Страница:
О ребенке.
И она постоянно подтрунивала над Остином по поводу его вечерних трудов в детской, в которую он до сих пор не пускал ее…
— Закройте глаза. У меня для вас сюрприз.
Кэндис очнулась от своего мечтательного транса и с некоторым чувством неловкости обнаружила, что Остин наблюдает за ней.
— Простите, что вы сказали?
Она искала на его лице хотя бы намек на страсть, что-то похожее на то, о чем так тосковала последние две недели, пока Остин был занят работой ради ее ребенка, вызывавшей у нее нечто вроде приступов ревности, попросту смешной, разумеется.
Сердце у Кэндис упало, когда она не заметила ничего для себя утешительного. Лицо Остина оставалось совершенно безмятежным, словно и не было неистовых ласк в бассейне ранним утром.
Значит, он все еще осуждал ее и сожалел о происшедшем.
А она не могла обижаться на него за это.
Какому мужчине в здравом уме она в конце концов нужна? Приманка для репортеров, беременная и, возможно, на грани полного разорения. Правда, нельзя сказать, чтобы деньги имели значение для Остина. Напротив, он нередко с пренебрежением говорил о благах роскоши.
— Кэндис? С вами все в порядке? — Он прищелкнул пальцами у нее перед носом. — Я в третий раз прошу вас закрыть глаза.
Его явная озабоченность согрела Кэндис.
— С ребенком все хорошо?
На смену теплому чувству пришло раздражение.
— С ребенком все прекрасно! — отрезала она. — А что за сюрприз?
— Вы должны закрыть глаза, — повторил он, не обращая внимания на смену ее настроения.
— Закрыть глаза? А если я споткнусь и упаду?
Почему она так разозлилась? Это вовсе не в ее духе, но она ничего не могла с собой поделать Ей до боли хотелось увидеть в его глазах нечто большее, чем дружеское расположение.
— Не волнуйтесь. Я не дам вам споткнуться.
— Разумеется, — не без горечи заметила Кэндис. — Не дай Бог повредить младенцу. — Остин взглянул на нее с удивлением, тогда Кэндис со вздохом закрыла глаза. — Ладно, ладно. Мои глаза закрыты.
Остин медленно повел ее по застеленному ковром полу спальни. Ее сандалия слегка зацепилась за порог, из чего Кэндис сделала вывод, что они добрались до детской. Она потянула воздух носом и удивилась тому, что почти не ощущает запах краски. Кажется, она давно бы могла вернуться в собственную спальню. Но каждый раз, когда она заговаривала об этом, Остин возражал, напоминая ей о нежелательных запахах.
А тут и говорить не о чем. Кэндис сгорала от любопытства.
— Теперь я попрошу вас лечь. Нет-нет, глаза пока не открывайте.
Кэндис подчинилась, всем сердцем желая, чтобы поддерживающая ее рука Остина источала прежний жар, но пальцы его оставались холодными, а голос был ласковым и заботливым, ну совсем как у миссис Мерриуэзер.
Она зажмурилась — не потому, что так велел Остин, а испугавшись, что из глаз брызнут слезы.
Остин уложил ее на пол. Она уловила запах нового ковра и слабый запах краски, а еще присущий только Остину запах чистого мужского тела, смешанный с легким хвойным ароматом лосьона после бритья.
Соски Кэндис внезапно отвердели, а между ног она почувствовала теперь уже знакомое покалывание. Как он может так вести себя? Даже не попытаться… Он явно больше не хочет ее, так почему же ее собственное тело ведет себя так унизительно?
Кэндис вздрогнула, когда рука Остина мягко легла ей на живот. Она прикусила язык — то было единственное средство не разразиться истерическим криком, в то время как его ладонь двигалась по ее блузе, очерчивая заметное увеличение выпуклости. Что он себе позволяет? Этот человек просто помешался на ее ребенке, и она от этого чертовски устала.
— Теперь можете открыть глаза.
Но Кэндис вовсе этого не хотела — ему назло. Чего ради, спрашивается? Ведь ребенок не может увидеть, что Остин для него сделал.
Она тут же устыдилась своей мысли. Открыла глаза, глянула на потолок — и поспешно села.
— О Боже!
Остин твердой рукой уложил ее снова.
— Чтобы получить полное впечатление, вы должны смотреть лежа, как будет смотреть он.
—Он?
Кэндис на минуту закрыла глаза. Уж не снится ли ей один из глупых снов, которые она видела в последнее время так часто? Снов, в которых Остин был отцом ее ребенка.
Господи, если он так лезет вон из кожи сейчас, как бы он вел себя, будь и в самом деле отцом? Да он свел бы се с ума!
— Он или она. Дитя. Откройте глаза, Кэндис. Сквозь сомкнутые веки вы ничего не увидите.
Кэндис почувствовала, как его рука прижалась к ее руке, и поняла, что Остин придвинулся к ней и тоже лег на спину.
Медленно, чтобы ослабить потрясение, она открыла глаза. Оно все еще здесь, стало быть, это не сон. Кэндис тихонько охнула в восторге.
Весь потолок представлял собой цирк. В центре арены красовался укротитель в красном фраке с длинными фалдами, в черных узких панталонах и черном цилиндре. Грациозные тигры хватали лапами воздух. Улыбающиеся слоны балансировали на маленьких тумбочках. Ярко одетые мужчины и женщины парили на трапециях и ходили по высоко натянутой проволоке. Там были белые лошади с развевающимися гривами и сверкающими уздечками, клоуны, каких только можно себе вообразить, словом, зрелище могло бы посрамить цирк братьев Барнум [5].
— Ну, что вы на это скажете? Я читал, что дети должны видеть как можно больше красочных изображений, это развивает их зрение.
Кэндис заморгала отуманенными глазами, потом закрыла лицо ладонями и разрыдалась.
Проклятие.
— Что случилось, Кэндис? — Он пытался произнести это как можно мягче, однако от огорчения голос его звучат грубо и требовательно. — Скажите мне, почему вы плачете?
Кэндис ничем не показала, что слышит его. Остин сделал еще попытку.
— Если из-за потолка, я могу нанести на него несколько слоев белой краски, и вы больше не увидите, что под ней. — Ей вовсе незачем знать, что понадобится больше чем несколько слоев, чтобы спрятать яркую живопись. — Я просто подумал…
Кэндис замотала головой, не отнимая рук от лица. Слезы продолжали течь у нее между пальцами.
— Нет? Это не цирк огорчил вас?
Остин в полном смятении чувств больно прикусил язык. Глядя, как она плачет, он чувствовал себя беспомощным ничтожеством.
Кэндис снова покачала головой.
