человек проделывал для того, чтобы вступить в беседу с неизвестным, который так неожиданно и без спросу разбудил его. Наверное, у него были свои понятия! о хорошем тоне и он не мог начать разговор лёжа и обняв деревце, он уставился на Неделина и задал угрожающий вопрос:
— Какого?
Неделин промолчал.
— Какого тебе? — уточнил человек.
Ничего, ничего…— сказал Неделин и вышел из; палисадника.
Вот кому ещё хуже, чем мне, подумал он. Мне плохо в чужой шкуре, я наделал глупостей, мне надоело чувствовать, что я — не я. Он же — вообще никто. Полная потеря себя. У меня есть выбор, у него — никакого.
А смог бы перейти в него? Ты ведь выбирал только тех, кому лучше, так тебе, по крайней мере, казалось. А этому несчастному — страшно плохо, помоги ему. Он законченный алкоголик, это видно, он мучается, освободи его.
Но необходимо взаимное желание.
«А почему этому желанию не возникнуть? Ему скверно, он может позавидовать твоему приличному виду, твоим ясным глазам, твоему чистому, здоровому дыханию. Возможно, он сам не осознаёт, но завидует. Выручи его».
«Я устал. Я хочу домой — к жене и детям».
«Твоё место занято. Ты, оказывается, легко заменим».
«Ну, эт9 мы ещё посмотрим».
«Значит — домой?»
«Домой».
«Или — в тюрьму. Того человека в Люберцах убил не Владислав Субтеев, а ты, хоть и в его был теле. Разве нет?»
«Отстань…»
— Эй! — крикнул Неделин.
Голова алкоголика вскинулась. Как прощальный последний осмысленный взгляд умирающего — глаза алкоголика блеснули искоркой сознания.
«Халтура, брат. Ты глядишь на него, но не собираешься меняться местами. Хочешь представить, какие выгоды в его положении? Изволь: забытьё. Не чувствовать себя человеком, только организмом, жаждущим опохмелки. Когда же опять пьян — никаких угрызений совести, ничего. Это даже…— любопытно!»
И тут Неделин почувствовал настоящее желание перейти в алкоголика — и испугался своего желания, но, как загипнотизированный, всё смотрел в бессмысленные глаза (которые тоже уставились). И последнее, что успел сделать, — судорожной рукой вынул из кармана и бросил возле ограды палисадника сколько-то Денег…
Выйдя из вокзала, он сел на лавку возле привокзального садика, вернее, палисадника, обнесённого низкой чугунной оградой. В палисаднике среди кустов что-то лежало бесформенной грудой. Неделин присматривался, но в сумерках никак не мог понять, что это. Странное в его положении любопытство, но он встал, подошёл поближе. Это был человек. Лицо в ссадинах и засохшей грязи, землистые веки мертвенно обтянули крупные глазные яблоки, признаков дыхания не было заметно. Неделин испуганно встряхнул человека за плечо. Тело не отзывалось, поднялась только голова, замычала — и тут же пала на землю.
Но пробуждение уже состоялось. Голова поднялась опять, зашевелилось и остальное. Одна рука коряво опёрлась о землю, приподнимая туловище, а вторая вытерла рот, размазав слюну, и тоже упёрлась после этого в землю, человек стал подтягивать под себя ноги, становясь на четвереньки. Не рассчитав, он завалился набок. Отдохнув немного, снова зашевелился. На этот раз он ухватился рукой за хилый ствол акации и, перебирая руками всё выше, стал отталкиваться ногами, ползя щекой по стволу. Видимо, всё это человек проделывал для того, чтобы вступить в беседу с неизвестным, который так неожиданно и без спросу разбудил его. Наверное, у него были свои понятия! о хорошем тоне и он не мог начать разговор лёжа и обняв деревце, он уставился на Неделина и задал угрожающий вопрос:
— Какого?
Неделин промолчал.
— Какого тебе? — уточнил человек.
Ничего, ничего…— сказал Неделин и вышел из; палисадника.
Вот кому ещё хуже, чем мне, подумал он. Мне плохо в чужой шкуре, я наделал глупостей, мне надоело чувствовать, что я — не я. Он же — вообще никто. Полная потеря себя. У меня есть выбор, у него — никакого.
