Больше всего Илья боялся, что Капитана задержат при продаже вещей и он расколется. Поскольку адреса Ильи Капитан не знал, Капитан мог привести милицию только на место встречи. Поэтому Илья приезжал за полтора-два часа до срока, внимательно все осматривал. Так было в Баку и в Киеве, теперь здесь, в Москве.
Выйдя из магазина, Илья перешел дорогу, юркнул в подъезд. Сверкающий отполированными ручками лифт с широким зеркалом посредине поднял его на пятый этаж. Здесь Илья вышел из лифта, подошел к окну и стал снова осматривать улицу.
«Милиция вряд ли привезла бы Капитана на задержание, от него потребовали бы только место, остальное — дело милиции». — «А нельзя сделать так, чтобы Илья ничего не знал, — попросит Капитан. — ну вроде все получилось случайно?» Вверху хлопнула дверь.
«…Вдруг они пришли еще раньше? И уже здесь?! — Мысли, мысли, мысли, тревожное ожидание, страх — все мгновенно перемешалось. — Как они будут меня брать? Скорее всего поручат двоим-троим в штатском. Один притворится пьяным, попросит у меня закурить, сразу же выбежит второй. Завяжут между собой ссору, перекроют лестницу, чтобы я не мог уйти… Где я читал об этом? Откуда-то, как из-под земли, „случайно“ появится участковый: „Разберемся! А вас, товарищ, попрошу быть свидетелем, разрешите паспорт…“, „О! Вы не москвич? Где временно остановились? Мы вынуждены проехать к вам домой — удостовериться… Это займет несколько минут, тысяча извинений…“, „Вы фотографируете? Кинокамера тоже ваша? Позвольте, эти вещи значатся в розыске…“ И все завертится. И никакого намека на Капитана».
Шаги приближались. Странный бородатый старик с палкой и ученическим портфелем спускался с лестницы.
— Молодой человек! Позвольте прикурить?
Илья с трудом вытащил зажигалку — ему легче было б пронести наверх по лестнице чемодан, наполненный кирпичами.
— Спасибо. Красивая вещица. — Старику не хотелось уходить. — Вам неведомо, как назывался раньше этот переулок?.. Жаль. В ваши годы я прекрасно знал и Москву, и Питер. Прекрасно помню, как в двадцать девятом году шел с читательской конференции из Дома печати — бывший дворец княгини Елены Павловны. Выступавших помню… А вот где живет мой редактор, не помню, хотя у него вчера был, и забыл, как теперь называется переулок. Только этаж запомнил. Простите, у вас какая-то неприятность? Почему так дрожат руки?
Илья наконец понял, что этого чудака бояться не следует: он никак не мог участвовать в спектакле, сценарий которого родился у Ильи в голове минуту назад. Нервы, сжатые в комок, как-то сами разжались. Вместе со стариком он спустился вниз. Илья не мог больше думать о Капитане, в который раз мысленно переживать свой арест.
Впереди, на повороте улицы, мелькнула надпись «Вина — воды».
— Давайте зайдем, — неожиданно предложил он.
Старик вынул из бокового кармана круглые часы на ремешке.
— Пожалуй, только совсем ненадолго. Мой редактор — человек пунктуальный, к тому же нездоров. Я отвечаю перед лечащим врачом…
— Вот говорят: «Все мы отвечаем друг за друга», — неожиданно вдруг заговорил Илья. — Но ведь за меня вы отвечать не собираетесь. Это только слова! Кто я вам? Да и перед кем отвечать?
— Так-то так…
— Я часто думаю об этом последние дни. Или еще вот: пока человек один, нельзя ничего сказать о том, есть у него совесть или ее нет. Ведь сам-то человек ни хороший и ни плохой. Только по отношению к другим людям он бывает положительным либо отрицательным…
С потолка магазина свешивались нити с продетыми на них бамбуковыми стаканчиками. Ударяясь друг о друга, стаканчики издавали приятное звучание. Сквозь завесу бамбука по двое, по трое в магазин входили мужчины, чтобы через несколько минут вот так же жарко говорить о чем-то, что раньше не принимали близко к сердцу, а сейчас, после стакана вина, вдруг стало дорогим, хоть плачь, и непонятно, как ты жил без всего этого.
— Так, так, — соглашался старик.
— Я ни за кого не отвечаю. Разве только за жену и сына. И других прошу не отвечать за меня. Сам разберусь. — Илья только пригубил стакан и поставил на стойку.
— Молодой человек, — спросил старик, — вы что-нибудь слышали о битве при Каннах?
— Канны? Когда учил историю на первом курсе.
Ксилофоном звучали бамбуковые стаканчики, слышалась неясная речь.
— …Пятьдесят тысяч римлян погибло, пять тысяч попало в плен. Тогда Ганнибал сказал пленным, чтобы они выбрали десять человек, которые вернутся в Рим и убедят соотечественников выкупить всех римлян из рабства. Но дело не в этом. Уходя, посланцы поклялись Ганнибалу, что обязательно возвратятся, — вот к чему я веду речь. Когда посланцы покинули лагерь, один из десяти с дороги вернулся: притворился, что забыл какую-то вещь. А потом снова догнал товарищей. Так он освободил себя от клятвы, данной Ганнибалу…
Незнакомые мужчины притихли, слушая старика.
— …Что говорить? Мнения в римском сенате разделились. И тогда сказал Тит Манлий Торкват, человек честный, воспитанный в строгих правилах: «Сдавшихся без боя на милость победителей спасать нелепо…» Я обращаю внимание на другое. Когда сенат отказал посланцам в выкупе, девять из десяти пошли назад, к Ганнибалу, рыдая и обливаясь слезами. А десятый, у которого не было совести, выражаясь вашими словами, как ни в чем не бывало остался дома… Так вот. Сенат так не оставил дело: хитреца взяли под стражу и под конвоем отправили к Ганнибалу. — Странный старик улыбнулся, отпил из стакана. — К чему, спросите вы, такая щепетильность? Да еще в отношении противника?! Не проще ли объявить поступок лжеца военной хитростью, а его девятерых товарищей представить простаками? Совесть представляется вам чем-то абстрактным. На самом же деле она реальна, как наши руки, цвет глаз. Древние это понимали. Совесть не может исчезнуть на время и появиться снова.
— Совесть, по-моему, дело личное.
