Страница:
Чуть позади великого визиря я увидел Расфера. За время нашего отсутствия он, очевидно, продвинулся по службе. На нем был головной убор командующего десятью тысячами, а в руках золотая плеть, соответствующая рангу. Лицо у него не выздоровело. Половина отвратительно обвисла, и слюна текла с бессильного уголка рта. Как только он узнал меня, другая половина лица ухмыльнулась. Расфер поднял золотую плеть, насмешливо приветствуя меня с берега.
— Обещаю, госпожа моя, что рука моя будет лежать на кинжале, а есть я буду только фрукты, очищенные моими собственными пальцами, пока Расфер и я находимся в Фивах, — прошептал я и улыбнулся, ответив на приветствие веселым взмахом руки.
— Ты не будешь принимать даров от незнакомцев, — настаивала госпожа, — и будешь спать у подножия моей постели, где я смогу защитить тебя ночью. Днем ты будешь находиться рядом со мной и никуда не станешь ходить один.
— Мне это не будет досаждать, — заверил я ее. В последующие дни я сдержал свое обещание и оставался под ее непосредственной защитой, поскольку был уверен, что вельможа Интеф не посмеет рисковать своей связью с троном, подвергая опасности собственную дочь.
Разумеется, мы часто оказывались в обществе великого визиря, потому что в его обязанности входило сопровождать царя на всех церемониях праздника. Все это время вельможа Интеф играл роль внимательного и любящего отца госпожи Лостры и обращался к ней с почтением, подобающим царской жене. Каждое утро он присылал ей дары — золото, драгоценные камни и изящные резные статуэтки, фигурки скарабеев и божеств, выполненные в слоновой кости или вырезанные из дерева драгоценных пород. Вопреки приказам госпожи, я не возвращал их ему. Не хотел тревожить врага, а кроме того, фигурки эти представляли ценность. Я тайно продавал их и вкладывал выручку в запасы зерна, хранившиеся для нас в амбарах надежных купцов города, которые были моими друзьями.
В ожидании нового урожая цены на зерно опустились ниже, чем когда бы то ни было за последние десять лет. Они могли только вырасти, хотя нам пришлось бы немного подождать, пока получим прибыль. Купцы выдавали мне расписки на имя моей госпожи, которые я помещал в архивы судов. Одну пятую часть оставлял себе и считал, что это скромные комиссионные.
С тайным наслаждением я замечал, как вельможа Интеф наблюдает за мной своими леопардовыми глазами. Взгляд этот не оставлял никаких сомнений: чувства его ко мне не смягчились. Я помнил, с каким терпением и настойчивостью он преследовал своих врагов. Ждал в середине своей сети, как красивый паук, и глаза его поблескивали, когда он смотрел на меня. Я вспоминал чашу отравленного молока и кобру, и несмотря на все предосторожности мне становилось не по себе.
Тем временем праздник продолжался, одна традиционная церемония сменяла другую, как и многие столетия назад. Однако на этот раз другая флотилия охотилась на речных коров в лагуне Хапи и другая труппа актеров играла мистерию в храме Осириса. По указу фараона они играли мой вариант мистерии, и слова сохранили прежнюю силу и трогательность. Только новая Исида была не так прелестна, как моя госпожа, в этой роли и Гор не поражал благородством, как Тан. В то же время Сет казался довольно привлекательным по сравнению с образом, созданным Расфером.
На следующий день после представления фараон переправился через реку, чтобы осмотреть свой храм, и старался держать меня под рукой весь день. Он советовался со мной по множеству поводов, в особенности в вопросах, связанных со строительством. Разумеется, я надевал «Золото похвалы» всякий раз, когда позволяли приличия. Вельможа Интеф не упускал ни одной мелочи; я видел, как удивляет его благосклонность царя ко мне, и надеялся, что это послужит дополнительной защитой от мести.
С тех пор как я оставил Фивы, руководить постройкой храма назначили другого архитектора. Со стороны фараона было, пожалуй, несправедливо ожидать от этого несчастного тех же результатов, каких добивался я, и той же скорости ведения работ.
— Клянусь благословенной матерью Гора! Мне очень хотелось бы поручить тебе строительство, — бормотал фараон. — Если твоя хозяйка согласится расстаться с тобой, я выкуплю тебя и поселю здесь, в Городе Мертвых, чтобы ты наблюдал за работами. Стоимость строительства почти удвоилась с тех пор, как этот глупец занял твое место.
— Он наивный молодой человек, — подтвердил я. — Каменщики и подрядчики сопрут его собственные яйца, а он даже не заметит.
— Пока что они мои яйца воруют, — мрачно ухмыльнулся царь. — Тебе нужно просмотреть вместе с ним счета за материалы и показать ему, где его обманули.
Разумеется, мне льстило такое доверие, и я уже без всякой зависти и мстительности указал на недостатки вкуса у нового архитектора, когда он переделывал задуманное мной основание фасада, и на небрежную кладку, которую мошенники каменщики уговорили его принять. От его работы веяло упадочническим сирийским стилем, вошедшим в моду в Нижнем царстве, где простонародные вкусы низкорожденного самозванца разлагали классические традиции египетского искусства.
Что же касается работы каменщиков, я показал царю, как листок папируса входит в стыки между каменными плитами в боковой стене погребального храма. Фараон приказал разобрать и основание фасада, и эту стену и оштрафовал гильдию каменщиков на пять сотен дебенов золота, которые те должны были внести в царскую казну.
Остаток дня фараон провел, осматривая сокровища в хранилищах погребального храма. Здесь, по крайней мере, ему трудно было к чему-нибудь придраться. За всю историю мира никому еще не удавалось собрать столько богатства в одном месте и в одно и то же время. Даже я, поклонник прекрасного, был ошеломлен изобилием красивых изделий, и глаза мои заболели от блеска золота.
Царь настаивал на том, чтобы госпожа Лостра постоянно находилась с ним. По-моему, его увлечение превращалось в настоящую любовь или в столь близкое подобие любви, на какое он был способен. Вследствие такой привязанности, к возвращению на другой берег реки госпожа моя совершенно выдохлась, и я испугался за ребенка. Однако еще слишком рано было говорить царю о ее положении и просить его относиться к ней с большим вниманием. Прошло меньше недели с тех пор, как она стала делить с ним постель, и столь ранний диагноз беременности, даже с моей стороны, мог возбудить у царя подозрения. Для него Лостра по-прежнему оставалась здоровой и сильной молодой женщиной, и он обращался с ней соответствующим образом.
