Страница:
Я пригласил на «Икар» Нагу. Он явился со всей поспешностью: раздражённых долгим ожиданием жителей Харены снова стало охватывать возбуждение. Я изложил наши выводы:
— Вероятно, и тех двух бедняг, Баркая и Науманна, погубило какое-нибудь интеллектуальное излишество. Возможно, они читали стихи, или рисовали картины, или тоже мечтали. Вот что мы вам посоветуем, друг Нага. Снабдите каждый дешифратор фильтром, отсекающим все неделовое, всякие там фантазии, поэзию и прочее. Харены пока эти роскошества не приемлют. Ну а следующие поколения… Их хорошо бы капля по капле выводить за границы утилитарности — может, когда-нибудь станет потребностью то, что сегодня объявляется преступным излишеством.
— А что я скажу о друге Комнине? — с тревогой осведомился Нага. — Они ведь ждут сурового приговора,
— Приговор наисуровейший! Иван Комнин, астромедик и поэт, навеки изгоняется с Харены. Мы, остальные члены экипажа «Икара», проконвоируем его до Латоны, не выпуская наружу из корабля.
Рейс на Харену вышел кратковременным, и для меня это было только приятно. Харена-2 сохранилась в моей памяти весьма грустным местечком. Не я один вздохнул с облегчением, когда за кормой «Икара» стёрлась жёлтая звёздочка, именуемая Хареной, и даже в наши сильные телескопы не стала видна небольшая планетка, населённая народом, мыслящим лишь одной головой.
Зато Марек твердил, что мы совершили космический подвиг. Он причислял наш рейс к выдающимся успехам космонавигации. И он считал своим долгом информировать меня при каждом прилёте на базу о делах на Харене-2. Так я узнал, что фильтры, поглощавшие все формы фантазии и поэзии, сконструированы и снабжённые ими земляне чувствуют теперь себя в полной безопасности — жизнь на Харене-2 уже никому не кажется неприемлемой. И что Леонтий Нага, когда завершились оставшиеся полгода до конца его командировки, добровольно продлил пребывание на Харене-2 ещё на три года. И что — очень осторожно и постепенно — стали приучать харенов к некоторым интеллектуальным «чрезмерностям», хотя фантазия, вроде той, что заполнила Ивана во время отдыха, и теперь небезопасны.
— Вы произвели подлинный переворот в бытии харенов! — с воодушевлением доказывал Марек. — Последствия вашего рейса скажутся по-настоящему лишь в будущем, но и сейчас из лексикона харенов исчез этот странный термин: «опасник». Не хотели бы в свободное время прогуляться на эту интереснейшую планетку и воочию убедиться, что вы для неё сделали?
Рассказы Марека нас радовали, но повторять рейс на Харену-2 никому не улыбалось.
Глава четвёртая
— Вероятно, и тех двух бедняг, Баркая и Науманна, погубило какое-нибудь интеллектуальное излишество. Возможно, они читали стихи, или рисовали картины, или тоже мечтали. Вот что мы вам посоветуем, друг Нага. Снабдите каждый дешифратор фильтром, отсекающим все неделовое, всякие там фантазии, поэзию и прочее. Харены пока эти роскошества не приемлют. Ну а следующие поколения… Их хорошо бы капля по капле выводить за границы утилитарности — может, когда-нибудь станет потребностью то, что сегодня объявляется преступным излишеством.
— А что я скажу о друге Комнине? — с тревогой осведомился Нага. — Они ведь ждут сурового приговора,
— Приговор наисуровейший! Иван Комнин, астромедик и поэт, навеки изгоняется с Харены. Мы, остальные члены экипажа «Икара», проконвоируем его до Латоны, не выпуская наружу из корабля.
Рейс на Харену вышел кратковременным, и для меня это было только приятно. Харена-2 сохранилась в моей памяти весьма грустным местечком. Не я один вздохнул с облегчением, когда за кормой «Икара» стёрлась жёлтая звёздочка, именуемая Хареной, и даже в наши сильные телескопы не стала видна небольшая планетка, населённая народом, мыслящим лишь одной головой.
Зато Марек твердил, что мы совершили космический подвиг. Он причислял наш рейс к выдающимся успехам космонавигации. И он считал своим долгом информировать меня при каждом прилёте на базу о делах на Харене-2. Так я узнал, что фильтры, поглощавшие все формы фантазии и поэзии, сконструированы и снабжённые ими земляне чувствуют теперь себя в полной безопасности — жизнь на Харене-2 уже никому не кажется неприемлемой. И что Леонтий Нага, когда завершились оставшиеся полгода до конца его командировки, добровольно продлил пребывание на Харене-2 ещё на три года. И что — очень осторожно и постепенно — стали приучать харенов к некоторым интеллектуальным «чрезмерностям», хотя фантазия, вроде той, что заполнила Ивана во время отдыха, и теперь небезопасны.
— Вы произвели подлинный переворот в бытии харенов! — с воодушевлением доказывал Марек. — Последствия вашего рейса скажутся по-настоящему лишь в будущем, но и сейчас из лексикона харенов исчез этот странный термин: «опасник». Не хотели бы в свободное время прогуляться на эту интереснейшую планетку и воочию убедиться, что вы для неё сделали?
Рассказы Марека нас радовали, но повторять рейс на Харену-2 никому не улыбалось.
Глава четвёртая
СУЩЕСТВОВАНИЕ БЕЗ СУЩНОСТИ
Сверхплановых заданий Кнут Марек на этот раз нам не выдал, а плановое было одно: вести вольный поиск в галактическом регионе В-24, то есть, попросту говоря, разрывать аннигиляторами «Икара» пространство в этом расширяющемся конусе Галактики — в нем в общей сложности до миллиарда светил, не думайте, что это такое уж звёздное захолустье.
И все-таки, положа руку на сердце, — наш регион был своеобразным захолустьем. Мы проносились сквозь неизведанные районы космоса, снова и снова вторгались в неведомые звёздные системы, наносили светила на стереокарты Галактики, изучали планеты, если находили их. И хоть планет встречалось гораздо больше, чем доказывали на лекциях по астронавигации, только одна из тысячи звёзд могла похвалиться планетной свитой, и только на одной из тысячи планет мы находили какую-либо форму жизни. «Удивительно безжизненный мир наша Галактика, в ней засилье мёртвого вещества!» — уныло выразился Пётр, когда писал с Еленой очередной доклад об очередном осмотре очередной планетной системы. После редактирования, проделанного опытной в таких делах Еленой, сентенция эта зазвучала несколько по-иному: «В обследованном по плану космического поиска звёздном районе НК-17 галактического региона В-24 материя обнаружена лишь в грубо физической организации, нигде не развившейся до биологических или иных жизнеподобных структур».