— Уверен в обратном. Вы задумывались, почему человечество так болезненно-упорно призывает к совести? Что заставляет нас веками твердить — «бедный, но честный», «честь смолоду», «угрызения совести», в то время когда вокруг всегда предостаточно других примеров? Попробуйте противопоставить что-нибудь этому. Не найдете. Я искал. Ни на родной мудрости, ни даже более-менее авторитетного высказывания. Нет их! И быть не может. Почему? Подумайте.
— Вы латинист? — Илья пожалел, что затронул больной для себя вопрос.
— Преподавал когда-то. Теперь я графоман. — Он кивнул на потрепанный ученический портфель, прислоненный к столику. — Не знаете, что это такое? Не дай Бог узнать. То же, что и писатель. Те же муки творчества и радости, может, их лаже больше, чем у настоящего писателя, потому что вся жизнь в этом… Только, кроме редакторов, вас никто не читает. Вы извините. Я, кажется, погорячился — вино. Вино и годы! — И уже совсем спокойно, даже скучно, добавил: — Из лжи ничего, кроме лжи, не получается. В жизни только правда и ложь — терциум нон датум. Третьего не дано.
— Как дела? — спросил Илья, внезапно появляясь из подъезда.
— В лучшем виде. — Капитан достал бумажник, доля Ильи лежала отдельно — зеленоватые хрустящие купюры. — Только экспонометр я выбросил — не работает, заодно духи — народ за версту принюхивается.
— Барыга надежный?
— Барыга бы столько не заплатил — гости столицы! Сейчас, должно быть, уже у себя дома на курорте… Между прочим, я слышал сегодня, как милиция про нас говорила…
Илья нахмурился.
— …На Казанском вокзале, в автокамере, Илья Александрович, — человек не первой молодости, Капитан словно играл роль недалекого школяра, грубо добивающегося похвалы учителя, — один в гражданском подходит к другому и спрашивает: «Ты до двадцати трех, Дощечкин?» Тот отвечает: «Да». — «Смотри, — говорит, — Дощечкин, в оба, не упусти преступника…» Потом о чем-то еще поговорили, я не расслышал.
— Мало ли о ком шла речь! Он же сказал — преступника…
— Дай Бог бы не про нас. — Он снова пошарил по карманам, достал баночку с паштетом. — Гусиный! Вы как-то сказали, что любите. Пожалуйста.
1 января, 12 часов 40 минут
1 января, 10 часов 35 минут
1 января, 15 часов 20 минут
1 января, 16 часов 30 минут
Выйдя из магазина, Илья перешел дорогу, юркнул в подъезд. Сверкающий отполированными ручками лифт с широким зеркалом посредине поднял его на пятый этаж. Здесь Илья вышел из лифта, подошел к окну и стал снова осматривать улицу.
«Милиция вряд ли привезла бы Капитана на задержание, от него потребовали бы только место, остальное — дело милиции». — «А нельзя сделать так, чтобы Илья ничего не знал, — попросит Капитан. — ну вроде все получилось случайно?» Вверху хлопнула дверь.
«…Вдруг они пришли еще раньше? И уже здесь?! — Мысли, мысли, мысли, тревожное ожидание, страх — все мгновенно перемешалось. — Как они будут меня брать? Скорее всего поручат двоим-троим в штатском. Один притворится пьяным, попросит у меня закурить, сразу же выбежит второй. Завяжут между собой ссору, перекроют лестницу, чтобы я не мог уйти… Где я читал об этом? Откуда-то, как из-под земли, „случайно“ появится участковый: „Разберемся! А вас, товарищ, попрошу быть свидетелем, разрешите паспорт…“, „О! Вы не москвич? Где временно остановились? Мы вынуждены проехать к вам домой — удостовериться… Это займет несколько минут, тысяча извинений…“, „Вы фотографируете? Кинокамера тоже ваша? Позвольте, эти вещи значатся в розыске…“ И все завертится. И никакого намека на Капитана».
Шаги приближались. Странный бородатый старик с палкой и ученическим портфелем спускался с лестницы.
— Молодой человек! Позвольте прикурить?
Илья с трудом вытащил зажигалку — ему легче было б пронести наверх по лестнице чемодан, наполненный кирпичами.
— Спасибо. Красивая вещица. — Старику не хотелось уходить. — Вам неведомо, как назывался раньше этот переулок?.. Жаль. В ваши годы я прекрасно знал и Москву, и Питер. Прекрасно помню, как в двадцать девятом году шел с читательской конференции из Дома печати — бывший дворец княгини Елены Павловны. Выступавших помню… А вот где живет мой редактор, не помню, хотя у него вчера был, и забыл, как теперь называется переулок. Только этаж запомнил. Простите, у вас какая-то неприятность? Почему так дрожат руки?
Илья наконец понял, что этого чудака бояться не следует: он никак не мог участвовать в спектакле, сценарий которого родился у Ильи в голове минуту назад. Нервы, сжатые в комок, как-то сами разжались. Вместе со стариком он спустился вниз. Илья не мог больше думать о Капитане, в который раз мысленно переживать свой арест.
Впереди, на повороте улицы, мелькнула надпись «Вина — воды».
— Давайте зайдем, — неожиданно предложил он.
Старик вынул из бокового кармана круглые часы на ремешке.
— Пожалуй, только совсем ненадолго. Мой редактор — человек пунктуальный, к тому же нездоров. Я отвечаю перед лечащим врачом…
— Вот говорят: «Все мы отвечаем друг за друга», — неожиданно вдруг заговорил Илья. — Но ведь за меня вы отвечать не собираетесь. Это только слова! Кто я вам? Да и перед кем отвечать?
— Так-то так…
— Я часто думаю об этом последние дни. Или еще вот: пока человек один, нельзя ничего сказать о том, есть у него совесть или ее нет. Ведь сам-то человек ни хороший и ни плохой. Только по отношению к другим людям он бывает положительным либо отрицательным…
С потолка магазина свешивались нити с продетыми на них бамбуковыми стаканчиками. Ударяясь друг о друга, стаканчики издавали приятное звучание. Сквозь завесу бамбука по двое, по трое в магазин входили мужчины, чтобы через несколько минут вот так же жарко говорить о чем-то, что раньше не принимали близко к сердцу, а сейчас, после стакана вина, вдруг стало дорогим, хоть плачь, и непонятно, как ты жил без всего этого.
— Так, так, — соглашался старик.
— Я ни за кого не отвечаю. Разве только за жену и сына. И других прошу не отвечать за меня. Сам разберусь. — Илья только пригубил стакан и поставил на стойку.
