Сомов Орест Михайлович. Юродивый

принялся писать; потом позвонил, и Игнатий с заплаканными глазами явился на
зов своего барина.
- О чем ты плакал? - спросил его Мельский.
- Да как, сударь!., что с вами... что со мною будет!..- И после сих
перерывистых слов Игнатий зарыдал снова.
- Ты добрый малый, - сказал ему Мельский, встав и по-ложа руку ему на
голову ,- живи хорошо, веди себя честно... Вот тебе покамест, - прибавил он,
подавая ему пучок ассигнаций, - а здесь и ты и все другие не забыты. Это
письмо отдай - если что случится - моему дядюшке. - Тут он указал на лежащее
на столе запечатанное письмо.
Игнатий расплакался и разрыдался пуще прежнего, целовал руки своего
барина, клялся, что ему будет житье не в житье, если не станет доброго его
господина. Мельский был очень растроган.
Часы между тем текли своим нерушимым порядком; первые лучи солнца
проникали уже в спальню Мельского. Он поднял сторы, открыл окно в маленький
садик своей квартиры. Ранние птички чиликали в садике; утро было прелестное;
роса светилась на зелени. Мельский высунул голову в окно и снова впал в
задумчивость. Он думал, что, может быть, это последнее утро его жизни, что
он не будет уже в сей вечер провожать глазами заходящего солнца и ночь,
беспрерывная ночь протянется над ним до бесконечности. Неизвестность
будущего, страшный шаг, который должно было ему переступить, - все это
толпилось в его воображении и тягчило сердце непомерным гнетом.
Долго оставался Мельский в сем положении. Легкий удар по плечу вывел
его из забвения; вздрогнув, он оглянулся. Перед ним стоял Свидов, его
секундант; поодаль оба свидетеля поединка с его стороны, офицеры их полка.
- Полно рассуждать о суете мира сего, - весело сказал ему Свидов. -
Теперь половина шестого; нам остается полтора часа. Вели нам подать водки и
чего-нибудь перекусить. Тебе, брат, не прогневайся, не дадим: поговей
покамест. Такие игры разыгрываются на тощий желудок.
В решительных случах спокойствие и веселое расположение духа одного
товарища сильно действует и на прочих: так и здесь было. Три офицера весело
принялись за поданный завтрак; Мельский сел с ними, хотя и ничего не ел.
Свидов оживлял беседу. Он шутил, смешил своих товарищей насчет Мельского,
говорил, что он нарочно постарался выкроить себе такую плаксивую личину,
потому что собирается отпевать своего противника, и тому подобное. Смех
прилипчив; Мельский и сам развеселился, особливо, когда к концу завтрака
Свидов, а за ним и оба другие офицера, налив полные стаканы вина, приподняли
их и громко воскликнули: "Твое здоровье, Мельский!.."
- Отблагодарю вас, господа, через два часа, а не прежде,- отвечал
Мельский с вольным духом.
Свидов взглянул на часы. "Ого, друзья, сколько мы бражничали: половина
седьмого. Мельский, вели подать свои пистолеты и заряды: я как распорядитель
жизни или смерти твоей - не бледней, милый друг!-хочу освидетельствовать,
все ли боевые снаряды в должной исправности".
Пистолеты были осмотрены, лошади поданы - и через десять минут четверо
товарищей были уже за городом. С каждым шагом ближе к месту поединка, звук
копыт конских о землю звонче и звонче отдавался в ушах Мельского. Однако ж
он был бодр: естественная или умышленная веселость Свидова и других
офицеров, с ним ехавших, придавала ему духу. Приближаясь к назначенному
месту, они заметили пыль по дороге и скоро увидели, что следом за ними
неслись на всех рысях несколько человек. Это был противник Мельского и его
ассистенты.
- Мы их опередили и кстати, - молвил Свидов, - покамест отдохнем и
сгладим последние морщины с лица у Мельского.
