Слепцов В.. Трудное время

   - Вы что там ворчите? - спросил его через перегородку Рязанов.
   Он пил чай у себя в комнате.
   - Да помилуйте, это просто беда. Прачка белья не стирает, - нечего надеть. Вот извольте, - говорил Иван Степаныч, входя к Рязанову. - Мое почтение! Вот не угодно ли полюбоваться, другую неделю ношу рубашку. На что это похоже? Ну, добро бы зимой, а то ведь, посудите сами, лето: тоже ведь живой человек, - потеешь. Черт их возьми, - говорил он, бегая по комнате. Прачка! А? Сволочь! Вы видали ее?
   - Нет, не видал.
   - Вы поглядите! Из Москвы привезли. Так вот мразь самая несчастная, а тоже поди... Небось тоже ведь думает о себе: я женским трудом занимаюсь. А? Кальцоны мои стирает, а сама думает... А? Женским трудом... Хх?
   Рязанов улыбнулся.
   - Не хотите ли чаю? - спросил он.
   - Я не пью. Мне вредно. Вон еще школу заводить... Ах, ты! Наведут сюда... Вшей-то что будет! А? Нет, теперь все еще ничего, а поглядели бы вы прежде, как только женился, - вот гуманничали-то! По три дня без обеда сидели от этого от гуманства. Людишки эти до такой степени испьянствовались... Нагнется вот эдак сапоги взять, да тут же и... И сблюет. Вонь по всему дому. Господи! Всякий день драки. Это у вас какая книжка? Занимательная?
   - Послушайте, - не отвечая, сказал ему Рязанов,  - Вы зачем собаку бьете?
   - Как зачем? Нельзя. Я ей говорю: Танкред, сотe 1, а она не слушается, сотe, расподлая твоя душа! - она сейчас хвост поджала, марш под анбар. Вот ведь подлая какая. Как же ее не бить?
   - Нет, вы не бейте! Нынче новая мода пошла, - собак не бить.
   - Да это вы про собачье гуманство-то. Знаю. Это все пустяки. Ежели ее не бить, так она, дьявол, и поноски подавать не будет.
   - Будет.
   - Да это вы, должно быть, аглицкого видели, понтера. Они, черти, так уж и родятся с поноской; хвост у него сейчас вот! Природная стойка. Мать сосет, а сам стойку делает.
   - Какая природная! Дворняжка простая, - знаете, бывают лохматые такие.
   - Ну?
   - Сам видел.
   - Ей-богу?
   - Ей-богу.
   - И подает?
   - И пляшет, и поноску подает, и умирает. Что угодно.
   - И умирает? Ах, пес ее возьми! Это занимательно. Как же так это, расскажите!
   - Самая простая штука: есть не дают; а до тех пор не дают, пока не сделает. Проморят ее голодом, потом возьмут вот так палку, а здесь кусочек положат, - сотe! Вот она глядит, глядит... Делать нечего, перепрыгнет; а тут ей и дадут кусочек. И таким манером до трех раз, - потом уж и без кусочка будет прыгать.
   - Н-да. Вот что, - обдумывая, говорил Иван Степаныч,  - А это в самом деле, должно быть, правда.
   - Истинная правда.
   Рязанов, напившись чаю, пошел в дом; он застал Марью Николавну в кабинете за работою: она сидела на полу, вся в пыли, обложенная книгами. Он остановился в дверях и спросил:
   - Александра Васильича нет?
   - Он сейчас придет, - весело ответила она. - Здравствуйте!
   Она протянула было ему руку, но вдруг спохватилась.
   - Ах, нет; не могу вам дать руки, - смеясь, говорила она, - видите, какая чистенькая!
   - Ну, все равно, - сказал Рязанов и сел на диван.
   Марья Николавна перебирала разложенные на полу книги, торопливо перелистывала их и некоторые откладывала в сторону. В комнате было жарко, мухи лезли ей в лицо, в рот; она наскоро отмахивалась от них, ни на минуту, впрочем, не переставая разбирать книги. Пришел повар за сахаром, - она не глядя отдала ему ключи и опять с тем же напряженным вниманием принялась за работу. Рязанов поднял с полу первую попавшуюся книгу и развернул: это была книжка "Библиотеки для чтения" 45 года 2; он ее положил и взял другую: "Отечественные записки" 52-го 3. Пересмотрев еще десяток, он успокоился; взял лежавшую на столе газету и стал читать.
