Славин Лев Исаевич. По ту сторону холма

   Как-то на завод – в связи все с тем же заказом – приехал министр. Он несколько разочаровал рабочих своим видом: сухонький, юркий, никакой солидности. Только Виткус уважительно пробормотал:
   – Министр – это министр…
   Заводское начальство провело гостя по всем цехам, кроме кузни. Но министр был, видать, тертый малый. Он остановился во дворе, повел носом туда-сюда – точь-в-точь старый, опытный пойнтер, почуявший дичь, – и спросил:
   – А где у вас тут кузница, товарищи?
   Войдя в кузню, министр сказал с деланным удивлением:
   – Так это мы где, собственно?
   Директор бессильно улыбнулся и ответил:
   – В кузнечном цехе.
   Министр посмотрел на директора с обидной жалостью.
   – Вы в этом уверены? А по-моему, мы в историческом музее. Экспонат: кузнечное производство в восемнадцатом веке.
   Директор, главный инженер, главный технолог и прочие главные притворно засмеялись.
   Кузнецы переглянулись. Виткус, увидев в глазах у Нарбутаса опасный огонек, дернул его сзади. Но поздно: старый кузнец уже ринулся в бой. Он сказал, скрестив на выпуклой груди голые, закопченные, могучие руки:
   – А я вот, например, товарищ министр, в этом музее даю сто восемьдесят процентов сверх плана. Да и другие ребята не намного отстали…
   Он обвел жестом товарищей и добавил, дерзко блеснув глазами:
   – Вот они все здесь перед вами, наши музейные работники.
   По кузне пошел сдержанный смешок.
   Министр внимательно посмотрел на Нарбутаса.
   – Честь вам и слава, товарищи, – сказал он. – Но мы хотим выжимать эти сто восемьдесят процентов, а может и больше, не из вашей мускульной силы, а из механизмов, из технологии. А у вас тут техника на уровне эпохи царя Гороха.
   Министр поправил себя:
   – То есть я имею в виду не весь завод, а именно кузнечный цех.
   Он добавил, усмехнувшись:
   – А потом, ведь вы даете эти проценты как? Навалом! А вот взять, к примеру, товарищ…
   Он вопросительно посмотрел на окружающих. Ему тотчас охотно подсказали: «Нарбутас».
   – Товарищ Нарбутас, – продолжал он, – лопатки для этих небольших турбин – ну, вы знаете, конечно, – так вы же ни одной не сделали. Я вас не обвиняю, тут нужна машинная ковка.
   – Сделаем! – вдруг сказал Нарбутас.
   Копытов, Стефан и прочие кузнецы с ужасом посмотрели на него.
   – Руками не сделаете, – сказал министр серьезно. Потом улыбнулся и добавил: – Я ведь сам немножко из кузнецов.
   – Ну, не знаю, из каких. А я сделаю, товарищ министр! – вызывающе повторил Нарбутас.
   Министр с насмешливым сожалением посмотрел на него, кивнул кузнецам и пошел прочь, маленький, порывистый, немного похожий на Суворова.
   Потом министр осмотрел строительство новой кузницы язвительно отозвался о строителях и обещал нажать на них.
   В этот день, закусывая на траве под липой, кузнецы судачили не о медиках, а о министрах.
   Зайончковский мечтательно вспоминал:
   – Весной к нам приезжал замминистра тяжелой промышленности. Вот это мужчина! Килограммов на сто пятьдесят! Помнишь, Антанас? А этот? Писклявый, вертлявый, всюду нос сует.
   Даже справедливый Виткус признал, что в этом министре, как он выразился, «смотреть не на что».
   Нарбутас презрительно усмехнулся:
   – Тут, под забором, вы все храбрые. А что ж вы в цеху молчали, как пацаны? Приезжает, понимаешь, раз в год на полчаса, и на тебе: не кузня, а музей. Так каждому молчать?
   Зайончковский солидно подтвердил:
   – Верно! Стоит, понимаешь, видать, ни бе ни ме.