Остин в полном замешательстве огляделся, пытаясь угадать, что вызвало этот поток. Картины, которые он повесил на стены, чтобы разрядить унылую белую монотонность? Или вот эти танцующие медведи? Он-то думал, что это одна из его лучших работ — каждый медведь особенный, не похожий на остальных.
Он продолжал придирчиво оглядывать комнату, стараясь быть объективным. Подумал о мебели, белой, с золотой отделкой, немного жеманной; но он лишь расставил ее, а заказывала сама Кэндис.
Посмотрел на ковер, на который опирался локтем. Может, ковер ее так расстроил? Может, она не выбрала бы такой интенсивный, насыщенный цвет; но ей стоило сказать лишь слово, и он убрал бы ковер.
— Кэндис?
Остин потянулся к ней, отчаянно желая хоть как-то прекратить этот плач. С бесконечной нежностью обнял ее и принялся поглаживать по спине. Вроде бы он читал, что беременным женщинам нравится массаж.
Кэндис утихла почти мгновенно, ее рыдания перешли в душераздирающие вздрагивания и вздохи. Остин продолжал успокоительную процедуру. Губы Кэндис прижались к его шее, и он моментально возбудился. Нет, приказал он себе, это недопустимо.
Но в эту минуту неуверенная, дрожащая рука проникла ему под рубашку. Кэндис перебирала пальцами волосы у него на груди, потом она осмелела и пальцы двинулись ниже. Остановила ее только тяжелая пряжка на поясном ремне.
Мускулы на животе у Остина напряглись, когда прикосновения Кэндис пробудили тот внутренний огонь, который он сдерживал все эти две недели. Но едва она подняла голову, касаясь губами его губ, как благоразумие Остина рухнуло.
Возможно ли, чтобы ей так же сильно не хватало его, как ему — ее?
Вряд ли.
Кэндис расстегнула пряжку у него на ремне и расстегнула пуговицу, целуя Остина в губы; коснулась его языка кончиком своего так, что он задрожал. Легко, словно перышком, провела пальцами по твердым мышцам живота, а когда рука ее спустилась ниже, сердце у Остина забилось какими-то немыслимыми толчками.
Быть может…
У него захватило дух, когда она с мучительной медлительностью распустила молнию у него на джинсах.
Очень, очень вероятно…
Она прикоснулась к его восставшей плоти.
Да, точно!
— Дверь, — простонал Остин.
Пальцы у нее были точно шелк, а губы скрывали тайну, неведомую самому могучему волшебнику.
Она прошептала:
— Запри ее.
Остин вскочил. Закрыл и запер дверь, потом потянул за кисточки от шнурков занавесок, чтобы задернуть их как можно плотнее.
Тяжело дыша, повернулся и посмотрел на Кэндис. Холодная, сдержанная миссис Дейл исчезла, и на ее месте оказалась женщина, от которой он не мог отказаться. И зачем? Разве она не носит его дитя?
Он помедлил и спросил не ради себя — ради Кэндис:
— Миссис Мерриуэзер?
— Уехала за покупками, — ответила она и начала медленно расстегивать блузку.
Остин сделал шаг вперед — и остановился. Что он делает? Невозможно представить, что миссис Ховард Вансдейл готова пожертвовать этим домом, деньгами и всей той роскошью, которая сейчас к ее услугам, ради него. Наемного работника. Художника-неудачника.
Неудачника? Через секунду он ляжет на пол и даст Кэндис то, чего она так ждет. Чего жаждут они оба. Он хотел забыть о том, насколько она богата. Хотел забыть, каким богатым отказался стать сам. Хотел забыть — пусть на мгновение — о том, что связало их, не важно, известно ей об этом или нет.
Ребенок. А если бы не было ребенка? Находился бы он здесь, в этой комнате, вместе с ней? Нет. Прежде всего он бы тогда с ней не познакомился. Не было бы его здесь, если бы не ребенок И все же… все же дело не только в ребенке. Особенно теперь.
Тогда почему бы не сказать ей правду? Начать с этого?
Остин сжал кулаки, зная ответ, но не желая ничего делать. Он боялся. Страшился ее реакции, того, что страстный призыв в глазах Кэндис сменится выражением ужаса и отвращения. До знакомства с этой женщиной его мало волновало, кто и что о нем думает. О выбранном им самим образе жизни, простом и честном. Но так было «до». Теперь все изменилось.
И женщина его хотела.
И он хотел ее.
Остин махнул рукой и опустился на колени.
Кэндис потянулась к нему.
Остин потянулся к ней.
Они сбросили с себя одежду. Кэндис ухватила Остина за тугие ягодицы и притянула к себе с силой, которая поразила его. После этого он мог думать лишь о том, чтобы удовлетворить эту женщину и утолить свою пламенную жажду, свою боль по ней.
Склонившись над Кэндис, он посмотрел прямо в ее прекрасные, с поволокой, глаза и прошептал:
— Ты хочешь меня?
— Хочу.
— Сильно?
Охрипшим от страсти голосом выговаривая эти слова, он уже был в ней, в ее влажном, напряженном лоне и скрипнул зубами — не от боли, но от наслаждения.
Кэндис вобрала в рот его нижнюю губу и нежно куснула. Выдохнула:
— Я хочу всего тебя…
Невероятно, но на этот раз все было еше лучше, чем в первый, когда они неистово ласкали друг друга в бассейне. Их соединению ничто не мешало, не надо было опасаться чужого взгляда, непрошеного вмешательства. Но дело заключалось не только в этом.
Пережив высший пик наслаждения, Остин не почувствовал себя опустошенным или беспокойным, как это часто бывало с ним раньше после секса. Он испытывал всю полноту блаженства, счастье обладания.
Спрятав лицо на шее у Кэндис и с наслаждением вдыхая ее запах, он решил, что у них был не просто хороший секс, но сочетание фантастического секса со стародавним, классическим и прекрасным.
В эту драгоценную минуту, когда сердца их бились в унисон, Остин понял, что любит женщину, которая все еще вздрагивала в его объятиях. Любит страстно, и это не имеет отношения к ребенку.
Черт бы побрал Джека.
Остин перекатился на бок, увлекая за собой Кэндис и прижимая ее к себе. Они лежали рядом, в комнате было слышно только их распаленное дыхание да пение птиц где-то далеко за окном.
Может, ему повезет, и Кэндис потеряет свое состояние.
Это его единственный шанс.
Кэндис боялась этого вопроса. И надеялась, что в жарком возбуждении страсти Остин забыл о ее глупой вспышке.
Может, и не стоило говорить ему об истинной причине. Она сама не понимала свою абсурдную ревность к ребенку, так можно ли ожидать, что он поймет такое?