— Молодой человек, — спросил старик, — вы что-нибудь слышали о битве при Каннах?
— Канны? Когда учил историю на первом курсе.
Ксилофоном звучали бамбуковые стаканчики, слышалась неясная речь.
— …Пятьдесят тысяч римлян погибло, пять тысяч попало в плен. Тогда Ганнибал сказал пленным, чтобы они выбрали десять человек, которые вернутся в Рим и убедят соотечественников выкупить всех римлян из рабства. Но дело не в этом. Уходя, посланцы поклялись Ганнибалу, что обязательно возвратятся, — вот к чему я веду речь. Когда посланцы покинули лагерь, один из десяти с дороги вернулся: притворился, что забыл какую-то вещь. А потом снова догнал товарищей. Так он освободил себя от клятвы, данной Ганнибалу…
Незнакомые мужчины притихли, слушая старика.
— …Что говорить? Мнения в римском сенате разделились. И тогда сказал Тит Манлий Торкват, человек честный, воспитанный в строгих правилах: «Сдавшихся без боя на милость победителей спасать нелепо…» Я обращаю внимание на другое. Когда сенат отказал посланцам в выкупе, девять из десяти пошли назад, к Ганнибалу, рыдая и обливаясь слезами. А десятый, у которого не было совести, выражаясь вашими словами, как ни в чем не бывало остался дома… Так вот. Сенат так не оставил дело: хитреца взяли под стражу и под конвоем отправили к Ганнибалу. — Странный старик улыбнулся, отпил из стакана. — К чему, спросите вы, такая щепетильность? Да еще в отношении противника?! Не проще ли объявить поступок лжеца военной хитростью, а его девятерых товарищей представить простаками? Совесть представляется вам чем-то абстрактным. На самом же деле она реальна, как наши руки, цвет глаз. Древние это понимали. Совесть не может исчезнуть на время и появиться снова.
— Совесть, по-моему, дело личное.
— Уверен в обратном. Вы задумывались, почему человечество так болезненно-упорно призывает к совести? Что заставляет нас веками твердить — «бедный, но честный», «честь смолоду», «угрызения совести», в то время когда вокруг всегда предостаточно других примеров? Попробуйте противопоставить что-нибудь этому. Не найдете. Я искал. Ни на родной мудрости, ни даже более-менее авторитетного высказывания. Нет их! И быть не может. Почему? Подумайте.
— Вы латинист? — Илья пожалел, что затронул больной для себя вопрос.
— Преподавал когда-то. Теперь я графоман. — Он кивнул на потрепанный ученический портфель, прислоненный к столику. — Не знаете, что это такое? Не дай Бог узнать. То же, что и писатель. Те же муки творчества и радости, может, их лаже больше, чем у настоящего писателя, потому что вся жизнь в этом… Только, кроме редакторов, вас никто не читает. Вы извините. Я, кажется, погорячился — вино. Вино и годы! — И уже совсем спокойно, даже скучно, добавил: — Из лжи ничего, кроме лжи, не получается. В жизни только правда и ложь — терциум нон датум. Третьего не дано.
* * *
Капитан появился со стороны трамвайной остановки, откуда его ждал Илья. Он приближался быстрыми аккуратными шажками и выглядел как человек, проживший на этой улице всю жизнь. Илью всегда поражало это умение Капитана применяться к окружающему. Каждый день он выглядел иначе. Сейчас на Капитане было скромное пальто-деми, ондатровая шапка. Не доходя до Ильи и не видя его, он тоже заскочил было в продовольственный магазин, но не выдержал его тишины и безлюдья, купил баночку гусиного паштета и выбрался на улицу.— Как дела? — спросил Илья, внезапно появляясь из подъезда.
— В лучшем виде. — Капитан достал бумажник, доля Ильи лежала отдельно — зеленоватые хрустящие купюры. — Только экспонометр я выбросил — не работает, заодно духи — народ за версту принюхивается.
— Барыга надежный?
— Барыга бы столько не заплатил — гости столицы! Сейчас, должно быть, уже у себя дома на курорте… Между прочим, я слышал сегодня, как милиция про нас говорила…
Илья нахмурился.
— …На Казанском вокзале, в автокамере, Илья Александрович, — человек не первой молодости, Капитан словно играл роль недалекого школяра, грубо добивающегося похвалы учителя, — один в гражданском подходит к другому и спрашивает: «Ты до двадцати трех, Дощечкин?» Тот отвечает: «Да». — «Смотри, — говорит, — Дощечкин, в оба, не упусти преступника…» Потом о чем-то еще поговорили, я не расслышал.
— Мало ли о ком шла речь! Он же сказал — преступника…
— Дай Бог бы не про нас. — Он снова пошарил по карманам, достал баночку с паштетом. — Гусиный! Вы как-то сказали, что любите. Пожалуйста.
1 января, 12 часов 40 минут
Пользуясь своим правом «блуждающего форварда», Денисов перешел в центральный зал, где у него было заветное место — у телеграфа. Отсюда был хорошо виден эскалатор, соединявший зал с автоматической камерой хранения, и здесь Денисову никто не мешал. Стеклянные стены окружали телеграф с обеих сторон, а впереди высилась стена с антресолями, словно борт огромного, многопалубного судна, пришвартовавшегося к дебаркадеру. Люди, бродившие по залу, могли легко сойти за пассажиров с корабля, мраморные плиты под ногами напоминали пирс.
Денисов внимательно смотрел вокруг, пока не почувствовал, что сам неожиданно стал объектом чьего-то пристального внимания. Вначале ему показалось, что он ошибается. Но нет, за ним определенно наблюдали. Денисов даже мог примерно указать откуда — со скамей, стоявших метрах в пятнадцати справа.
Сделав это открытие, Денисов чуть переместился в сторону, чтобы скамьи оказались перед ним. Теперь он мог незаметно оглядеть каждого, чтобы разобраться, кто за ним следит и с какой целью: скучающий пассажир, которому просто нечего делать, или лицо заинтересованное.
Под потолком плавали разноцветные шары. Их ловили с помощью других шаров — на длинных нитках, вымазанных почтовым клеем. Забава эта повторялась каждый день…
Денисов поднял голову к потолку и сразу быстро провел взглядом по скамьям. Никто не встретился с ним глазами. Это насторожило: наблюдавший принял меры предосторожности — выбрал второй объект и перевел взгляд, когда инспектор посмотрел в его сторону.