   – Да он сам из кузнецов, – вмешался Слижюс. – А что кузня наша допотопная, так кто же этого не знает.
   Тут кузнецы напустились на него хором.
   – Кузня – это кузня, – проворчал Виткус.
   Нарбутас запальчиво вскричал:
   – Ты, стружкогон, ты нас с токарным не равняй!
   – Свободная ковка – это что? Рука и глаз. Вот наши механизмы, – степенно заметил Зайончковский.
   Копытов замахал руками.
   – Ты, Антанас, говоришь это просто из озорства. Но вы мужчины, Стефан и Иозас, вам совсем не к лицу такие, понимаешь, речи. Не мальчики, слава богу.
   – А Антанас что – мальчик? – недовольно сказал Виткус.
   Копытов, нахмурившись, уставился на Нарбутаса и заключил уверенно:
   – Все-таки немножко мальчик, чтоб меня разорвало!
   Все засмеялись. А громче всех Нарбутас. Слова Копытова были ему приятны.
   – Интересно, Антанас, как ты вывернешься с этой лопаткой? – спросил Слижюс. – Она хоть и маленькая, но ведь кривизна там чертова. А министр, учти, мужик въедливый. Вдруг спросит?
   Нарбутас засмеялся и ничего не ответил.
   Вмешался Стефан. Он пожал своими дюжими плечами и сказал веско:
   – Знаешь что, Костас, мы твоих станков не касаемся, так и ты бы в наше хозяйство не совался.
   Он посмотрел на Нарбутаса, ожидая от него признательности за поддержку.
   Но тот насмешливо сощурился и сказал:
   – А из тебя, Стефан, нет-нет да выглянет хозяйчик. Слижюс поспешил прервать разговор, который угрожал принять острый характер.
   – Ладно, мужчины, сегодня обо всем договоримся. Слышишь, Стефан, приходи к двум. Соберемся во дворе. Всего разговору на полчаса.
   Нарбутас успокоил Слижюса;
   – Придем. Все придем.
 
   В одном из закоулков заводского двора стояли скамьи и вбитый в землю большой стол. Двое ребят из сборочного цеха играли в настольный теннис. В стороне плотник строгал сосновую доску. Увидев приближающегося Нарбутаса, ребята обрадовались.
   – Дядя Антанас, посудите нас!
   – Нельзя, ребята. А ну снимайте вашу декорацию. Видите, люди пришли.
   – А нам можно послушать?
   Слижюс объявил:
   – Все свободные рабочие могут присутствовать на заседании представителей цехкомов. Дело общее, касается всех.
   Когда все расселись, Слижюс сказал:
   – Товарищи! Повестка у нас простая. Один вопрос. Сегодня нас посетил министр. Многие слышали его критику кузнечного цеха. Какие выводы? Кузня действительно остается позорным пятном на нашем предприятии.
   На скамьях, занятых кузнецами, послышался глухой ропот.
   Слижюс поднял руку успокаивающим жестом.
   – Тихо, кузнецы! Вы же сами называете нас, токарей, стружкогонами. Правильно! Мы и есть стружкого-ны. Вы знаете, что вот месяц еще не закончен, а наш цех отправил уже полтораста тонн лома. И почти весь он – стальная стружка. Чувствуете?
   Виткус сокрушенно покачал головой и что-то зашептал.
   – Значит, выходит так, – продолжал Слижюс, – что наши товарищи сталевары заняты главным образом производством лома. Это же получается пол»ое безобразие!
   Заговорили все враз.
   Копытов вскричал:
   – Видали, нам привезли для новой кузни прессы и молоты – прямо богатыри! Когда они задышат…
   – Твои богатыри, – прервал его Нарбутас презрительно, – пока что валяются во дворе.