   - Вы читали эти книги? - спросила его Марья Николавна.
   - Читал. А что-с?
   - Я прежде тоже их читала, а теперь вот начала было искать, да все как-то не могу добиться настоящего толку.
   - Какого же вам толку?
   - Мне, видите ли, хотелось прочесть как можно больше о народном образовании.
   - А! Вам на что же?
   - Да чтобы учить.
   - Да! Это школу-то? Ну, так вы напрасно только руки марали: здесь этого вы не найдете.
   - Нет, я уж нашла несколько статей и отобрала. Вот видите?
   Рязанов взял поданные ему книжки журналов, конца пятидесятых годов.
   - Что ж вы тут нашли, журнальные статьи-то?
   Марья Николавна стояла перед ним и ждала чего-то.
   - Журнальные статьи нашли, - повторил Рязанов.
   - Ну, да, статьи о народном образовании. Вот одна, - раз; вот другая, Видите? Вот эта тоже о народных школах. Да тут их много; а как же вы говорите, что нет?
   - Я вовсе не о том говорю. Разумеется, есть тут всякие статьи: и о народном образовании должны быть; да только написано-то в них совсем не то, что вам нужно.
   Марья Николавна, держа книги в руках, в недоумении смотрела на Рязанова.
   - Послушайте, я не понимаю, что вы сказали. Как, вы говорите, не то написано?
   - Не то-с, - ответил Рязанов.
   - Вы ведь небось по заглавиям ищете?
   - Разумеется, по заглавиям. А то как же еще?
   - Ну, никогда ничего и не найдете. Мало ли я какое заглавие придумаю. Это ничего не значит.
   - Как ничего не значит?
   - Понимаете, это все равно вот, что вывески такие бывают, вот написано: "Русская правда" или "Белый лебедь", - ну, вы и пойдете белого лебедя искать? А там кабак. Для того чтобы читать эти книжки и понимать, нужен большой навык, - вставая, продолжал Рязанов. - На свежую голову, ежели взять ее в руки, так и в самом деле белые лебеди представятся: и школы, и суды, и конституции, и проституции, и Великая х[артия] в[ольностей] 4, и черт знает что... А как приглядишься к этому делу, - ну, и видишь, что все это... Продажа на вынос.
   Рязанов хотел уйти.
   - Нет, постойте, - говорила Марья Николавна, загораживая ему дорогу. Вы мне скажите прежде, что же тут о школах-то написано?
   Рязанов сел опять на диван.
   - Какие там школы? Тут дело идет о предмете более близком. Школа! Это опечатка. Везде, где написано "школа", следует читать шкура. Вон там один пишет: трудно, говорит, очень нам обезопасить наши школы; он хотел сказать: наши шкуры, а другой говорит: хорошо бы, говорит, выделать их на манер заграничных, чтобы они не портились от разных влияний. Видите? А третий говорит: ладаном, говорит, почаще окуривать, ладаном. На себе, говорит, испытал - первое средство. Это все о шкурах. Ну, а публика, разумеется, так как она очень умна, то этого не понимает и думает, что в самом деле разговор идет о легчайшем способе обучения грамоте. Конечно, ей следует внушать, чтобы понимала.
   Марья Николавна, закусив губы и сдвинув брови, стояла у стола напротив Рязанова и невольно следила глазами за движением его рук: он медленно, но крепко свертывал в трубку какую-то книжку.
   - Как же это так, - спросила она,  - ведь это значит - все неправда?
   Лицо ее вдруг вспыхнуло.
   - Что неправда?
   - Да вообще все, что печатается?
   Рязанов улыбнулся.
   - Что же вы улыбаетесь? Вы скажите, неправда это все? Я уж буду знать по крайней мере.
   - Нет, оно, пожалуй, кое-что и правда, да только...
   - Что только?
   - Только надо уметь читать.
   - А зачем же так пишут, что нужно еще голову ломать?
   - Да что ж делать? - привыкли.
   - И вы так же пишете?