А смог бы перейти в него? Ты ведь выбирал только тех, кому лучше, так тебе, по крайней мере, казалось. А этому несчастному — страшно плохо, помоги ему. Он законченный алкоголик, это видно, он мучается, освободи его.
Но необходимо взаимное желание.
«А почему этому желанию не возникнуть? Ему скверно, он может позавидовать твоему приличному виду, твоим ясным глазам, твоему чистому, здоровому дыханию. Возможно, он сам не осознаёт, но завидует. Выручи его».
«Я устал. Я хочу домой — к жене и детям».
«Твоё место занято. Ты, оказывается, легко заменим».
«Ну, эт9 мы ещё посмотрим».
«Значит — домой?»
«Домой».
«Или — в тюрьму. Того человека в Люберцах убил не Владислав Субтеев, а ты, хоть и в его был теле. Разве нет?»
«Отстань…»
— Эй! — крикнул Неделин.
Голова алкоголика вскинулась. Как прощальный последний осмысленный взгляд умирающего — глаза алкоголика блеснули искоркой сознания.
«Халтура, брат. Ты глядишь на него, но не собираешься меняться местами. Хочешь представить, какие выгоды в его положении? Изволь: забытьё. Не чувствовать себя человеком, только организмом, жаждущим опохмелки. Когда же опять пьян — никаких угрызений совести, ничего. Это даже…— любопытно!»
И тут Неделин почувствовал настоящее желание перейти в алкоголика — и испугался своего желания, но, как загипнотизированный, всё смотрел в бессмысленные глаза (которые тоже уставились). И последнее, что успел сделать, — судорожной рукой вынул из кармана и бросил возле ограды палисадника сколько-то Денег…
Глава 32
Что-то острое впилось в спину под лопаткой. Сучок? Но нет сил пошевелиться. Когда он упал? Окружающее туманится и подёргивается вместе с толчками крови в разбухшей голове. Надо встать, встать, уцепившись за дерево… Кто-то мимо сознания прошёл вправо, влево. Удаляется. Остановить! Непонятно зачем, но — остановить!
Ты! Ты какого? — клокочет в горле. Тело стремится к уходящему, деревце надламывается, и Неделин опять валится на землю.
Он проснулся ночью.
Губы запеклись, он с болью разлепил их. Он чувствовал, как набухли мешки под глазами, они, казалось, оттягивали голову вниз, так были тяжелы.
Мучила жажда. Было, вернее, две жажды, первая — воды, вторая — вина. Сначала напиться. Нет, сначала что-то вспомнить. Что-то обязательно надо вспомнить. Неделин замычал, обхватив голову руками.
Чьи-то шаги. Это опасность. Бежать. Неделин встал, побрёл, с трудом перелез через ограду, опираясь на неё .руками, выпрямился и увидел перед собою милиционера.
Тебе сколько раз сказано, — прозвучал спокойный голос милиционера, — чтобы ты пил дома? А, Фуфачёв? Зачем ты своим видом людей пугаешь? Марш нах хаузе.
Да, иду…— хрипит Неделин, но идти не может, ему нужно что-то вспомнить — и именно сейчас, не отходя от палисадника.
Ну! — велит милиционер.
Сейчас, сейчас…
Деньги! Он же бросил здесь деньги. А деньги очень? нужны, на них можно купить чего-нибудь, чтобы стало легче. Сначала, конечно, просто пить, от такой жажды можно с ума сойти, а потом — чего-нибудь.
Я тут деньги, — бормочет Неделин. — деньги тут уронил.
Неужели? — не верит милиционер. — Ну, посмотрим.
Он включает фонарик, обшаривает палисадник лучом света, и возле растоптанного стаканчика из-под мороженого высвечивается смятый комочек. Милиционер поднимает деньги. Расправляет. Десятка, пятёрка, трёшница, несколько рублей.
У.
Хочешь сказать, твои?
Мои, честное слово, мои! — клянётся Неделин.
Врёшь, — говорит милиционер, суёт десятку себе в карман, а остальные отдаёт Неделину. — Смотри, поймаю на чём-нибудь. И не вздумай у меня сейчас за вином рыскать. Отконвоировать тебя, что ли?