   – Вот именно! – поддакивал Зайончковский. – А чем план выполнять? Увлеклись мы… План завышен. Надо просить министерство пересмотреть…
   Слижюс, пристально взглянув на Стефана, продолжал:
   – Вот я сейчас вытачиваю болты. Знаете, во сколько нам сейчас обходится болт? Около полутора рублей! А высадить его в кузне обошлось бы в одиннадцать копеек! А ты еще споришь, Антанас!
   – Да не спорю я, – с досадой сказал Нарбутас – Но ведь новая кузня – это покуда мечта.
   Он простер руку. Все повернулись в сторону стройки. По-прежнему это был пустырь, окруженный невысокими стенами. В желтой осенней траве спал дремучим сном пневматический молот, покрытый рогожей. Все было так, как в начале лета, если не считать того, что под одной из стен выросла внушительная груда ящиков с деталями кузнечного оборудования.
   Плотник дернул Копытова за рукав.
   – Когда же новая кузня будет достроена?
   – Что-то мне сегодня об этом не докладывали, – ответил Копытов, подмигнув стоявшему рядом с ним Нарбутасу.
   Плотник покачал головой и вернулся к своей доске. Снова раздался добрый визг рубанка и полетели на землю опрятные сосновые стружки, иногда с янтарными слезками смолы.
   Собрание затянулось. Пошел дождик. В пылу споров никто не обратил на него внимания. Нарбутас с жадностью вдыхал влажный воздух. Дальние холмы на горизонте, такие явственные в солнечный день, сейчас едва видны были сквозь дымку тумана.
   Слижюс перестал сдерживаться. Он обрушился на кузнецов:
   – У вас в кузне определенно отсталые настроения. Об этом надо прямо сказать. Именно вы, кузнецы, давно должны были драться за срочный пуск кузни, а не ждать, пока приедет высокое начальство, и хныкать ему в жилетку. Дожили до того, что наш лучший кузнец Нарбутас бахвалился огульным выполнением плана по количеству. Мало того, он берет на себя в присутствии министра явно невыполнимое обязательство. Недостойно это тебя, Антанас! Что, ты со мной не согласен?
   – Я скажу, – спокойно ответил Нарбутас.
   – Копытов занимается, понимаешь, фантазиями о каких-то будущих заводах, – продолжал Слижюс, – а того, что под носом, не видит. Так, как, Саша. А Зайончковский договорился до того, что требует снижения плана. Стыд!
   – Ты меня не понял, товарищ Слижюс, – сказал Стефан, с глубокой укоризной глядя на Слижюса, – я хотел только сказать, что некоторые работы, ну, например, штучные или там малосерийные, все ж таки выгоднее делать на токарном станке, чем штамповать в кузне. Верно ведь?
   Дождь усилился. Кто-то крикнул ее смехом:
   – Холодный душ сейчас не помешает! Люди стали расходиться.
   – Стойте! – крикнул Нарбутас.
   В голосе его была такая властность, что все остановились. Он стоял, опершись кулаками о стел, маленький, быстроглазый, все еще стройный по-юношески. Убедившись, что люди готовы слушать его, он сказал:
   – Слижюс прав. Кроет нас за дело. Что это такое в самом деле? Половину своего металла мы ухаем в лом! А в это время валяется под дождем миллионное оборудование для новой кузни. Довольно разговорчиков, товарищи! Давайте всем заводом двигать стройку. А заводилами будем мы, кузнецы. Надо нажать на все кнопки, в Москву написать, поднять шум в министерстве, пробрать в газете! Сделаем, одним словом! А если Антанас Нарбутас говорит: «Сделаем!» – то так оно и будет!
   Люди захлопали. Нарбутас не сдержал довольной улыбки. Его по-детски тешили внешние приметы успеха.
   Ему захотелось продолжать свою речь, вызывать новые аплодисменты, но Зайончковский посмотрел на часы, сделал озабоченное лицо и крикнул:
   – Вторая смена, пора в кузню!