   - И я так же пишу. Какой же бы я был писатель, если бы я так и валял все, что в голову придет. Этак всякий лавочник сумеет написать. Свет-то, видите ли, так уж устроен, - говорил Рязанов, вырезывая из бумаги какие-то городочки,  - что когда у человека болит живот, то обыкновенно об этом умалчивают: не принято. По-видимому, что ж тут такого? Самое естественное дело, однако не принято говорить о страдании брюшных органов, и кончено. Светские обычаи требуют, чтобы больной в этом случае не объявлял о своем недуге публично. Голова болит - можно сказать, и нога болит, можно сказать, даже бок болит - хоть в присутствии высоких особ можно сказать; а живот болит - нельзя: сейчас выведут. Вот подите же! И ничего не сделаешь: светские обычаи требуют от вас, чтобы в то время, когда у вас болит живот, чтобы Вы беспечно предавались разным забавам и говорили комплименты; а не можете, ну, сидите дома и скажите, что у вас нервная атака.
   - Как это нелепо!
   - Вы полагаете? Нет-с, позвольте! Светские обычаи вовсе не так бессмысленны, как вам кажется. Они основаны на глубоком изучении натуры человеческой; а натура эта такова, что ежели позволить человеку говорить о боли в животе, тогда только и разговору будет, что об одних кишках. Что же тут хорошего, согласитесь сами! А, главное, этим дело ограничиться не может; сейчас пойдут рассуждения, - как, отчего, почему болит? Что ты делал, да что ты ел? Не объелся ли? Не надорвался ли с натуги? А что ты такое поднимал? Да кто тебя заставлял? Почему ты не позвал другого и не велел ему поднять? - И рад бы велеть, да не слушается. - Почему не слушается? - Денег нет. - Отчего у тебя денег нет? - Беден. - По какому случаю беден? Почему же вот он не беден? Да тут в такую трущобу заберешься, что и не вылезешь.
   Марья Николавна задумалась и, как стояла у стола, так и осталась неподвижною, с книгами в руках. Наконец она вздохнула, положила книги на стол и сказала как будто про себя:
   - Почему я никогда прежде об этом не думала? - и потом прибавила: послушайте, однако это ужасно гадко - эти приличия.
   - Чем же гадко? Цель их стоит в том, чтобы устранить всякие неприятные, докучные разговоры и сделать жизнь нашу легким и веселым препровождением времени.
   - Да я этого вовсе не желаю, - запальчиво сказала Марья Николавна.
   - А! Ну, это другое дело. Так уж вы так и объявите, что я, мол, этого не желаю.
   Марья Николавна наморщила брови.
   - Вы, кажется, смеетесь надо мной?
   - А зачем же вы вздор говорите?
   - Я не буду вздор говорить.
   - Тогда и я не буду смеяться.
   Она улыбнулась и начала перелистывать лежавшие на столе "Отечественные записки".
   - Скажите, пожалуйста, - заговорила она, положив руку на книгу,  - что же вы-то здесь видите?
   - В этих книжках-то? - спросил Рязанов и, подумав, отвечал:
   - Вижу я битву на Куликовом поле, слышу стук мечей, конское ржание и стоны умирающих.
   "Инде татаре теснят россиян, инде россиянин теснит татари на..." а еще больше того вижу подвигов гражданской глупости, свойственной мирным россиянам.
   - И после этого вы сами можете писать?
   - А почему ж мне не писать?
   - После того, что вы говорите?
   - После этого-то и можно; а если бы ничего этого не было, тогда и писать было бы незачем.
   Она молча постояла еще не сколько минут, потом вдруг весело сказала, показывая на груды валявшихся на полу книг:
   - Ну, так давайте же убитых-то подбирать!
   - Это можно.
   И они оба принялись укладывать книги в шкаф.
   В это время вошел Щетинин.
   - Что это вы тут делаете?
   - Тризну справляем, - ответил Рязанов, нагибаясь над книгами.
   - Вот что! А я вот с живыми-то никак не справлюсь, - говорил он, отпирая письменный стол.
   - С живыми труднее, - заметил Рязанов.