Наверное, милиционеру нечего делать, если он решил прогуляться вместе с алкоголиком. Он идёт сбоку и чуть впереди, время от времени оборачивается и с улыбкой глядит на Неделина. А ночь хороша, тепла, тополя шелестят юношеской любовной тоской, девичьим испуганным и радостным шёпотом, громко блаженствуют сверчки, на душе у милиционера грустно и легко, он вспоминает, как десять лет назад седел ночами со своей невестой на качелях, привязанных к толстой ветке дерева, что росло возле её дома. Они медленно раскачивались, он обнимал её за плечи и говорил обо всём на свете, а в сущности — всё об одном, всё об одном… И милиционер опять оглядывается на алкоголика, то ли жалея его, то ли чувствуя своё превосходство истинного человека, которому есть что вспомнить в такую ночь, есть о чём и помечтать — о Тоне, например, с которой, конечно, не покатаешься на качелях на виду у всех, но как славно приходить к ней предутренней порой, стучать условным стуком в окно, и тут же, буквально в ту же самую секундочку слышать свежее: «Кто? Кто?» — и немного попугать её, играя, изменить голос и сказать басом: «Храпишь, хозяйка, а дом горит!» Хороша жизнь, если не испохабить её, как этот бедолага, который придёт сейчас в свой срамной грязный угол к сожительнице. Фуфачёва и в вытрезвитель-то давно не забирают, потому что корысть с него невелика, до него и дотронуться-то можно разве что только ногой, и то потом сапоги чисть…
Милиционер привёл Неделина к ветхому кирпичному дому, они вошли в тёмный подъезд, милиционер пинком открыл дверь, у которой не было замка — или он был сломан, — и крикнул:
Встречай Фуфачёва, Любка Яковлевна!
Он тронул Неделина сапогом: двигай! Хотел дать пинка напоследок, но передумал: очень уж лирическое настроение. Вздохнул, плюнул с омерзением и ушёл.
Затхлые запахи, в которых было что-то совершенно незнакомое, новое для Неделина, ударили ему в нос.
Ничего! — сказал он себе. Это тебе и нужно — для последней черты, для последнего итога. Этого ты и заслуживаешь!
В темноте кто-то зашевелился, застонал.
Явился, гад! — протянул женский страдальческий голос. — Тебе, гаду, поверили… И ведь не принёс, скотина, знаю, что ничего не принёс! Зажги свет! Зажги, говорю! Или совсем готовый?
Заскрипела кровать, что-то поднялось, прошло мимо Неделина. Зажёгся свет.
Перед ним стояла женщина лет пятидесяти с опухшим лицом, глаза смотрели в щёлочки, шея женщины была грязна, белели только складки морщин, жидкие волосы мокро висели по щекам. Женщина была одета в рваную сиреневую кофту, в зелёную юбку из нетленного доисторического кримплена, ноги босы, жёлтые отросшие ногти загибались.
Проспался уже где-то? Гад! — Женщина плюнула в Неделина, но так слабо, что плевок не долетел, упал на пол. Шаркая ногами, она побрела к постели, легла, покрылась грязным красным одеялом, из дыр которого торчала вата, поправила, кряхтя, под головой подушку.
Ничего не принёс? — безжизненно спросила она. Неделин не ответил, думал о воде. Увидел дверь, вошёл: кухня. Долго и жадно пил воду из-под крана. Вернулся в комнату, огляделся, где бы сесть. Но, кроме постели, круглого стола без скатерти, шкафа и радиоприёмника, в комнате ничего не было. Постель, очевидно, служила и лежачим, и сидячим местом. Неделин сел на пол.
Скотина, скотина, скотина! Выла женщина.
А Неделин, чувствуя себя во власти второй жажды, думал: она наверняка знает, где сейчас, ночью, можно достать.
Деньги есть, — сказал он.
Правда?
— Я говорю.
Что ж ты не взял-то ничего?
Не могу. Сердце болит.
Сердце! Сволочь ты последний, а не сердце! Сходи к Светке!
К какой Светке?
Не тяни душу, гад, не придуривайся! К Светке-парфюмерше. Поругается, но даст. На дешёвый-то хватит?
Не знаю.
А то скажет: только дорогой, и что тогда? Иди, гад!
Прошло несколько минут. Женщина не вступала больше в спор.