   В кузне Нарбутас сразу принялся за работу над лопаткой. Она была совсем небольшая, вся трудность заключалась в ее причудливом изгибе. Воодушевленный похвалами, Нарбутас был в тот день сверх обычного деятелен, радостно подвижен, удачлив в работе. Лопатка давалась ему легко.
   А незадолго до обеденного перерыва, расплющив тяжким, как обвал, ударом раскаленный стальной брус, старый кузнец вдруг вскрикнул, схватился за грудь и упал.
   Его отвезли в больницу.
   Там он пролежал пластом двадцать девять дней.
   Когда он вышел из больницы, с каштанов падали листья и ветер гнал вдоль обочин их желтые шуршащие потоки.
   Нарбутас поплотнее запахнул пальто и пошел против ветра, словно бодая его своей упрямой, по-бычьи на* клоненной головой.
   В тот же день друзья собрались у Нарбутаса.
   Он жил в гористой части города. Отсюда хорошо видны были далекие заречные холмы. Лесистые склоны нежно багровели под заходящим солнцем. Ветер унялся, спускались тихие смугло-золотые сумерки. В раскрытые окна заплывали паутинки, и даже здесь, в комнате, чувствовалась пронзительно сладкая прель осени.
   Нарбутас оглушительно острил, рассказывал невероятные байки о больнице, чрезмерно часто наливал пиво. Да и другие были шумливы. Но в этом веселье было что-то напряженное: шутки натянуты, смех преувеличенно громок. Казалось, гости знают какую-то горькую правду, о которой они избегают говорить.
   Один Губерт чувствовал себя безмятежно. Он был впервые у Нарбутаса и считал это большой честью для себя. С почтительным восторгом юноша созерцал обиталище своего божества: диковинную палку-топорик, привезенную кузнецом из поездки в Ужгород, знаменитый бюст Гоголя-Виткуса, маленькую чугунную модель наковальни, некогда отлитую искусными руками Нарбутаса, боксерские перчатки, пылившиеся в углу, и всякую другую любопытную всячину, накопившуюся за долгую жизнь кузнеца.
   Губерт удивился обилию книг – целых два шкафчика и еще этажерка. Такую библиотеку, по мнению юноши, можно было встретить только у ученого. По живости своего характера старый кузнец интересовался всем на свете – от истории античного Рима до способов приготовления домашнего кваса. Книги были расставлены по отделам, а внутри отделов – по алфавиту. Нарбутас любил порядок во всем.
   Слнжюс меж тем говорил с несколько неестественным оживлением:
   – Смотрю я на эту фотографию, Антанас, и берет меня удивление. Лет тридцать тому, а? Гляньте, мужчины, человек как будто сегодня снимался.
   Все подхватили с вялым воодушевлением:
   – Как вылитый!
   – Чтоб тебя разорвало, Антанас, почему ты не стареешь?
   – Даже волос, смотри, не поседел…
   Губерт взглянул на старого кузнеца. Седины-то у него, положим, вдоволь. Но дело не в этом. И даже не в тел, что на лице его обозначились какие-то отвислости, вмятины, оползни, вроде как на этом старом, прохудившемся чемодане, что валяется в углу. Нет, другое поражает: Нарбутас работает под когдатошнего себя, Но как ни ярится он, как ни сверкает глазами, гудит, машет рукой, а того Нарбутаса все же полностью не получается. Что-то взвинченное, жалкое в этих усилиях остаться самим собой…
   Встретившись глазами с кузнецом, Губерт поспешно отвернулся. По лицу Нарбутаса нельзя было понять, заметил ли он сострадание в глазах своего подручного.
   Старик забарабанил пальцем по столу и сказал хмуро:
   – Ну, а ты, Губерт, за это время не разболтался? Смотри, завтра начнем с тобой наворачивать по-старому.
   Губерт радостно воскликнул:
   – Значит, вы все-таки придете в кузню, дядя Антанас?
   Нарбутас взвихрился:
   – То есть как это «все-таки»?!
   Он подозрительно оглядел товарищей.