Уютно устроившись в кольце его сильных рук, Кэндис ощущала покой и радость, каких не знала никогда в жизни. Вздохнув, сказала:
— Все, что ты сделал в детской, просто чудесно. Я плакала вовсе не потому, что мне это не понравилось. Мне все очень нравится, очень.
Она умолкла, и Остин нежно поцеловал ее в макушку, побуждая говорить дальше. Это было ласковое напоминание, совершенно не похожее на злые насмешки и повеления Ховарда и доставившее Кэндис истинное наслаждение.
В конце концов она решила ограничиться полуправдой.
— Ты был таким… держался так отчужденно в последние дни, и я подумала, что ты осуждаешь меня за происшедшее в бассейне.
— За наши ласки? — насторожился Остин.
— Нет! За фотографа. Ласки — это нечто взаимное, только наше… а репортер… почему ты смеешься?
Он действительно рассмеялся. Низким, рокочущим смехом, от которого у Кэндис сильнее забился пульс.
— Потому что я думал, это ты осуждаешь меня.
Кэндис задумалась, взвешивая услышанное, потом сказала с усмешкой:
— Похоже, у нас с тобой что-то неладное с общением.
Остин прижался к ней и произнес прерывисто:
— Я бы сказал, что мы с тобой очень хорошо общались.
Тихонько рассмеявшись, Кэндис ответила:
— Да, но я имею в виду общение словесное. Мы почти не знаем друг друга. Я даже не знаю твое второе имя. Не знаю, живы ли твои родители.
— Ты знаешь больше, чем думаешь.
— Ну, я знаю, что ты терпеть не можешь огурцы, что ты замечательный художник, что ты был бы…
Кэндис прикусила язык и вспыхнула, сообразив, что чуть не сказала «чудесным папочкой». Стоит ли заходить так далеко?
К счастью, Остин не предложил ей закончить фразу.
— Ты права, нам необходимо поговорить. О нас.
Что-то насторожило Кэндис в голосе Остина… Антипатия? Страх? Но с чего бы ему бояться откровенного разговора с ней? Неужели он совершил нечто такое, о чем стыдился поведать ей? Провел какое-то время в тюрьме? Ограбил банк? Убил кого-то?
Или вынужден был бы признаться ей, что он не из тех, кто готов обзавестись семьей, и что не мог бы принять как своего чужого ребенка? Но он ничуть не был похож на бесхребетного человека и вряд ли, оставаясь равнодушным к ее будущему младенцу, стал бы создавать видимость горячего интереса к нему.
Кэндис беспокойно задвигалась, запутавшись в своих предположениях. Она ничего не хотела знать, по крайней мере теперь, когда чувствовала себя такой расслабленной и ранимой после их пылких ласк. Медленно высвободившись из объятий Остина, Кэндис поцеловала его в губы и начала собирать свою разбросанную одежду.
— Хочу показать тебе кое-что.
Кажется, он почувствовал ее волнение, потому что оставался спокойным и молчал все время, пока они одевались. Кэндис взяла его за руку и повела наверх, в свою рабочую комнату; открыла дверь и посторонилась, пропуская Остина вперед.
Когда он увидел кукольный домик, занимавший значительную часть поверхности стола, то подошел ближе и наклонился, чтобы заглянуть внутрь.
Кэндис вцепилась в деревянную обшивку двери так, что у нее заболели пальцы, и, прикусив нижнюю губу, ждала реакции Остина.
Он постоял некоторое время, потом провел пальцами по черепице, потрогал трубу. Протянул руку внутрь и передвинул кресло-качалку, которое она закончила на прошлой неделе.
— Невероятно! Где ты взяла эту вещь? Ручная работа, верно? Я знаю людей, которые заплатили бы огромные деньги за изделия такого качества.
Восхищение Остина, без сомнения, было искренним. Кэндис подошла ближе, стараясь дышать нормально. Быть может, он шутит?
— Одна только эта качалка должна была стоить… — Остин прервал свою речь, лазурно-синие глаза сияли, когда он протянул кресло-качалку Кэндис и показал на резную розочку на спинке игрушки. — Взгляни на это. Имеешь ли ты представление, сколько времени ушло у мастера только на резьбу?
— Две недели, — еле слышно выговорила Кэндис, глядя на кресло, чтобы не смотреть Остину в лицо.
В любую секунду она боялась услышать его насмешливый хохот. Кэндис твердила себе, что это ничего не значит; это всего лишь игрушечное кресло-качалка; всего лишь кукольный домик, полный смешной миниатюрной мебели. Остин вовсе не должен одобрять ее изделия. Этого не требуется, чтобы стать ее другом.
Или ее любовником.
После недолгого и неловкого молчания он повторил:
— Две недели. Откуда ты…
Кэндис больше не могла выносить неопределенность. Она взяла себя в руки и посмотрела в лицо Остину, проклиная в душе дурацкие слезы, которые полились теплым потоком у нее по щекам. Господи помилуй, ведь она наплакала целое ведро!
Убедившись, что в состоянии говорить не всхлипывая, ответила:
— Это моя работа. Я это сделала. — И дотронулась огрубевшими кончиками пальцев до его сжатого кулака. — Все это.
Глава 14
И она постоянно подтрунивала над Остином по поводу его вечерних трудов в детской, в которую он до сих пор не пускал ее…
— Закройте глаза. У меня для вас сюрприз.
Кэндис очнулась от своего мечтательного транса и с некоторым чувством неловкости обнаружила, что Остин наблюдает за ней.
— Простите, что вы сказали?
Она искала на его лице хотя бы намек на страсть, что-то похожее на то, о чем так тосковала последние две недели, пока Остин был занят работой ради ее ребенка, вызывавшей у нее нечто вроде приступов ревности, попросту смешной, разумеется.
Сердце у Кэндис упало, когда она не заметила ничего для себя утешительного. Лицо Остина оставалось совершенно безмятежным, словно и не было неистовых ласк в бассейне ранним утром.
Значит, он все еще осуждал ее и сожалел о происшедшем.
А она не могла обижаться на него за это.
Какому мужчине в здравом уме она в конце концов нужна? Приманка для репортеров, беременная и, возможно, на грани полного разорения. Правда, нельзя сказать, чтобы деньги имели значение для Остина. Напротив, он нередко с пренебрежением говорил о благах роскоши.
— Кэндис? С вами все в порядке? — Он прищелкнул пальцами у нее перед носом. — Я в третий раз прошу вас закрыть глаза.
Его явная озабоченность согрела Кэндис.
— С ребенком все хорошо?
На смену теплому чувству пришло раздражение.
