Смирнов Андрей. Ураган

18

   Прошло полторы недели. Дружков Гернута так и не нашли. Элиза хотела снова идти к бальи – с тем, чтобы выдать Гернута, но Кларин снова – и на этот раз куда с большей легкостью – отговорил ее. Она смирилась. Принимала от него деньги и продукты. Ждала, когда же все-таки поймают насильников. Но втайне уже отчетливо понимала, что никто никого не поймает. Скрылись они куда-то. Сбегли. Залегли на дно. Только Гернут и оставался на виду… Так про него она уже с Кларином договорилась. И нарушить договор, тем самым отказавшись от помощи богатого соседа, она не могла. Не смела.
   Одно грело душу – Гернут свое, вроде бы, получил. Кларин разукрасил ему рожу синяками. Вся деревня могла видеть это, хотя никто толком не знал – почему и за что. Кларин открылся только жене – когда та, еще в первый день, набросилась на него с руганью и криками: «Что ж ты сына калечишь, нелюдь!» Кларин, сдержав гнев, отвел ее в сторонку и все по порядку рассказал. Ринвен поначалу не поверила, взбеленилась: «Наговаривают они на нашего!» Кларин рявкнул на нее и приказал заткнуться – чем и убедил в своей правоте. Вместе стали думать, что делать дальше. Сальде, жене Гернута, они ничего говорить не стали. К чему? И без ее мнения обойдутся. К тому же она была на последнем месяце, вот-вот должна была разрешиться от бремени, и ссорить ее с мужем, даже таким непутевым… Зачем?
   Элиза тоже никому ничего не рассказала. Даже Ульрике. Душа у соседки добрая – но язык без костей, а договор с Кларином Элиза соблюдала. Хотя подчас молчать становилось почти невыносимо. Но она молчала. Расскажешь – и что потом ответишь на вопрос, почему Гернута бальи не сдала? Ответишь, что купил ее Кларин за мешок муки, корзину грибов и бочонок соленых огурцов? Нет, так не ответишь. Стыдно.
   Ульрика сочувствовала ей, жалела Лию, навещала их едва ли не каждый день, приводила с собой Вельгана – чтоб помогал по хозяйству. Вельган не отказывался, хотя работа на чужом дворе отнюдь не доставляла ему удовольствия. Работа вообще не доставляла ему удовольствия. Она просто была привычна. Он давно уже усвоил, что проще сделать то, что просят или требуют, чем ругаться и спорить. Так что в деревне его считали трудолюбивым парнем, хотя и малость глуповатым. В чем-то он был похож на вола – неторопливый, полусонный, равнодушный ко всему на свете. Хотя нет, не ко всему… В жизни Вельгана тоже были свои маленькие удовольствия. Пойти на речку, искупаться или посидеть в тишине, половить рыбу. Поспать утром подольше. Зайти вечером за сарай, убедиться, что никого поблизости нет, вызвать в своем воображении одну из соседских девчонок, засунуть правую руку в штаны…
   Так что нельзя сказать, что Вельган был равнодушен абсолютно ко всему на свете.
   Но когда Ульрика начала рассказывать Элизе про то, что недавно произошло в городе – про то, как демон-ветер разрушил несколько домов, и, визжа во всю глотку, взлетел в небо – Вельган только зевал и думал: «Когда ж мы домой пойдем?» Эту историю он уже слышал. И не раз. Ее рассказал Ульрике какой-то знакомый торговец. Теперь об этом знала уже вся деревня. И Вельган присутствовал на большей части пересказов. Он выучил эту историю уже наизусть, но молчал, не злился и не раздражался, когда Ульрика снова начинала ее пересказывать – и каждый раз ее рассказ был чуть длиннее, чем прошлый. Он вообще был терпеливым, как вол, этот славный соседский парнишка.
   Элиза, слушая Ульрику, искренне ужасалась и удивлялась. И хотя ей всегда были интересны деревенские сплетни, на середине рассказа она вдруг поняла, что предпочла бы не знать этой истории. Сие открытие удивило ее. Что тут не так, что неправильно?.. Ей казалось – еще минута, и она поймет, что. А Ульрика продолжала говорить, расписывая все новые подробности и не обращая никакого внимания на странную озабоченность своей подруги…
   – Подожди! – остановила ее вдруг Элиза. – Аптекарь?.. Что это был за аптекарь?
   Ульрика всплеснула руками.