   Губерт испуганно залепетал:
   – Да нет… Я думал…
   – Что ты думал? – грозно гудел Нарбутас, до красноты наливаясь гневом.
   Он срывал на юноше раздражение за весь этот нескладный вечер.
   – Что ты привязался к парню? – вступился Зайончковский. – Парень думал, что ты не вернешься в кузню. Что ж тут такого?…
   Прежде чем рассвирепевший кузнец успел ответить, в разговор стремительно вломился Слижюс:
   – Это кто такой «не вернется»? Как даже думать так можно! Кто ж отпустит с производства нашего лучшего кузнеца? Мы его поставим на техконтроль, и он там покажет такой класс!
   На техконтроль?! Губерт подумал, что он ослышался. В наступившей тишине раздался негромкий голос Нарбутаса:
   – Что, и приказ уже подписан?
   – Ты за приказ не беспокойся, – сказал Копытов уверенно, – главное, утрясли мы все с дирекцией.
   Нарбутас все тем же голосом, таким непривычно кротким, что Губерту сделалось страшно, продолжал:
   – Может, дирекция меня еще отхожие места чистить поставит? Дерьмо выносить за вами?
   Он вскочил, опрокидывая стул, и заорал яростно:
   – На техконтроль! Меня! На место девчонки!
   – Ну, ну, успокойся, тебе волноваться – смерть, – сказал Зайончковский.
   – Чудак человек, тебе же условия создают, а ты… – бормотал Виткус.
   – У тебя же был инфаркт, пойми ты, Антанас, – умоляюще сказал Копытов.
   – Ну и был. Ну и что? – пробормотал он.
   Он приложил руку к сердцу и заговорил со страстной убедительностью:
   – Так все же там зажило, мужчины! А с сосудами этими сердечными дело, в общем, такое же примерно, как с железными балками или трубами: после сварки треснувшее место становится еще крепче, чем было раньше, вы же знаете. – Жалобно поглядывая на друзей, он гулко ударил себя в грудь, словно для того, чтобы показать, как она еще крепка.
   – Так-то оно так, – заметил Зайончковский. – Да ведь у тебя сердечные трубы того… проржавели…
   – А ну тебя, Стефан! – перебил его сердито Слижюс.
   – А я, Костас, простой человек, – сказал Зайончковский, поигрывая четками. – У меня, знаешь, что на уме, то и на языке.
   – Давайте споем, мужчины, – предложил Виткус, чтобы прекратить неприятный разговор.
   Они затянули: «Мы кузнецы, куем земное счастье». Это была любимая песня Нарбутаса. Но сейчас она не тешила его. Он слышал в ней что-то надоедливо поучающее, как будто это была не песня, а доклад о пользе бодрости. А бодрость не приходила…
   Когда они прощались, Нарбутас сказал Слижюсу:
   – Спасибо тебе, секретарь, за веселые поминки.
   Растерявшийся Слижюс промолчал.
   На улице он обрушился на Зайончковского:
   – Кто тебя за язык тянул? Что это за разговорчики о сердечных трубах и тому подобная ересь! Нарочно это или ты в самом деле такая дубина?!
   Зайончковский пожал плечами.
   – А зачем он ерепенится, зачем лезет в молодые? Если он сам не понимает, что он уже старый свистун…
   – А ты кто? Подумаешь, комсомолец! Еще вопрос, кто из вас старше.
   – Старше я. Но я другое дело, – самодовольно сказал Зайончковский. – Из меня молодость выходит долго, незаметно, по капле. А из него выскочила вся вдруг.
   Он помолчал и сказал:
   – Антанаса нельзя в техконтроль. Слижюс откликнулся сердито:
   – Да уж теперь ясно, что его туда трактором не затянешь.
   – И слава богу, а то ведь с Антанасом в техконтроле мы все горим. Представляете?
   И так как все смотрели на Стефана с недоумением, он пояснил:
   – Крюки-то наши хоть и прочные, но ведь за красотой мы, как Антанас, не гоняемся. Зачем крюку красота?