КАК И МНОГИЕ столетия до этого, праздник закончился собранием людей в храме Осириса, где фараон должен был прочесть свою тронную речь. На каменном подиуме перед святилищем Осириса возвышался трон фараона, чтобы все собравшиеся могли видеть царя. На голове у него была двойная корона Египта, а в руках он держал посох и плеть. На этот раз в обстановке внутреннего двора храма произошли кое-какие изменения, которые я предложил царю, а он благосклонно на них согласился. Вдоль трех стен было приказано возвести деревянные леса. Они поднимались тремя ярусами до половины высоты каменных стен, и на них нашлось место для тысяч знатных граждан Фив; оттуда открывался прекрасный вид на все происходящее. Я предложил украсить трибуны лентами и пальмовыми ветвями, чтобы скрыть уродливые деревянные конструкции. Подобные трибуны были построены впервые в нашей стране. С тех пор они стали обычными, и их начали возводить на всех общественных собраниях, вдоль пути царских процессий и вокруг полян, где проводились спортивные состязания. По сей день их называют «трибуны Таити».
Зрители отчаянно боролись за места на трибунах, но я как их изобретатель, смог обеспечить моей госпоже и себе лучшие места. Мы сидели напротив трона, чуть выше головы царя, поэтому прекрасно видели весь внутренний двор. Для госпожи Лостры я принес кожаную подушку, набитую овечьей шерстью, и корзину с фруктами и пирогами, а также кувшины с шербетом, вином и пивом, чтобы было чем подкрепиться во время бесконечно длинной церемонии.
Вокруг нас расположились самые знатные люди страны, мужчины и женщины, разодетые по последней моде. Военачальники и флотоводцы стояли под флагами своих отрядов и держали в руках золотые плети, гордо выставляя напоказ награды. Там же сидели старшины гильдий и богатые купцы, жрецы и послы вассальных государств империи — вся знать города собралась на трибунах.
Перед царем протянулись дворы храма, которые открывались один в другой, как помещения в детском лабиринте, но стены и ворота были расположены таким образом, чтобы через внутренние ворота паломник, стоящий на аллее Священных Баранов за основными воротами храма, видел царя на высоком троне с расстояния в четыреста шагов.
Дворы храма заполняли толпы простого люда, а те, кому не хватило места, расположились на священной аллее и в садах за храмовыми стенами. Хотя я и прожил всю свою жизнь в Фивах, но ни разу не видел такого гигантского скопления народа. Сосчитать всех было невозможно; по моим оценкам, здесь собралось около двухсот тысяч человек. От них поднимался такой гул, что даже я чувствовал себя пчелой в огромном гудящем улье.
Вокруг трона собралась маленькая группа высших сановников государства. Их головы находились на уровне ног фараона. Разумеется, верховный жрец Осириса находился среди них. За последний год старый верховный жрец покинул сей бренный мир и отправился в путь по подземному царству к западным полям вечного рая. Новый был моложе и тверже характером. Я знал, что вельможе Интефу будет не так-то просто управлять им. И в самом деле, он содействовал мне в кое-каких не совсем обычных приготовлениях к сегодняшней церемонии, которые я предпринял между делом, занимаясь строительством трибун Таиты.
Однако внушительнее всех среди сановников выглядел великий визирь — его можно было сравнить лишь с фараоном. Глаза присутствующих невольно останавливались на вельможе Интефе. Он был высок, сказочно красив и держался величественно. Многочисленные цепи Золота похвалы» возлежали на его плечах и груди, а сам он казался одним из богов египетского пантеона. Позади него виднелась отвратительная фигура Расфера.
По традиции вельможа Интеф открыл церемонию, выйдя вперед в открытое пространство перед троном, и начал приветственную речь от имени двух городов Фив. Когда он заговорил, я тайком бросил взгляд на госпожу. Несмотря на то что я разделял ее ненависть, меня потрясло выражение гнева и отвращения, открыто появившееся на прекрасном лице. Я хотел было предостеречь, чтобы она прятала свои чувства от окружающих, но понимал: моя попытка только привлечет внимание к ней.
Великий визирь говорил долго, перечисляя свои собственные подвиги и услуги, оказанные им фараону за последний год. Люди в толпе шептались и переминались с ноги на ногу от неудобства. От скопления тел исходил жар, а горячие лучи солнца —почти отвесно падали на заполненные людьми душные дворы храма. Время от времени я видел, как женщины падали в обморок.
Когда вельможа Интеф кончил речь, верховный жрец Осириса занял его место и начал свою. Солнце достигло зенита. Он говорил о церковных делах Фив. Жара и вонь усиливались. Душистые масла и благовония уже не могли перебить запах горячих немытых тел и свежего пота. Толпу нельзя было покинуть, чтобы справить телесные нужды. Мужчины и женщины приседали там же, где и стояли. Во дворе храма стало вонять, как в свинарнике или в общественной уборной. Я передал госпоже шелковый платок, смоченный благовониями, и она тут же прижала его к носу.
По толпе пробежал вздох облегчения, когда верховный жрец закончил наконец свою речь, благословив царя от имени Осириса, и с глубоким поклоном вернулся на свое место позади великого визиря. Впервые с раннего утра, когда начали собираться люди, в храме наступила тишина. Скука и неудобство были забыты. Все приготовились слушать фараона.
Царь поднялся на ноги. Я поразился выносливости старика, так как все это время он сидел на троне неподвижно как статуя. Он поднял руки, благословляя собравшихся, и тут священный порядок традиций и обычаев был нарушен событием, от которого всех собравшихся — жрецов, знать и простой люд — охватил панический страх. Я был одним из немногих в толпе, кто не был удивлен, поскольку приложил немало усилий к тому, чтобы оно свершилось.
Огромные, отделанные полированной медью двери святилища распахнулись. Движение эта, казалось, произошло само по себе, без всякого участия человека, словно двери открылись по своей воле.
Легкий стон, словно шорох, пронесся по дворам храма, будто люди в плотной толпе превратились в листья на дереве. Внезапно закричала женщина, и тут же стон благоговейного ужаса прокатился по толпе. Одни пали на колени, другие в ужасе подняли руки над головой, третьи закрыли лица платками, чтобы не увидеть нечто, не предназначенное для глаз смертных.