— С ребенком все прекрасно! — отрезала она. — А что за сюрприз?
— Вы должны закрыть глаза, — повторил он, не обращая внимания на смену ее настроения.
— Закрыть глаза? А если я споткнусь и упаду?
Почему она так разозлилась? Это вовсе не в ее духе, но она ничего не могла с собой поделать Ей до боли хотелось увидеть в его глазах нечто большее, чем дружеское расположение.
— Не волнуйтесь. Я не дам вам споткнуться.
— Разумеется, — не без горечи заметила Кэндис. — Не дай Бог повредить младенцу. — Остин взглянул на нее с удивлением, тогда Кэндис со вздохом закрыла глаза. — Ладно, ладно. Мои глаза закрыты.
Остин медленно повел ее по застеленному ковром полу спальни. Ее сандалия слегка зацепилась за порог, из чего Кэндис сделала вывод, что они добрались до детской. Она потянула воздух носом и удивилась тому, что почти не ощущает запах краски. Кажется, она давно бы могла вернуться в собственную спальню. Но каждый раз, когда она заговаривала об этом, Остин возражал, напоминая ей о нежелательных запахах.
А тут и говорить не о чем. Кэндис сгорала от любопытства.
— Теперь я попрошу вас лечь. Нет-нет, глаза пока не открывайте.
Кэндис подчинилась, всем сердцем желая, чтобы поддерживающая ее рука Остина источала прежний жар, но пальцы его оставались холодными, а голос был ласковым и заботливым, ну совсем как у миссис Мерриуэзер.
Она зажмурилась — не потому, что так велел Остин, а испугавшись, что из глаз брызнут слезы.
Остин уложил ее на пол. Она уловила запах нового ковра и слабый запах краски, а еще присущий только Остину запах чистого мужского тела, смешанный с легким хвойным ароматом лосьона после бритья.
Соски Кэндис внезапно отвердели, а между ног она почувствовала теперь уже знакомое покалывание. Как он может так вести себя? Даже не попытаться… Он явно больше не хочет ее, так почему же ее собственное тело ведет себя так унизительно?
Кэндис вздрогнула, когда рука Остина мягко легла ей на живот. Она прикусила язык — то было единственное средство не разразиться истерическим криком, в то время как его ладонь двигалась по ее блузе, очерчивая заметное увеличение выпуклости. Что он себе позволяет? Этот человек просто помешался на ее ребенке, и она от этого чертовски устала.
— Теперь можете открыть глаза.
Но Кэндис вовсе этого не хотела — ему назло. Чего ради, спрашивается? Ведь ребенок не может увидеть, что Остин для него сделал.
Она тут же устыдилась своей мысли. Открыла глаза, глянула на потолок — и поспешно села.
— О Боже!
Остин твердой рукой уложил ее снова.
— Чтобы получить полное впечатление, вы должны смотреть лежа, как будет смотреть он.
—Он?
Кэндис на минуту закрыла глаза. Уж не снится ли ей один из глупых снов, которые она видела в последнее время так часто? Снов, в которых Остин был отцом ее ребенка.
Господи, если он так лезет вон из кожи сейчас, как бы он вел себя, будь и в самом деле отцом? Да он свел бы се с ума!
— Он или она. Дитя. Откройте глаза, Кэндис. Сквозь сомкнутые веки вы ничего не увидите.
Кэндис почувствовала, как его рука прижалась к ее руке, и поняла, что Остин придвинулся к ней и тоже лег на спину.
Медленно, чтобы ослабить потрясение, она открыла глаза. Оно все еще здесь, стало быть, это не сон. Кэндис тихонько охнула в восторге.
Весь потолок представлял собой цирк. В центре арены красовался укротитель в красном фраке с длинными фалдами, в черных узких панталонах и черном цилиндре. Грациозные тигры хватали лапами воздух. Улыбающиеся слоны балансировали на маленьких тумбочках. Ярко одетые мужчины и женщины парили на трапециях и ходили по высоко натянутой проволоке. Там были белые лошади с развевающимися гривами и сверкающими уздечками, клоуны, каких только можно себе вообразить, словом, зрелище могло бы посрамить цирк братьев Барнум [5].
— Ну, что вы на это скажете? Я читал, что дети должны видеть как можно больше красочных изображений, это развивает их зрение.
Кэндис заморгала отуманенными глазами, потом закрыла лицо ладонями и разрыдалась.
* * *
Его худший ночной кошмар обернулся реальностью: Кэндис плакала. От этого звука у Остина разрывалось сердце. Опершись на локоть, он в тревоге созерцал слезы, стекавшие сквозь ее пальцы.Проклятие.
— Что случилось, Кэндис? — Он пытался произнести это как можно мягче, однако от огорчения голос его звучат грубо и требовательно. — Скажите мне, почему вы плачете?
Кэндис ничем не показала, что слышит его. Остин сделал еще попытку.
— Если из-за потолка, я могу нанести на него несколько слоев белой краски, и вы больше не увидите, что под ней. — Ей вовсе незачем знать, что понадобится больше чем несколько слоев, чтобы спрятать яркую живопись. — Я просто подумал…
Кэндис замотала головой, не отнимая рук от лица. Слезы продолжали течь у нее между пальцами.
— Нет? Это не цирк огорчил вас?
Остин в полном смятении чувств больно прикусил язык. Глядя, как она плачет, он чувствовал себя беспомощным ничтожеством.
Кэндис снова покачала головой.
Остин в полном замешательстве огляделся, пытаясь угадать, что вызвало этот поток. Картины, которые он повесил на стены, чтобы разрядить унылую белую монотонность? Или вот эти танцующие медведи? Он-то думал, что это одна из его лучших работ — каждый медведь особенный, не похожий на остальных.
Он продолжал придирчиво оглядывать комнату, стараясь быть объективным. Подумал о мебели, белой, с золотой отделкой, немного жеманной; но он лишь расставил ее, а заказывала сама Кэндис.
Посмотрел на ковер, на который опирался локтем. Может, ковер ее так расстроил? Может, она не выбрала бы такой интенсивный, насыщенный цвет; но ей стоило сказать лишь слово, и он убрал бы ковер.
— Кэндис?
Остин потянулся к ней, отчаянно желая хоть как-то прекратить этот плач. С бесконечной нежностью обнял ее и принялся поглаживать по спине. Вроде бы он читал, что беременным женщинам нравится массаж.
Кэндис утихла почти мгновенно, ее рыдания перешли в душераздирающие вздрагивания и вздохи. Остин продолжал успокоительную процедуру. Губы Кэндис прижались к его шее, и он моментально возбудился. Нет, приказал он себе, это недопустимо.
