Сорокин Владимир Георгиевич. День русского едока

   Долго не смолкающий хохот.
   ОБОЛЕНСКИЙ. И все-таки не везде едят и пляшут по-русски.Танец северо-американских квакеров "Сочная Дубина". Исполняют студенты Корнельского университета.
   Занавес поднимается.
   Сцена устлана дерном, на котором лежат десять  "сэндвичей".
   Каждый "сэндвич" составлен из двух громадных библий в кожаных переплетах и двух половин разрубленной вдоль лошадиной головы, втиснутыми между библий.Звучит банджо. Появляется женщина с деревянной тачкой в глухом длинном платье темно-серого сукна. Тачка полна домашнего мармелада. Женщина везет тачку по дерну, огибая  "сэндвичи". Появляется мужчина в черных узких брюках, ковбойке, кожаной безрукавке и широкополой шляпе; ширинка на брюках расстегнута, из нее торчит напрягшийся член, стянутый уздой из шелковых нитей, концы которых привязаны к ногам и шее мужчины. От каждого движения нити впиваются в член, причиняя мужчине боль. Он движется за женщиной гусиным шагом, стоная и балансируя руками. Женщина, не обращая на него внимания, тупо толкает тяжелую тачку. Они медленно обходят "сэндвичи". Появляется невероятно толстый мужчина  в розовой майке, белых шортах и белых кроссовках. В руках у него большая дубина, по форме напоминающая бейсбольную биту, но больше и увесистей. Толстяк подходит к тачке, сует дубину в мармелад, подносит ее к лицу мужчины, как бы отвлекая его от женщины. Мужчина идет за дубиной, тянется к ней губами и обсасывает. Толстяк выманивает мужчину на середину сцены и неожиданно изо всех сил бьет дубиной по голове. Мужчина падает замертво.Толстяк зачерпывает горсть мармелада, обмазывает  багровый, с тянутый нитями член трупа и с жадностью начинает сосать. Он сосет с причмокиваниями и стонами, его тучное тело колышится и содрогается. Музыка убыстряется. По телу толстяка проходят судороги, он кричит и в изнеможении распластывается на траве. Женщина по-прежнему невозмутимо возит тачку. Сверху спускаются десять девушек, наряженных ангелами. Они держат на руках продолговатый меяаллический агрегат. Банджо смолкает. Звучит орган. Женщина, завидя ангелов, опускаетая перед тачкой на колени и погружает лицо в мармелад. Ангелы поют Hymns, одновременно раскрывают агрегат, напоминающий барокамеру. Толстяк оживает, встает, поднимает дубину и с поклоном подносит ее ангелам. Ангелы укладывают дубину в агрегат, заливают ее ананасовым соком, закрывают, завинчивают болты, включают мотор. Агрегат глухо гудит. Ангелы встают на "сэндвичи" и поют Hymns сложив руки на груди. Толстяк опускается на колени перед тачкой и тоже погружает лицо в мармелад. Это продолжается 12 минут. Ангелы сходят с "сэндвичей", открывают  агрегат. Дубина, под воздействием большого давления, пропиталась ананасовым соком и разбухла, увеличившись по толщине почти вдвое.
   АНГЕЛЫ (вынимают дубину). Hallelujah!
   Мужчина и женщина поднимают головы. Их лица вымазаны мармеладом. Появляется friend Marc. Он в строгом костюме. Семь ангелов поднимаются вместе с агрегатом, три ангела держат на руках дубину. Friend Marc опускается перед ними на колени.
   АНГЕЛЫ. For the Lord's blessings are on this bat!
   FRIEND MARC. Hallelujah! (принимает дубину)
   Ангелы воспаряют. Мужчина и женщина опускаются перед ними на колени.
   FRIEND MARC. Suck the bat!
   Мужчина и женщина сосут дубину. К friend Marc выстраивается очередь американских граждан.
   FRIEND MARC. In the name of our Lord, suck the bat now and for ever more!
   Американцы сосут дубину, затем каждый влезает на "сэндвич". Когда все десять сэндвичей оказываются занятыми, friend Marc взмахивает дубиной. Звучит веселая мелодия банджо.
   АМЕРИКАНЦЫ. Hallelujah! (не слишком виртуозно, но старательно выбивают степ на "сэндвичах".)
   Мужчина и женщина обливают тачку керосином и поджигают. Затем берут труп за ноги и уволакивают.
   Занавес опускается. Свист, негодующие возгласы.
   ОБОЛЕНСКИЙ. Да, так едят и танцуют за океаном.