Бог вышел из дверей святилища, высокий и ужасный бог. Плащ развевался за плечами. Шлем увенчивали перья цапли, а чудовищное лицо блестело, словно металл, напоминая одновременно орла и человека, так как состояло из изогнутого клюва и узких прорезей для глаз.
— Ак Гор, — закричала женщина и повалилась без чувств на каменные плиты.
— Ак Гор! — подхватила толпа. — Это бог! — Ряд за рядом люди падали на колени. На верхних трибунах тоже опустились на колени и многие сделали знак, спасающий от беды. Даже сановники вокруг трона последовали общему примеру. Во всем храме только два человека остались на ногах. Фараон замер перед троном, как раскрашенная статуя, и великий визирь Фив гордо и надменно стоял на своем месте.
Ак Гор вышел вперед и встал перед царем, глядя на него через прорези бронзовой маски, но фараон не дрогнул. Щеки царя покрывали белила, и невозможно было сказать, побледнел ли он, но блеск в его глазах мог выражать и религиозный экстаз, и ужас.
— Кто ты? — с вызовом спросил фараон. — Призрак или человек? Почему ты нарушаешь наше торжество? — Голос его прозвучал ясно и громко. Я не различил в нем ни тени дрожи, и восхищение мое возросло. Хотя фараон и стал старым и доверчивым человеком, но сохранил былое мужество. Он мог предстать перед человеком или богом как воин.
Ак Гор ответил ему голосом, которым привык командовать войсками в отчаянном шуме сражения, и слова его эхом прокатились по дворам храма, отражаясь от каменных стен.
— Великий фараон, я человек, а не призрак. Я твой человек. Я пришел сюда по твоему приказу. Я стою перед тобой, чтобы отчитаться за поручение, возложенное тобой на меня на этом самом месте в этот же день Осириса два года назад.
Он поднял шлем над головой, и огненные кудри рассыпались по плечам. Собравшиеся сразу узнали его. Крик толпы, казалось, потряс основание храма.
— Вельможа Тан! Тан! Тан!
Мне почудилось, что госпожа моя кричала громче всех и почти оглушила меня, так как я сидел рядом с ней.
— Тан! Ак Гор! Ак Гор! — Эти два имени, смешавшись, бились между стенами храма, словно волны прибоя во время бури.
— Он восстал из могилы! Он стал богом среди нас! Крики не умолкали до тех пор, пока Тан не вынул меч из ножен и не поднял его, требуя тишины. Толпа подчинилась, и он заговорил снова в полной тишине:
— Величие Египта, позволишь ли ты мне сказать?
Я думаю, на этот раз царь уже не стал полагаться на свой голос, он сделал ритуальный жест посохом и плетью и опустился на трон, будто ноги у него подкосились.
Тан заговорил голосом столь громким, что слова доносились до внешнего двора храма.
— Два года назад ты поручил мне уничтожить гадючьи гнезда убийц и разбойников, угрожавших жизни всего Египта. Ты доверил мне царскую ястребиную печать.
Он вынул из складок плаща голубую статуэтку и поставил ее на ступени трона. Потом отступил назад и заговорил снова:
— Чтобы облегчить выполнение царского приказа, я обманным путем распустил слухи о своей смерти и приказал запечатать в моей гробнице мумию незнакомца.
— Бак-Хер! — закричал кто-то, и толпа подхватила этот крик, но Тан опять потребовал тишины.
— Я возглавил тысячу храбрецов из отряда синих, и мы отправились в пустыню и горы, нашли сорокопутов в тайных убежищах. Там мы убивали их сотнями и складывали головы у дорог.
— Бак-Хер! — закричали люди. — Это правда. Ак Гор делал это!
Тан снова заставил их молчать.
— Я сломил князей-разбойников, я перебил их подручных без малейшей жалости. Во всем Египте остался только один человек, называющий себя сорокопутом.
Теперь все молчали, как завороженные, упиваясь каждым его словом. Даже фараон не смог скрыть нетерпение.
— Говори, вельможа Тан, которого люди теперь знают под именем Ак Гора. Назови этого человека. Дай мне имя, чтобы и на него обрушился гнев фараона.
— Он скрывается под именем Ак Сета! — выкрикнул Тан. — И позорные дела его сравнимы лишь с делами брата, бога тьмы.
— Дай мне настоящее имя, — приказал фараон, в возбуждении снова поднимаясь на ноги. — Назови последнего сорокопута!
Тан медлил. Он не спеша обвел глазами двор храма. Когда наши взгляды встретились, я незаметно кивнул ему, чтобы только он видел это движение. Взгляд его не остановился на мне и скользнул дальше к открытым дверям святилища.
Внимание всех собравшихся было обращено на вельможу Тана, и никто не заметил, как цепочка вооруженных людей стремительно вышла из святилища и бесшумно пересекла двор. Хотя все они были при полном вооружении и несли боевые щиты, я узнал большинство из них, разглядев лица под шлемами. Там были Ремрем и Аст и пятьдесят других воинов отряда синих. Они быстро построились вокруг трона как царская охрана, а Ремрем и Аст незаметно встали позади вельможи Интефа. Как только они заняли свои места, Тан снова заговорил:
— Я назову тебе имя Ак Сета, божественный фараон. Он бесстыдно стоит в тени твоего трона. — Тан показал мечом. — Вот он! И на шее этого изменника висит «Золото похвалы». Вот он стоит, единственный товарищ фараона, который превратил твое царство в логово убийц и разбойников. Вот он, Ак Сет — правитель нома Фив и великий визирь Верхнего царства!
Страшная тишина установилась в храме. Среди собравшихся тысяч десять или даже больше серьезно пострадали от рук вельможи Интефа, и у них были причины ненавидеть его. Но никто не посмел поднять голос против него и выразить радость при разоблачении. Все знали, сколь ужасен его гнев и неотвратимо возмездие. Мне показалось, что я чувствую запах их страха в испарениях, поднимавшихся над толпой, как дым курений. Каждый понимал, что славы Тана и величия его подвига недостаточно для того, чтобы одними словами, без доказательств, свалить такого человека, как вельможа Интеф. Если бы они выразили в тот момент свое согласие или радость, это могло стоить им жизни. В полной тишине вдруг раздался смех вельможи Интефа. Презрение слышалось в нем, и одним небрежным движением он отмахнулся от Тана и повернулся к царю.