   - Просто беда. Отпросились в город на ярмарку, да вот другой день не являются. Одного милого человека приказчик послал за покупками... Тоже и приказчик хорош! Знает, что пьющий человек, нет, дал ему денег, а он вот сейчас только вернулся, пьяный-распьяный; ну и, разумеется, ни денег, ни покупок. Черт его знает, где он там шлялся. Поди вон добейся от него: он лыка не вяжет. Что это за гадость, - говорил Щетинин, роясь в столе.
   - Ну, как же теперь быть? - спросил Рязанов.
   - Да! Как быть? Нет, скажи-ка ты теперь, как быть! Ты вот все говоришь...
   - Что я говорю?
   - Да вот... Что там взыскивать не нужно, то да сё.
   - То да сё, положим, это я мог сказать; а когда же я тебе говорил, что взыскивать не нужно?
   - Ну, да, разумеется, - неохотно ответил Щетинин.
   - Когда же это было?
   - Да что тут - когда? Вообще...
   - Нет, послушай, скажи, пожалуйста, зачем ты вообще делаешь на меня ложные показания? Ведь тут, брат, свидетели есть: Марья Николавна налицо.
   - Вот еще нашел свидетеля, - полушутя ответил Щетинин.
   Марья Николавна, в это время уставлявшая книги, вдруг оглянулась, опустила руку, пристально посмотрела на мужа; но, ничего не сказав, опять принялась за книги. Щетинин не заметил этого движения, он повернулся на стуле лицом к Рязанову и продолжал:
   - Нет, вот скажи-ка в самом деле, что тут делать, как поступить?
   - Это с милым человеком-то?
   - Да, с милым человеком. Вот ему доверили деньги, а он их пропил.
   - Да ведь я тебе, кажется, говорил уж один раз?
   - Ты говорил, там, к становому... Это что!
   - Как, это что? Стало быть, ты находишь законное возмездие неудовлетворительным?
   - Нахожу.
   - Ну, так сам выдумай какое-нибудь. Что же ты меня-то спрашиваешь?
   - Я хочу знать твое мнение.
   - Оно тебе ни на что не нужно. Дело идет о том, как отомстить человеку за личную обиду, так зачем же тут еще посторонние советы? Ведь ты ему доверял, он твоего доверия не оправдал, ты обижен, а не я. Я к нему ничего не чувствую. Хоть бы он тебя самого, со всей твоей усадьбою, со всеми угодьями и с пустошами пропил, - мне какое дело?
   - Ты представь себя на моем месте!
   - Да я и представлять не хочу. На что это нужно? Я никогда в таком положении не буду, а если бы и могло это случиться, так почем я знаю, как бы я тогда поступил. Я, может быть, этого милого человека на кол бы посадил, а может ограничился бы тем, что вышиб бы ему только два зуба, а может быть еще сто рублей награждения дал бы ему за это.
   - Нет, это все не то. Ты представь себе, что с тобой теперь вот, в настоящую минуту, как поступили.
   - Я не понимаю, зачем тебе понадобились эти представления - они ровно ничего не объяснят. Ну, представь ты себе, что тебя в настоящую минуту кто-нибудь медом вымазал! Что бы ты сделал? Представь, что тебя колесом переехали! Представляй, сколько хочешь, что же из этого выйдет?..
   - Я одного только понять не могу... - не слушая, говорил между тем Щетинин, ни к кому не обращаясь.
   - Чего ты не можешь понять? - спросил Рязанов.
   - Не понимаю, почему не сказать прямо. Если бы он мне сказал: я еду на ярмарку, я хочу пьянствовать. Я бы ему, не говоря ни слова, целковый в руки, - ступай, батюшка! Ну, что ж, праздник, понятное дело, человек работал целый год, трудился, - почему ж ему не выпить, не повеселиться на ярмарке? Разве это преступление? Об одном прошу только - скажи прямо! Нет, обманом, видишь ли, лучше. "Помилуйте, я, гворит, теперь закаялся, капли в рот не беру". Согласись, что это подло!
   - Что подло, закаиваться?
   - Нет, обманывать.
   - Соглашаюсь, что вообще, в принципе, обманывать подло.
   - Ну, вот. Я только об этом и говорю. Скажи прямо!..