   ШНОГОВНЯК. А мы им не мешаем! Правда, друзья? Как говорит моя бабушка: "У них свой тоталитарный империализм, а у нас свой демократический капитализм!
   Аплодисменты.
   ОБОЛЕНСКИЙ. Друзья! Мне выпала большая честь представить вам нашу замечательную поэтессу из Санкт-Петербурга Ларису Иванову!
   Аплодисменты.
   Лариса Иванова выходит на просцениум. Это высокая, крепко сложенная женщина с тяжелым мужеподобным лицом. На ней длинное иссине-черное платье, переливающееся блестками. У нее глухой грудной голос и ахматовско-цветаевская челка.
   ЛАРИСА ИВАНОВА. Еда, как и любовь, дает нам полноту бытия. Еда связывает прошлое с будущим. Еда ежедневно открывает нам настоящее. Еда помогает нам понимать самих себя. Еда делает нас путешественниками. Еда заставляет нас понимать другие народы. Еда, как и эрос, чиста в своем естестве. Еда входит в нас в виде красивых блюд и свежих продуктов, а покидает наше тело липким терракотовым левиафаном, древним, как звезды и сильным, как притяжение атомов. Люди! Любите этого грозного зверя, не стесняйтесь его рыка, ибо в нем - музыка веков! ( читает нараспев)
   Платье белое струится и летит
   Над молочно-белыми ночами,
   Девушка танцует и пердит,
   Поводя доверчиво плечами.
   Бледных рук ее задумчивая вязь,
   Серых глаз таинственная влага,
   Платья незатейливая бязь,
   Все пьянит и плещет, как малага.
   Замерла, оцепенела танцплощадка:
   Девушка танцует и пердит!
   В нарушенье всякого порядка
   Платье белое порхает и летит.
   Сквозь тела партнеров и товарок,
   Через сумрак их костей и вен
   Ты летишь, задумчивый подарок,
   Северная русская Кармен.
   Над ночным угрюмым Петербургом,
   Над свинцовой рябью финских вод
   Ты летишь с печалью и восторгом.
   Сладостен и чуден твой полет.
   Бздех змеится шарфом Айседоры
   С перегаром каши и котлет.
   Девушки потупливают взоры,
   Парни молча тянутся вослед,
   Парни жадно ноздри раздувают,
   Втягивают бздеха облака
   И толпу плечами раздвигают,
   И бурлят, и стонут, как река.
   Но догнать тебя они не в силе
   Ты летишь, танцуешь и пердишь!
   Как Жизель на мраморной могиле
   Ты на небе северном стоишь.
   Протанцуй и проперди над жизнью
   В платьице застенчивом своем,
   Серый мир росою бздеха сбрызни,
   Разорви постылый окоем.
   Пролети над замершей планетой
   К островам неведомых светил
   Белой неприкаянной кометой,
   Шлейфом разрезая звездный мир.
   И когда постылая эпоха
   В тину Леты сонно упадет,
   Пусть созвездье Девичьего Бздеха
   Над Землей проснувшейся взойдет!
   Свет гаснет. На потолке зрительного зала проступает во всех подробностях звездное небо. По небу летит девушка в белом платье. Из заднепроходного отверстия девушки вырывается светящийся шлейф. Звучит музыка Сергея Рахманинова. Девушка медленно пересекает небо, уменьшается и превращается в комету.
   Бурные аплодисменты.
   ОБОЛЕНСКИЙ (появляется на просцениуме) Лариса Иванова!
   Аплодисменты.
   Лариса Иванова кланяется и удаляется.
   ОБОЛЕНСКИЙ (выдержав паузу). Как справедливо сказал классик: надо жить, дыша полной грудью, и не зажимать нос, как некоторые импотенты духа...
   ШНОГОВНЯК. Которых у нас еще, как говорят, столько, что от родного города Ларисы Ивановой до столицы раком не переставишь!
   Взрыв хохота в зале.
   ОБОЛЕНСКИЙ. А теперь - русская каша - еда наша!
   Занавес взмывает кверху, открывая сцену. На ней огромная русская печь с тремя горшками. Из печи в зал плывет теплый воздух. Звучит неторопливая, величественная  музыка Бородина. С горшков медленно сползают крышки. Горшки полны очаровательных, 4-6 летних детей, играющих роль каши и неподвижно замерших в горшках. Белобрысые детишки изображают пшенную кашу, темноволосые - гречневую и каштанововолосые - перловую. Горшки медленно выдвигаются из печи, дети поднимают свои головы и улыбаются залу.