За три последующих года мы дважды пополняли на Латоие запасы активного вещества и пользовались кратковременным отдыхом. Марек опять предлагал нам отпуск на Землю, мы опять дружно восставали против. Отпуск у поисковика годовой или двухгодичный, пришлось бы отдать «Икар» в чужие руки — даже мысль об этом была неприятна. Заправившись на Латоне, мы снова уходили в поиск.
Не могу сказать, чтобы эти три года были безрезультатны. Нет, кое-что обнаружили, даже важное: парочку «чёрных дыр» — почти нацело рухнувших в бездну мирового вакуума погасших звёзд — в опасной близости от проектируемой новой галактической трассы. Нормальному звездолёту пролететь около такого галактического паука — так мы называли эти сжавшиеся в крохотное сверхмассивное тельце бывшие светила — не дай и не приведи! Мы указали точные координаты «чёрных дыр», а строительные звездолетные эскадры, базирующиеся на Латоне, немедленно вышли в указанный район — возводить вокруг грозных местечек предупредительные планеты-маяки.
К важнейшему успеху этого периода я отношу открытие планетной семьи четверной звёздной системы Фантомы.
Вы знаете, что новообследованные звезды снабжаются только индексами и номерами, ибо придумать названия для двух миллиардов уже изученных звёзд нашей Галактики не хватит слов, а ещё ждут сто тридцать Миллиардов галактических звёзд, до каких пока не добрались звездолёты, я уж не говорю о звёздах других галактик. Итак, четырехзвездное семейство получило исчерпывающее и ясное наименование «В-24, НК-17, ЛАК-38349 — четверная», а каждой из звёздных сестёр присвоили ещё индивидуальные индексы: а, б, в, г. Но мы просто не могли ограничиться такими служебно-бесстрастными наименованиями. Четыре звёздных сестры заслуживали предпочтения перед всеми своими соседками, ближними и дальними сородичами. Мы их семью назвали Фантомой, и это была точная характеристика, а не случайно приклеенное словцо. Не знаю, юноша, знакомились ли вы когда с отчётом о пребывании «Икара» в Фантоме? Если читали, то должны знать, какое этот отчёт породил волнение, я бы даже сказал — возмущение среди астрономов. Доказывали, что описанная нами комбинация светил невозможна по законам небесной механики, астрофизики, космологии и даже теории вероятностей. Один из корифеев космодинамики в Академии бурно негодовал: «Арнольд Гамов со своим экипажем стал писать ненаучную фантастику взамен астронавигационных обследований!». И пуще рассвирепел, когда я хладнокровно разъяснил, что ненаучная фантастика реально встречается в каждом рейсе в далёкие районы Галактики, а что до категории невероятности, то природа так богата возможностями, что разрешает себе роскошь иметь среди своих физических явлений и невероятные. «Можете отнести их, дорогой коллега, к логическим излишествам природы или её космогоническому безумию, выбор такого вполне научного термина предоставляю вам», — учтиво разъяснил я корифею в той дискуссии.
Не буду описывать, как мы открыли Фантому, как, выбросившись из сверхсветового в эйнштейново пространство, осторожно, на двух десятых скорости света, приближались к ней, как удивлялись и восхищались её оптическими эффектами — сопереживать нам можно и сегодня, сидя в стереокино. Но о каждой из Фантом скажу подробней, это важно для дальнейшего рассказа. Итак, Фантома Первая — рядовой белый карлик, по размеру чуть больше нашей Луны, по массе чуть поменьше нашего Солнца, в общем, белый-белый, пронзительно сияющий шарик, каждый литр вещества которого весит добрую тысячу тонн. Фантому Вторую, оранжевую, мы назвали пыхтящей, она на глазах раздувалась, светлела, накалялась, потом испускала языки сияющей пыли, они облачками уносились, а звезда возвращалась к исходному состоянию — как бы облегчала себя могучим выдохом пыли. Иван — он любил рисовать — изобразил Фантому Вторую в виде курносой девчонки с надутыми щеками — очень верно схвачено, поверьте. А Фантома Третья мигала, даже не мигала, а подмигивала, светила, светила, вдруг начинала быстро темнеть, почти пропадала, затягиваемая чёрной пеленой, а в пелене вспыхивало озорное пятно и тоже гасло, проходило ещё какое-то время, пелена слабела, звезда становилась обычной и, побыв немного такой, снова ударялась в подмигивание. Мы так её и назвали — Фантома Подмигивающая. К сожалению, это точное название сочли в Академии легкомысленным и переделали в менее точное и гораздо более скучное — Фантома Мигающая.
Так же поступили в Академии и с Четвёртой Фантомой. Из Фантомы Бешеной её переименовали в Фантому Взрывающуюся. Она, разумеется, взрывалась, этого нельзя отрицать: сияние быстро накалялось, она вся белела, потом разлеталась. Казалось, после такого взрыва ничего от звезды не осталось. Но когда исторгнутая пыль тускнела, Фантома Четвёртая была на месте и снова накаливалась и белела, подготавливаясь к следующему взрыву. Она не уничтожала себя, только разбрызгивала вокруг сияние, взрывалась светом, а не веществом.
По подсчётам Анны за каждый взрыв расходовалась одна триллионная её массы, так что устраивать яркие фейерверки Четвёртой Фантоме предстоит ещё множество лет. Иван изобразил её монстроподобной, с налитыми кровью глазами, дико распахнутым ртом — типичная картина бешенства. Очень жалко, что земные эксперты не уловили впечатления, создаваемого звездой.
В общем, и сама комбинация из четырех таких звёздочек не тривиальна и ещё нетривиальней картина движений, какие они совершали вокруг своего центра тяжести, — траектории были до того сложны, что ни разу с планет, вращавшихся вокруг Фантомы, мы не видели одинакового расположения звёзд, те являлись перед нами только в разных сочетаниях, а предсказать, как сложится их рисунок спустя некоторое время, могла только наша корабельная МУМ: уж для неё-то не существовало человеческих понятий «удивительно», «невероятно», тем более «живописно» и «восхитительно».