   – Да откуда ж я знаю? Какой-нибудь городской шарлатан, наверное. Все они шарлатаны. И чернокнижники. Вот одного из них демоны, видать, и забрали к себе. Верно мне отец Лукиаф говорил…
   – Как звали-то аптекаря этого, не знаешь?
   – Нет, не знаю… – помотала головой Ульрика. – А тебе-то на что?
   – Был у меня в городе один знакомый… Может быть, это он… Иеронимусом его звали, Иеронимусом Валонтом. Хотя он вроде врачом был, а не аптекарем… Магистром. Ученым. Со степенью даже.
   – Не знаю я ничего ни про каких-таких валонтов, – ответстовала Ульрика. – Имя-то какое хасседское, прости Господи… Чернокнижники они все, как один. Колдуны. Если заболит чего – молиться надо, или, если уж совсем невмоготу – к знахарке сходить. Или к кузнецу – пусть закует хворь и в ларчик спрячет… А потом – сразу в церковь, чтоб грех замолить. Только грех это куда меньший, чем к докторам ученым обращаться. Все беды на земле от этой премудрости диаволовой…
   …Когда Ульрика ушла, Элиза еще долго не могла найти себе места – что-то мучило ее, не давало покоя. Села ужинать – кусок в горло не лез. Впрочем, кусок ей в горло не лез вот уже полторы недели. Казалось бы, все есть: ешь-пей – не хочу! И вот – на тебе… Не хочу.
   Ветер, ветер… Снова, снова, каждый раз – одно и то же. Разрозненные, по времени сильно отстоящие друг от друга события, начинали тянуться друг к другу, грозя собраться в нечто единое целое, едва она, с неохотой и внутренним страхом обращалась к ним. Итак, сначала был Руадье – шесть лет назад ветер сложил пирамиду
   пирамидку
   из камней его замка. Потом – граф Эксферд Леншальский. Его замок развалился на куски, и сам он, как и Руадье, погиб вместе со своей семьей. Теперь ветер превратил в груду щебня целый квартал вместе с какой-то аптекой… Мысль была дикая, но… что, если это Иеронимус Валонт? Хотя его, вроде бы, посадили в тюрьму… А если уже выпустили? И он стал заведовать аптекой?.. Мысли Элизы путались, память отказывала ей. Да она и раньше не очень-то многое знала о судьбе Валонта после ареста.
   Ветер… Сколько уже лет она слышит в ветре его голос? Она не думает об этом, старается забыть, но – сколько уже лет? Она не помнит. Слишком много. Слишком большая разница между ней, Элизой нынешней, уродливой нищей старухой, и Элизой-тогдашней, Элизой-красавицей, Элизой молодой и цветущей…
   Сколько, говорите, лет? Ей кажется, что уже вечность.
   Она заламывает руки и невидящим взглядом смотрит в сторону, не замечая, как Лия, сидящая напротив, застывает в своем кресле. Лия чувствует, что с матерью творится что-то не то. Она напрягает слух, пытаясь понять, что происходит. Но Элиза не знает этого.
   – Меранфоль, – бормочет она. – Неужели это ты?.. Неужели ты все-таки существуешь?.. Неужели ты бродишь где-то неподалеку, выслеживая, вынюхивая добычу, бродишь вокруг, как волк мимо издыхающего…
   – Мама! – Лия вскакивает и, огибая стол (не рассчитав движение и сильно ударившись о край бедром – впрочем, это сейчас неважно) идет к ней. Элиза вздрагивает, слыша ее голос, а Лия опускается перед ней на колени и касается ее рук своими – узкими и тонкими {Будто у знатной дамы, мелькает мысль у Элизы).
   – О ком ты говоришь? – спрашивает Лия, и Элиза вдруг замечает, что ее дочь испугана.
   – А?.. – переспрашивает Элиза. Поначалу она не понимает вопроса, а когда понимает, то не находит, что ответить.
   – О ком ты говоришь? – повторяет Лия. – Ты называешь имя – Меранфоль. Кто это?
   – Но… это… Так… – теряется Элиза. – Неважно…
   Она гладит Лию по голове и повторяет:
   – Это неважно… Почему ты спрашиваешь?
   – Мне нужно знать, – говорит Лия. Ее лицо обращено к Элизе – и матери начинает казаться, что ее слепая дочь сейчас смотрит на нее.
   – Это человек или ветер?
   Вопрос вышибает из Элизы дух. Она задыхается. Она пытается остаться спокойной – но ее выдают руки, которые до сих пор держит в своих руках Лия.
   – Откуда… ты про это… знаешь? – наконец выговаривает она.