   Аплодисменты.
   Внезапно величественная музыка Бородина обрывается хрипло-кошачьими звуками джаза, свет начинает мигать, в печи открывается шесть дыр в виде магендовидов, из них выдвигаются намасленные доски, по которым на сцену с хохотом и визгом съезжают евреи: Миша Розенталь, Соня Цифринович, 0ся Брон, Роза Гольдштейн, Саша Беленький и Сара Варейкис.
   ЕВРЕИ. Шолом!
   Целуются и обнимаются с отвратительными ужимками. Миша Розенталь худой, смуглый, подвижный, как крыса, с маленьким крючковатым носом и тонкими губами; Соня Цифринович вмеру упитанная, с шапкой курчавых волос на голове, с большим подбородком и громадными лошадиными зубами; Ося Брон толстый и неповоротливый, как пингвин, рыжий, все лицо усеяно веснушками, нижняя губа сильно оттопырена и всегда мокрая; Роза Гольдштейн маленькая, коренастая, с огромным задом и лицом напоминающим жабу; Саша Беленький среднего роста, хорошо сложеный, но с тонкой длинной шеей, на которой вертится во все стороны маленькая, обезьяноподобная голова с  толстыми очками, небрит, нервно шмыгает носом; Сара Варейкис худа, как палка, с редкими, неопределенного цвета волосами и огромным носом, напоминающим клюв вороны.
   Миша Розенталь одет в темно-синий элегантный костюм банкира; на Соне Цифринович зеленоватое платье телеведущей; 0ся Брон в кремовых брюках, малиновом пиджаке и толстенной золотой цепочке на жирной шее; Роза Гольдштейн затянута в кожаный комбинезон воротилы шоу-бизнеса; на Саше Беленьком дорогой, но безвкусный костюм торгаша средней руки; Сара Варейкис одета в узкие серые штаны и в засаленный темно-зеленый свитер "отверженной" поэтессы. От Миши Розенталя пахнет жидкостью для укрепления корней волос; от Сони Цифринович духами Poison и грязным женским половым органом; от Оси Брона потом и чесноком; от Розы Гольдштейн духами "Еscape",  луком, потом, водкой; от Саши Беленького чем-то кисло-сладким; от Сары Варейкис калом. Запахи активно распостраняются по залу.
   Ося Брон и Роза Гольдштейн говорят с сильным одесским акцентом; Миша Розенталь шепелявит; Соня Цифринович говорит чисто по-московски, но подсвистывает своими лошадиными зубами; Саша Беленький вместо "л" произносит "в"; Сара Варейкис чудовищно картавит.
   РОЗА ГОЛЬДШТЕЙН. Шоб я так жила! Иден! Мы ж сто лет не виделись! Оська! Сарочка! Сашок, как здоровье Розы Яковлевны?
   САША БЕЛЕНЬКИЙ. Клянусь геморроем Ротшильда, моя мама переживет нас всех! А что Абрам Семеныч? Его попрежнему невозможно оторвать от преферанса?
   РОЗА ГОЛЬДШТЕЙН. И не говори, Сашок! Третьего дня я имела ему сказать типа того: папаша, с тех пор как вас благополучно ушли на пенсию, вы дома имеете тот же гешефт, шо и на службе - берете взятку за взяткой!
   Евреи смеются.
   МИША РОЗЕНТАЛЬ. Розка, у тебя веселые предки, не то что мои! Моего папу унесут на пенсию в гробу! Оторвать его от кормушки в министерстве торговли не смог бы даже Гиммлер!
   ОСЯ БРОН. Давид Львович! Ну, пацаны, это ш правильный человек! Он хоть и не держал масть, но у него всегда был правильный базар и конкретный взгляд на вещи! Миша, ты ш должен быть ему благодарен, аж не ебаться! 0н вывел тебя в конкретные люди, научил сечь фишку!
   САША БЕЛЕНЬКИЙ. Если б Бог послал мне такого папу, как Давид Львович, клянусь потрохами Ицхака Рабина, я бы давно уже был мэром этой паршивой Москвы!
   ОСЯ БРОН. Не, Сашок, ты не потянул бы. В натуре, ты еще по понятиям жить не научился. Вот Мишаня напялил бы лужковку, как два пальца обоссать! Кого надо мы бы завалили и был бы у нас свой карманный мэр! И никаким лужковским хлеборезам и чеченам черножопым отстегивать не надо было!
   СОНЯ ЦИФРИНОВИЧ. Мишка и так богаче нас всех! У него так много денег!