Вначале мы собирались пролететь мимо Фантомы. По предварительным данным, её район не выделялся ничем особенным: там не происходило грандиозных космических катастроф, оттуда не вырывалось губительных излучений, а мы шли как раз в точку ЛАК-38374 на стереокарте Галактики, где все это имело место — и звёздные взрывы, и шальные излучения. Но Анну Мейснер заинтересовало скопление пыли вокруг ещё невидимой Фантомы.
— Пыльных облаков в Галактике сколько хочешь, Анна, — сказал я. — Неужели тебя привлекает звёздная пыль?
— Это пыль особенная, Арн, — настаивала она. — В ней не только водород и гелий, но и масса тяжёлых металлов. Согласись, это не совсем обычно.
Тяжёлые металлы в космической пыли и вправду вещь редкая, и мы свернули к Фантоме. Не составило труда установить, что четыре светила связались в единую звёздную систему и что вокруг неё вращаются две планеты и с добрую сотню астероидов, и каждая планета окружена густой газо-пылевой атмосферой, а вокруг астероидов атмосферы нет, и они не пылят. Все это были элементарные астрофизические измерения. Мы не считали открытием находку ещё одной мёртвой планетной системы: об отсутствии предпосылок для жизни свидетельствовали анализы атмосфер двух планеток, вряд ли что живое могло существовать в такой пыли. Сконфуженная Анна признала, что поразившая её концентрация тяжёлых элементов в окрестностях Фантомы, несомненно, результат взрыва массивной планеты, напоминавшей теперь о себе лишь роем астероидов.
— В общем, можно ложиться на старый курс, — сказала она с сожалением.
Фома поддержал её, остальным было все равно, углубляться ли в пылевые облака Фантомы или мчаться к очагу катастроф где-то в дальнем районе на рейсовой карте. А я не захотел возвращаться, не обследовав хотя бы одну из планет. И снова моё упрямство привело к успеху — и это свидетельствует, юноша, что нет таких уголков космоса, где бы астроразведчика не подстерегало что-то неизвестное.
Мы высадились на дальней планете, сперва раз пять или шесть облетев её и прощупав поисковыми полями все её извилины. Планетка была мёртвым шариком с вполне приличной гравитацией и до того густой атмосферой, что скорей можно было её жевать, а не дышать ею. Для жевания атмосфера, впрочем, так же мало годилась, как и для дыхания. Посылать разведочную группу было излишне, приборы гарантировали нам спокойные прогулки. Фома посадил «Икар» на ровной площадке, и мы выбрались наружу. Фома один остался на «Икаре» — это его обязанность. Он выходит наружу, только когда я заменяю его, а это, прямо скажу, происходило не часто.
Каждый, чуть ступив ногой на почву, вскрикивал от восторга, я тоже не был исключением, лишь хладнокровный Хаяси что-то невнятно пробормотал, но, впрочем, так одобрительно, что вполне сходило за восхищение. Четыре Фантомы в тот миг составляли комбинацию, которая больше ни разу не повторялась и была самым живописным их сочетанием. Они катились по тускло-розовому небу величественным созвездием в виде ромба, и оно захватывало ровно половину небесной площади. Вращение дальней планеты вокруг своей оси происходило за четыре наших часа, так что день на ней очень короткий и светила не медлительно плывут, как наше Солнце, а прямо-таки мчатся. Впереди нёсся диковатый звёздный карлик, крохотное, с грецкий орех, белое солнце, до того остро сияющее, что, казалось, оно не просто светит, а пронзает светом. А поодаль и сбоку надувалась Фантома Пыхтящая, а с другого боку как раз взрывалась Фантома Бешеная — и картина её кажущееся гибели, доложу вам, была весьма впечатляющей. Замыкала бег светил Фантома Мигающая, она была на небосводе небольшой, с десертную тарелочку, что-то среднее между орехом белого карлика и массивными блюдцами двух средних светил, и так выразительно подмигивала, словно приглашала нас полюбоваться великолепным спектаклем над нашими головами. Света от четырех светил было более чем порядочно. Анна высчитала, что если бы не запылённая атмосфера, то безжалостная радиация сожгла бы все на планете, расплавила бы и легкоплавкие металлы, но в атмосфере теряется почти вся лучистая энергия. И хоть на поверхности горячо, как в бане, все же в костюме поисковика ходить можно.
Мы взобрались на пригорочек, осмотрелись и увидели, что планета населена призраками. Белый карлик закатывался за горизонт. Пыхтящая с Бешеной тоже валились вниз, а Мигающая насмешливо озирала мир с зенита. Четыре светила создавали четыре тени, планета была холмистой, тени, густые, чёткие, двигались, перемещались — вдруг те, что создавались круто падающими к горизонту звёздами, начинали бежать, накладывались на другие, удирали от других. Планета непрерывно меняла свой облик — так красочна была игра теней: чудилось, что она вся, все её горы, её скалы, её расщелины перемещались, сталкивались, то разбухали, то сжимались. Ни на секунду пейзаж не сохранял неизменности, мы в этом убедились потом, рассматривая фотографии, снятые с одной точки, но в разное время. Мы заранее знали, что на снимках одна и та же местность, но глаз видел разные.
— Я пойду направо, Арн, — возгласил Гюнтер Менотти и спустился с холма в правую долинку, где что-то сияло.
С ним пошёл Алексей Кастор, его помощник.
— Я пойду налево, там что-то сверкает, — сказала Анна и тоже заскользила с холма.
За ней поспешил Иван.
Пётр с Еленой ходили по холмику, изучая биологическими анализаторами почву. Я спросил, есть ли что интересное. Нет, и намёка на жизнь они не нашли. Я присел на камешке, рядом опустился Хаяси.
— Здесь тебе делать нечего, Мишель, — сказал я. — Совершенно мёртвая природа… Жизнь вообще вроде редкой болезни в космосе, а организованные общества в мироздании — что-то совсем уникальное. Профессия астросоциолога, к сожалению, не принадлежит к популярным.
Он усмехнулся и промолчал. Я наслаждался пейзажем. В странной игре теней была какая-то система, я старался в неё проникнуть. Карлик закатился, теперь заходили обе переменные звезды. В момент их заката все на планете как бы пустилось в бег. Тени поворачивались, удлинялись, расплывались, все уносились к восходу и там сгущались и замирали, а потом терялись, растворялись в общей темноте. И только красноватая Мигающая — она тоже шла на закат — то притушевывалась, то разгоралась, и ей в лад планета то затемнялась, то светлела. Но самое яркое зрелище только подготавливалось, и, когда оно возникло, даже Хаяси воскликнул:
— Здорово, Арн, очень здорово!