Наконец, мучаясь, она поднялась с постели, проковыляла к Неделину. Он дал ей деньги.
Ещё есть?
Нет.
Чтоб ты мне всё дал? — лицо женщины покриви лось, пытаясь изобразить недоверчивую усмешку, но ничего не вышло.
Неделин ждал её, испытывая такое нетерпение, какого у него никогда в жизни не было. Он видел старое ведро, зачем-то валяющееся под кроватью, и вдруг представил, что это ведро стоит перед ним, наполненное красной жидкостью, именно красной, рубиново-красной. Это вино. Он припадает к ведру и пьёт, пьёт, пьёт, он лакает языком, как собака, он урчит от наслаждения и никак не может напиться. И, наконец, отваливается, ополовинив ведро, ставит его подле себя, чтобы боком чувствовать присутствие целительной жидкости, которой пока ещё много…
Неделин вскочил, стал рыскать по комнате, побежал на кухню, обшарил её, хотя понимал, что в этом доме поиски спиртного бессмысленны. Но просто сидеть и терпеть было ещё мучительней.
Хлопнула дверь.
На! — женщина сунула ему в руки какой-то пузырёк.
Одеколон! Неужели он будет пить одеколон?
На два хватило! — хвасталась женщина.
А воспалённая утроба Неделина кричала: дай! дай! дай!
Неделин слышал, что есть люди, которые могут пить одеколон, дошедшие до ручки, до крайности, они могут пить вообще всё, в чём есть хоть какие-то градусы. Но сам он никогда бы не смог этого сделать. То есть сам — когда был самим собой.
Женщина пошла на кухню, и Неделин пошёл за ней, он хотел видеть, как это делается.
Она открыла пузырёк, понюхала и подмигнула Неделину:
Что надо!
Взяв металлическую кружку, она набулькала в неё половину содержимого пузырька, разбавила водой из-под крана, взяла со стола жухлый огрызок огурца и прикрикнула на Неделина:
Чего вылупился? Отвернись! Неделин отвернулся.
Женщина сзади шумно фыркнула и захрустела огурцом.
Малосольненькие лучше всего отбивают, — сказала она добрым голосом. — Когда если с укропчиком, с чесночком. Лучше всего отбивают. Я всем закусывала, а всё-таки малосольненький огурчик после одеколона лучше всего. Что ж ты, давай, поправляйся!
Неделина тошнило от одной только мысли, что он будет пить эту невыносимо пахнущую жидкость, но что-то в нём обрушивалось с мощью водопада и ревело: дай! дай! дай! — и как за шумом водопада иногда не услышишь человеческого голоса, так и Неделин перестал слышать за этим рёвом свой голос. Он, следуя примеру женщины, налил одеколон в кружку, разбавил водой, женщина заботливо сунула ему остаток огурца и предупредительно отвернулась.
Первый глоток обжёг горло и застрял в горловом спазме, хотел вырваться изо рта обратно, но вторым глотком Неделин не дал ему хода, судорожно дёргал кадыком, вбирая в себя одеколонный раствор. Допил, сунул в рот огурец и стал торопливо жевать, совершенно не чувствуя вкуса огурца, но зато одеколонный привкус стал притупляться. Желудок болезненно сокращался, глаза заслезились, но организм алкаша терпел, зная, что сейчас наступит облегчение. И оно наступило, отхлынула тошнота, по телу разлилось тепло, ушла головная боль и вокруг стало будто светлее, словно слёзы промыли глаза.
Хорошо огурчиком-то? — спросила женщина. — Я всегда говорила — малосольные напрочь отбивают. Уже и не чувствуешь, что одеколон пил, правда?
Неделин, хоть ещё и чувствовал, но кивнул.
Он сел на грязный стол напротив женщины. Глаза её чуть приоткрылись, прояснели, Неделин подумал, что ей, пожалуй, не пятьдесят, а сорок, а может, даже и меньше.
Где деньги-то взял? — спросила женщина.
Там…— Неделин махнул рукой. Ему хотелось лечь, но он не знал куда, не на постель же эту, под это невообразимое одеяло. В этой постели, наверное, и насекомые водятся! Как можно так жить? А почему, собственно, нет? Вот сейчас ему хорошо… Ему радостно и грязно. Так почему не забраться в тряпьё, упокоить свою хмельную радость, закрыть глаза и видеть плывущие круги?..