Но в эту минуту неуверенная, дрожащая рука проникла ему под рубашку. Кэндис перебирала пальцами волосы у него на груди, потом она осмелела и пальцы двинулись ниже. Остановила ее только тяжелая пряжка на поясном ремне.
Мускулы на животе у Остина напряглись, когда прикосновения Кэндис пробудили тот внутренний огонь, который он сдерживал все эти две недели. Но едва она подняла голову, касаясь губами его губ, как благоразумие Остина рухнуло.
Возможно ли, чтобы ей так же сильно не хватало его, как ему — ее?
Вряд ли.
Кэндис расстегнула пряжку у него на ремне и расстегнула пуговицу, целуя Остина в губы; коснулась его языка кончиком своего так, что он задрожал. Легко, словно перышком, провела пальцами по твердым мышцам живота, а когда рука ее спустилась ниже, сердце у Остина забилось какими-то немыслимыми толчками.
Быть может…
У него захватило дух, когда она с мучительной медлительностью распустила молнию у него на джинсах.
Очень, очень вероятно…
Она прикоснулась к его восставшей плоти.
Да, точно!
— Дверь, — простонал Остин.
Пальцы у нее были точно шелк, а губы скрывали тайну, неведомую самому могучему волшебнику.
Она прошептала:
— Запри ее.
Остин вскочил. Закрыл и запер дверь, потом потянул за кисточки от шнурков занавесок, чтобы задернуть их как можно плотнее.
Тяжело дыша, повернулся и посмотрел на Кэндис. Холодная, сдержанная миссис Дейл исчезла, и на ее месте оказалась женщина, от которой он не мог отказаться. И зачем? Разве она не носит его дитя?
Он помедлил и спросил не ради себя — ради Кэндис:
— Миссис Мерриуэзер?
— Уехала за покупками, — ответила она и начала медленно расстегивать блузку.
Остин сделал шаг вперед — и остановился. Что он делает? Невозможно представить, что миссис Ховард Вансдейл готова пожертвовать этим домом, деньгами и всей той роскошью, которая сейчас к ее услугам, ради него. Наемного работника. Художника-неудачника.
Неудачника? Через секунду он ляжет на пол и даст Кэндис то, чего она так ждет. Чего жаждут они оба. Он хотел забыть о том, насколько она богата. Хотел забыть, каким богатым отказался стать сам. Хотел забыть — пусть на мгновение — о том, что связало их, не важно, известно ей об этом или нет.
Ребенок. А если бы не было ребенка? Находился бы он здесь, в этой комнате, вместе с ней? Нет. Прежде всего он бы тогда с ней не познакомился. Не было бы его здесь, если бы не ребенок И все же… все же дело не только в ребенке. Особенно теперь.
Тогда почему бы не сказать ей правду? Начать с этого?
Остин сжал кулаки, зная ответ, но не желая ничего делать. Он боялся. Страшился ее реакции, того, что страстный призыв в глазах Кэндис сменится выражением ужаса и отвращения. До знакомства с этой женщиной его мало волновало, кто и что о нем думает. О выбранном им самим образе жизни, простом и честном. Но так было «до». Теперь все изменилось.
И женщина его хотела.
И он хотел ее.
Остин махнул рукой и опустился на колени.
Кэндис потянулась к нему.
Остин потянулся к ней.
Они сбросили с себя одежду. Кэндис ухватила Остина за тугие ягодицы и притянула к себе с силой, которая поразила его. После этого он мог думать лишь о том, чтобы удовлетворить эту женщину и утолить свою пламенную жажду, свою боль по ней.
Склонившись над Кэндис, он посмотрел прямо в ее прекрасные, с поволокой, глаза и прошептал:
— Ты хочешь меня?
— Хочу.
— Сильно?
Охрипшим от страсти голосом выговаривая эти слова, он уже был в ней, в ее влажном, напряженном лоне и скрипнул зубами — не от боли, но от наслаждения.
Кэндис вобрала в рот его нижнюю губу и нежно куснула. Выдохнула:
— Я хочу всего тебя…
Невероятно, но на этот раз все было еше лучше, чем в первый, когда они неистово ласкали друг друга в бассейне. Их соединению ничто не мешало, не надо было опасаться чужого взгляда, непрошеного вмешательства. Но дело заключалось не только в этом.
Пережив высший пик наслаждения, Остин не почувствовал себя опустошенным или беспокойным, как это часто бывало с ним раньше после секса. Он испытывал всю полноту блаженства, счастье обладания.
Спрятав лицо на шее у Кэндис и с наслаждением вдыхая ее запах, он решил, что у них был не просто хороший секс, но сочетание фантастического секса со стародавним, классическим и прекрасным.
В эту драгоценную минуту, когда сердца их бились в унисон, Остин понял, что любит женщину, которая все еще вздрагивала в его объятиях. Любит страстно, и это не имеет отношения к ребенку.
Черт бы побрал Джека.
Остин перекатился на бок, увлекая за собой Кэндис и прижимая ее к себе. Они лежали рядом, в комнате было слышно только их распаленное дыхание да пение птиц где-то далеко за окном.
Может, ему повезет, и Кэндис потеряет свое состояние.
Это его единственный шанс.
* * *
— Почему ты плакала? Тебе не понравилось то, что я сделал в детской?Кэндис боялась этого вопроса. И надеялась, что в жарком возбуждении страсти Остин забыл о ее глупой вспышке.
Может, и не стоило говорить ему об истинной причине. Она сама не понимала свою абсурдную ревность к ребенку, так можно ли ожидать, что он поймет такое?
Уютно устроившись в кольце его сильных рук, Кэндис ощущала покой и радость, каких не знала никогда в жизни. Вздохнув, сказала:
— Все, что ты сделал в детской, просто чудесно. Я плакала вовсе не потому, что мне это не понравилось. Мне все очень нравится, очень.
Она умолкла, и Остин нежно поцеловал ее в макушку, побуждая говорить дальше. Это было ласковое напоминание, совершенно не похожее на злые насмешки и повеления Ховарда и доставившее Кэндис истинное наслаждение.
В конце концов она решила ограничиться полуправдой.
— Ты был таким… держался так отчужденно в последние дни, и я подумала, что ты осуждаешь меня за происшедшее в бассейне.
— За наши ласки? — насторожился Остин.
— Нет! За фотографа. Ласки — это нечто взаимное, только наше… а репортер… почему ты смеешься?
Он действительно рассмеялся. Низким, рокочущим смехом, от которого у Кэндис сильнее забился пульс.
— Потому что я думал, это ты осуждаешь меня.
Кэндис задумалась, взвешивая услышанное, потом сказала с усмешкой:
— Похоже, у нас с тобой что-то неладное с общением.