— Солнце пустыни выжгло его разум. Бедняга сошел с ума. Это бред, в котором нет ни единого слова истины. Мне следовало бы рассердиться, но вместо этого я печалюсь изза того, что столь славный воин так низко пал.
Он протянул к фараону обе руки величественным, полным достоинства и доверия движением.
— Всю свою жизнь я служу фараону и моему народу. Моя честь настолько неуязвима, что я не вижу необходимости защищаться от таких бредовых обвинений. Без малейшего страха я доверяюсь мудрости и справедливости божественного царя. Пусть говорят мои дела и моя любовь к фараону, а не мой язык.
Я увидел растерянность и сомнение на разрисованном лице фараона. Губы дрожали, а лоб наморщился, поскольку боги не благословили его быстрым и острым умом. В какое-то мгновение он уже открыл рот, чтобы заговорить, но прежде чем успел произнести ужасное и непоправимое суждение, Тан снова поднял меч и показал на открытые двери святилища позади трона.
Из этих дверей вышла столь необычная процессия, что фараон уставился на нее, забыв закрыть рот. Крат с поднятым забралом шлема и мечом в правой руке вел за собой обнаженных — на них были только набедренные повязки — и босых людей. Руки их были связаны за спиной, и они шаркали, как рабы, идущие на рынок.
Я наблюдал за лицом вельможи Интефа и видел, как растерянность и страх овладели им и заставили вздрогнуть, будто его ударили по лицу. Он узнал пленников. Очевидно, считал, что они давно мертвы, а их черепа ухмыляются путникам на перекрестках дорог. Тайком бросил взгляд на маленькую дверцу в стене, почти скрытую занавесками. Эта дверца была единственным выходом из заполненного людьми двора храма. Ремрем сделал шаг вправо и загородил дорогу. Вельможа Интеф отвернулся и снова посмотрел на трон, задрав голову, с выражением доверия и вызова.
Шестеро связанных пленников выстроились перед троном, а затем по тихой команде Крата пали на колени и склонили головы.
— Кто эти создания? — спросил фараон. Тан подошел к первому из них, схватил за связанные руки и поднял на ноги. Кожу пленника покрывали старые шрамы от оспы, а слепой глаз сверкал на солнце как серебряная монета.
— Божественный фараон хочет знать, кто ты, — тихо сказал Тан. — Отвечай на вопрос.
— Величие Египта, я Шуфти, — ответил тот. — Раньше я был князем сорокопутов, пока Ак Гор не разогнал и не перебил мой клан у города Галлала.
— Говори царю, кто твой повелитель, — потребовал Тан.
— Ак Сет был моим повелителем, — ответил Шуфти. — Я принес клятву кровной верности Ак Сету и платил ему четверть всего награбленного. За это Ак Сет защищал меня от сил закона и снабжал сведениями о моих следующих жертвах.
— Покажи царю, кого ты знаешь под именем Ак Сета, — приказал Тан. Шуфти, шаркая, прошел вперед и остановился перед вельможей Интефом. Он набрал полный рот слюны и плюнул на роскошный наряд визиря.
— Вот Ак Сет, — закричал он. — И пусть черви насытятся его потрохами!
Крат оттащил Шуфти в сторону, и Тан поднял следующего пленника.
— Говори царю, кто ты.
— Я Акеку, я был князем сорокопутов, но все мои люди убиты.
— Кто был твоим повелителем? Кому ты платил дань?
— Вельможа Интеф был моим повелителем. Я платил дань в казну великого визиря.
Вельможа Интеф гордо и надменно стоял у трона, спокойно принимая град обвинений. Он не пытался защищаться, когда сорокопуты один за другим вставали перед царем и называли его Ак Сетом.
— Вельможа Интеф был моим повелителем. Вельможа Интеф — Ак Сет.
Молчание народа в храме становилось таким же тяжелым, как и зной. На лицах людей застыли ужас, неверие, ненависть и растерянность. Однако никто не отваживался открыто выступить против вельможи Интефа или выразить какие-либо чувства до того, как заговорит фараон.
Последнего князя сорокопутов подвели к великому визирю. Это был высокий худой человек с упругими мускулами и выжженной солнцем кожей. В жилах его текла кровь бедуина, глаза были черные, нос загнут, как у орла. Борода у него была густой и курчавой, а лицо — надменным.
— Меня зовут Басти, — он говорил чище остальных. — Люди называют меня Басти Жестокий, хотя я не знаю почему. — Его губы скривила усмешка висельника. — Я был князем сорокопутов, пока Ак Гор не разорил мой клан. Вельможа Интеф был моим повелителем.
После этих слов его не оттащили в сторону, как остальных. Тан снова обратился к нему:
— Скажи царю, знал ли ты Пианки, вельможу Харраба, который в давние времена был знатным гражданином Фив.
— Я хорошо знал его. У меня были с ним дела.
— Какие у тебя были с ним дела? — спросил Тан, и в голосе у него послышалась угроза.
— Я грабил его караваны. Я жег урожай на его полях. Я совершил набег на его копи в Сестре и перебил горняков таким занятным способом, что никто больше не пришел туда добывать медь. Я жег его поместья. Я посылал своих людей в города, чтобы они клеветали на него, и его честность и верность государству были запятнаны. Я помогал другим погубить его, и в конце концов он выпил яд датуры из собственной чаши.
Я увидел, что рука, в которой фараон держал царскую плеть, задрожала, когда он услышал это, и одно веко задергалось, как у него обычно бывает, когда он чем-то сильно расстроен.
— Кто приказывал тебе делать это?
— Вельможа Интеф приказывал мне и дал в награду один тах чистого золота.
— Что вельможа Интеф надеялся получить, преследуя вельможу Харраба?
Басти усмехнулся и пожал плечами.
— Вельможа Интеф стал великим визирем, а Пианки, вельможа Харраб, мертв. По-моему, вельможа Интеф добился своего.
— Признаешь ли ты, что я не предлагал тебе помилования за это признание? Понимаешь ли ты, что тебя ждет смерть?
— Смерть? — Басти засмеялся. — Я никогда не боялся ее. Это мука, из которой я пеку свой хлеб. Я накормил этим хлебом бесчисленное количество людей. Так почему же теперь я должен бояться съесть его сам?
Был ли он глупцом или храбрецом, спросил я себя, услышав эту похвальбу? Как бы то ни было, я не чувствовал по отношению к нему ни сочувствия, ни восхищения. Я вспомнил, что Пианки, вельможа Харраб, был таким же человеком, как и его сын, и именно им принадлежали мои сочувствие и восхищение.