У другого края горизонта засверкало белое пятно, оно быстро расширялось — и наверх вырвался раскалённый карлик. Он брызнул светом, и замершие у восхода тени пропали, зато вмиг возникшие новые тени, ещё нечёткие, очень длинные, ринулись в обратную сторону, на закат, тут же стали сокращаться, чернеть, делаться чёткими. Впечатление было такое, будто все на планете рванулось в испуге от восхода, а потом, опомнившись, стало ползти обратно, — и снова началась игра призраков, порождённых белым карликом, с призраками закатывающейся красноватой Мигающей.
— Думаю, стереофильм, где героями будут одни эти тени, произведёт на Земле сенсацию, — сказал одобрительно Хаяси.
В это время меня позвал Менотти, и мы с Хаяси спустились к нему. Гюнтер обвёл рукой вокруг. Белый карлик давал достаточно света, чтобы мы могли уяснить удивительность представившегося нам зрелища. В долинке, сложенной жёлтыми скалами, тёк серебристый ручей — так это привиделось издали. А когда мы подошли ближе, то увидели, что скалы — чистое золото, а ручей — столь же чистое железо. Он, естественно, не тёк, а покоился длинным могучим языком на дне золотого ущелья.
— Это ещё не все! — воскликнул Гюнтер. — Вон за той золотой вершиной металлическое озеро, такое же серебристое, как этот застывший железный поток. И если наши анализаторы не путают, то озерко залито чистейшим никелем, и его миллиарды тонн.
Озеро было внушительное, от берега до берега километров пять, можно было допустить, что в нем и вправду миллиарды тонн никеля. Наши с Хаяси приборы тоже показали, что оно залито этим металлом. Мы осматривали озеро с золотой вершины. К этому часу вышли на небосвод Фантомы Пыхтящая и Бешеная, теперь Пыхтящая отставала от Бешеной, это создавало новые оптические эффекты. От золотых скал на никелевое озеро рушились тени. И золото вершин, и синеватое озеро, и беснующиеся на зеркальной глади тени складывались в многокрасочную фантасмагорию. Не знаю, так ли это было прекрасно, как мне виделось, но глаза не уставали глядеть.
— Друзья, помогите отделить образцы от породы, — сказал Алексей.
Наши плазменные пистолеты при нужде служат и геологическими молотками. Куски, вырезанные нами из скал, из озера и ручья, из застывших металлических водопадов и жил, прорезавших толщу золота, были так велики, что каждому пришлось включать на всю мощь свои переносные гравитаторы, чтобы дотащить добычу до «Икара».
На «Икаре» вернувшаяся раньше Анна встретила нас радостным восклицанием:
— Друзья, эта планета — чудо! Посмотрите, какая красота! На груди у неё красовался оранжевый кристалл, ещё не освобождённый полностью от вмещавшей его темноватой породы. Елена, не столь нетерпеливая, сперва очистила такой же кристалл от последних пылинок, потом тоже прикрепила его к воротнику комбинезона. Обе женщины, такие внешне разные, с одинаковым волнением ждали наших оценок.
Вы помните портреты наших подруг, юноша? Темноволосая, длинноволосая дурнушка Анна Мейснер всегда боялась даже становиться рядом со светлокудрой красавицей Еленой Витковской. Фома и Алексей, самые галантные из наших мужчин, называли волосы Елены золотыми. Иван в один из дней её рождения написал стих, где строка: «Солнце и пепел твоих волос» рифмовалась с сентенцией: «Я счастлив: быть другом, твоим довелось». Еленой нельзя было не любоваться, на Земле её одолевали поклонники, ею увлекались с первого взгляда — правда, ненадолго; всех быстро отпугивал её холодный, придирчивый ум, она безошибочно находила у каждого недостатки и не стеснялась говорить о них. Мне она как-то во время кратковременного отдыха на Латоне сказала:
— Очень жалко, Арн, что нам с тобой нужно быть всегда вместе. Три—четыре часа в день ты так хорош, что я разрешила бы тебе влюбиться в меня. Но полные сутки с тобой можно только служить, а не нежничать.
Я ехидно поинтересовался:
— А с собой полные сутки ты способна пребывать в нежности?
Она хладнокровно отпарировала:
— Не знаю. Ты не даёшь мне возможности оставаться с собой наедине больше часа. Я не говорю о сне, конечно. Такого скудного времени на самовлюблённость не хватит.
И вот сейчас Анна не побоялась стать перед нами плечом к плечу с Еленой. От одного того, что она нацепила на комбинезон причудливо сверкавший камешек, она вся переменилась. Глаза её, и обычно немалые, так расширились, в них появилось такое сияние и вся она вдруг стала такой… В общем, то самое, что предки называли вечно женственным. Этого добра в Анне было хоть отбавляй, только она старалась скрывать все, чем могла привлечь.
Если Еленой нельзя было на короткое время не увлечься, то в Анну глубоко влюблялись. Кренстон и Менотти были в этом смысле не исключением. Их отношение к ней сыграло немалую роль в трагедии, постигшей нас на Кремоне. Не подумайте, что я что-либо ставлю Анне в вину или осуждаю Петра с Гюнтером, нет, я просто хочу сказать, что в тот час в салоне «Икара», взволнованная, вдруг преобразившаяся, Анна показалась мне красивей нашей Елены Прекрасной.
Теперь о самих камушках. На Земле эта разновидность алмазов нынче в такой моде, о них столько говорят, женщины ради них забрасывают даже знаменитые острозеленые нептунианы, что мне не добавить нового к бездне сведений о них. Конечно, они красивей земных бриллиантов, к тому же их не надо огранять, каждый кристаллик снабжён своими естественными тремя десятками граней, и этого вполне хватает для блеска. Алексей назвал их вспыхивающими алмазами — название точное. Нас всех тогда особенно поразило, что камушки не просто сверкают, а ещё сгущают в себе внешний свет и при каких-то поворотах вдруг выбрасывают накопленное сияние. Я, естественно, похвалил находку, но без восхищения:
— Космические драгоценности вам очень к лицу, подруги, только советую не злоупотреблять ими, а не то от сверкания ваших камней у нас начнут кружиться головы, чего я, будучи командиром корабля, допустить не могу.