Денисов снова огляделся. Вторым объектом могли быть и шары, и электрическое табло, и голуби, перелетавшие с карниза на карниз, и другие пассажиры… Подозрение вызвал человек, рассматривавший светильник над входом в ресторан, — два точно таких же висели ближе и удобнее для обзора.
Денисов подождал. Когда неизвестный с тем же вниманием стал изучать геральдического петушка, ничем не отличавшегося от своих собратьев на другой стене, он уже точно знал: им интересуется этот не примечательный ничем человек, сидящий в первом ряду с краю.
«Сейчас проверим…» — Денисов поправил куртку и, словно кого-то увидев, резко повернул за угол телеграфа.
Они встретились нос к носу. Незнакомец оказался строен, на вид лет двадцати семи — двадцати девяти, с аккуратно подстриженными висками. Он носил форменное серое кашне и туфли знакомого покроя.
— Московская транспортная милиция! — Денисов дотронулся до верхнего кармана, где лежало удостоверение. — Денисов, инспектор розыска.
Незнакомец вздрогнул от неожиданности.
— К вам в помощь, — Денисов увидел у него в руках размноженную на ротаторе ориентировку о кражах. Сверху было размашисто написано: «РУО» — регистрационно-учетное отделение — «ст. лейтенанту», фамилия выведена неразборчиво.
— Я ведь не в полупальто, товарищ старший лейтенант, и меховой кепки на мне тоже нет!
— Вы стояли в таком месте… — Ему нельзя было отказать в наблюдательности. — Пока все тихо. Не перед бурей ли затишье?
— Кто знает?!
— Почерк, я слышал, по всем кражам один и тот же.
Денисов поморщился: «затишье перед бурей» и «почерк преступника» — люди, раскрывавшие преступления, не разговаривали таким языком. Он еще немного подождал, но старший лейтенант, видимо, исчерпал запас профессионализмов.
— Давайте не наступать друг другу на пятки, — предложил он перед тем, как разойтись.
Денисов не возражал:
— Собственно, в зале я случайно.
Спор получил неожиданное разрешение сверху.
— Товарищ Денисов, — объявило радио, — срочно зайдите к дежурному по милиции. Повторяю…
— Зачем вызвал? — После такого рукопожатия хотелось прикрыть нижнюю челюсть.
— Ячейка литовцев была пуста уже в начале десятого вечера. Я разговаривал с пассажиром, который ее потом занял.
Значит, одновременно с кражей баккара, подумал Денисов, преступник очистил еще две ячейки.
Антон помолчал, потом добавил без всякого перехода:
— Блохин допрашивает Орлова, грузчик берет все на себя…
Денисов внимательно смотрел вокруг, пока не почувствовал, что сам неожиданно стал объектом чьего-то пристального внимания. Вначале ему показалось, что он ошибается. Но нет, за ним определенно наблюдали. Денисов даже мог примерно указать откуда — со скамей, стоявших метрах в пятнадцати справа.
Сделав это открытие, Денисов чуть переместился в сторону, чтобы скамьи оказались перед ним. Теперь он мог незаметно оглядеть каждого, чтобы разобраться, кто за ним следит и с какой целью: скучающий пассажир, которому просто нечего делать, или лицо заинтересованное.
Под потолком плавали разноцветные шары. Их ловили с помощью других шаров — на длинных нитках, вымазанных почтовым клеем. Забава эта повторялась каждый день…
Денисов поднял голову к потолку и сразу быстро провел взглядом по скамьям. Никто не встретился с ним глазами. Это насторожило: наблюдавший принял меры предосторожности — выбрал второй объект и перевел взгляд, когда инспектор посмотрел в его сторону.
Денисов снова огляделся. Вторым объектом могли быть и шары, и электрическое табло, и голуби, перелетавшие с карниза на карниз, и другие пассажиры… Подозрение вызвал человек, рассматривавший светильник над входом в ресторан, — два точно таких же висели ближе и удобнее для обзора.
Денисов подождал. Когда неизвестный с тем же вниманием стал изучать геральдического петушка, ничем не отличавшегося от своих собратьев на другой стене, он уже точно знал: им интересуется этот не примечательный ничем человек, сидящий в первом ряду с краю.
«Сейчас проверим…» — Денисов поправил куртку и, словно кого-то увидев, резко повернул за угол телеграфа.
Они встретились нос к носу. Незнакомец оказался строен, на вид лет двадцати семи — двадцати девяти, с аккуратно подстриженными висками. Он носил форменное серое кашне и туфли знакомого покроя.
— Московская транспортная милиция! — Денисов дотронулся до верхнего кармана, где лежало удостоверение. — Денисов, инспектор розыска.
Незнакомец вздрогнул от неожиданности.
— К вам в помощь, — Денисов увидел у него в руках размноженную на ротаторе ориентировку о кражах. Сверху было размашисто написано: «РУО» — регистрационно-учетное отделение — «ст. лейтенанту», фамилия выведена неразборчиво.
— Я ведь не в полупальто, товарищ старший лейтенант, и меховой кепки на мне тоже нет!
— Вы стояли в таком месте… — Ему нельзя было отказать в наблюдательности. — Пока все тихо. Не перед бурей ли затишье?
— Кто знает?!
— Почерк, я слышал, по всем кражам один и тот же.
Денисов поморщился: «затишье перед бурей» и «почерк преступника» — люди, раскрывавшие преступления, не разговаривали таким языком. Он еще немного подождал, но старший лейтенант, видимо, исчерпал запас профессионализмов.
— Давайте не наступать друг другу на пятки, — предложил он перед тем, как разойтись.
Денисов не возражал:
— Собственно, в зале я случайно.
Спор получил неожиданное разрешение сверху.
— Товарищ Денисов, — объявило радио, — срочно зайдите к дежурному по милиции. Повторяю…
* * *
В отделе милиции Денисова ждал Сабодаш. Антон протянул для пожатия обе руки, как на ринге.— Зачем вызвал? — После такого рукопожатия хотелось прикрыть нижнюю челюсть.
— Ячейка литовцев была пуста уже в начале десятого вечера. Я разговаривал с пассажиром, который ее потом занял.
Значит, одновременно с кражей баккара, подумал Денисов, преступник очистил еще две ячейки.
Антон помолчал, потом добавил без всякого перехода:
— Блохин допрашивает Орлова, грузчик берет все на себя…
1 января, 10 часов 35 минут
Крохотный замочек долго не хотел открываться — Илья с трудом подыскал ключ. На дне чемодана оказались паспорт и несколько аккредитивов. Пока он возился с вещами, подошел Капитан. Обычно он только наблюдал со стороны — принимал меры на случай опасности.