Эх да я-а-а…— протянула женщина. Она начала петь. — Эх да я… Да растаковская… а доля моя… растяжёлая… Растяжёлая она… Раз… да… не… несчастная да… она несчастная моя… А я пойду… да а я пойду… да себе горя я найду… да найду ещё беду… да… бе… ду-у-у…
Это была импровизация, женщина выпевала слова, которые приходили ей на ум, это была тягучая мелодия, повторяемая в неизменяемом виде десятки раз. И в этом пении был смысл, была красота, она заключалась, может, как раз в простоте слов и повторяемости мелодии. Неделину хотелось, чтобы женщина снова и снова заводила свою песню. Она пела не для утешения или радости, она растравляла свою пьяную скорбь, слёзы текли, оставляя грязные дорожки на её щеках, и падали на стол.
Оборвав пение, она вскинула на Неделина злобные глаза, рванула руками кофту на груди и завопила:
На, бей меня! Бей в мою бессмертную и прекрасную душу, бей в мою розу, в мою грудь, бей и убей! Бей в мою молодость и драгоценную красоту! Бей, как ты умеешь бить, сучий сволочь! Бей, мужчина! Ты же мужчина! Покажи силу, бей!
Горя, причинённого себе песней, было мало женщине, ей хотелось физической боли, чтобы окончательно захлебнуться печалью. Так понял Неделин странный бунт женщины.
Пойдём спать, — сказал он.
Спать? — язвительно закричала женщина. — А радио слушать? Для тех, кто не спит? Как это ты заснёшь, чтобы надо мной не поиздеваться, радио не включить? А?
Выкрикнув это, женщина понурилась. Потом апатично достала из-под кофты пузырёк, вылила в кружку вторую половину, но пить не стала, разбавила и отнесла в комнату. Вернулась на кухню и, покопавшись в углу, неизвестно откуда извлекла целый огурец.
Вот, сохранила! — укоризненно сказала она. — Для тебя берегла. Сидела тут и ждала тебя, по хозяйству всё сделала! — женщина неопределённо повела рукой вокруг, но Неделин не мог усмотреть ни одной приметы, которая доказывала бы хозяйственную деятельность женщины. В кухне было мусорно, мойка завалена посудой, на газовой плите — ни кастрюли, ни сковородки, клеёнчатый стол липок и пуст. Лишь огурец был козырем хозяйки, и она предъявила его с гордостью, ежесекундно меняясь пьяным лицом — ласковым по отношению к огурцу и оскорблённым по отношению к Неделину.
Надо ещё малосольненьких сделать. Любишь ведь, гад?
Люблю, — сказал Неделин.
Ну вот. Пошли, что ли, лягем. Радио, в самом деле, послушаем…
Что за страсть такая к слушанию радио? — подумал Неделин.
Но ведь, и в самом деле, хорошо бы сейчас полежать, лелея в себе хмельную дремоту под бормотание радио.
Он пошёл вслед за женщиной в комнату. Превозмогая брезгливость, хотел лечь.
Ты! Ты какого? — клокочет в горле. Тело стремится к уходящему, деревце надламывается, и Неделин опять валится на землю.
Он проснулся ночью.
Губы запеклись, он с болью разлепил их. Он чувствовал, как набухли мешки под глазами, они, казалось, оттягивали голову вниз, так были тяжелы.
Мучила жажда. Было, вернее, две жажды, первая — воды, вторая — вина. Сначала напиться. Нет, сначала что-то вспомнить. Что-то обязательно надо вспомнить. Неделин замычал, обхватив голову руками.
Чьи-то шаги. Это опасность. Бежать. Неделин встал, побрёл, с трудом перелез через ограду, опираясь на неё .руками, выпрямился и увидел перед собою милиционера.
Тебе сколько раз сказано, — прозвучал спокойный голос милиционера, — чтобы ты пил дома? А, Фуфачёв? Зачем ты своим видом людей пугаешь? Марш нах хаузе.
Да, иду…— хрипит Неделин, но идти не может, ему нужно что-то вспомнить — и именно сейчас, не отходя от палисадника.