Но Мельский был уже не тот: решимость, понятие о чести и чувство
оскорбления придали ему необыкновенную отвагу. На лице его сияло совершенное
спокойствие; он очень свободно расхаживал и холодно, но вежливо поклонился
прибывшим в эту минуту товарищам его противника.
Свидов и секундант артиллерийского офицера сошлись, передали несколько
слов друг другу, выбрали и зарядили пистолеты, потом, разделя поровну между
противниками свет и ветер, мигом отмеряли восемь шагов на бартер и по пяти в
обе стороны, чтобы сходиться. Подавая пистолет Мельскому, Свидов взглянул на
него пристально и подивился и порадовался спокойствию и хладнокровию,
которые выражались в чертах его лица и во всех поступках. "Славно!-сказал он
вполголоса.- Для первой дуэльной попытки это слишком много". С сими словами
отступил он несколько шагов и стал рядом с секундантом противной стороны.
Уже пистолеты подняты, пальцы на шнеллерах, уже противники ступили шаг...
тяжкое ожиданье заняло дух у секундантов и свидетелей... Кому-то пасть? или
обоим? Оба равно смелы, оба равно тверды... только в артиллерийском офицере
заметна была какая-то нетерпеливость в движениях: может статься, это было
следствие обыкновенного его характера, или он, считая себя более обиженным,
хотел скорее отметить за свою обиду.
- Стой! - вдруг раздался громкий и твердый голос, и, по невольному
движению, оба противника опустили пистолеты. Прежде нежели могли прийти в
себя и они и их секунданты, юродивый стоял уже между поединшиками.
- Что вы делаете? - продолжал он тем же голосом.- Вы оба неправы;
только ты виноватее, - примолвил он, оборотясь к артиллерийскому офицеру. -
Драться вам не за что!..
- Протолкайте этого сумасброда! - закричал артиллерийский офицер.
- Сам ты сумасброд, что накликаешь на свою голову кровь неповинную,-
сказал юродивый между тем, как секунданты и свидетели обеих сторон схватили
его и хотели оттащить. Василь одарен был необыкновенною силою; по крайней
мере, в этом случае показал он чрезвычайные усилия; шесть человек едва могли
с ним сладить; наконец, оттащив его в сторону от барьера и видя, что он
снова мечется к поединщикам, служившие свидетелями офицеры взялись его
держать, а секунданты стали снова на свои места.
С одинаковою неустрашимостью противники пошли опять друг против друга;
уже они почти на барьере, уже метят, курок спускается... Выстрел!.. "Стой!.,
ох!" - и юродивый упал от пули артиллерийского офицера. В то же мгновение
другая пуля просвистала над ухом артиллериста.
Пистолеты обоих противников, как по команде, упали на землю. Все
бросились к юродивому. Он был еще жив. Кровь била клубом из-под
распахнувшейся его одежды. Полковой лекарь, приглашенный предусмотрительными
товарищами Мельского и крывшийся в ближнем леску, прибежал на выстрелы и,
освидетельствовав рану, объявил, что она смертельна. Пуля по близости удара
пролетела насквозь; часть внутренностей несчастного была повреждена.
Начали перевязывать рану. Ничто не служит таким надежным шагом к
сближению двух противных сторон, как общее участие к одному предмету.
Помогая лекарю в его попечениях, раздирая свои платки и спорясь, так
сказать, в условиях облегчить страдания раненого бедняка, Мельский и
противник его не сказали еще ни слова. Наконец сей последний, держа компресс
на ране больного, тогда как лекарь отошел в сторону приготовлять бинт,
взглянул в лицо Мельского, который поддерживал голову страдальца, и с
некоторым усилием сказал: "Поединок наш еще не кончен!"
- Скажите, бога ради, за что вы меня вызвали? - вскричал Мельский как
бы по невольному движению.
- Вы сами должны это знать: не вы ли меня оскорбляли? Не вы ли смеялись
на мой счет с тою, чьей руки я искал и еще не позабыл огорчительного ее
отказа.