Безжалостное выражение глаз Тана давало понять, что он разделяет мои чувства. Пальцы его сжали рукоять меча с такой силой, что побелели, как пальцы утопленника.
— Обещаю, госпожа моя, что рука моя будет лежать на кинжале, а есть я буду только фрукты, очищенные моими собственными пальцами, пока Расфер и я находимся в Фивах, — прошептал я и улыбнулся, ответив на приветствие веселым взмахом руки.
— Ты не будешь принимать даров от незнакомцев, — настаивала госпожа, — и будешь спать у подножия моей постели, где я смогу защитить тебя ночью. Днем ты будешь находиться рядом со мной и никуда не станешь ходить один.
— Мне это не будет досаждать, — заверил я ее. В последующие дни я сдержал свое обещание и оставался под ее непосредственной защитой, поскольку был уверен, что вельможа Интеф не посмеет рисковать своей связью с троном, подвергая опасности собственную дочь.
Разумеется, мы часто оказывались в обществе великого визиря, потому что в его обязанности входило сопровождать царя на всех церемониях праздника. Все это время вельможа Интеф играл роль внимательного и любящего отца госпожи Лостры и обращался к ней с почтением, подобающим царской жене. Каждое утро он присылал ей дары — золото, драгоценные камни и изящные резные статуэтки, фигурки скарабеев и божеств, выполненные в слоновой кости или вырезанные из дерева драгоценных пород. Вопреки приказам госпожи, я не возвращал их ему. Не хотел тревожить врага, а кроме того, фигурки эти представляли ценность. Я тайно продавал их и вкладывал выручку в запасы зерна, хранившиеся для нас в амбарах надежных купцов города, которые были моими друзьями.
В ожидании нового урожая цены на зерно опустились ниже, чем когда бы то ни было за последние десять лет. Они могли только вырасти, хотя нам пришлось бы немного подождать, пока получим прибыль. Купцы выдавали мне расписки на имя моей госпожи, которые я помещал в архивы судов. Одну пятую часть оставлял себе и считал, что это скромные комиссионные.
С тайным наслаждением я замечал, как вельможа Интеф наблюдает за мной своими леопардовыми глазами. Взгляд этот не оставлял никаких сомнений: чувства его ко мне не смягчились. Я помнил, с каким терпением и настойчивостью он преследовал своих врагов. Ждал в середине своей сети, как красивый паук, и глаза его поблескивали, когда он смотрел на меня. Я вспоминал чашу отравленного молока и кобру, и несмотря на все предосторожности мне становилось не по себе.
Тем временем праздник продолжался, одна традиционная церемония сменяла другую, как и многие столетия назад. Однако на этот раз другая флотилия охотилась на речных коров в лагуне Хапи и другая труппа актеров играла мистерию в храме Осириса. По указу фараона они играли мой вариант мистерии, и слова сохранили прежнюю силу и трогательность. Только новая Исида была не так прелестна, как моя госпожа, в этой роли и Гор не поражал благородством, как Тан. В то же время Сет казался довольно привлекательным по сравнению с образом, созданным Расфером.
На следующий день после представления фараон переправился через реку, чтобы осмотреть свой храм, и старался держать меня под рукой весь день. Он советовался со мной по множеству поводов, в особенности в вопросах, связанных со строительством. Разумеется, я надевал «Золото похвалы» всякий раз, когда позволяли приличия. Вельможа Интеф не упускал ни одной мелочи; я видел, как удивляет его благосклонность царя ко мне, и надеялся, что это послужит дополнительной защитой от мести.
С тех пор как я оставил Фивы, руководить постройкой храма назначили другого архитектора. Со стороны фараона было, пожалуй, несправедливо ожидать от этого несчастного тех же результатов, каких добивался я, и той же скорости ведения работ.
— Клянусь благословенной матерью Гора! Мне очень хотелось бы поручить тебе строительство, — бормотал фараон. — Если твоя хозяйка согласится расстаться с тобой, я выкуплю тебя и поселю здесь, в Городе Мертвых, чтобы ты наблюдал за работами. Стоимость строительства почти удвоилась с тех пор, как этот глупец занял твое место.
— Он наивный молодой человек, — подтвердил я. — Каменщики и подрядчики сопрут его собственные яйца, а он даже не заметит.
— Пока что они мои яйца воруют, — мрачно ухмыльнулся царь. — Тебе нужно просмотреть вместе с ним счета за материалы и показать ему, где его обманули.
Разумеется, мне льстило такое доверие, и я уже без всякой зависти и мстительности указал на недостатки вкуса у нового архитектора, когда он переделывал задуманное мной основание фасада, и на небрежную кладку, которую мошенники каменщики уговорили его принять. От его работы веяло упадочническим сирийским стилем, вошедшим в моду в Нижнем царстве, где простонародные вкусы низкорожденного самозванца разлагали классические традиции египетского искусства.
Что же касается работы каменщиков, я показал царю, как листок папируса входит в стыки между каменными плитами в боковой стене погребального храма. Фараон приказал разобрать и основание фасада, и эту стену и оштрафовал гильдию каменщиков на пять сотен дебенов золота, которые те должны были внести в царскую казну.
Остаток дня фараон провел, осматривая сокровища в хранилищах погребального храма. Здесь, по крайней мере, ему трудно было к чему-нибудь придраться. За всю историю мира никому еще не удавалось собрать столько богатства в одном месте и в одно и то же время. Даже я, поклонник прекрасного, был ошеломлен изобилием красивых изделий, и глаза мои заболели от блеска золота.
Царь настаивал на том, чтобы госпожа Лостра постоянно находилась с ним. По-моему, его увлечение превращалось в настоящую любовь или в столь близкое подобие любви, на какое он был способен. Вследствие такой привязанности, к возвращению на другой берег реки госпожа моя совершенно выдохлась, и я испугался за ребенка. Однако еще слишком рано было говорить царю о ее положении и просить его относиться к ней с большим вниманием. Прошло меньше недели с тех пор, как она стала делить с ним постель, и столь ранний диагноз беременности, даже с моей стороны, мог возбудить у царя подозрения. Для него Лостра по-прежнему оставалась здоровой и сильной молодой женщиной, и он обращался с ней соответствующим образом.