Ну! — велит милиционер.
Сейчас, сейчас…
Деньги! Он же бросил здесь деньги. А деньги очень? нужны, на них можно купить чего-нибудь, чтобы стало легче. Сначала, конечно, просто пить, от такой жажды можно с ума сойти, а потом — чего-нибудь.
Я тут деньги, — бормочет Неделин. — деньги тут уронил.
Неужели? — не верит милиционер. — Ну, посмотрим.
Он включает фонарик, обшаривает палисадник лучом света, и возле растоптанного стаканчика из-под мороженого высвечивается смятый комочек. Милиционер поднимает деньги. Расправляет. Десятка, пятёрка, трёшница, несколько рублей.
У.
Хочешь сказать, твои?
Мои, честное слово, мои! — клянётся Неделин.
Врёшь, — говорит милиционер, суёт десятку себе в карман, а остальные отдаёт Неделину. — Смотри, поймаю на чём-нибудь. И не вздумай у меня сейчас за вином рыскать. Отконвоировать тебя, что ли?
Наверное, милиционеру нечего делать, если он решил прогуляться вместе с алкоголиком. Он идёт сбоку и чуть впереди, время от времени оборачивается и с улыбкой глядит на Неделина. А ночь хороша, тепла, тополя шелестят юношеской любовной тоской, девичьим испуганным и радостным шёпотом, громко блаженствуют сверчки, на душе у милиционера грустно и легко, он вспоминает, как десять лет назад седел ночами со своей невестой на качелях, привязанных к толстой ветке дерева, что росло возле её дома. Они медленно раскачивались, он обнимал её за плечи и говорил обо всём на свете, а в сущности — всё об одном, всё об одном… И милиционер опять оглядывается на алкоголика, то ли жалея его, то ли чувствуя своё превосходство истинного человека, которому есть что вспомнить в такую ночь, есть о чём и помечтать — о Тоне, например, с которой, конечно, не покатаешься на качелях на виду у всех, но как славно приходить к ней предутренней порой, стучать условным стуком в окно, и тут же, буквально в ту же самую секундочку слышать свежее: «Кто? Кто?» — и немного попугать её, играя, изменить голос и сказать басом: «Храпишь, хозяйка, а дом горит!» Хороша жизнь, если не испохабить её, как этот бедолага, который придёт сейчас в свой срамной грязный угол к сожительнице. Фуфачёва и в вытрезвитель-то давно не забирают, потому что корысть с него невелика, до него и дотронуться-то можно разве что только ногой, и то потом сапоги чисть…
Милиционер привёл Неделина к ветхому кирпичному дому, они вошли в тёмный подъезд, милиционер пинком открыл дверь, у которой не было замка — или он был сломан, — и крикнул:
Встречай Фуфачёва, Любка Яковлевна!
Он тронул Неделина сапогом: двигай! Хотел дать пинка напоследок, но передумал: очень уж лирическое настроение. Вздохнул, плюнул с омерзением и ушёл.
Затхлые запахи, в которых было что-то совершенно незнакомое, новое для Неделина, ударили ему в нос.
Ничего! — сказал он себе. Это тебе и нужно — для последней черты, для последнего итога. Этого ты и заслуживаешь!
В темноте кто-то зашевелился, застонал.
Явился, гад! — протянул женский страдальческий голос. — Тебе, гаду, поверили… И ведь не принёс, скотина, знаю, что ничего не принёс! Зажги свет! Зажги, говорю! Или совсем готовый?
Заскрипела кровать, что-то поднялось, прошло мимо Неделина. Зажёгся свет.
Перед ним стояла женщина лет пятидесяти с опухшим лицом, глаза смотрели в щёлочки, шея женщины была грязна, белели только складки морщин, жидкие волосы мокро висели по щекам. Женщина была одета в рваную сиреневую кофту, в зелёную юбку из нетленного доисторического кримплена, ноги босы, жёлтые отросшие ногти загибались.
Проспался уже где-то? Гад! — Женщина плюнула в Неделина, но так слабо, что плевок не долетел, упал на пол. Шаркая ногами, она побрела к постели, легла, покрылась грязным красным одеялом, из дыр которого торчала вата, поправила, кряхтя, под головой подушку.