- Клянусь честию, что в разговоре моем с Софиею не было о вас ни слова.
Я не дал бы этой клятвы, когда шел против вашей пули; теперь, над трупом
сего бедняка, пострадавшего в нашем деле, я должен вывести вас из
заблуждения.
- Почему ж она, говоря с вами, оглядывалась на меня и язвительно
усмехалась?
- Это самого меня удивляло, и я хотел когда-нибудь выведать от нее тому
причину. Но, повторяю снова свою клятву, предметом шуток наших и смеха были
другие, а не вы.
Артиллерист помолчал несколько минут; он призадумался и, казалось,
что-то припоминал; потом сказал тихим и горестным голосом и как бы сам себе:
"И в этот раз запальчивость моя и подозрительный нрав довели меня до
исступления ума, даже до убийства. Боже мой!.. Но я уже наказан - должен
понести без ропота и то наказание, какое законы назначат убийце".
Мельский, по чувству соучастия, протянул к нему руку и хотел утешать
его. Артиллерист схватил его руку, сжал ее и сказал: "Простите ли вы мне
опрометчивость мою, забудете ли нанесенную вам обиду?"
Молодой, мягкосердечный Мельский снова и крепко сжал ему руку. Он был
удовлетворен вполне: товарищам своим и, следовательно, всему полку доказал
он, что не боится порохового дыма; понятию о чести принес он жертву,
соперник его просил у него прощения; чего ж мог он более требовать?
Привстав на колена и не отнимая руки от компресса, артиллерийский
офицер протянул голову к Мельскому. Они йоцеловались.
- Давно бы так!-сказал юродивый, который только что опамятовался. В это
время подошел лекарь и докончил перевязку: раненый не испустил ни одного
вздоха и не впал снова в беспамятство.
Офицеры подошли к примирившимся соперникам, поздравляли их с мировою; и
Свидов первый как большой и опытный знаток в дуэльных делах сказал, что оба
противника шли отлично и что сам он дерется со всяким, кто хоть заикнется
против сего поединка.
В это время Мельский взглянул на лицо юродивого: он звал его глазами.
Мельский наклонился к нему. "Я знал, чем кончится, - говорил Василь слабым,
но внятным голосом,- бог положил это мне на сердце. Я знал, что поведу тебя
на могилу твоей тетки: ты с приезда сюда не был еще у нее на могиле. Добрая,
добрая была у тебя тетка: любила нищую братию и много ее наделяла. Василь
был от нее и сыт, и одет, и пригрет!.. Десять лет как она отошла к отцу
небесному... Оттого и тебя полюбил я с первого взгляда, хотел узнать тебя
поближе, да тебе было не до меня: суета сует закружила тебя. Я хотел
отблагодарить за хлеб-соль твоей тетке; сказал, что помешаю тебе лежать, - и
помешал".
Юродивый умолк. Мельский, роняя слезы на лицо его - дань благодарности
и человечеству, которой он не стыдился, - вспомнил притом, что если б
юродивый не подоспел, то пуля действительно попала бы прямо в него и, может
быть, также навылет; ибо выбранные секундантами пистолеты были велики и
сильно заряжены, по человеколюбивому расчету Свидова, чтоб не долго мучиться
раненому.
Офицеры разошлись в разные стороны и за хорошую плату собрали несколько
крестьян, работавших вблизи того места. Им велели из соседнего леса вырубить
хворосту и сделать плетеные носилки, чтобы перенести в город раненого. Как
скоро добрые малороссияне узнали, что раненый был Василь, то не хотели даже
взять платы за перенесение его: они считали, что благословение божие будет
на них и на их домы за услугу, которую окажут они юродивому. Дивились они
только и шепотом между собою рассуждали, каким образом и кем он застрелен;
но Василь, вслушавшись в их слова, сказал: "Я сам, братцы, напекался на
смерть: так богу было угодно! здесь никого не вините".