   - Да. Я вот буду к тебе в карты смотреть, - это ничего; а ты ко мне не смотри, - это подло. А то я, пожалуй, и смотреть не буду: скажи прямо, какие у тебя карты! Это прелестно.
   - Совсем не то. Играть, так, по-моему, играть на чести.
   - Я не знаю, зачем ты тут такие слова употребляешь. На чести! Враг всегда поступает подло; и чем подлее, тем больше ему чести.
   - Ну, нет, брат. Я не желаю придерживаться таких правил.
   - А с твоими правилами главнокомандующим сделать бы тебя. Интересно! Отдал бы ты, например, по армии приказ: ночью напасть на неприятельский лагерь; но ведь это подло? На спящих нападать! Стало быть, нужно послать адъютанта сказать: эй, вы, берегитесь! Сегодня ночью мы намереваемся вас всех передушить; так вы смотри те же, не зевайте!
   Щетинин не отвечал.
   - Или ты, может быть, желаешь уподобиться Аристиду 5 и побеждать врагов великодушием? Так это ты можешь.
   - Что ж такое? Ну, желаю.
   - Да. Оно, конечно, с одной стороны и возвышенно, об этом что говорить, - да только в хозяйском-то деле, я полагаю, небезубыточно.
   - Это мое дело.
   - Разумеется. Побеждай их своими боками, сколько угодно! Никто тебе не мешает. Ну, а вот рассчитывать на великодушие противника, - это уж, брат, по-моему, штука рискованная.
   - Ни на кого и ни на что я не рассчитываю, кроме одного себя, - с недовольным видом сказал Щетинин и опять принялся рыться в бумагах.
   - Так о чем же ты толкуешь?
   - Ни о чем не толкую, - ответил он резко, но через несколько минут одумался, запер стол, потянулся и, зевая, сказал: - Так, стало быть, по-твоему, это война, что у меня Федька Скворцов три целковых пропил?
   - Война.
   - И что крюковские мужики лес у меня воруют - это тоже война?
   - Война.
   - Хм! Хороша война, нечего сказать!
   - Партизанская, брат, партизанская. Больше всё наскоком действуют, врассыпную, кто во что горазд: тут и Федька Скворцов, тут и баба Василиса кочергой воюет, и крюковские мужики...
   - Это всё партизаны?
   - Партизаны.
   - И по-твоему выходит так, что везде, где только есть мошенники, там и война? Так, что ли?
   - Не совсем так.
   - Как же?
   - А вот как: везде, где есть сильный и слабый, богатый и бедный, хозяин и работник - там и война; а какая она - правильная или неправильная, это уж не наше дело разбирать.
   Щетинин опять замолчал.
   - Это, брат, Иван Степаныч даже знает, - продолжал Рязанов,
   - Он мне на днях еще говорил: "Какая, говорит, штука! Я в "Московских ведомостях" вычитал, на всем свете война. Вот, говорит, Персия, уж на что, кажется, пошлое государство, а даже и там, говорит, бабы взбунтовались" 6.
   Щетинин нехотя улыбнулся и, подумав, сказал:
   - Это значит, по-твоему, что хорошей прислуги незачем и желать. Так, что ли?
   - Отчего же? Желать никому не запрещается. Можешь желать все, что тебе угодно.
   - Но ты находишь, что это желание безрассудно.
   - Нет. Я нахожу только, что оно немножко оригинально. Это все равно, если бы я пожелал, например, чтобы у тебя вдруг вскочил хороший волдырь на лице или чтобы ты схватил хорошую горячку. Согласись, что ведь это было бы очень оригинальное желание? Не правда ли?
   Рязанов поднимал с полу книги и подавал их Марье Николавне.
   Щетинин сидел задом к письменному столу, откинувшись на кресле и заложив руки под затылок; на лице его бродила какая-то неловкая, напряженная улыбка; он молча долго водил глазами по комнате, как бы соображая что-то, наконец кашлянул и заговорил, расставляя слова.
   - Вот ты там все толкуешь - то не так, другое не так...
   - Да, - нагнувшись над книгою, сказал Рязанов.
   - А между тем вот уж скоро месяц, как ты приехал; было ли так хоть один раз, чтобы ты мне подал дельный, практический совет, сказал ли ты мне хоть что-нибудь такое, из чего бы я мог извлечь прямую, действительную пользу? А? Вспомни-ка!