   – Крюк есть крюк, – подтвердил Виткус.
   – Я и говорю, – продолжал Зайончковский. – Вот он и загонит все наши крюки во второй сорт. Этак плана никогда не выполнить.
   – Да ты не паникуй, – перебил его Копытов. – Не придет он.
   – Придет, – уныло сказал Слижюс. – Придет, но только не в техконтроль. Что, ты Антанаса не знаешь? Он за молот схватится. Разве его удержишь?…
 
   Но Нарбутас не пришел.
   Губерт наткнулся на него в коридоре заводоуправления. Старый кузнец стоял у стены, уставившись глазами в только что вывешенный приказ. Видимо, он перечитывал его снова и снова.
   Юноша приблизился и прочел из-за плеча Нарбутаса: «…освободить от работы в связи с выходом на пенсию. За многолетний честный, плодотворный труд дирекция объявляет тов. А. Нарбутасу благодарность и премирует его трехмесячным…»
   Губерт обрадованно улыбнулся и только собирался поздравить своего бывшего мастера, как тот повернулся. Юноша отпрянул к стене. Лицо Нарбутаса было таким страшным, что Губерт не решился заговорить с ним.
   Кузнец гневно глянул на Губерта, пробормотал что-то невнятное и зашагал по коридору своей походкой решительного мальчика.
   В этот день его видели в приемной директора, в завкоме, в бухгалтерии. Но в старую кузню он так и не пришел.
 
   Тщетно друзья пытались увидеть Нарбутаса. Комната его всегда была заперта на ключ. Иногда ясно было, что он дома, но притворяется отсутствующим.
   Он не хотел никого видеть. Он погружался в старость. И делал это с такой же страстностью, с какой делал все в жизни.
   Многочисленных знакомых своих он избегал потому, что считал, что они равнодушны к нему, а немногих близких друзей – потому, что не хотел, чтобы его жалели. Ему неприятно было видеть стариков: они напоминали ему его самого. А от молодых он отворачивался потому, что завидовал им.
   А вместе с тем его живая, общительная натура страдала от одиночества. Подолгу сидел Нарбутас у окна и смотрел на уличную толпу. Наступала ночь. Он не зажигал света. Он жадно вслушивался в шум большого города.
   Почувствовав голод, он забегал в столовку и, не глядя ни на кого, наскоро закусывал. Первое время по привычке он захаживал в парикмахерскую. Но зрелище собственного лица причиняло ему страдания. Он стал бриться дома на ощупь. «Старая шкура», – с отвращением думал он, разглядывая слежавшиеся складки на лице. А вскоре и вовсе перестал бриться.
   Единственное место, куда он начал иногда заглядывать, – это поликлиника.
   Ему полюбился доктор Бражюнас, высокий, застенчивый, совсем еще молодой, недавно с институтской скамьи. Несмотря на свою молодость, он прославился несколькими удачными исцелениями тяжелобольных. Нарбутаса подкупила горячность, с какой доктор Бражюнас принялся за его лечение. Молодой врач, по-видимому, жалел кузнеца и загорелся страстным желанием вернуть ему утраченную мощь.
   – Заново построить вас нельзя, – объяснял он кузнецу, – но реставрировать можно. А вы знаете, что реставрированные дома подчас крепче новых.
   Бражюнас применял к Нарбутасу различные методы лечения.
   – Я хочу атаковать вашу болезнь отовсюду, – говорил он.
   В исстрадавшееся сердце кузнеца влилась волна надежды. Под влиянием молодого врача он уже не относился к медицине с презрительной насмешливостью, как когда-то. Электрокардиограммы и рентгеновские снимки, анализы крови и мочи, исследования желудочного сока и не только процедуры, но даже самые названия их, звонкие, магические, – дарсонваль, соллюкс – внушали ему теперь уважение и веру.