Елена сразу сняла украшение, она и без драгоценностей была убеждена в своей неотразимости, хотя, должен отметить со всей честностью, ни разу в рейсах не злоупотребляла этим. Анне очень не хотелось расставаться с камнем, она бросила на меня умоляющий взгляд — я подтвердил приказ сухим кивком головы. На Земле часто не понимали строгости порядков на «Икаре», но те, кто побывал не в кратковременных космических командировках, а участвовал в дальних рейсах, всегда одобряли меня: ни один член экипажа не должен выделяться, каждый носит то же платье, ест ту же еду, не требуя для себя ни в чем предпочтения, а что естественно разделяет нас, не подчёркивается и, если можно, вообще не показывается. Достаточно долгий срок такая жестокая дисциплина сплачивала нас воедино. Но были различия в характере, с этим я справиться не мог — и мало-помалу они стали сказываться.
Вспыхивающие алмазы Анна с Иваном нашли на островке из чистого углерода, возвышавшемся на золотой равнине. Золото, как мы вскоре убедились, основной минерал планеты, оно потом нам порядком надоело: мы ходили по золоту, падали на золото, ударялись о золото и если произносили вслух это название, то с добавлением эпитета «чёртово». Потом мы установили, что разлетевшаяся на астероиды третья планета была такого же состава, что и первая. В ней произошло по каким-то причинам полное разделение минералов и элементов. Мы привезли на Латону всего пять самых крохотных астероидов — золотой, железный, никелевый, углеродный, нашпигованный вспыхивающими алмазами, как колбаса салом, и ещё один, такого сложного состава, что и поныне в структуре этого космического осколка весом около десяти тысяч тонн ещё полностью не разобрались. Впрочем, все это вы знаете не хуже меня.
О второй планете нам нужно поговорить подробней, она сыграла немалую роль в наших последующих странствиях.
Итак, вторая планета, Протея, как назвал её Иван, — коварнейшее космическое местечко, крутившееся вокруг Фантомы на таком расстоянии, что каждое светило в одиночку могло бы испепелить её, а все вместе они должны были превратить её в газ, если бы она не была окутана густой пеленой пыли, и если бы эта пыль не отражала в мёртвый космический мороз почти всю приходящую от Фантомы энергию, и если бы к тому же в атмосфере не возникали чудовищные ураганы, выносившие на холод самые нагретые слои. Именно на этой планете наши дальние анализаторы впервые оскандалились. Она сверкала, как звезда, анализаторы установили её внешнюю температуру почти в тысячу градусов и предсказывали около двух тысяч на почве. Иначе говоря, мы готовились встретиться с жидким варевом из всех элементов Менделеевской таблицы. Но датчики, выстреленные на планету, показали, что нигде её температура не превосходит сорока градусов, меньше даже, чем летом в земных пустынях. Все же Михайловский вёл «Икар» сквозь атмосферную пыль с большой осторожностью и, раньше чем проделал с десяток витков вокруг планеты, не решился посадить на неё корабль.
И все-таки, положа руку на сердце, — наш регион был своеобразным захолустьем. Мы проносились сквозь неизведанные районы космоса, снова и снова вторгались в неведомые звёздные системы, наносили светила на стереокарты Галактики, изучали планеты, если находили их. И хоть планет встречалось гораздо больше, чем доказывали на лекциях по астронавигации, только одна из тысячи звёзд могла похвалиться планетной свитой, и только на одной из тысячи планет мы находили какую-либо форму жизни. «Удивительно безжизненный мир наша Галактика, в ней засилье мёртвого вещества!» — уныло выразился Пётр, когда писал с Еленой очередной доклад об очередном осмотре очередной планетной системы. После редактирования, проделанного опытной в таких делах Еленой, сентенция эта зазвучала несколько по-иному: «В обследованном по плану космического поиска звёздном районе НК-17 галактического региона В-24 материя обнаружена лишь в грубо физической организации, нигде не развившейся до биологических или иных жизнеподобных структур».
За три последующих года мы дважды пополняли на Латоие запасы активного вещества и пользовались кратковременным отдыхом. Марек опять предлагал нам отпуск на Землю, мы опять дружно восставали против. Отпуск у поисковика годовой или двухгодичный, пришлось бы отдать «Икар» в чужие руки — даже мысль об этом была неприятна. Заправившись на Латоне, мы снова уходили в поиск.
Не могу сказать, чтобы эти три года были безрезультатны. Нет, кое-что обнаружили, даже важное: парочку «чёрных дыр» — почти нацело рухнувших в бездну мирового вакуума погасших звёзд — в опасной близости от проектируемой новой галактической трассы. Нормальному звездолёту пролететь около такого галактического паука — так мы называли эти сжавшиеся в крохотное сверхмассивное тельце бывшие светила — не дай и не приведи! Мы указали точные координаты «чёрных дыр», а строительные звездолетные эскадры, базирующиеся на Латоне, немедленно вышли в указанный район — возводить вокруг грозных местечек предупредительные планеты-маяки.
К важнейшему успеху этого периода я отношу открытие планетной семьи четверной звёздной системы Фантомы.
Вы знаете, что новообследованные звезды снабжаются только индексами и номерами, ибо придумать названия для двух миллиардов уже изученных звёзд нашей Галактики не хватит слов, а ещё ждут сто тридцать Миллиардов галактических звёзд, до каких пока не добрались звездолёты, я уж не говорю о звёздах других галактик. Итак, четырехзвездное семейство получило исчерпывающее и ясное наименование «В-24, НК-17, ЛАК-38349 — четверная», а каждой из звёздных сестёр присвоили ещё индивидуальные индексы: а, б, в, г. Но мы просто не могли ограничиться такими служебно-бесстрастными наименованиями. Четыре звёздных сестры заслуживали предпочтения перед всеми своими соседками, ближними и дальними сородичами. Мы их семью назвали Фантомой, и это была точная характеристика, а не случайно приклеенное словцо. Не знаю, юноша, знакомились ли вы когда с отчётом о пребывании «Икара» в Фантоме? Если читали, то должны знать, какое этот отчёт породил волнение, я бы даже сказал — возмущение среди астрономов. Доказывали, что описанная нами комбинация светил невозможна по законам небесной механики, астрофизики, космологии и даже теории вероятностей. Один из корифеев космодинамики в Академии бурно негодовал: «Арнольд Гамов со своим экипажем стал писать ненаучную фантастику взамен астронавигационных обследований!». И пуще рассвирепел, когда я хладнокровно разъяснил, что ненаучная фантастика реально встречается в каждом рейсе в далёкие районы Галактики, а что до категории невероятности, то природа так богата возможностями, что разрешает себе роскошь иметь среди своих физических явлений и невероятные. «Можете отнести их, дорогой коллега, к логическим излишествам природы или её космогоническому безумию, выбор такого вполне научного термина предоставляю вам», — учтиво разъяснил я корифею в той дискуссии.