   Рязанов поднял кипу книг и, держа ее в руках, отвечал:
   - Да. Если ты меня приглашал сюда затем, чтобы советоваться со мною о своем хозяйстве, так я тебя поздравляю.
   Сказав это, он передал Марье Николавне последние лежавшие на полу книги и вытер себе платком руки.
   - Ну, разумеется, не за этим, - быстро заговорил Щетинин, - это ты очень хорошо знаешь сам. Нет, я думал, что вообще твои мнения имеют больше... практического основания.
   - И ошибся. Это жаль!
   - Нет, совсем не то. Я давно знаю, что мы с тобой в некоторых вещах не сходимся; но именно на эту разность-то в наших взглядах я и рассчитывал. Я думал, что, высказывая свои убеждения, ты мне уяснишь мои собственные.
   - Мм... - промычал Рязанов.
   - Да, - торопливо перебил его Щетинин. - Давно известна пословица, что du choque des opinions jaillit la verite 7.
   - Как ты сказал?
   - Я говорю: du choque des opinions jaillit la verite.
   - Это не то, что plenus venter non studet libenter 8?
   - Нет, не то.
   - Не то! Ну, так что же дальше-то?
   - Да нет, видишь ли, - не слушая, продолжал Щетинин,  - это ведь само собой как-то делается. Я говорю, ты мне возражаешь: таким образом борются два мнения. Согласись, что только тогда и выходит какой-нибудь толк, когда борются два противоположные начала: свет и тьма, добро и зло, плюс и минус...
   - Дает минус, брат, минус.
   - Да! Ну черт с ним! Впрочем, все равно; дело не в сравнении.
   - Конечно. Хорошие практики всегда бывают плохие теоретики.
   Марья Николавна улыбнулась и села.
   - Да. Так вот я и говорю, - несколько недовольным тоном продолжал Щетинин,  - Нужно только, чтобы спорящие взаимно уважали мнения друг друга.
   - Это зачем же?
   - Как зачем? Если мы не будем уважать мнений один другого, что же это будет?
   - Спор будет.
   - Нет, уж это, по-моему, драка.
   - И по-моему тоже.
   - Стало быть, в этой словесной драке кто кого побьет, тот и прав?
   - Тот и прав. Разумеется. Других споров и не бывает.
   - Нет, брат; я таких споров не одобряю.
   - Ты, стало быть, такие любишь, чтобы оба были правы?
   - Нет. По-моему, если спорить, так спорить так, чтобы не оскорблять противника.
   - Правило похвальное. Это что говорить. Только я все-таки не понимаю, к чему ты вел всю эту канитель.
   - А я хочу сказать, что вообще я замечаю в последнее время какое-то ожесточение во всех, решительно во всех.
   - А прежде не замечал? Так это значит, что ты не только во мне, но и вообще разочаровался в людях. Так?
   - Да нет; видишь ли, человек я мирный, я люблю людей, и не могу я, ну, просто не могу смотреть на них как на врагов, против которых надо ежеминутно принимать предосторожности, ежеминутно ждать подкопов... Не могу я этого. Ну, что ты хочешь, вот - не могу, да и все.
   Говоря это, Щетинин ни на кого не глядел и перочинным ножом скоблил письменный стол.
   - Да; вот, говорят, во дни Соломона 9, - сказал Рязанов,  - жить было хорошо: всякий сидел под кущей своей и под виноградом своим, а царь Соломон сидел на престоле и судил всех сам. Ни споров, ни драк в то время не было.
   - А по правде тебе сказать, ей-богу лучше было, чем теперь, - заметил Щетинин.
   - Кто же виноват, любезный друг, что ты с такими мирными наклонностями и принужден жить в такое военное время? Как же быть теперь? Уж я, право, и не знаю.
   - Я, брат, знаю, как мне быть, - вставая, сказал Щетинин.
   - Ну, а знаешь, так, стало быть, и разговаривать не о чем, - тоже вставая, сказал Рязанов и ушел.
   Щетинин постоял у окна, посвистал, потом спрятал руки в карманы и, поглядывая себе на ноги, медленно пошел к двери.