КАК И МНОГИЕ столетия до этого, праздник закончился собранием людей в храме Осириса, где фараон должен был прочесть свою тронную речь. На каменном подиуме перед святилищем Осириса возвышался трон фараона, чтобы все собравшиеся могли видеть царя. На голове у него была двойная корона Египта, а в руках он держал посох и плеть. На этот раз в обстановке внутреннего двора храма произошли кое-какие изменения, которые я предложил царю, а он благосклонно на них согласился. Вдоль трех стен было приказано возвести деревянные леса. Они поднимались тремя ярусами до половины высоты каменных стен, и на них нашлось место для тысяч знатных граждан Фив; оттуда открывался прекрасный вид на все происходящее. Я предложил украсить трибуны лентами и пальмовыми ветвями, чтобы скрыть уродливые деревянные конструкции. Подобные трибуны были построены впервые в нашей стране. С тех пор они стали обычными, и их начали возводить на всех общественных собраниях, вдоль пути царских процессий и вокруг полян, где проводились спортивные состязания. По сей день их называют «трибуны Таити».
Зрители отчаянно боролись за места на трибунах, но я как их изобретатель, смог обеспечить моей госпоже и себе лучшие места. Мы сидели напротив трона, чуть выше головы царя, поэтому прекрасно видели весь внутренний двор. Для госпожи Лостры я принес кожаную подушку, набитую овечьей шерстью, и корзину с фруктами и пирогами, а также кувшины с шербетом, вином и пивом, чтобы было чем подкрепиться во время бесконечно длинной церемонии.
Вокруг нас расположились самые знатные люди страны, мужчины и женщины, разодетые по последней моде. Военачальники и флотоводцы стояли под флагами своих отрядов и держали в руках золотые плети, гордо выставляя напоказ награды. Там же сидели старшины гильдий и богатые купцы, жрецы и послы вассальных государств империи — вся знать города собралась на трибунах.
Перед царем протянулись дворы храма, которые открывались один в другой, как помещения в детском лабиринте, но стены и ворота были расположены таким образом, чтобы через внутренние ворота паломник, стоящий на аллее Священных Баранов за основными воротами храма, видел царя на высоком троне с расстояния в четыреста шагов.
Дворы храма заполняли толпы простого люда, а те, кому не хватило места, расположились на священной аллее и в садах за храмовыми стенами. Хотя я и прожил всю свою жизнь в Фивах, но ни разу не видел такого гигантского скопления народа. Сосчитать всех было невозможно; по моим оценкам, здесь собралось около двухсот тысяч человек. От них поднимался такой гул, что даже я чувствовал себя пчелой в огромном гудящем улье.
Вокруг трона собралась маленькая группа высших сановников государства. Их головы находились на уровне ног фараона. Разумеется, верховный жрец Осириса находился среди них. За последний год старый верховный жрец покинул сей бренный мир и отправился в путь по подземному царству к западным полям вечного рая. Новый был моложе и тверже характером. Я знал, что вельможе Интефу будет не так-то просто управлять им. И в самом деле, он содействовал мне в кое-каких не совсем обычных приготовлениях к сегодняшней церемонии, которые я предпринял между делом, занимаясь строительством трибун Таиты.
Однако внушительнее всех среди сановников выглядел великий визирь — его можно было сравнить лишь с фараоном. Глаза присутствующих невольно останавливались на вельможе Интефе. Он был высок, сказочно красив и держался величественно. Многочисленные цепи Золота похвалы» возлежали на его плечах и груди, а сам он казался одним из богов египетского пантеона. Позади него виднелась отвратительная фигура Расфера.
По традиции вельможа Интеф открыл церемонию, выйдя вперед в открытое пространство перед троном, и начал приветственную речь от имени двух городов Фив. Когда он заговорил, я тайком бросил взгляд на госпожу. Несмотря на то что я разделял ее ненависть, меня потрясло выражение гнева и отвращения, открыто появившееся на прекрасном лице. Я хотел было предостеречь, чтобы она прятала свои чувства от окружающих, но понимал: моя попытка только привлечет внимание к ней.
Великий визирь говорил долго, перечисляя свои собственные подвиги и услуги, оказанные им фараону за последний год. Люди в толпе шептались и переминались с ноги на ногу от неудобства. От скопления тел исходил жар, а горячие лучи солнца —почти отвесно падали на заполненные людьми душные дворы храма. Время от времени я видел, как женщины падали в обморок.
Когда вельможа Интеф кончил речь, верховный жрец Осириса занял его место и начал свою. Солнце достигло зенита. Он говорил о церковных делах Фив. Жара и вонь усиливались. Душистые масла и благовония уже не могли перебить запах горячих немытых тел и свежего пота. Толпу нельзя было покинуть, чтобы справить телесные нужды. Мужчины и женщины приседали там же, где и стояли. Во дворе храма стало вонять, как в свинарнике или в общественной уборной. Я передал госпоже шелковый платок, смоченный благовониями, и она тут же прижала его к носу.
По толпе пробежал вздох облегчения, когда верховный жрец закончил наконец свою речь, благословив царя от имени Осириса, и с глубоким поклоном вернулся на свое место позади великого визиря. Впервые с раннего утра, когда начали собираться люди, в храме наступила тишина. Скука и неудобство были забыты. Все приготовились слушать фараона.
Царь поднялся на ноги. Я поразился выносливости старика, так как все это время он сидел на троне неподвижно как статуя. Он поднял руки, благословляя собравшихся, и тут священный порядок традиций и обычаев был нарушен событием, от которого всех собравшихся — жрецов, знать и простой люд — охватил панический страх. Я был одним из немногих в толпе, кто не был удивлен, поскольку приложил немало усилий к тому, чтобы оно свершилось.
Огромные, отделанные полированной медью двери святилища распахнулись. Движение эта, казалось, произошло само по себе, без всякого участия человека, словно двери открылись по своей воле.
Легкий стон, словно шорох, пронесся по дворам храма, будто люди в плотной толпе превратились в листья на дереве. Внезапно закричала женщина, и тут же стон благоговейного ужаса прокатился по толпе. Одни пали на колени, другие в ужасе подняли руки над головой, третьи закрыли лица платками, чтобы не увидеть нечто, не предназначенное для глаз смертных.
Бог вышел из дверей святилища, высокий и ужасный бог. Плащ развевался за плечами. Шлем увенчивали перья цапли, а чудовищное лицо блестело, словно металл, напоминая одновременно орла и человека, так как состояло из изогнутого клюва и узких прорезей для глаз.