Не буду описывать, как мы открыли Фантому, как, выбросившись из сверхсветового в эйнштейново пространство, осторожно, на двух десятых скорости света, приближались к ней, как удивлялись и восхищались её оптическими эффектами — сопереживать нам можно и сегодня, сидя в стереокино. Но о каждой из Фантом скажу подробней, это важно для дальнейшего рассказа. Итак, Фантома Первая — рядовой белый карлик, по размеру чуть больше нашей Луны, по массе чуть поменьше нашего Солнца, в общем, белый-белый, пронзительно сияющий шарик, каждый литр вещества которого весит добрую тысячу тонн. Фантому Вторую, оранжевую, мы назвали пыхтящей, она на глазах раздувалась, светлела, накалялась, потом испускала языки сияющей пыли, они облачками уносились, а звезда возвращалась к исходному состоянию — как бы облегчала себя могучим выдохом пыли. Иван — он любил рисовать — изобразил Фантому Вторую в виде курносой девчонки с надутыми щеками — очень верно схвачено, поверьте. А Фантома Третья мигала, даже не мигала, а подмигивала, светила, светила, вдруг начинала быстро темнеть, почти пропадала, затягиваемая чёрной пеленой, а в пелене вспыхивало озорное пятно и тоже гасло, проходило ещё какое-то время, пелена слабела, звезда становилась обычной и, побыв немного такой, снова ударялась в подмигивание. Мы так её и назвали — Фантома Подмигивающая. К сожалению, это точное название сочли в Академии легкомысленным и переделали в менее точное и гораздо более скучное — Фантома Мигающая.
Так же поступили в Академии и с Четвёртой Фантомой. Из Фантомы Бешеной её переименовали в Фантому Взрывающуюся. Она, разумеется, взрывалась, этого нельзя отрицать: сияние быстро накалялось, она вся белела, потом разлеталась. Казалось, после такого взрыва ничего от звезды не осталось. Но когда исторгнутая пыль тускнела, Фантома Четвёртая была на месте и снова накаливалась и белела, подготавливаясь к следующему взрыву. Она не уничтожала себя, только разбрызгивала вокруг сияние, взрывалась светом, а не веществом.
По подсчётам Анны за каждый взрыв расходовалась одна триллионная её массы, так что устраивать яркие фейерверки Четвёртой Фантоме предстоит ещё множество лет. Иван изобразил её монстроподобной, с налитыми кровью глазами, дико распахнутым ртом — типичная картина бешенства. Очень жалко, что земные эксперты не уловили впечатления, создаваемого звездой.
В общем, и сама комбинация из четырех таких звёздочек не тривиальна и ещё нетривиальней картина движений, какие они совершали вокруг своего центра тяжести, — траектории были до того сложны, что ни разу с планет, вращавшихся вокруг Фантомы, мы не видели одинакового расположения звёзд, те являлись перед нами только в разных сочетаниях, а предсказать, как сложится их рисунок спустя некоторое время, могла только наша корабельная МУМ: уж для неё-то не существовало человеческих понятий «удивительно», «невероятно», тем более «живописно» и «восхитительно».
Вначале мы собирались пролететь мимо Фантомы. По предварительным данным, её район не выделялся ничем особенным: там не происходило грандиозных космических катастроф, оттуда не вырывалось губительных излучений, а мы шли как раз в точку ЛАК-38374 на стереокарте Галактики, где все это имело место — и звёздные взрывы, и шальные излучения. Но Анну Мейснер заинтересовало скопление пыли вокруг ещё невидимой Фантомы.
— Пыльных облаков в Галактике сколько хочешь, Анна, — сказал я. — Неужели тебя привлекает звёздная пыль?
— Это пыль особенная, Арн, — настаивала она. — В ней не только водород и гелий, но и масса тяжёлых металлов. Согласись, это не совсем обычно.
Тяжёлые металлы в космической пыли и вправду вещь редкая, и мы свернули к Фантоме. Не составило труда установить, что четыре светила связались в единую звёздную систему и что вокруг неё вращаются две планеты и с добрую сотню астероидов, и каждая планета окружена густой газо-пылевой атмосферой, а вокруг астероидов атмосферы нет, и они не пылят. Все это были элементарные астрофизические измерения. Мы не считали открытием находку ещё одной мёртвой планетной системы: об отсутствии предпосылок для жизни свидетельствовали анализы атмосфер двух планеток, вряд ли что живое могло существовать в такой пыли. Сконфуженная Анна признала, что поразившая её концентрация тяжёлых элементов в окрестностях Фантомы, несомненно, результат взрыва массивной планеты, напоминавшей теперь о себе лишь роем астероидов.
— В общем, можно ложиться на старый курс, — сказала она с сожалением.
Фома поддержал её, остальным было все равно, углубляться ли в пылевые облака Фантомы или мчаться к очагу катастроф где-то в дальнем районе на рейсовой карте. А я не захотел возвращаться, не обследовав хотя бы одну из планет. И снова моё упрямство привело к успеху — и это свидетельствует, юноша, что нет таких уголков космоса, где бы астроразведчика не подстерегало что-то неизвестное.
Мы высадились на дальней планете, сперва раз пять или шесть облетев её и прощупав поисковыми полями все её извилины. Планетка была мёртвым шариком с вполне приличной гравитацией и до того густой атмосферой, что скорей можно было её жевать, а не дышать ею. Для жевания атмосфера, впрочем, так же мало годилась, как и для дыхания. Посылать разведочную группу было излишне, приборы гарантировали нам спокойные прогулки. Фома посадил «Икар» на ровной площадке, и мы выбрались наружу. Фома один остался на «Икаре» — это его обязанность. Он выходит наружу, только когда я заменяю его, а это, прямо скажу, происходило не часто.