— На предъявителя. — Илья сунул ему в руки бумаги.
Ничего другого брать не имело смысла.
— Сегодня много милиции в штатском, — сказал Капитан, пряча аккредитивы, — утверждать не могу, но чувствую спиной. Лучше уйти.
Спина опытного жулика словно аккумулировала тревожные сигналы.
Илья не спешил закрывать ячейку.
— Не надо паниковать. Владелец аккредитивов сначала подойдет к своей ячейке, попытается открыть, потом позовет дежурного. Мы десять раз успеем уйти…
— Ваше слово для меня закон, но все же…
— Секция, у которой мы стоим, навела меня когда-то на способ угадывания шифров. Какое совпадение! Я учился тогда на первом курсе, ночевал в общежитии, вещи держал на вокзале. Удобно: общежитие далеко, вокзал — в центре. В день, бывало, по нескольку раз приедешь — то учебник взять, то деньги, то рубашку сменить. Вот и ломаешь голову, как этот ящик перехитрить, чтобы без монет закрылся! — Илья похлопал ладонью по дверце. — Надо бы отметить ее серебряной табличкой. Как думаешь, разрешат?
— Безусловно. А теперь пора: надо быстрее получить по аккредитивам.
— Ерунда! Потерпевший может появиться через неделю, когда нас не будет в Москве!
— Решим этот вопрос в другом месте. — Капитан не мог скрыть беспокойства. — Закрывайте лавочку! Вон их сколько кругом!
— Мы стоим у своей ячейки! Что нам бояться?
— Механик идет.
— Знаете, мне вдруг захотелось апельсинов. Они лежат где-то поблизости. Не желаете?
— Что с вами?
— Сейчас почти в каждой ячейке апельсины. Видели ларьки у вокзала? С самого утра торгуют.
— Ставлю ящик апельсинов, если вы закроете сейчас ячейку.
На Илью, обычно осторожного, словно что-то нашло.
— Я открою всего две ячейки — вот эту и ту. Если в них нет, мы сейчас же уходим.
— Черт! — Отступать было поздно.
— Товарищи, — подходя, строго сказал Горелов, — положили вещи — идите! Не создавайте тесноты для других пассажиров.
— Не все еще взяли, отец. — Илья бесстрашно сделал несколько шагов вдоль секции. — Где у нас апельсины? Дайте вспомнить! Кажется, здесь…
— Номер надо записывать! — заворчал механик. — Едут, едут, а набрать шифр ни один правильно не умеет!
— Шифр я помню: тысяча… Сказать?
— Мне ваш шифр неинтересен! При себе держите, — разговаривая с пассажирами побойчее, вроде Ильи, Горелов сдерживался. — Берите апельсины и идите… — Он не хотел уходить посрамленным, а мало-мальски достойный предлог для отступления не находился.
Илье пришлось подбирать шифр в его присутствии. Капитана подмывало бросить все и пойти к выходу.
Он успел бы проскочить к эскалатору раньше, чем механик поднял крик. Илья держался, как хитрый мышонок, который задумал поиграть с грозной, но весьма недалекой кошкой. С секунды на секунду Капитан ждал, что кошка вот-вот бросится на мышонка и сцапает его. А заодно и самого Капитана.
Щелк! щелк! — стучал шифратор.
У Ильи выступил на лбу пот. Капитан отвернулся. Теперь он уже не успел бы к эскалатору, даже если бы и поспешил. В конце отсека показался милиционер, он не спеша приближался, на ходу перебрасываясь словами с дежурным. Милиционер был похож на того, что в последний раз арестовывал Капитана в Омске, только погоны у этого были прикреплены не к синей шинели, а к серому, весьма современного покроя пальто.
Ячейка открылась. Кроме чемодана, в ней лежала большая хозяйственная сумка с апельсинами.
— Ну вот, — Илья достал платок, вытер лоб, — все на месте, а мы беспокоимся. — Он выбрал тройку апельсинов покрупнее, один протянул механику: — Угощайся, отец! Остальные пусть пока полежат.
— Спасибо, — буркнул «отец», принимая угощение, — народ разный идет — понимать надо! Есть и такие: едут, едут, а сами и шифры не могут набрать как следует. За такими только глаз да глаз!
Весь этот месяц пассажиры щедро угощали механика апельсинами.
— На предъявителя. — Илья сунул ему в руки бумаги.
Ничего другого брать не имело смысла.
— Сегодня много милиции в штатском, — сказал Капитан, пряча аккредитивы, — утверждать не могу, но чувствую спиной. Лучше уйти.
Спина опытного жулика словно аккумулировала тревожные сигналы.
Илья не спешил закрывать ячейку.
— Не надо паниковать. Владелец аккредитивов сначала подойдет к своей ячейке, попытается открыть, потом позовет дежурного. Мы десять раз успеем уйти…
— Ваше слово для меня закон, но все же…
— Секция, у которой мы стоим, навела меня когда-то на способ угадывания шифров. Какое совпадение! Я учился тогда на первом курсе, ночевал в общежитии, вещи держал на вокзале. Удобно: общежитие далеко, вокзал — в центре. В день, бывало, по нескольку раз приедешь — то учебник взять, то деньги, то рубашку сменить. Вот и ломаешь голову, как этот ящик перехитрить, чтобы без монет закрылся! — Илья похлопал ладонью по дверце. — Надо бы отметить ее серебряной табличкой. Как думаешь, разрешат?
— Безусловно. А теперь пора: надо быстрее получить по аккредитивам.
— Ерунда! Потерпевший может появиться через неделю, когда нас не будет в Москве!
— Решим этот вопрос в другом месте. — Капитан не мог скрыть беспокойства. — Закрывайте лавочку! Вон их сколько кругом!
— Мы стоим у своей ячейки! Что нам бояться?
— Механик идет.
— Знаете, мне вдруг захотелось апельсинов. Они лежат где-то поблизости. Не желаете?
— Что с вами?
— Сейчас почти в каждой ячейке апельсины. Видели ларьки у вокзала? С самого утра торгуют.
— Ставлю ящик апельсинов, если вы закроете сейчас ячейку.
На Илью, обычно осторожного, словно что-то нашло.
— Я открою всего две ячейки — вот эту и ту. Если в них нет, мы сейчас же уходим.
— Черт! — Отступать было поздно.
— Товарищи, — подходя, строго сказал Горелов, — положили вещи — идите! Не создавайте тесноты для других пассажиров.