— Ак Гор, — закричала женщина и повалилась без чувств на каменные плиты.
— Ак Гор! — подхватила толпа. — Это бог! — Ряд за рядом люди падали на колени. На верхних трибунах тоже опустились на колени и многие сделали знак, спасающий от беды. Даже сановники вокруг трона последовали общему примеру. Во всем храме только два человека остались на ногах. Фараон замер перед троном, как раскрашенная статуя, и великий визирь Фив гордо и надменно стоял на своем месте.
Ак Гор вышел вперед и встал перед царем, глядя на него через прорези бронзовой маски, но фараон не дрогнул. Щеки царя покрывали белила, и невозможно было сказать, побледнел ли он, но блеск в его глазах мог выражать и религиозный экстаз, и ужас.
— Кто ты? — с вызовом спросил фараон. — Призрак или человек? Почему ты нарушаешь наше торжество? — Голос его прозвучал ясно и громко. Я не различил в нем ни тени дрожи, и восхищение мое возросло. Хотя фараон и стал старым и доверчивым человеком, но сохранил былое мужество. Он мог предстать перед человеком или богом как воин.
Ак Гор ответил ему голосом, которым привык командовать войсками в отчаянном шуме сражения, и слова его эхом прокатились по дворам храма, отражаясь от каменных стен.
— Великий фараон, я человек, а не призрак. Я твой человек. Я пришел сюда по твоему приказу. Я стою перед тобой, чтобы отчитаться за поручение, возложенное тобой на меня на этом самом месте в этот же день Осириса два года назад.
Он поднял шлем над головой, и огненные кудри рассыпались по плечам. Собравшиеся сразу узнали его. Крик толпы, казалось, потряс основание храма.
— Вельможа Тан! Тан! Тан!
Мне почудилось, что госпожа моя кричала громче всех и почти оглушила меня, так как я сидел рядом с ней.
— Тан! Ак Гор! Ак Гор! — Эти два имени, смешавшись, бились между стенами храма, словно волны прибоя во время бури.
— Он восстал из могилы! Он стал богом среди нас! Крики не умолкали до тех пор, пока Тан не вынул меч из ножен и не поднял его, требуя тишины. Толпа подчинилась, и он заговорил снова в полной тишине:
— Величие Египта, позволишь ли ты мне сказать?
Я думаю, на этот раз царь уже не стал полагаться на свой голос, он сделал ритуальный жест посохом и плетью и опустился на трон, будто ноги у него подкосились.
Тан заговорил голосом столь громким, что слова доносились до внешнего двора храма.
— Два года назад ты поручил мне уничтожить гадючьи гнезда убийц и разбойников, угрожавших жизни всего Египта. Ты доверил мне царскую ястребиную печать.
Он вынул из складок плаща голубую статуэтку и поставил ее на ступени трона. Потом отступил назад и заговорил снова:
— Чтобы облегчить выполнение царского приказа, я обманным путем распустил слухи о своей смерти и приказал запечатать в моей гробнице мумию незнакомца.
— Бак-Хер! — закричал кто-то, и толпа подхватила этот крик, но Тан опять потребовал тишины.
— Я возглавил тысячу храбрецов из отряда синих, и мы отправились в пустыню и горы, нашли сорокопутов в тайных убежищах. Там мы убивали их сотнями и складывали головы у дорог.
— Бак-Хер! — закричали люди. — Это правда. Ак Гор делал это!
Тан снова заставил их молчать.
— Я сломил князей-разбойников, я перебил их подручных без малейшей жалости. Во всем Египте остался только один человек, называющий себя сорокопутом.
Теперь все молчали, как завороженные, упиваясь каждым его словом. Даже фараон не смог скрыть нетерпение.
— Говори, вельможа Тан, которого люди теперь знают под именем Ак Гора. Назови этого человека. Дай мне имя, чтобы и на него обрушился гнев фараона.
— Он скрывается под именем Ак Сета! — выкрикнул Тан. — И позорные дела его сравнимы лишь с делами брата, бога тьмы.
— Дай мне настоящее имя, — приказал фараон, в возбуждении снова поднимаясь на ноги. — Назови последнего сорокопута!
Тан медлил. Он не спеша обвел глазами двор храма. Когда наши взгляды встретились, я незаметно кивнул ему, чтобы только он видел это движение. Взгляд его не остановился на мне и скользнул дальше к открытым дверям святилища.
Внимание всех собравшихся было обращено на вельможу Тана, и никто не заметил, как цепочка вооруженных людей стремительно вышла из святилища и бесшумно пересекла двор. Хотя все они были при полном вооружении и несли боевые щиты, я узнал большинство из них, разглядев лица под шлемами. Там были Ремрем и Аст и пятьдесят других воинов отряда синих. Они быстро построились вокруг трона как царская охрана, а Ремрем и Аст незаметно встали позади вельможи Интефа. Как только они заняли свои места, Тан снова заговорил:
— Я назову тебе имя Ак Сета, божественный фараон. Он бесстыдно стоит в тени твоего трона. — Тан показал мечом. — Вот он! И на шее этого изменника висит «Золото похвалы». Вот он стоит, единственный товарищ фараона, который превратил твое царство в логово убийц и разбойников. Вот он, Ак Сет — правитель нома Фив и великий визирь Верхнего царства!
Страшная тишина установилась в храме. Среди собравшихся тысяч десять или даже больше серьезно пострадали от рук вельможи Интефа, и у них были причины ненавидеть его. Но никто не посмел поднять голос против него и выразить радость при разоблачении. Все знали, сколь ужасен его гнев и неотвратимо возмездие. Мне показалось, что я чувствую запах их страха в испарениях, поднимавшихся над толпой, как дым курений. Каждый понимал, что славы Тана и величия его подвига недостаточно для того, чтобы одними словами, без доказательств, свалить такого человека, как вельможа Интеф. Если бы они выразили в тот момент свое согласие или радость, это могло стоить им жизни. В полной тишине вдруг раздался смех вельможи Интефа. Презрение слышалось в нем, и одним небрежным движением он отмахнулся от Тана и повернулся к царю.
— Солнце пустыни выжгло его разум. Бедняга сошел с ума. Это бред, в котором нет ни единого слова истины. Мне следовало бы рассердиться, но вместо этого я печалюсь изза того, что столь славный воин так низко пал.
Он протянул к фараону обе руки величественным, полным достоинства и доверия движением.