Каждый, чуть ступив ногой на почву, вскрикивал от восторга, я тоже не был исключением, лишь хладнокровный Хаяси что-то невнятно пробормотал, но, впрочем, так одобрительно, что вполне сходило за восхищение. Четыре Фантомы в тот миг составляли комбинацию, которая больше ни разу не повторялась и была самым живописным их сочетанием. Они катились по тускло-розовому небу величественным созвездием в виде ромба, и оно захватывало ровно половину небесной площади. Вращение дальней планеты вокруг своей оси происходило за четыре наших часа, так что день на ней очень короткий и светила не медлительно плывут, как наше Солнце, а прямо-таки мчатся. Впереди нёсся диковатый звёздный карлик, крохотное, с грецкий орех, белое солнце, до того остро сияющее, что, казалось, оно не просто светит, а пронзает светом. А поодаль и сбоку надувалась Фантома Пыхтящая, а с другого боку как раз взрывалась Фантома Бешеная — и картина её кажущееся гибели, доложу вам, была весьма впечатляющей. Замыкала бег светил Фантома Мигающая, она была на небосводе небольшой, с десертную тарелочку, что-то среднее между орехом белого карлика и массивными блюдцами двух средних светил, и так выразительно подмигивала, словно приглашала нас полюбоваться великолепным спектаклем над нашими головами. Света от четырех светил было более чем порядочно. Анна высчитала, что если бы не запылённая атмосфера, то безжалостная радиация сожгла бы все на планете, расплавила бы и легкоплавкие металлы, но в атмосфере теряется почти вся лучистая энергия. И хоть на поверхности горячо, как в бане, все же в костюме поисковика ходить можно.
Мы взобрались на пригорочек, осмотрелись и увидели, что планета населена призраками. Белый карлик закатывался за горизонт. Пыхтящая с Бешеной тоже валились вниз, а Мигающая насмешливо озирала мир с зенита. Четыре светила создавали четыре тени, планета была холмистой, тени, густые, чёткие, двигались, перемещались — вдруг те, что создавались круто падающими к горизонту звёздами, начинали бежать, накладывались на другие, удирали от других. Планета непрерывно меняла свой облик — так красочна была игра теней: чудилось, что она вся, все её горы, её скалы, её расщелины перемещались, сталкивались, то разбухали, то сжимались. Ни на секунду пейзаж не сохранял неизменности, мы в этом убедились потом, рассматривая фотографии, снятые с одной точки, но в разное время. Мы заранее знали, что на снимках одна и та же местность, но глаз видел разные.
— Я пойду направо, Арн, — возгласил Гюнтер Менотти и спустился с холма в правую долинку, где что-то сияло.
С ним пошёл Алексей Кастор, его помощник.
— Я пойду налево, там что-то сверкает, — сказала Анна и тоже заскользила с холма.
За ней поспешил Иван.
Пётр с Еленой ходили по холмику, изучая биологическими анализаторами почву. Я спросил, есть ли что интересное. Нет, и намёка на жизнь они не нашли. Я присел на камешке, рядом опустился Хаяси.
— Здесь тебе делать нечего, Мишель, — сказал я. — Совершенно мёртвая природа… Жизнь вообще вроде редкой болезни в космосе, а организованные общества в мироздании — что-то совсем уникальное. Профессия астросоциолога, к сожалению, не принадлежит к популярным.
Он усмехнулся и промолчал. Я наслаждался пейзажем. В странной игре теней была какая-то система, я старался в неё проникнуть. Карлик закатился, теперь заходили обе переменные звезды. В момент их заката все на планете как бы пустилось в бег. Тени поворачивались, удлинялись, расплывались, все уносились к восходу и там сгущались и замирали, а потом терялись, растворялись в общей темноте. И только красноватая Мигающая — она тоже шла на закат — то притушевывалась, то разгоралась, и ей в лад планета то затемнялась, то светлела. Но самое яркое зрелище только подготавливалось, и, когда оно возникло, даже Хаяси воскликнул:
— Здорово, Арн, очень здорово!
У другого края горизонта засверкало белое пятно, оно быстро расширялось — и наверх вырвался раскалённый карлик. Он брызнул светом, и замершие у восхода тени пропали, зато вмиг возникшие новые тени, ещё нечёткие, очень длинные, ринулись в обратную сторону, на закат, тут же стали сокращаться, чернеть, делаться чёткими. Впечатление было такое, будто все на планете рванулось в испуге от восхода, а потом, опомнившись, стало ползти обратно, — и снова началась игра призраков, порождённых белым карликом, с призраками закатывающейся красноватой Мигающей.
— Думаю, стереофильм, где героями будут одни эти тени, произведёт на Земле сенсацию, — сказал одобрительно Хаяси.
В это время меня позвал Менотти, и мы с Хаяси спустились к нему. Гюнтер обвёл рукой вокруг. Белый карлик давал достаточно света, чтобы мы могли уяснить удивительность представившегося нам зрелища. В долинке, сложенной жёлтыми скалами, тёк серебристый ручей — так это привиделось издали. А когда мы подошли ближе, то увидели, что скалы — чистое золото, а ручей — столь же чистое железо. Он, естественно, не тёк, а покоился длинным могучим языком на дне золотого ущелья.
— Это ещё не все! — воскликнул Гюнтер. — Вон за той золотой вершиной металлическое озеро, такое же серебристое, как этот застывший железный поток. И если наши анализаторы не путают, то озерко залито чистейшим никелем, и его миллиарды тонн.
Озеро было внушительное, от берега до берега километров пять, можно было допустить, что в нем и вправду миллиарды тонн никеля. Наши с Хаяси приборы тоже показали, что оно залито этим металлом. Мы осматривали озеро с золотой вершины. К этому часу вышли на небосвод Фантомы Пыхтящая и Бешеная, теперь Пыхтящая отставала от Бешеной, это создавало новые оптические эффекты. От золотых скал на никелевое озеро рушились тени. И золото вершин, и синеватое озеро, и беснующиеся на зеркальной глади тени складывались в многокрасочную фантасмагорию. Не знаю, так ли это было прекрасно, как мне виделось, но глаза не уставали глядеть.
— Друзья, помогите отделить образцы от породы, — сказал Алексей.
Наши плазменные пистолеты при нужде служат и геологическими молотками. Куски, вырезанные нами из скал, из озера и ручья, из застывших металлических водопадов и жил, прорезавших толщу золота, были так велики, что каждому пришлось включать на всю мощь свои переносные гравитаторы, чтобы дотащить добычу до «Икара».