   – Значит, ветер, – говорит Лия, получившая ответ на свой вопрос. Она встает и отворачивается. Но Элиза вскакивает и, схватив ее за плечи, разворачивает к себе.
   – Откуда ты знаешь?!! – кричит она.
   – Я видела сны, – говорит Лия. – Сны, где был ветер. Я не знаю, добр ли он… нет, вряд ли. Он буйный и подчас безжалостный. Он сам по себе. Но он не любит людей. И еще я знаю, что он ненавидит одну женщину… и давно ее ищет…
   – …Что ты ему сделала, мама? – тихо спрашивает Лия после короткой паузы.
   Спотыкаясь и едва не падая, Элиза выбегает на улицу. Она не плачет – нет, это слезятся старухины глаза. Нет, она не плачет… Ей кажется, что еще немного – и она завоет, закричит, не в силах дальше сдерживать то, что рвет ее грудь изнутри. Она не хочет, чтобы это произошло в доме, не хочет пугать Лию еще сильнее. Она распахивает двери…
   На улице – гул и вой, гнутся к земле и скрипят старые деревья, воздух насыщен влагой и грозой. Небо черно, как ночью. Вот, вдалеке, из черных туч падает на землю нить молнии. Следом – еще одна. Ветер – почти тверд, почти осязаем. Элиза видит, что в стороне деревни происходит что-то странное… Там очень темно, но кажется, что в этой темноте перемещаются по воздуху какие-то очень большие предметы. Она зажимает рот рукой. Она еще не понимает, что происходит.
   – Элиза Хенброк, – слышится ей вдруг среди свиста. Слова приходят как будто издалека, однако с каждым словом говорящий приближается.
   – Элиза Хенброк, – повторяет ветер. – Наконец-то я нашел тебя.

19

   Плыл по морю кораблик… Трехмачтовое торговое судно. Называлось «Сильвия» – в честь первой (давно покойной) жены капитана. Капитан, Эльсэр Хадриго, одновременно являлся также и владельцем корабля. Ему было уже под пятьдесят, а «Сильвией» он владел только год или два – когда денег, которые он копил предыдущие тридцать лет, хватило наконец на покупку собственного судна. Он был очень горд этим обстоятельством и лелеял «Сильвию», как родную дочь. В команде у него были надежные, испытанные люди – все те, с кем он сработался в предыдущие годы, команда, которая знала и уважала своего капитана – равно как и капитан знал и ценил каждого из них. Правда, после приобретения «Сильвии» он стал строже и наказывал провинившихся матросов куда жестче, чем раньше – ведь это было его судно, и он был готов убить любого, по чьему злому умыслу или недосмотру возникла бы угроза «Сильвии». Палуба была всегда выдраена, выскоблена почти до зеркального блеска, в трюме всегда было сухо, перевозимые товары – рассортированы и разложены по порядку. Все вещи стояли на своих местах. Груз всегда доставлялся в срок или даже чуть раньше, чем обещалось. Эльсэр был осторожен и если чувствовал, что сделка дурно попахивает или если сомневался, что сможет доставить товар вовремя, предпочитал сразу отказаться от сделки, какие бы ему не сулили барыши. Хотя он прекрасно разбирался в ценах, в отношениях между различными торговыми компаниями, действующими на Архипелаге и лично был знаком с большинством владельцев этих компаний (а также с владельцами складов, мелкими собственниками и торговцами – зря он, что ли, занимался перевозкой грузов три предыдущих десятилетия?), и знал, когда стоит рисковать, а когда – не стоит, теперь он предпочитал не рисковать вовсе. Остаться без корабля или подмочить свою репутацию теперь, когда он только начинал свое дело – ну уж нет, лучше он останется без крупных барышей, чем пойдет на такой риск. К тому же, он и честной торговлей зарабатывал неплохо. Новичок на его месте быстро бы разорился – казалось, налоги, которыми обкладывали торговцев владельцы островов, должны были задушить всякую торговлю, однако это было не так. Эльсэр знал многих нужных людей, знал, что нужно этим людям… Кроме того, между налоговыми сборами на каждом отдельном острове существовала довольно сильная разница: где-то стригли овец и изготовляли сукно – там, как правило, приезжих, привозивших ткани с других островов, облагали такой пошлиной, что дешевле было бы заранее, еще в море, выкинуть этот товар за борт. Где-то выращивали пряности – на такой остров, как правило, было бесполезно соваться с тем же товаром. При этом могло быть так, что сами жители данного острова испытывали нехватку того товара, который они же, вроде бы, и производили – все уходило на продажу. Компании, занимавшиеся изготовлением и продажей, скажем, тех же самых тканей, душили (посредством владельца острова, устанавливавшего огромные пошлины) всякую постороннюю торговлю на своей территории. До интересов простых людей никому, естественно, не было дела.