— Не все еще взяли, отец. — Илья бесстрашно сделал несколько шагов вдоль секции. — Где у нас апельсины? Дайте вспомнить! Кажется, здесь…
— Номер надо записывать! — заворчал механик. — Едут, едут, а набрать шифр ни один правильно не умеет!
— Шифр я помню: тысяча… Сказать?
— Мне ваш шифр неинтересен! При себе держите, — разговаривая с пассажирами побойчее, вроде Ильи, Горелов сдерживался. — Берите апельсины и идите… — Он не хотел уходить посрамленным, а мало-мальски достойный предлог для отступления не находился.
Илье пришлось подбирать шифр в его присутствии. Капитана подмывало бросить все и пойти к выходу.
Он успел бы проскочить к эскалатору раньше, чем механик поднял крик. Илья держался, как хитрый мышонок, который задумал поиграть с грозной, но весьма недалекой кошкой. С секунды на секунду Капитан ждал, что кошка вот-вот бросится на мышонка и сцапает его. А заодно и самого Капитана.
Щелк! щелк! — стучал шифратор.
У Ильи выступил на лбу пот. Капитан отвернулся. Теперь он уже не успел бы к эскалатору, даже если бы и поспешил. В конце отсека показался милиционер, он не спеша приближался, на ходу перебрасываясь словами с дежурным. Милиционер был похож на того, что в последний раз арестовывал Капитана в Омске, только погоны у этого были прикреплены не к синей шинели, а к серому, весьма современного покроя пальто.
Ячейка открылась. Кроме чемодана, в ней лежала большая хозяйственная сумка с апельсинами.
— Ну вот, — Илья достал платок, вытер лоб, — все на месте, а мы беспокоимся. — Он выбрал тройку апельсинов покрупнее, один протянул механику: — Угощайся, отец! Остальные пусть пока полежат.
— Спасибо, — буркнул «отец», принимая угощение, — народ разный идет — понимать надо! Есть и такие: едут, едут, а сами и шифры не могут набрать как следует. За такими только глаз да глаз!
Весь этот месяц пассажиры щедро угощали механика апельсинами.
1 января, 15 часов 20 минут
Денисов был в кабинете, когда в коридоре раздались шаги и голоса:
— Кончай ночевать, Денис! — Сабодаш вошел в кабинет, потирая руки. — Задержали твоего… Уот! Инспектор задержал, из регистрационно-учетного… — В дверях, позади дежурного, появилась давешняя фигура в пальто с форменным серым шарфом.
— Не может быть! — Денисов вскочил.
— Холодилин приехал, сейчас с ним беседует… Прямо у ячейки взял!
Антон прикурил папиросу, которая тут же погасла, выбросил, достал новую.
Денисов еще не верил: Сабодаш мог и разыграть. Но почему здесь старший лейтенант? Отбой тревоги?!
— …Ну и кабинетик! — Старший лейтенант осмотрелся. — Часовня здесь была, что ли? — Потом продолжил прерванный разговор с дежурным. — Как будто и оборвалось все во мне! Сначала вижу кепку, на пальто не смотрю… Меховая, черная — есть! Смотрю ниже — синее! Пальто или полупальто? Полупальто! Не вижу ботинок. Иду как привязанный, будто, кроме нас, никого на вокзале. Черные полуботинки. Все сходится, надо брать! Он к ячейкам… Все это считанные секунды, а казалось, час ходил за ним и все на меня смотрели!
— Бывает, — кивал Сабодаш.
В коридоре было шумно. Заступающая смена постовых получала оружие и радиостанции, перекидывалась шуточками.
— Завтра за грибами поспеем — к ночи обещали тридцать градусов ниже нуля.
— За волнушками?
— Нынче белых урожай!
На разводе им продиктовали приметы подозреваемого, который мог видеть шифр сестер Малаховых, попросили повторить, запомнить, потом дежурный поговорил с кем-то по телефону:
— Внимание, наряд! Ввиду задержания подозреваемого последняя ориентировка отменяется.
Из залов подтягивались в отдел сотрудники. Звонили с других вокзалов, просили старшего лейтенанта к телефону. Безалаберное настроение не покидало всех до той минуты, пока из кабинета начальника отдела не появился Холодилин вместе с незнакомым человеком, одетым в синее полупальто и черные полуботинки. Меховую кепку подозреваемый держал в руке. Холодилин проводил его до дверей.
— Еще раз прошу извинить, — почему-то строго сказал Холодилин, прощаясь, — от себя и от имени сотрудников.
— Понимаю. — Мужчина подал руку Холодилину. — Кроме меня и этих женщин, у ячейки действительно никого не было.
Когда он пошел к выходу, старослужащий у дверей взял под козырек. Следом, немного поотстав, не прощаясь, ушел старший лейтенант.
— Грузчика Орлова ко мне, — приказал Холодилин, входя в дежурку, на ходу он просматривал заявление задержанного.
«…нисколько не заблуждаюсь в отношении Вашей занятости, не строю никаких иллюзий по поводу моего положения и даже не предлагаю создавшуюся ситуацию в качестве основы для литературного сценария, поэтому не обижусь в случае отказа… Но вдруг! Вдруг вы заинтересуетесь моим делом…»
Орлов признавался в совершении инкриминируемого ему деяния: рано утром, еще пьяный, возвращаясь с Москвы-Третьей, где морально неустойчивые люди из числа проводников вагонов с вином предлагают другим морально неустойчивым лицам свою продукцию, он случайно оказался в зале, увидел запечатлевшийся мгновенно в воспаленном мозгу шифр автоматической камеры хранения…
Задержанный ставил вопрос об освобождении от наказания:
«Для борьбы с такими, как я, случайно оступившимися, надо искать новые гуманные решения…»
Однако не закрывал путь для переквалификации действий по другим статьям Уголовного кодекса Федерации, предусматривающим меньший срок наказания:
«Я не собираюсь на этих страницах приводить оправдания в доказательство своей невиновности. Мне просто хочется здесь с беспристрастностью и скрупулезностью хорошего адвоката еще раз, но уже чисто умозрительно пройтись по всей своей короткой жизни с целью анализа всех причин и факторов, приведших меня к совершению преступления, к моему моральному падению.
Прошу простить мне несколько необычную форму и тон описания, но заранее искренне заявляю, что за необычным оформлением скрывается правда и только правда…»
Заканчивал он так:
«Прошу также извинить мне то, что, не владея в совершенстве юридическим языком, я воспользовался любезной помощью своего друга, который, надеюсь, справился с этим несравненно лучше, чем я».