Ничего не принёс? — безжизненно спросила она. Неделин не ответил, думал о воде. Увидел дверь, вошёл: кухня. Долго и жадно пил воду из-под крана. Вернулся в комнату, огляделся, где бы сесть. Но, кроме постели, круглого стола без скатерти, шкафа и радиоприёмника, в комнате ничего не было. Постель, очевидно, служила и лежачим, и сидячим местом. Неделин сел на пол.
Скотина, скотина, скотина! Выла женщина.
А Неделин, чувствуя себя во власти второй жажды, думал: она наверняка знает, где сейчас, ночью, можно достать.
Деньги есть, — сказал он.
Правда?
— Я говорю.
Что ж ты не взял-то ничего?
Не могу. Сердце болит.
Сердце! Сволочь ты последний, а не сердце! Сходи к Светке!
К какой Светке?
Не тяни душу, гад, не придуривайся! К Светке-парфюмерше. Поругается, но даст. На дешёвый-то хватит?
Не знаю.
А то скажет: только дорогой, и что тогда? Иди, гад!
Прошло несколько минут. Женщина не вступала больше в спор.
Наконец, мучаясь, она поднялась с постели, проковыляла к Неделину. Он дал ей деньги.
Ещё есть?
Нет.
Чтоб ты мне всё дал? — лицо женщины покриви лось, пытаясь изобразить недоверчивую усмешку, но ничего не вышло.
Неделин ждал её, испытывая такое нетерпение, какого у него никогда в жизни не было. Он видел старое ведро, зачем-то валяющееся под кроватью, и вдруг представил, что это ведро стоит перед ним, наполненное красной жидкостью, именно красной, рубиново-красной. Это вино. Он припадает к ведру и пьёт, пьёт, пьёт, он лакает языком, как собака, он урчит от наслаждения и никак не может напиться. И, наконец, отваливается, ополовинив ведро, ставит его подле себя, чтобы боком чувствовать присутствие целительной жидкости, которой пока ещё много…
Неделин вскочил, стал рыскать по комнате, побежал на кухню, обшарил её, хотя понимал, что в этом доме поиски спиртного бессмысленны. Но просто сидеть и терпеть было ещё мучительней.
Хлопнула дверь.
На! — женщина сунула ему в руки какой-то пузырёк.
Одеколон! Неужели он будет пить одеколон?
На два хватило! — хвасталась женщина.
А воспалённая утроба Неделина кричала: дай! дай! дай!
Неделин слышал, что есть люди, которые могут пить одеколон, дошедшие до ручки, до крайности, они могут пить вообще всё, в чём есть хоть какие-то градусы. Но сам он никогда бы не смог этого сделать. То есть сам — когда был самим собой.
Женщина пошла на кухню, и Неделин пошёл за ней, он хотел видеть, как это делается.
Она открыла пузырёк, понюхала и подмигнула Неделину:
Что надо!
Взяв металлическую кружку, она набулькала в неё половину содержимого пузырька, разбавила водой из-под крана, взяла со стола жухлый огрызок огурца и прикрикнула на Неделина:
Чего вылупился? Отвернись! Неделин отвернулся.
Женщина сзади шумно фыркнула и захрустела огурцом.
Малосольненькие лучше всего отбивают, — сказала она добрым голосом. — Когда если с укропчиком, с чесночком. Лучше всего отбивают. Я всем закусывала, а всё-таки малосольненький огурчик после одеколона лучше всего. Что ж ты, давай, поправляйся!
Неделина тошнило от одной только мысли, что он будет пить эту невыносимо пахнущую жидкость, но что-то в нём обрушивалось с мощью водопада и ревело: дай! дай! дай! — и как за шумом водопада иногда не услышишь человеческого голоса, так и Неделин перестал слышать за этим рёвом свой голос. Он, следуя примеру женщины, налил одеколон в кружку, разбавил водой, женщина заботливо сунула ему остаток огурца и предупредительно отвернулась.