   Нужно было знать все нюансы, чтобы не попасть впросак. За три десятилетия Эльсэр успел превосходно изучить местные порядки, знал, когда, как, что, на каком острове и в какой последовательности нужно покупать и продавать, чтобы потихоньку наживать капитал, вовремя платить деньги матросам и своевременно вносить плату за прекрасный особняк, приобретенный в рассрочку на его родном острове. На Леншале.
   Ныне «Сильвия» шла к Склервонсу. После гибели виконтов Руадье у острова не было единого хозяина, за власть над ним боролись несколько мелких дворянских родов. Портовый город Склервонс пока еще не достался никому из них – можно сказать, что временно он имел статус свободного города. Правда, в последние годы власть мэра, прежде верно служившего Руадье, существенно возросла – фактически, все шло к тому, что мэр города и его окружение станут одной из партий, претендующей на единоличное управление островом. Но вряд ли (по мнению Эльсэра) это случится в ближайшее время. Если король, конечно, не назначит кого-нибудь своим прямым указом. Однако вскоре после гибели Руадье снова появились хасседы со своими законными требованиями, и король предпочитал не принимать никакого официального решения по этому поводу. И пока что – вот уже шесть лет – условия для торговцев и ремесленников в Склервонсе складывались самые благоприятные.
   Корабль шел, считай, порожняком – Эльсэр рассчитывал основательно загрузиться в Склервонсе. Вез он туда несколько сот инструментов из металла – в Склервонсе всегда были проблемы с железом. Несколько сотен железных слитков – у него был контракт с кузнецами Склервонса. Три десятка изделий из серебра и бронзы – тарелки, кувшины, столовые приборы. Еще в трюме было надежно упаковано двадцать шесть склянок с эфирными маслами, но Эльсэр не рассчитывал много выручить за них на Склервонсе. Еще – это хранилось в сундуке в его каюте – он вез кое-что, что продавать в ближайшее время не собирался вовсе. Четыре шкатулки с жемчугом. Он купил их в Леншале.
   В последнее время в этом районе Архипелага участились внезапные бури. Поговаривали даже о появлении наргантинлэ. Эльсэр предполагал, что на цены экспортируемых товаров в целом эти слухи никак не повлияют – торговцы не станут ради каких-то слухов отказываться от вполне реальной прибыли, но вот суеверные рыбаки и ловцы жемчуга – могут. Не то, чтобы вообще никто не согласится выйти в море – скорее всего, они просто начнут требовать большую плату за свой труд. Итак, следовало ждать подорожания рыбы и жемчуга.
   Отправной точкой «Сильвии» была одна из Леншальских пристаней. Сначала Эльсэр затарился в городе, а потом обошел остров и принял на борт железные слитки – платить за то, чтобы слитки везли ему через весь остров, он считал неразумным. На той же пристани он принял на борт четырех пассажиров. Их наружность не показалась Эльсэру заслуживающей доверия, но они смогли за себя заплатить. Поскольку он не слышал, чтобы был объявлен розыск на ребят с похожими приметами, то согласился довезти их до Склервонса. Правда, у него сложилось впечатление, что им все равно, куда плыть.
   Был среди них один, у которого просто на роже было написано: «бандит». Встретил бы Эльсэр такого на дороге – обошел бы стороной. Или первым бы ударил, не дожидаясь, пока этот висельник, проходя мимо, сам в него что-нибудь воткнет. Однако верховодил в этой компании другой парень, повыше, он и договаривался с Эльсэром, и капитан предпочел закрыть глаза на его недоброго попутчика. Двое оставшихся ничего особенного из себя не представляли. Юнец и болтун. Последний – тоже себе типчик. В первый же вечер сел с матросами играть в кости. Эльсэр разогнал их, урезав игравшим матросам жалование, а гостей предупредил, что подобные игры на его корабле запрещены. Через некоторое время он случайно услышал, как Ольвер уговаривает одного из матросов сыграть где-нибудь в укромном уголке, чтобы капитан не увидел. Он не вмешивался, ждал, чем это кончится. А кончилось тем, что игрока угомонил их старший, Ягнин. На том и разошлись.