— Орлова! — уточнил Холодилин, дочитав заявление. — И через пятнадцать минут из той же камеры Савватьева!
— Кончай ночевать, Денис! — Сабодаш вошел в кабинет, потирая руки. — Задержали твоего… Уот! Инспектор задержал, из регистрационно-учетного… — В дверях, позади дежурного, появилась давешняя фигура в пальто с форменным серым шарфом.
— Не может быть! — Денисов вскочил.
— Холодилин приехал, сейчас с ним беседует… Прямо у ячейки взял!
Антон прикурил папиросу, которая тут же погасла, выбросил, достал новую.
Денисов еще не верил: Сабодаш мог и разыграть. Но почему здесь старший лейтенант? Отбой тревоги?!
— …Ну и кабинетик! — Старший лейтенант осмотрелся. — Часовня здесь была, что ли? — Потом продолжил прерванный разговор с дежурным. — Как будто и оборвалось все во мне! Сначала вижу кепку, на пальто не смотрю… Меховая, черная — есть! Смотрю ниже — синее! Пальто или полупальто? Полупальто! Не вижу ботинок. Иду как привязанный, будто, кроме нас, никого на вокзале. Черные полуботинки. Все сходится, надо брать! Он к ячейкам… Все это считанные секунды, а казалось, час ходил за ним и все на меня смотрели!
— Бывает, — кивал Сабодаш.
В коридоре было шумно. Заступающая смена постовых получала оружие и радиостанции, перекидывалась шуточками.
— Завтра за грибами поспеем — к ночи обещали тридцать градусов ниже нуля.
— За волнушками?
— Нынче белых урожай!
На разводе им продиктовали приметы подозреваемого, который мог видеть шифр сестер Малаховых, попросили повторить, запомнить, потом дежурный поговорил с кем-то по телефону:
— Внимание, наряд! Ввиду задержания подозреваемого последняя ориентировка отменяется.
Из залов подтягивались в отдел сотрудники. Звонили с других вокзалов, просили старшего лейтенанта к телефону. Безалаберное настроение не покидало всех до той минуты, пока из кабинета начальника отдела не появился Холодилин вместе с незнакомым человеком, одетым в синее полупальто и черные полуботинки. Меховую кепку подозреваемый держал в руке. Холодилин проводил его до дверей.
— Еще раз прошу извинить, — почему-то строго сказал Холодилин, прощаясь, — от себя и от имени сотрудников.
— Понимаю. — Мужчина подал руку Холодилину. — Кроме меня и этих женщин, у ячейки действительно никого не было.
Когда он пошел к выходу, старослужащий у дверей взял под козырек. Следом, немного поотстав, не прощаясь, ушел старший лейтенант.
— Грузчика Орлова ко мне, — приказал Холодилин, входя в дежурку, на ходу он просматривал заявление задержанного.
«…нисколько не заблуждаюсь в отношении Вашей занятости, не строю никаких иллюзий по поводу моего положения и даже не предлагаю создавшуюся ситуацию в качестве основы для литературного сценария, поэтому не обижусь в случае отказа… Но вдруг! Вдруг вы заинтересуетесь моим делом…»
Орлов признавался в совершении инкриминируемого ему деяния: рано утром, еще пьяный, возвращаясь с Москвы-Третьей, где морально неустойчивые люди из числа проводников вагонов с вином предлагают другим морально неустойчивым лицам свою продукцию, он случайно оказался в зале, увидел запечатлевшийся мгновенно в воспаленном мозгу шифр автоматической камеры хранения…
Задержанный ставил вопрос об освобождении от наказания:
«Для борьбы с такими, как я, случайно оступившимися, надо искать новые гуманные решения…»
Однако не закрывал путь для переквалификации действий по другим статьям Уголовного кодекса Федерации, предусматривающим меньший срок наказания:
«Я не собираюсь на этих страницах приводить оправдания в доказательство своей невиновности. Мне просто хочется здесь с беспристрастностью и скрупулезностью хорошего адвоката еще раз, но уже чисто умозрительно пройтись по всей своей короткой жизни с целью анализа всех причин и факторов, приведших меня к совершению преступления, к моему моральному падению.
Прошу простить мне несколько необычную форму и тон описания, но заранее искренне заявляю, что за необычным оформлением скрывается правда и только правда…»
Заканчивал он так:
«Прошу также извинить мне то, что, не владея в совершенстве юридическим языком, я воспользовался любезной помощью своего друга, который, надеюсь, справился с этим несравненно лучше, чем я».
— Орлова! — уточнил Холодилин, дочитав заявление. — И через пятнадцать минут из той же камеры Савватьева!
1 января, 16 часов 30 минут
Между центральным залом и входом в метро Денисов увидел женщину в искусственной дубленке. Лицо ее показалось ему знакомым. Женщина вела мужчину в куртке и сапогах. Спутник спотыкался, хотя пьяным не был. Прохожие оглядывались вслед.
«Орловы! — вспомнил Денисов. — Значит, грузчик невиновен?!»
После всех перипетий этих суток, смены надежд и разочарований Денисов впервые по-настоящему почувствовал усталость.
«Съездить домой?» — Он колебался.
Подумав, Денисов вернулся в камеру хранения. Здесь снова был полный штиль. Примерно третья часть ячеек пустовала.
Одинокая пассажирка — дама в шубе и меховой шапке, похожей на тиару, — закрывала ячейку у входа. Денисов с секунду наблюдал за ее нехитрыми манипуляциями: быстро повернув каждую из рукояток, дама захлопнула ячейку, не записав шифр.
Денисов подошел ближе.
— Добрый вечер. Правила, между прочим, не рекомендуют набирать вместо шифра год рождения. Рискованно, извините.
— Почему? Разве вы знаете, сколько мне лет? — Дама еще раз дернула за рукоятку и насмешливо улыбнулась.
— Это узнается просто. — Он подошел к ячейке и обеими руками стал быстро перекручивать шифратор.
— Ну, — торопила женщина.
Денисов в последний раз повернул диск. Раздался характерный щелчок — дверца открылась.
— Вы опасный человек: мне, между прочим, еще никто не давал моих лет. — Дама открыла сумочку и быстро подкрасила губы.
Денисов не ответил. Из бокового отсека появился Порываев. Он казался непричастным ко всему, что происходило в автокамерах, — несмотря на символ власти — ключ от ячеек, с которым никогда не расставался.