На «Икаре» вернувшаяся раньше Анна встретила нас радостным восклицанием:
— Друзья, эта планета — чудо! Посмотрите, какая красота! На груди у неё красовался оранжевый кристалл, ещё не освобождённый полностью от вмещавшей его темноватой породы. Елена, не столь нетерпеливая, сперва очистила такой же кристалл от последних пылинок, потом тоже прикрепила его к воротнику комбинезона. Обе женщины, такие внешне разные, с одинаковым волнением ждали наших оценок.
Вы помните портреты наших подруг, юноша? Темноволосая, длинноволосая дурнушка Анна Мейснер всегда боялась даже становиться рядом со светлокудрой красавицей Еленой Витковской. Фома и Алексей, самые галантные из наших мужчин, называли волосы Елены золотыми. Иван в один из дней её рождения написал стих, где строка: «Солнце и пепел твоих волос» рифмовалась с сентенцией: «Я счастлив: быть другом, твоим довелось». Еленой нельзя было не любоваться, на Земле её одолевали поклонники, ею увлекались с первого взгляда — правда, ненадолго; всех быстро отпугивал её холодный, придирчивый ум, она безошибочно находила у каждого недостатки и не стеснялась говорить о них. Мне она как-то во время кратковременного отдыха на Латоне сказала:
— Очень жалко, Арн, что нам с тобой нужно быть всегда вместе. Три—четыре часа в день ты так хорош, что я разрешила бы тебе влюбиться в меня. Но полные сутки с тобой можно только служить, а не нежничать.
Я ехидно поинтересовался:
— А с собой полные сутки ты способна пребывать в нежности?
Она хладнокровно отпарировала:
— Не знаю. Ты не даёшь мне возможности оставаться с собой наедине больше часа. Я не говорю о сне, конечно. Такого скудного времени на самовлюблённость не хватит.
И вот сейчас Анна не побоялась стать перед нами плечом к плечу с Еленой. От одного того, что она нацепила на комбинезон причудливо сверкавший камешек, она вся переменилась. Глаза её, и обычно немалые, так расширились, в них появилось такое сияние и вся она вдруг стала такой… В общем, то самое, что предки называли вечно женственным. Этого добра в Анне было хоть отбавляй, только она старалась скрывать все, чем могла привлечь.
Если Еленой нельзя было на короткое время не увлечься, то в Анну глубоко влюблялись. Кренстон и Менотти были в этом смысле не исключением. Их отношение к ней сыграло немалую роль в трагедии, постигшей нас на Кремоне. Не подумайте, что я что-либо ставлю Анне в вину или осуждаю Петра с Гюнтером, нет, я просто хочу сказать, что в тот час в салоне «Икара», взволнованная, вдруг преобразившаяся, Анна показалась мне красивей нашей Елены Прекрасной.
Теперь о самих камушках. На Земле эта разновидность алмазов нынче в такой моде, о них столько говорят, женщины ради них забрасывают даже знаменитые острозеленые нептунианы, что мне не добавить нового к бездне сведений о них. Конечно, они красивей земных бриллиантов, к тому же их не надо огранять, каждый кристаллик снабжён своими естественными тремя десятками граней, и этого вполне хватает для блеска. Алексей назвал их вспыхивающими алмазами — название точное. Нас всех тогда особенно поразило, что камушки не просто сверкают, а ещё сгущают в себе внешний свет и при каких-то поворотах вдруг выбрасывают накопленное сияние. Я, естественно, похвалил находку, но без восхищения:
— Космические драгоценности вам очень к лицу, подруги, только советую не злоупотреблять ими, а не то от сверкания ваших камней у нас начнут кружиться головы, чего я, будучи командиром корабля, допустить не могу.
Елена сразу сняла украшение, она и без драгоценностей была убеждена в своей неотразимости, хотя, должен отметить со всей честностью, ни разу в рейсах не злоупотребляла этим. Анне очень не хотелось расставаться с камнем, она бросила на меня умоляющий взгляд — я подтвердил приказ сухим кивком головы. На Земле часто не понимали строгости порядков на «Икаре», но те, кто побывал не в кратковременных космических командировках, а участвовал в дальних рейсах, всегда одобряли меня: ни один член экипажа не должен выделяться, каждый носит то же платье, ест ту же еду, не требуя для себя ни в чем предпочтения, а что естественно разделяет нас, не подчёркивается и, если можно, вообще не показывается. Достаточно долгий срок такая жестокая дисциплина сплачивала нас воедино. Но были различия в характере, с этим я справиться не мог — и мало-помалу они стали сказываться.
Вспыхивающие алмазы Анна с Иваном нашли на островке из чистого углерода, возвышавшемся на золотой равнине. Золото, как мы вскоре убедились, основной минерал планеты, оно потом нам порядком надоело: мы ходили по золоту, падали на золото, ударялись о золото и если произносили вслух это название, то с добавлением эпитета «чёртово». Потом мы установили, что разлетевшаяся на астероиды третья планета была такого же состава, что и первая. В ней произошло по каким-то причинам полное разделение минералов и элементов. Мы привезли на Латону всего пять самых крохотных астероидов — золотой, железный, никелевый, углеродный, нашпигованный вспыхивающими алмазами, как колбаса салом, и ещё один, такого сложного состава, что и поныне в структуре этого космического осколка весом около десяти тысяч тонн ещё полностью не разобрались. Впрочем, все это вы знаете не хуже меня.
О второй планете нам нужно поговорить подробней, она сыграла немалую роль в наших последующих странствиях.
Итак, вторая планета, Протея, как назвал её Иван, — коварнейшее космическое местечко, крутившееся вокруг Фантомы на таком расстоянии, что каждое светило в одиночку могло бы испепелить её, а все вместе они должны были превратить её в газ, если бы она не была окутана густой пеленой пыли, и если бы эта пыль не отражала в мёртвый космический мороз почти всю приходящую от Фантомы энергию, и если бы к тому же в атмосфере не возникали чудовищные ураганы, выносившие на холод самые нагретые слои. Именно на этой планете наши дальние анализаторы впервые оскандалились. Она сверкала, как звезда, анализаторы установили её внешнюю температуру почти в тысячу градусов и предсказывали около двух тысяч на почве. Иначе говоря, мы готовились встретиться с жидким варевом из всех элементов Менделеевской таблицы. Но датчики, выстреленные на планету, показали, что нигде её температура не превосходит сорока градусов, меньше даже, чем летом в земных пустынях. Все же Михайловский вёл «Икар» сквозь атмосферную пыль с большой осторожностью и, раньше чем проделал с десяток витков вокруг планеты, не решился посадить на неё корабль.