Слушая его слова и веря им, ибо знали, что Василь никогда не говорил
неправды, крестьяне прекратили свои толки. На носилки настлали мягкой травы
и сверх нее положили несколько свит1, чтоб раненому было еще мягче. Свидов
сверх всего этого разостлал свою офицерскую шинель Офицеры, как бы в
погребальном шествии, тихим шагом ехали за носи \ками.
В предместий города офицеры велели остановить носилки и постучались в
двери одного маленького, но опрятного домика. Там жила добрая старушка,
вдова Узнав, что дело идет о том, чтобы дать приют Василю, она тотчас
отперла дверь, очистила небольшую светлицу и приготовила мягкую постель для
больного. Лекарь охотно вызвался навещать его, хотя и не предвидел никакой
надежды его излечить.
Мельскин ходил каждый день наведываться о его здоровье и с каждым днем
видел постепенное угасание последних искр жизни сего непонятного человека.
Василь говорил мало и говорил ему о тетке его, о ее добродетелях и
благотворительности, присовокупляя иногда короткие, но сильные наставления
для будущей его жизни. Во всех словах его не было уже признаков прежнего
юродства, ни предсказаний. Так прошло три дня На четвертый Мельский,
нашед-ши хозяйку дома в первой комнате, спросил у нее о больном.
- Ему сегодня лучше,- отвечала старушка,- он спокойнее провел ночь и
утром говорил громче и больше, нежели в прежние дни. Вспоминал о вас.
Теперь, кажется, заснул; я выходила на час из дому, а после не слыхала
никакого шума в его комнате, почему и думаю, что он спит.
Мельский отворил немного дверь в светлицу: ни на постеле, ни в комнате
никого не было. Старуха вскрикнула, бросилась искать по всему дому, бегала
в маленький свой садик, спрашивала у соседей, нигде не было Василя, никто не
видал его! Наконец Мельский сам пошел искать и расспрашивать. Одна маленькая
девочка сказала ему, что видела, как Василь через силу брел по улице к
кладбищу. Мельский тотчас пошел туда. До кладбища было очень недалеко от
дома старушки, легко могло случиться, что Василь, в новом припадке
юродства, вздумал посетить заживо последнее свое жилище. При входе в
кладбище Мельский увидел у одного памятнлка человека, который сидел на
подножии, прилегши головою на низкий цоколь надгробного камня.
Мельский подошел к нему: это был точно Василь; но закостенелые члены и
посинелое лицо его показывали, что жизнь уже отлетела из полуразрушенной
своей оболочки. Долго стоял Мельский в задумчивости над холодным трупом
человека, принесшего ему в жертву жизнь свою: потом, рассматривая надгробие,
прочел он, что памятник сей скрывал под собою прах его тетки. Юродивый в
последние дни свои принес двойную дань благодарности.
- Ты сдержал свое слово! - говорил Мельский - Ты привел меня на могилу
тетки, и сам пришел посвятить последний вздох свой благодарному о ней
воспоминанию. Покойся же с миром!
Грустно возвращался Мельский с кладбища. Обще с артиллерийским
офицером, неумышленною причиною смерти юродивого, устроил он приличное
погребение сему земному страдальцу, и сам шел за гробом его, товарищи
Мельского и все участвовавшие в поединке также отдали последний долг
умершему сочеловеку. Стечение народа, собравшегося даже из окружных сел на
погребение Василя, показывало, в каком уважении был юродивый у сих простых,
но добрых людей. Особливо нищие с плачем провожали его в могилу: будучи сам
нищ, он находил способ помогать им и делился с ними подаянием, которое
получал. Одна дряхлая, как остов иссохшая старуха плакала и выла больше
всех; когда кончено было погребение, когда разошлись все, и старый и малый,
она одна осталась на могиле и кропила свежую землю своими слезами. И после
часто видали ее на могиле юродивого; мать ли то была, родственница, или
только предмет особых попечений покойного: никто не решился у нее
спрашивать, и она никому о том не говорила.