   - Послушай, - заговорила Марья Николавна.
   - Что тебе?
   Щетинин, не оборачиваясь, остановился в дверях.
   - По-каковски это он тебе сказал тогда?
   - По-латыни.
   - Что же это значит?
   - Так, вздор.
   Щетинин сделал шаг вперед.
   - Нет, не вздор, - вслед ему сказала она.
   Щетинин остановился было на одно мгновение, но в ту же минуту поправился и ровным шагом вышел из комнаты.
   IX
   Наступило самое жаркое время; начался покос, рожь забурела; знойный, удушливый ветер лениво бродил по озерам, чуть-чуть нагибая верхи камышей. А то вдруг закрутит, взовьется кверху черным столбом и пойдет по полям... Небо стояло синё и безоблачно, по ночам грозы бывали.
   В последнее время Щетинин стал работать еще больше прежнего. Он проводил целые дни на хуторе или в лесу; домой возвращался большею частию поздно вечером усталый, измученный, наедался за ужином простокваши и ложился спать. Споры с Рязановым прекратились совершенно. Это случилось вдруг, точно по взаимному соглашению: оба в одно и то же время перестали спорить, и кончено. Разговоры стали сводиться все больше и больше на простую передачу сведений, возражения ограничивались легкими замечаниями, вроде того, что да, разумеется, понятное дело; ну, оно, я тебе скажу, а впрочем... Конечно... и т.д. Случалось иногда, что Щетинин увлекался каким-нибудь рассказом, а Рязанов слушал молча и рассматривал в это время скатерть; а выслушав, все-таки продолжал молчать. Щетинин не выдерживал и говорил:
   - Ты что молчишь? Разве я не знаю, что ты думаешь?..
   - Тем лучше для тебя и тем приятнее для меня, - отвечал Рязанов, и сам начинал рассказывать Марье Николавне о том, например, как они со Щетининым, в бытность свою в университете, учились маршировке.
   - Славное это время было, - говорил Рязанов,  - Кончатся, бывало, лекции, наслушаешься там всякого этого римского права, соберешь тетрадки и в манеж. Главное, близко, вот чем хорошо. Инспектор об одном только и просит, бывало: "Не заваливайтесь, господа, ради бога! Сделайте одолжение, подайтесь грудью вперед!" Ну, и подашься.
   - Особенно хорош, я помню, был, - продолжал Рязанов,  - Троицкий один: семинарист, лет тридцати уж он был, из Оренбурга пешком пришел учиться, занимался историей; уж он теперь профессором. Так вот, бывало, мyка-то; не может налево кругом повернуться, что хотите вот. А росту был громадного, сутуловатый, руки длинные. Инспектор пристает к нему: "Господин Троицкий, стойте прямей! Унтер-офицер, поправь господина Троицкого! Чувствуете ли вы локтем товарища?" - "Чувствую-с, Федор Федорович, батюшка, чувствую-с..." а сам даже зубами заскребет.
   - И вы учились маршировать? - спрашивала Марья Николавна, с особенным любопытством всматриваясь в Рязанова.
   - И я учился, и глаза на-пра-во делал, все как следует. Как же-с.
   - Ну, что это! - с недовольным видом говорила Марья Николавна. - Зачем же вы это делали?
   - А чем же я хуже других?
   Впрочем, Марья Николавна этими рассказами не довольствовалась; она всякий раз, когда оставалась вдвоем с Рязановым, старалась завлечь его в серьезный разговор; кроме того, брала у него книги и прочитывала их одну за другой без остановок. Гуляя по саду, она подходила к его окну и вызывала гулять. Иногда они уходили далеко в поле или бродили по берегу. Она расспрашивала его о том, что делалось прежде, чем делается теперь, и жадно слушала эти рассказы; при этом лицо ее становилось все серьезнее и сосредоточеннее, иногда она даже плакала, но потом быстро утирала слезы и начинала махать себе платком в лицо. Один раз, после такого разговора, она спросила Рязанова:
   - Послушайте, неужели он этого ничего не знает?
   - Как не знать.
   - Так почему же он мне этого никогда не рассказывал?
   - Не знаю.
   - Я ему этого никогда, никогда не прощу, - говорила она, и глаза ее гневно метались кругом.