Остин прижался к ней и произнес прерывисто:
— Я бы сказал, что мы с тобой очень хорошо общались.
Тихонько рассмеявшись, Кэндис ответила:
— Да, но я имею в виду общение словесное. Мы почти не знаем друг друга. Я даже не знаю твое второе имя. Не знаю, живы ли твои родители.
— Ты знаешь больше, чем думаешь.
— Ну, я знаю, что ты терпеть не можешь огурцы, что ты замечательный художник, что ты был бы…
Кэндис прикусила язык и вспыхнула, сообразив, что чуть не сказала «чудесным папочкой». Стоит ли заходить так далеко?
К счастью, Остин не предложил ей закончить фразу.
— Ты права, нам необходимо поговорить. О нас.
Что-то насторожило Кэндис в голосе Остина… Антипатия? Страх? Но с чего бы ему бояться откровенного разговора с ней? Неужели он совершил нечто такое, о чем стыдился поведать ей? Провел какое-то время в тюрьме? Ограбил банк? Убил кого-то?
Или вынужден был бы признаться ей, что он не из тех, кто готов обзавестись семьей, и что не мог бы принять как своего чужого ребенка? Но он ничуть не был похож на бесхребетного человека и вряд ли, оставаясь равнодушным к ее будущему младенцу, стал бы создавать видимость горячего интереса к нему.
Кэндис беспокойно задвигалась, запутавшись в своих предположениях. Она ничего не хотела знать, по крайней мере теперь, когда чувствовала себя такой расслабленной и ранимой после их пылких ласк. Медленно высвободившись из объятий Остина, Кэндис поцеловала его в губы и начала собирать свою разбросанную одежду.
— Хочу показать тебе кое-что.
Кажется, он почувствовал ее волнение, потому что оставался спокойным и молчал все время, пока они одевались. Кэндис взяла его за руку и повела наверх, в свою рабочую комнату; открыла дверь и посторонилась, пропуская Остина вперед.
Когда он увидел кукольный домик, занимавший значительную часть поверхности стола, то подошел ближе и наклонился, чтобы заглянуть внутрь.
Кэндис вцепилась в деревянную обшивку двери так, что у нее заболели пальцы, и, прикусив нижнюю губу, ждала реакции Остина.
Он постоял некоторое время, потом провел пальцами по черепице, потрогал трубу. Протянул руку внутрь и передвинул кресло-качалку, которое она закончила на прошлой неделе.
— Невероятно! Где ты взяла эту вещь? Ручная работа, верно? Я знаю людей, которые заплатили бы огромные деньги за изделия такого качества.
Восхищение Остина, без сомнения, было искренним. Кэндис подошла ближе, стараясь дышать нормально. Быть может, он шутит?
— Одна только эта качалка должна была стоить… — Остин прервал свою речь, лазурно-синие глаза сияли, когда он протянул кресло-качалку Кэндис и показал на резную розочку на спинке игрушки. — Взгляни на это. Имеешь ли ты представление, сколько времени ушло у мастера только на резьбу?
— Две недели, — еле слышно выговорила Кэндис, глядя на кресло, чтобы не смотреть Остину в лицо.
В любую секунду она боялась услышать его насмешливый хохот. Кэндис твердила себе, что это ничего не значит; это всего лишь игрушечное кресло-качалка; всего лишь кукольный домик, полный смешной миниатюрной мебели. Остин вовсе не должен одобрять ее изделия. Этого не требуется, чтобы стать ее другом.
Или ее любовником.
После недолгого и неловкого молчания он повторил:
— Две недели. Откуда ты…
Кэндис больше не могла выносить неопределенность. Она взяла себя в руки и посмотрела в лицо Остину, проклиная в душе дурацкие слезы, которые полились теплым потоком у нее по щекам. Господи помилуй, ведь она наплакала целое ведро!
Убедившись, что в состоянии говорить не всхлипывая, ответила:
— Это моя работа. Я это сделала. — И дотронулась огрубевшими кончиками пальцев до его сжатого кулака. — Все это.
Глава 14
С минуту Остин разглядывал лицо Кэндис, мокрое от слез и сияющее такой пронзительной признательностью, какой ему еще не доводилось видеть. Ему вдруг стало стыдно, что он считал эту прекрасную, изумительную женщину в чем-то похожей на его мать.
В горле застрял ком величиной по меньшей мере с яйцо, но Остин как мужчина, разумеется, не мог позволить себе расчувствоваться; он просто поставил креслице на место и вернулся к Кэндис. Стиснул ее в объятиях и поцелуями осушил слезы.
Прелестно, он не разрыдался, но глаза у него явно были на мокром месте.
— Ты боялась показывать мне, да? — мягко спросил он, гладя Кэндис по голове, в то время как она тихонько плакала у него на плече.
Она кивнула и хлюпнула носом.
— Можешь сказать почему?
Он подозревая, в чем дело, но боялся этому верить. Кэндис подняла голову, и Остин очень нежно взял ее лицо в ладони. Слезы повисли у нее на ресницах и блестели в прекрасных глазах. Он бережно выпил эти слезы и поцеловал Кэндис в губы крепким, быстрым, горячим поцелуем. Потом отпрянул и стал ждать. «Любовь превратила меня в сентиментального олуха», — подумал Остин.
— С Ховардом порой было трудно… — неуверенно начала Кэндис.
— Трудно? — Остин сощурил глаза. — Как это трудно?
Улыбка Кэндис была печальной, и у Остина защемило сердце.
— Ты в самом деле не читал газет?
— Нет. Но я не совсем тебя понимаю. Какое дело газетчикам до того, что с Ховардом было, как ты выразилась, трудно?
— У нас было несколько горничных, которые Ховарда не устраивали. Он их уволил, а девушки после этого не сочли нужным оставаться лояльными.
Кэндис, продолжая говорить, начала ходить по комнате.
— Репортеры звонили и просили его подтвердить или опровергнуть слухи. Но Ховард с ними никогда не разговаривал. И чем настойчивее он отказывался, тем более дотошными становились газетчики.
Стараясь, чтобы голос у него звучал ровно, Остин спросил:
— Какого рода слухи?
— Слухи о том, как Ховард обращался со мной. Он сам выбирал для меня друзей, одежду, еду и, если я делала что-нибудь против его желания, высмеивал меня достаточно громко, чтобы все и каждый в доме могли его слышать.
Остин ненавидел себя за то, что задает этот вопрос, но он должен был знать:
— Почему ты его не бросила?
Из-за денег? Этот второй вопрос, не заданный вслух, мучил его, хоть он и чувствовал сердцем, что не в деньгах дело.