   В общем, вели четверо пассажиров себя тихо, хотя не похоже было на то, что ребята это смирные да правильные. Значит, был повод сидеть смирно – выходит, и впрямь от тюрьмы бежали.
   …Небо на юго-востоке почернело на второй день пути, когда корабль, обогнув остров Ассенхольм, на всех парусах шел к Склервонсу. Был ясный солнечный день, небо чистое, дул попутный ветер. Солнце отражалось в воде – казалось, вода в этом месте превращается в золото. Скрипели снасти, нос «Сильвии», как клинок, рассекал зеленые волны… Капитан шел по своему кораблю и вдруг почувствовал – что-то не так. Он оглянулся. Минуту назад ничто не предвещало опасности, но сейчас… Тьма надвигалась на корабль, тьма, раскинувшая покрывала от востока до запада, тьма, обнимавшая, казалось, полмира. От горизонта до горизонта. Ее приближение не было быстрым – о нет, она появлялась и перемещалась мгновенно, медленнее разве что мысли, и, вместе с тем, тьма была величественно-нетороплива и никуда не спешила. Тишина объяла корабль в последние секунды – тишина, в которой погасли даже крики матросов, в панике забегавших по палубе. Лишь Эльсэр стоял недвижно, не шевелясь, вцепившись руками в перила и смотрел в лицо приближающемуся мраку. Ему было известно многое – цены и люди, законы и способы обойти их, течения и рифы, порты и пристани, города и рыбацкие деревушки. Он не раз попадал в бурю и однажды лишь чудом спасся сам и спас свой корабль. Но что можно было противопоставить этому – он не знал. К тому же, тьма приближалась слишком быстро. Они все равно ничего не успели бы сделать.
   А потом солнце погасло, сгустились тени, море было выпито до дна, вместо воды тоже стала тьма, и первый удар наргантинлэ, будто исполинский молот, обрушился на «Сильвию». Казалось, «Сильвия» закричала, как живая. Капитана подняло в воздух вместе с перилами, за которые он держался, однако к этому моменту Эльсэр Хадриго был уже мертв – удар наргантинлэ не оставил в его теле ни единой целой кости. Еще миг – и корабль парил в пустоте.
   Тысячи рук наргантинлэ шарили по палубе, тысячи языков его пробовали на вкус все, что находили на судне. Корабль разваливался на части, от парусов оставались лишь лохмотья, а потом ветер уносил и их – в пустоту, к пределам кошмаров и снов, в ничто. От людей, которых находил ветер, тоже оставались одни лохмотья. Он убивал их походя – не за ними он сегодня охотился. Наконец, он собрал всех, кого искал – выцарапал из трюма, отлепил от досок и снастей, в которые они судорожно вцеплялись и перенес на палубу, к себе поближе. Запах боли привел его к ним – запах ее боли. С высоты изогнувшегося над кораблем смерча смотрел на них Меранфоль. «Какие ничтожества, – думал он. – Букашки. И они осмелились повредить моей Лии?!»
   Он не желал просто убивать их. Для каждого из тех, с кем он встречался, он изобретал особенную смерть – ставил декорации, расписывал роли и начинал представление, где был только один зритель – он сам. И эти четверо не должны были стать исключением. Поэтому сначала он заглянул в их сознание (двое из них при этом, Мануэль и Ольвер, обделались от страха: ощущение, когда Меранфоль заглядывал в них, было такое, будто их тела разорвали, разъединили грудные кости, разломили на части черепа и выставили их обнаженные души на распашку – а чьи-то пальцы, скользкие, неуловимые, сладострастно мяли их сердца, вгрызались в их самую сущность, перемалывая мозг и память – подобно рудокопу, ищущему в груде щебня крупицы золота), затем вернул им зрение и индивидуальность – на время. Он узнал все, что хотел. То, что они сделали с Лией, было запечатлено в их памяти, и он помнил, что Лии это очень не понравилось. Для него самого сношения людей или животных было чем-то абстрактным, всего лишь набором определенных движений, но…
   – Сейчас, – сказал он им, трепещущим, едва не теряющим сознания от страха. – Ты и ты, – он указал, кто, – спустите штаны. А вы двое, – он обратился к оставшимся, к Родри и Ягнину, – сделаете с ними то, что вы сделали со слепой девушкой.