— Всю свою жизнь я служу фараону и моему народу. Моя честь настолько неуязвима, что я не вижу необходимости защищаться от таких бредовых обвинений. Без малейшего страха я доверяюсь мудрости и справедливости божественного царя. Пусть говорят мои дела и моя любовь к фараону, а не мой язык.
Я увидел растерянность и сомнение на разрисованном лице фараона. Губы дрожали, а лоб наморщился, поскольку боги не благословили его быстрым и острым умом. В какое-то мгновение он уже открыл рот, чтобы заговорить, но прежде чем успел произнести ужасное и непоправимое суждение, Тан снова поднял меч и показал на открытые двери святилища позади трона.
Из этих дверей вышла столь необычная процессия, что фараон уставился на нее, забыв закрыть рот. Крат с поднятым забралом шлема и мечом в правой руке вел за собой обнаженных — на них были только набедренные повязки — и босых людей. Руки их были связаны за спиной, и они шаркали, как рабы, идущие на рынок.
Я наблюдал за лицом вельможи Интефа и видел, как растерянность и страх овладели им и заставили вздрогнуть, будто его ударили по лицу. Он узнал пленников. Очевидно, считал, что они давно мертвы, а их черепа ухмыляются путникам на перекрестках дорог. Тайком бросил взгляд на маленькую дверцу в стене, почти скрытую занавесками. Эта дверца была единственным выходом из заполненного людьми двора храма. Ремрем сделал шаг вправо и загородил дорогу. Вельможа Интеф отвернулся и снова посмотрел на трон, задрав голову, с выражением доверия и вызова.
Шестеро связанных пленников выстроились перед троном, а затем по тихой команде Крата пали на колени и склонили головы.
— Кто эти создания? — спросил фараон. Тан подошел к первому из них, схватил за связанные руки и поднял на ноги. Кожу пленника покрывали старые шрамы от оспы, а слепой глаз сверкал на солнце как серебряная монета.
— Божественный фараон хочет знать, кто ты, — тихо сказал Тан. — Отвечай на вопрос.
— Величие Египта, я Шуфти, — ответил тот. — Раньше я был князем сорокопутов, пока Ак Гор не разогнал и не перебил мой клан у города Галлала.
— Говори царю, кто твой повелитель, — потребовал Тан.
— Ак Сет был моим повелителем, — ответил Шуфти. — Я принес клятву кровной верности Ак Сету и платил ему четверть всего награбленного. За это Ак Сет защищал меня от сил закона и снабжал сведениями о моих следующих жертвах.
— Покажи царю, кого ты знаешь под именем Ак Сета, — приказал Тан. Шуфти, шаркая, прошел вперед и остановился перед вельможей Интефом. Он набрал полный рот слюны и плюнул на роскошный наряд визиря.
— Вот Ак Сет, — закричал он. — И пусть черви насытятся его потрохами!
Крат оттащил Шуфти в сторону, и Тан поднял следующего пленника.
— Говори царю, кто ты.
— Я Акеку, я был князем сорокопутов, но все мои люди убиты.
— Кто был твоим повелителем? Кому ты платил дань?
— Вельможа Интеф был моим повелителем. Я платил дань в казну великого визиря.
Вельможа Интеф гордо и надменно стоял у трона, спокойно принимая град обвинений. Он не пытался защищаться, когда сорокопуты один за другим вставали перед царем и называли его Ак Сетом.
— Вельможа Интеф был моим повелителем. Вельможа Интеф — Ак Сет.
Молчание народа в храме становилось таким же тяжелым, как и зной. На лицах людей застыли ужас, неверие, ненависть и растерянность. Однако никто не отваживался открыто выступить против вельможи Интефа или выразить какие-либо чувства до того, как заговорит фараон.
Последнего князя сорокопутов подвели к великому визирю. Это был высокий худой человек с упругими мускулами и выжженной солнцем кожей. В жилах его текла кровь бедуина, глаза были черные, нос загнут, как у орла. Борода у него была густой и курчавой, а лицо — надменным.
— Меня зовут Басти, — он говорил чище остальных. — Люди называют меня Басти Жестокий, хотя я не знаю почему. — Его губы скривила усмешка висельника. — Я был князем сорокопутов, пока Ак Гор не разорил мой клан. Вельможа Интеф был моим повелителем.
После этих слов его не оттащили в сторону, как остальных. Тан снова обратился к нему:
— Скажи царю, знал ли ты Пианки, вельможу Харраба, который в давние времена был знатным гражданином Фив.
— Я хорошо знал его. У меня были с ним дела.
— Какие у тебя были с ним дела? — спросил Тан, и в голосе у него послышалась угроза.
— Я грабил его караваны. Я жег урожай на его полях. Я совершил набег на его копи в Сестре и перебил горняков таким занятным способом, что никто больше не пришел туда добывать медь. Я жег его поместья. Я посылал своих людей в города, чтобы они клеветали на него, и его честность и верность государству были запятнаны. Я помогал другим погубить его, и в конце концов он выпил яд датуры из собственной чаши.
Я увидел, что рука, в которой фараон держал царскую плеть, задрожала, когда он услышал это, и одно веко задергалось, как у него обычно бывает, когда он чем-то сильно расстроен.
— Кто приказывал тебе делать это?
— Вельможа Интеф приказывал мне и дал в награду один тах чистого золота.
— Что вельможа Интеф надеялся получить, преследуя вельможу Харраба?
Басти усмехнулся и пожал плечами.
— Вельможа Интеф стал великим визирем, а Пианки, вельможа Харраб, мертв. По-моему, вельможа Интеф добился своего.
— Признаешь ли ты, что я не предлагал тебе помилования за это признание? Понимаешь ли ты, что тебя ждет смерть?
— Смерть? — Басти засмеялся. — Я никогда не боялся ее. Это мука, из которой я пеку свой хлеб. Я накормил этим хлебом бесчисленное количество людей. Так почему же теперь я должен бояться съесть его сам?
Был ли он глупцом или храбрецом, спросил я себя, услышав эту похвальбу? Как бы то ни было, я не чувствовал по отношению к нему ни сочувствия, ни восхищения. Я вспомнил, что Пианки, вельможа Харраб, был таким же человеком, как и его сын, и именно им принадлежали мои сочувствие и восхищение.
Безжалостное выражение глаз Тана давало понять, что он разделяет мои чувства. Пальцы его сжали рукоять меча с такой силой, что побелели, как пальцы утопленника.