Кэндис остановилась возле кукольного домика и уставилась на Остина словно в трансе.
— Несколько раз я пыталась, но он… отговаривал меня. Думаю, я его жалела за то, что он такой. Можно считать, что он страдал навязчивой идеей. — Кэндис приоткрыла крошечный ставень и снова — очень осторожно — закрыла его. — Имели значение и брачные обеты, и данное мной обещание не покидать его. — Внезапно она повернулась и в упор посмотрела на Остина, словно прочитав его мысли. — Я оставалась с ним не ради денег. Я оставалась потому, что он обещал мне ребенка, и еще я верила — старалась убедить себя, — что ребенок его изменит.
Остин поверил ей, он даже мог понять эту логику отчаяния.
— Мы пытались добиться желаемого два года, но я так и не забеременела, и мы обратились к специалисту по лечению бесплодия. Врач не обнаружил никаких явных причин, из-за которых я не могла зачать, но Ховард проявлял нетерпение и договорился об искусственном оплодотворении. Это было как раз перед несчастным случаем.
Как раз перед несчастным случаем. Остина просто затрясло, когда он повторил про себя ее слова. Папка, которую Джек давал ему, была помечена датой за полгода до гибели Ховарда, а это значило, что мистер Вансдейл был в клинике задолго до искусственного зачатия. Или Кэндис ошиблась, или явно произошло нечто сомнительное.
Закрыв глаза, он мысленно хлопнул себя по лбу.
Джек. Разумеется, это Джек упустил несколько деталей, по своему обыкновению. Почему Ховард нанес визит Джеку до того, как Кэндис была протестирована?
— Остин?
Встревоженный голос Кэндис вывел его из задумчивости.
—А?
— Кто-то звонит в дверь.
Остин, погруженный в свои мысли, не услышал звонка, зато теперь он его слышал вполне отчетливо, а Кэндис тем временем проскользнула мимо и направилась к парадным комнатам дома. Он догнал ее в холле и сказал:
— Я сам открою.
— А если это репортер?
Остин вздернул одну бровь.
— Что они могут увидеть здесь, чего не видели раньше?
К его облегчению, Кэндис явно успокоилась и улыбнулась. Уже лучше, решил Остин, берясь за дверную ручку.
То был не репортер. Во всяком случае, человек, которого Остин увидел перед входом, ничем не напоминал репортеров, каких ему доводилось знавать. Это был немолодой мужчина лет под шестьдесят или даже чуть за шестьдесят, с редеющими седыми волосами и густыми бровями. Остин бросил беглый взгляд на его дорогой костюм и нахмурился.
Незнакомец протянул правую руку и, удивленный молчанием Остина, заговорил:
— Вы, должно быть, мистер Хайд. Я Люк Маквей, адвокат миссис Вансдейл.
Так это и есть Люк Маквей? Бог мой, да он Кэндис в дедушки годится!
— Откуда вы знаете, кто я такой? — спросил Остин, загораживая дверь, дабы защитить Кэндис. Да будь этот тип хоть самим президентом — он его до сих пор в глаза не видел.
— Я узнал вас по фотографиям.
— Что? — выкрикнул, не сдержавшись, Остин.
Невозмутимый адвокат достал коричневый конверт и вытащил из него пачку глянцевых фотоснимков, черно-белых, размером восемь на десять. Протянул снимки Остину. Остин сжал их в руке, а Люк Маквей как ни в чем не бывало обошел его и вступил в холл.
— В одежде у вас совсем иной вид, разумеется, но я узнал вас в лицо, — произнес адвокат без малейшего намека на юмор, голос его звучал достаточно мрачно.
Остин закрыл дверь и сосредоточил внимание на изображении Кэндис в мокрой, совершенно прозрачной пижаме. То был счастливый день для репортера: солнечный свет падал прямо на Кэндис. На ее теле не осталось ни одного дюйма, который нельзя было бы разглядеть во всех деталях, начиная от четко обозначенных сосков и кончая темным треугольником между ногами.
Сообразив, что сейчас совсем неподходящее время для разглядывания снимков любимой женщины, Остин быстро пролистал остальные. Было там его изображение со спины — он поднимался по лесенке из бассейна, было и несколько фронтальных фотографий, на которых опущенная рука прикрывала его причинное место лишь в незначительной степени.
В полном оцепенении смотрел он на свое взбешенное лицо на снимке и снова приходил в бешенство. Пробормотав проклятие, протянул снимки Кэндис и устремил яростный взгляд на адвоката.
— Где вы это взяли?
— Но ведь они дали слово не публиковать это. Я обещала им интервью, — задыхаясь, проговорила Кэндис.
Люк предупреждающим жестом выставил вперед ладонь.
— Я отвечу на все ваши вопросы, но для начала, Кэндис, прошу вас сесть.
Остину это не понравилось. И прежде всего то, как адвокат смотрел на него. Впрочем, признал он минутой позже, эти снимки в любом, кто их увидит, несомненно, пробудят любопытство. Но адвокату платят вовсе не за то, чтобы он проявлял любопытство к личной жизни клиента.
Если, конечно, этот юрист не работает на врага.
Подозрение заставило Остина сдвинуть брови.
— Это дело сугубо личное, Кэндис, — веско проговорил Маквей.
Здравствуйте! Кто это, черт побери, позволил адвокату называть ее просто по имени? Остин продолжал испепелять адвоката взглядом.
— Все в порядке, я вполне доверяю Остину. Все, что вы хотите мне сообщить, можно сказать при нем.
В горле застрял ком величиной по меньшей мере с яйцо, но Остин как мужчина, разумеется, не мог позволить себе расчувствоваться; он просто поставил креслице на место и вернулся к Кэндис. Стиснул ее в объятиях и поцелуями осушил слезы.
Прелестно, он не разрыдался, но глаза у него явно были на мокром месте.
— Ты боялась показывать мне, да? — мягко спросил он, гладя Кэндис по голове, в то время как она тихонько плакала у него на плече.
Она кивнула и хлюпнула носом.
— Можешь сказать почему?
Он подозревая, в чем дело, но боялся этому верить. Кэндис подняла голову, и Остин очень нежно взял ее лицо в ладони. Слезы повисли у нее на ресницах и блестели в прекрасных глазах. Он бережно выпил эти слезы и поцеловал Кэндис в губы крепким, быстрым, горячим поцелуем. Потом отпрянул и стал ждать. «Любовь превратила меня в сентиментального олуха», — подумал Остин.
— С Ховардом порой было трудно… — неуверенно начала Кэндис.
— Трудно? — Остин сощурил глаза. — Как это трудно?
Улыбка Кэндис была печальной, и у Остина защемило сердце.