   Аккуратно, как прежде на работу, ходил теперь кузнец в поликлинику. Послушно ложился он под быстрые ладони массажиста, погружался в радоновые ванны, распластывался под шипящим феерическим светом кварцевых ламп. За полчаса до еды он почтительно глотал какой-то ультрасовременный препарат, а спустя десять минут после еды благоговейно вливал в себя ложку какой-то еще более сногсшибательно модной микстуры. Со старческим педантизмом следил он за тем, чтобы не просрочить ни секунды, Единственно, за что Нарбутас иногда мягко корил медицину, это за то, что она так непостоянна в своих привязанностях и нередко объявляет смертельным то, что только накануне считала спасительным. И наоборот.
   Изредка среди пациентов появлялись молодые. Нарбутас смотрел на них издали с тайным удовлетворением. Но не подходил к ним. Он, который еще недавно не отделял себя от молодых, сейчас стеснялся их, как ребенок стесняется взрослых. Ибо он был убежден, что есть какая-то врожденная мудрость молодых, гораздо более глубокая и ценная, чем пресловутый опыт стариков.
   Он делал исключение только для врачей. Он считал, что у медиков нет возраста, как нет у них и пола.
   Но больше всего он скорбел сейчас не о минувшей молодости, а о пролетевших средних годах, наполненных спокойной силой и таких долгих, что казалось – они никогда не кончатся, – об этой обширной и прекрасной вершине холма, лишенной, правда, взлетов юности, но и свободной от ее падений.
   Несмотря на усердное лечение, кузнецу казалось, что ему становится все хуже. В руках, на вид еще таких сильных, появилось какое-то странное томление. То же и в ногах. Посреди ночи он вдруг просыпался и тревожно прислушивался к биению сердца. Начиналась одышка. «Это у меня от страха», – старался он утешить себя. Он распахивал окно и садился на подоконник. Бесконечный океан воздуха омывал Нарбутаса, а ему удавалось зачерпнуть из него только крошечные глоточки. В полузабытьи чудилось кузнецу, что он лежит на берегу реки и не может дотянуться до воды иссохшими от жажды губами.
   Кое-как досиживал он до утра и бежал в поликлинику. В ожидании врача он примыкал к небольшой компании, где всегда кипел возбужденный разговор. То были, как и он, неутомимые пациенты поликлиники, ее, так сказать, гвардия, старые волки инфарктов и инсультов, гроза врачей и медсестер. Они вечно судачили о своих болезнях, о причудах врачей, о новых чудодейственных лекарствах.
   Нарбутас почти и не слушал их. Он нетерпеливо дожидался удобного момента, чтобы врезаться в разговор. С недавнего времени он вообще предпочитал говорить, а не слушать. Он считал, что он уже достаточно наслушался за свою долгую жизнь. И он говорил, говорил длинно, торопливо, точно боясь, что остатка жизни ему не хватит, чтобы рассказать все, что ему хотелось.
   Так в кузнеца вползла старость исподволь, подло, и он не замечал, что уходит все дальше от прежнего Анта-наса Нарбутаса. Все ему теперь быстро приедалось, все вокруг выцветало, становилось тусклым, скучным. Постепенно он начал остывать и к медицине. Изредка, по привычке, он заходил к доктору Бражюнасу и, невнимательно выслушав его советы, уходил. Такой аккуратный когда-то, чистюля, щеголь, он перестал следить за своей внешностью. Ему лень было переодеваться. Бессменный костюм его покрывался пятнами. Когда на одном башмаке порвался шнурок, Нарбутас заменил его веровоч-кой.
   Однажды доктор Бражюнас мягко намекнул кузнецу, что надо бы почаще менять белье. После этого Нарбутас перестал ходить в поликлинику. Он окончательно охладел к медицине, которая оказалась не в силах вернуть ему молодость. Теперь он подолгу лежал на кровати и предавался воспоминаниям. Но работа памяти тоже утомляла его. Да и воображение уже не имело прежнего огня. Это были какие-то серые, полустертые видения… Он забывался в тревожном сне.