   Они переглянулись и снова обратили взоры вверх, туда, откуда, как им казалось, доносился голос. Но в тот миг, когда они смотрели друг на друга, сколь многое можно было бы прочесть в их глазах! Да, все четверо боялись – но как различен был этот страх! Мануэль полагал, что это Кара Божья – все в строгом соответствии с идиотскими историями его придурошной тетушки, которая вдруг перестала казаться ему такой уж придурошной. Ольвером владел один животный страх. Телесные жидкости выливались из него, что называется, изо всех дыр – изо рта, распахнутого в бессмысленном нытье, капала слюна, штаны у него были мокрые насквозь, а моча образовала под ногами небольшую лужу. Из глаз текли слезы. Его фигура олицетворяла собой в этот миг само раскаянье – о, как он жалел о том, что прикоснулся к этой девчонке, как жалел о том, что связался с Ягнином и Родри! Он был готов молиться чему угодно, кому угодно – лишь бы его пощадили. Он больше никогда так не будет. Он будет самим ангелом, воплощенной добродетелью – только оставьте ему жизнь! И ему можно было бы даже поверить: его страх был настолько силен, что память о нем Ольвер сохранил бы на всю оставшуюся жизнь – он и в самом деле стал бы монахом, аскетом или кем-нибудь в этом роде; он, впрочем, был готов стать кем угодно, даже последним рабом на галере, лишь бы ушло прочь то, что явилось в тот день за их душами.
   Родри тоже боялся и его страх тоже в большей степени был страхом животного, чем человека. Но все же это был совершенно другой страх. Это был страх, мешавшийся со злобой – если бы он мог, он бы дрался за свою жизнь, дрался с отчаяньем волка, загнанного в угол.
   И лишь Ягнин пытался трезво оценить свои шансы выжить. Эта тварь с ними разговаривает? Значит, может быть, есть еще какие-то шансы остаться в живых?..
   – То есть… эээ… – сказал он, снова посмотрев на своих товарищей.
   – Приступайте, – промолвил ветер, которому надоело ждать.
   Итак, двое заняли надлежащие позиции, а вторая пара приблизилась к ним сзади. Но даже появись сейчас перед Родри и Ягнином две прекраснейшие и соблазнительнейшие куртизанки, вряд ли бы они смогли доказать им свою мужественность. Страх перебивал в них все другие чувства. Плоть отказывалась повиноваться им, хотя они прилагали к тому немалые усилия – бесполезно. Они готовы были едва ли не плакать от отчаянья. Им обоим казалось, что еще секунда промедления – и ветер обрушится на них, лишит единственного шанса на спасение. Который, как они полагали, у них все-таки был.
   – Никак? – раздался насмешливый голос с высоты. – Ну ничего, я помогу вам.
   И он влился в их тела, заиграл на их нервах, как на натянутых струнах, влил кровь туда, куда нужно (с такой силой, что их пенисы едва не лопнули, и кровь проступила на поверхности кожи), и отошел в сторону. И тогда (поскорее, поскорее, пока возбуждение не ушло!) двое старых приятелей – Ягнин и Родри – трахнули двух других своих приятелей – Ольвера и Мануэля. Ольвер только хрюкнул и захрипел, когда Ягнин вошел в него. Мануэль сжал зубы и постарался не застонать.
   И, пока их тела совершали почти механические движения, оба ощущали странное, чисто умственное наслаждение – наслаждение почти дьявольское, наслаждение безумием и противоестественностью происходящего. Или это наслаждалась та часть Меранфоля, которая по-прежнему оставалась в них?
   Когда все было кончено, и ветер ослабил свое воздействие, первое, что почувствовали Ягнин и Родри – ужасную, дикую боль. Оба истекали кровью. Ветер, возможно, немного перестарался с давлением.
   – А теперь, – прошептал ураган, – поменяйтесь местами.
   Им было уже все равно. Родри и Ягнин согнулись и встали на колени, Ольвер и Мануэль подошли к ним сзади. Но когда ветер начал вливаться в них, как это делал с их предшественниками, Мануэль вышел из ступора, в котором пребывал последние пятнадцать минут. Нечто чуждое вновь проникало в него, начинало править его телом – и ощущение это было в сто крат отвратительнее того, что он испытывал только что, когда Родри, казалось, разрывал на части его задний проход. Ощущение распространяющейся по телу нечистоты – ощущение чего-то липкого и скользкого, как помои, но имеющего множество зубцов и лапок, и в этом смысле походящего на множество расползающихся по животу, паху и ногам, насекомых…
   – Нет! – закричал он. – Пожалуйста, не надо! Я ведь не трогал ее!.. Даже пальцем не прикоснулся… Я не хотел!..