— Ты в самом деле не читал газет?
— Нет. Но я не совсем тебя понимаю. Какое дело газетчикам до того, что с Ховардом было, как ты выразилась, трудно?
— У нас было несколько горничных, которые Ховарда не устраивали. Он их уволил, а девушки после этого не сочли нужным оставаться лояльными.
Кэндис, продолжая говорить, начала ходить по комнате.
— Репортеры звонили и просили его подтвердить или опровергнуть слухи. Но Ховард с ними никогда не разговаривал. И чем настойчивее он отказывался, тем более дотошными становились газетчики.
Стараясь, чтобы голос у него звучал ровно, Остин спросил:
— Какого рода слухи?
— Слухи о том, как Ховард обращался со мной. Он сам выбирал для меня друзей, одежду, еду и, если я делала что-нибудь против его желания, высмеивал меня достаточно громко, чтобы все и каждый в доме могли его слышать.
Остин ненавидел себя за то, что задает этот вопрос, но он должен был знать:
— Почему ты его не бросила?
Из-за денег? Этот второй вопрос, не заданный вслух, мучил его, хоть он и чувствовал сердцем, что не в деньгах дело.
Кэндис остановилась возле кукольного домика и уставилась на Остина словно в трансе.
— Несколько раз я пыталась, но он… отговаривал меня. Думаю, я его жалела за то, что он такой. Можно считать, что он страдал навязчивой идеей. — Кэндис приоткрыла крошечный ставень и снова — очень осторожно — закрыла его. — Имели значение и брачные обеты, и данное мной обещание не покидать его. — Внезапно она повернулась и в упор посмотрела на Остина, словно прочитав его мысли. — Я оставалась с ним не ради денег. Я оставалась потому, что он обещал мне ребенка, и еще я верила — старалась убедить себя, — что ребенок его изменит.
Остин поверил ей, он даже мог понять эту логику отчаяния.
— Мы пытались добиться желаемого два года, но я так и не забеременела, и мы обратились к специалисту по лечению бесплодия. Врач не обнаружил никаких явных причин, из-за которых я не могла зачать, но Ховард проявлял нетерпение и договорился об искусственном оплодотворении. Это было как раз перед несчастным случаем.
Как раз перед несчастным случаем. Остина просто затрясло, когда он повторил про себя ее слова. Папка, которую Джек давал ему, была помечена датой за полгода до гибели Ховарда, а это значило, что мистер Вансдейл был в клинике задолго до искусственного зачатия. Или Кэндис ошиблась, или явно произошло нечто сомнительное.
Закрыв глаза, он мысленно хлопнул себя по лбу.
Джек. Разумеется, это Джек упустил несколько деталей, по своему обыкновению. Почему Ховард нанес визит Джеку до того, как Кэндис была протестирована?
— Остин?
Встревоженный голос Кэндис вывел его из задумчивости.
—А?
— Кто-то звонит в дверь.
Остин, погруженный в свои мысли, не услышал звонка, зато теперь он его слышал вполне отчетливо, а Кэндис тем временем проскользнула мимо и направилась к парадным комнатам дома. Он догнал ее в холле и сказал:
— Я сам открою.
— А если это репортер?
Остин вздернул одну бровь.
— Что они могут увидеть здесь, чего не видели раньше?
К его облегчению, Кэндис явно успокоилась и улыбнулась. Уже лучше, решил Остин, берясь за дверную ручку.
То был не репортер. Во всяком случае, человек, которого Остин увидел перед входом, ничем не напоминал репортеров, каких ему доводилось знавать. Это был немолодой мужчина лет под шестьдесят или даже чуть за шестьдесят, с редеющими седыми волосами и густыми бровями. Остин бросил беглый взгляд на его дорогой костюм и нахмурился.
Незнакомец протянул правую руку и, удивленный молчанием Остина, заговорил:
— Вы, должно быть, мистер Хайд. Я Люк Маквей, адвокат миссис Вансдейл.
Так это и есть Люк Маквей? Бог мой, да он Кэндис в дедушки годится!
— Откуда вы знаете, кто я такой? — спросил Остин, загораживая дверь, дабы защитить Кэндис. Да будь этот тип хоть самим президентом — он его до сих пор в глаза не видел.
— Я узнал вас по фотографиям.
— Что? — выкрикнул, не сдержавшись, Остин.
Невозмутимый адвокат достал коричневый конверт и вытащил из него пачку глянцевых фотоснимков, черно-белых, размером восемь на десять. Протянул снимки Остину. Остин сжал их в руке, а Люк Маквей как ни в чем не бывало обошел его и вступил в холл.
— В одежде у вас совсем иной вид, разумеется, но я узнал вас в лицо, — произнес адвокат без малейшего намека на юмор, голос его звучал достаточно мрачно.
Остин закрыл дверь и сосредоточил внимание на изображении Кэндис в мокрой, совершенно прозрачной пижаме. То был счастливый день для репортера: солнечный свет падал прямо на Кэндис. На ее теле не осталось ни одного дюйма, который нельзя было бы разглядеть во всех деталях, начиная от четко обозначенных сосков и кончая темным треугольником между ногами.
Сообразив, что сейчас совсем неподходящее время для разглядывания снимков любимой женщины, Остин быстро пролистал остальные. Было там его изображение со спины — он поднимался по лесенке из бассейна, было и несколько фронтальных фотографий, на которых опущенная рука прикрывала его причинное место лишь в незначительной степени.
В полном оцепенении смотрел он на свое взбешенное лицо на снимке и снова приходил в бешенство. Пробормотав проклятие, протянул снимки Кэндис и устремил яростный взгляд на адвоката.
— Где вы это взяли?
— Но ведь они дали слово не публиковать это. Я обещала им интервью, — задыхаясь, проговорила Кэндис.
Люк предупреждающим жестом выставил вперед ладонь.
— Я отвечу на все ваши вопросы, но для начала, Кэндис, прошу вас сесть.
Остину это не понравилось. И прежде всего то, как адвокат смотрел на него. Впрочем, признал он минутой позже, эти снимки в любом, кто их увидит, несомненно, пробудят любопытство. Но адвокату платят вовсе не за то, чтобы он проявлял любопытство к личной жизни клиента.
Если, конечно, этот юрист не работает на врага.
Подозрение заставило Остина сдвинуть брови.
— Это дело сугубо личное, Кэндис, — веско проговорил Маквей.
Здравствуйте! Кто это, черт побери, позволил адвокату называть ее просто по имени? Остин продолжал испепелять адвоката взглядом.
— Все в порядке, я вполне доверяю Остину. Все, что вы хотите мне сообщить, можно сказать при нем.