Денисов знал ребят Подмосковья — валеевских, белостолбовских, с их романтическими прическами и правилами хорошего тона, которые предписывали внешнее спокойствие, даже развязность во всех случаях жизни, особенно во взаимоотношениях с милицией и любимыми девушками.
«Любимая девушка! Вот оно! — подумал Денисов. — Как это мне не приходило в голову?! Эта отрешенность, ночные приезды на вокзал… У него появилась девушка, он думает о ней. Где она живет? Видимо, не в Москве и не в Белых Столбах — тогда бы в два часа ночи он не попал на вокзал… Господи, как просто! Она живет между Москвой и Белыми Столбами, ближе к Москве. Он провожает ее с последней электричкой и успевает только на ту, что идет на отстой в Москву».
Порываев не замечал инспектора. Лишь подойдя ближе, он словно почувствовал что-то, подозрительно посмотрел в его сторону.
— Слыхал, скоро на свадьбу пригласишь, — сказал Денисов, — правда, что ли?
Дежурный не ответил.
— По-моему, я ее знаю. Она на семь одна ездит…
Все они, жившие на линии и приезжавшие на работу в Москву, были «расписаны» по времени отправления утренних и вечерних электропоездов.
Порываев поколебался. Денисов понял: ответ на его вопрос будет дан в наиболее независимой форме.
— На семь одна она сроду не ездила. — Порываев цыкнул зубом. — На семь шестнадцать, а по пятницам и вовсе на семь двадцать девять!
Денисов понял, что не ошибся. Порываев хотел что-то добавить, но его позвали.
Денисов прошел в дальний отсек. Молоденький милиционер без пальто, в форменном мундире, по-домашнему, бродил лабиринтами камеры хранения, следуя какой-то известной ему одному системе — наступая на белые мраморные квадраты и старательно пропуская другие.
В углу стояло несколько деревянных тумбочек-подставок, для пользования ячейками верхнего яруса. Денисов присел на одну из них. Здесь, вблизи стальных сейфов с их ячейками и шифраторами, мыслилось значительно яснее и четче, чем в кабинете.
В том, чтобы открыть ячейку, в которой вместо шифра набран год рождения, ничего трудного нет. Не надо даже примерно знать возраст пассажира: число возможных цифровых перемещений существенно уменьшится. Вместо десяти тысяч, как обычно, останется сорок-пятьдесят. Но как преступник узнает, в каких ячейках набран год рождения и в каких нет? Ведь не крутит же он все шифраторы подряд!
«Орловы! — вспомнил Денисов. — Значит, грузчик невиновен?!»
После всех перипетий этих суток, смены надежд и разочарований Денисов впервые по-настоящему почувствовал усталость.
«Съездить домой?» — Он колебался.
Подумав, Денисов вернулся в камеру хранения. Здесь снова был полный штиль. Примерно третья часть ячеек пустовала.
Одинокая пассажирка — дама в шубе и меховой шапке, похожей на тиару, — закрывала ячейку у входа. Денисов с секунду наблюдал за ее нехитрыми манипуляциями: быстро повернув каждую из рукояток, дама захлопнула ячейку, не записав шифр.
Денисов подошел ближе.
— Добрый вечер. Правила, между прочим, не рекомендуют набирать вместо шифра год рождения. Рискованно, извините.
— Почему? Разве вы знаете, сколько мне лет? — Дама еще раз дернула за рукоятку и насмешливо улыбнулась.
— Это узнается просто. — Он подошел к ячейке и обеими руками стал быстро перекручивать шифратор.
— Ну, — торопила женщина.
Денисов в последний раз повернул диск. Раздался характерный щелчок — дверца открылась.
— Вы опасный человек: мне, между прочим, еще никто не давал моих лет. — Дама открыла сумочку и быстро подкрасила губы.
Денисов не ответил. Из бокового отсека появился Порываев. Он казался непричастным ко всему, что происходило в автокамерах, — несмотря на символ власти — ключ от ячеек, с которым никогда не расставался.
Денисов знал ребят Подмосковья — валеевских, белостолбовских, с их романтическими прическами и правилами хорошего тона, которые предписывали внешнее спокойствие, даже развязность во всех случаях жизни, особенно во взаимоотношениях с милицией и любимыми девушками.
«Любимая девушка! Вот оно! — подумал Денисов. — Как это мне не приходило в голову?! Эта отрешенность, ночные приезды на вокзал… У него появилась девушка, он думает о ней. Где она живет? Видимо, не в Москве и не в Белых Столбах — тогда бы в два часа ночи он не попал на вокзал… Господи, как просто! Она живет между Москвой и Белыми Столбами, ближе к Москве. Он провожает ее с последней электричкой и успевает только на ту, что идет на отстой в Москву».
Порываев не замечал инспектора. Лишь подойдя ближе, он словно почувствовал что-то, подозрительно посмотрел в его сторону.
— Слыхал, скоро на свадьбу пригласишь, — сказал Денисов, — правда, что ли?
Дежурный не ответил.
— По-моему, я ее знаю. Она на семь одна ездит…
Все они, жившие на линии и приезжавшие на работу в Москву, были «расписаны» по времени отправления утренних и вечерних электропоездов.
Порываев поколебался. Денисов понял: ответ на его вопрос будет дан в наиболее независимой форме.
— На семь одна она сроду не ездила. — Порываев цыкнул зубом. — На семь шестнадцать, а по пятницам и вовсе на семь двадцать девять!
Денисов понял, что не ошибся. Порываев хотел что-то добавить, но его позвали.
Денисов прошел в дальний отсек. Молоденький милиционер без пальто, в форменном мундире, по-домашнему, бродил лабиринтами камеры хранения, следуя какой-то известной ему одному системе — наступая на белые мраморные квадраты и старательно пропуская другие.
В углу стояло несколько деревянных тумбочек-подставок, для пользования ячейками верхнего яруса. Денисов присел на одну из них. Здесь, вблизи стальных сейфов с их ячейками и шифраторами, мыслилось значительно яснее и четче, чем в кабинете.
В том, чтобы открыть ячейку, в которой вместо шифра набран год рождения, ничего трудного нет. Не надо даже примерно знать возраст пассажира: число возможных цифровых перемещений существенно уменьшится. Вместо десяти тысяч, как обычно, останется сорок-пятьдесят. Но как преступник узнает, в каких ячейках набран год рождения и в каких нет? Ведь не крутит же он все шифраторы подряд!