Первый глоток обжёг горло и застрял в горловом спазме, хотел вырваться изо рта обратно, но вторым глотком Неделин не дал ему хода, судорожно дёргал кадыком, вбирая в себя одеколонный раствор. Допил, сунул в рот огурец и стал торопливо жевать, совершенно не чувствуя вкуса огурца, но зато одеколонный привкус стал притупляться. Желудок болезненно сокращался, глаза заслезились, но организм алкаша терпел, зная, что сейчас наступит облегчение. И оно наступило, отхлынула тошнота, по телу разлилось тепло, ушла головная боль и вокруг стало будто светлее, словно слёзы промыли глаза.
Хорошо огурчиком-то? — спросила женщина. — Я всегда говорила — малосольные напрочь отбивают. Уже и не чувствуешь, что одеколон пил, правда?
Неделин, хоть ещё и чувствовал, но кивнул.
Он сел на грязный стол напротив женщины. Глаза её чуть приоткрылись, прояснели, Неделин подумал, что ей, пожалуй, не пятьдесят, а сорок, а может, даже и меньше.
Где деньги-то взял? — спросила женщина.
Там…— Неделин махнул рукой. Ему хотелось лечь, но он не знал куда, не на постель же эту, под это невообразимое одеяло. В этой постели, наверное, и насекомые водятся! Как можно так жить? А почему, собственно, нет? Вот сейчас ему хорошо… Ему радостно и грязно. Так почему не забраться в тряпьё, упокоить свою хмельную радость, закрыть глаза и видеть плывущие круги?..
Эх да я-а-а…— протянула женщина. Она начала петь. — Эх да я… Да растаковская… а доля моя… растяжёлая… Растяжёлая она… Раз… да… не… несчастная да… она несчастная моя… А я пойду… да а я пойду… да себе горя я найду… да найду ещё беду… да… бе… ду-у-у…
Это была импровизация, женщина выпевала слова, которые приходили ей на ум, это была тягучая мелодия, повторяемая в неизменяемом виде десятки раз. И в этом пении был смысл, была красота, она заключалась, может, как раз в простоте слов и повторяемости мелодии. Неделину хотелось, чтобы женщина снова и снова заводила свою песню. Она пела не для утешения или радости, она растравляла свою пьяную скорбь, слёзы текли, оставляя грязные дорожки на её щеках, и падали на стол.
Оборвав пение, она вскинула на Неделина злобные глаза, рванула руками кофту на груди и завопила:
На, бей меня! Бей в мою бессмертную и прекрасную душу, бей в мою розу, в мою грудь, бей и убей! Бей в мою молодость и драгоценную красоту! Бей, как ты умеешь бить, сучий сволочь! Бей, мужчина! Ты же мужчина! Покажи силу, бей!
Горя, причинённого себе песней, было мало женщине, ей хотелось физической боли, чтобы окончательно захлебнуться печалью. Так понял Неделин странный бунт женщины.
Пойдём спать, — сказал он.
Спать? — язвительно закричала женщина. — А радио слушать? Для тех, кто не спит? Как это ты заснёшь, чтобы надо мной не поиздеваться, радио не включить? А?
Выкрикнув это, женщина понурилась. Потом апатично достала из-под кофты пузырёк, вылила в кружку вторую половину, но пить не стала, разбавила и отнесла в комнату. Вернулась на кухню и, покопавшись в углу, неизвестно откуда извлекла целый огурец.
Вот, сохранила! — укоризненно сказала она. — Для тебя берегла. Сидела тут и ждала тебя, по хозяйству всё сделала! — женщина неопределённо повела рукой вокруг, но Неделин не мог усмотреть ни одной приметы, которая доказывала бы хозяйственную деятельность женщины. В кухне было мусорно, мойка завалена посудой, на газовой плите — ни кастрюли, ни сковородки, клеёнчатый стол липок и пуст. Лишь огурец был козырем хозяйки, и она предъявила его с гордостью, ежесекундно меняясь пьяным лицом — ласковым по отношению к огурцу и оскорблённым по отношению к Неделину.
Надо ещё малосольненьких сделать. Любишь ведь, гад?
Люблю, — сказал Неделин.
Ну вот. Пошли, что ли, лягем. Радио, в самом деле, послушаем…
Что за страсть такая к слушанию радио? — подумал Неделин.
Но ведь, и в самом деле, хорошо бы сейчас полежать, лелея в себе хмельную дремоту под бормотание радио.
Он пошёл вслед за женщиной в комнату. Превозмогая брезгливость, хотел лечь.