   МИША РОЗЕНТАЛЬ. Сонька, как говорил Морган - я не знаю что такое много денег, пока они есть у других людей!
   САРА BAPEЙКИC. Хорошо сказано! Сразу видно - настоящий поэт!
   СОНЯ ЦИФРИНОВИЧ. Мишка, не бойся, у гоев деньги никогда не переведутся! Пока русское быдло стоит у доменных печей и горбатится в шахтах, нам будет что переводить в швейцарские банки!
   МИША РОЗЕНТАЛЬ. Еще лет пять, как минимум!  А потом, когда от этой страны останется шелуха, мы и сами окажемся в Швейцарии!
   РОЗА ГОЛЬДШТЕЙН. Я - в Нью-Йорке!
   САРА BAPЕЙКИC. А я в Хайфе!
   СОНЯ ЦИФРИНОВИЧ. Я в Монреале!
   ОСЯ БРОН. Я в Мюнхене!
   САША БЕЛЕНЬКИЙ. Ах, иден! Не так все просто, как вам кажется! Из-за глупой политики некоторых наших в этой вонючей России вскоре могут встать все домны и шахты! Как говорил мой дедушка Гершель, мир праху его, когда забираешь золотой у гоя, оставляй ему грош, чтобы завтра он не подох с голода и смог снова заработать для тебя золотой. А наши высасывают у русских гоев все до рубля! Это недальновидная политика! Надо помнить Талмуд: "Обманывать гоев разрешено, но делать это надо так, чтобы на сынов Израиля подозрение не пало". Гои уже вслух говорят об эксплуатации!
   СAPA ВАРЕЙКИС. Не важно что говорят гои, а важно что делают иудеи!
   ОСЯ БРОН. Правильно! Россия - это ш, блядь, громадная, невъебенная, как я не знаю што, кладовая-шмодовая! Если даже все гои здесь передохнут, нефть, газ, алмазы, золото не переведутся в России еще лет сто! Саша, нам будет што выкачивать из этой вонючей страны, шоб я так жил! Главное - устаканить все по понятиям, расставить правильных пацанов, держать лохов у параши и рубить ботву!
   РОЗА ГОЛЬДШТЕЙН. Клянусь мозолями Голды Меир, ты все правильно...
   Из-за боковой кулисы раздался слабый сигнал и Шноговняк с Оболенским сошли со сцены. За кулисой в полумраке стоял с наушниками на голове стоял оператор.
   - Все в режиме, все хорошо, спасибо, - он пожал руки им обоим.
   - Свет верхний чего-то это...- сделал на ходу неопределеннный жест Шноговняк.
   - Что? - спросил оператор.
   - Да не знаю...как-то... - Шноговняк махнул рукой. - Ладно...
   Они прошли сквозь ряд кулис, свернули к актерским уборным. По коридору на них быстро надвигалась процессия во главе с новым конферансье Евсеем Берманом. Двухметровый, непомерно толстый, кучерявый, с огромным, величиной с голову жеребенка носом, Берман размашисто шагал, скрипя и топая черными лоснящимися сапогами. На нем была красная рубаха, черная кожаная жилетка с тремя золотыми цепочками и полосатые, заправленные в сапоги брюки. В руках Берман держал громадную, размером с бочку, эмалированную кружку. На ней сбоку были нарисованы три горбатых носа в виде трех шестерок - 666. За Берманом следовали шесть горбатых длинноносых раввинов с большими ножами и шесть хасидов с пейсами до земли и увесистыми плетками в руках. На концах плеток блестели стальные крючья.
   - Привет двум братам-акробатам! - пророкотал он, протягивая огромную ручищу с четыремя золотыми перстнями.
   - Здравствуй, Еся, - шлепнул Оболенский по его ладони.
   - Как сегодня? - остановился Берман, дыша, как кузнечный мех.
   - Вполне, - устало потянулся Шноговняк.
   Раввины и хасиды молча встали за круглой спиной Бермана.
   - Слушай, тебе Понизовский не звонил сегодня? - Берман снизу вверх смотрел на Оболенского черными, выпученными, как у рака, глазами.
   - Нет, а что? - Оболенский достал пачку сигарет, стал распечатывать.
   - Он чего-там с "Зеленой наковальней" предлагает сделать, там проект какой-то...ну...
   - Какой проект? - Шноговняк поправил одну из цепочек на брюхе Евсея.
   - Ну, там это... - плаксиво-раздраженно скривил губы Берман, ...Шанцева и Вова Рябинин чего-то они в декабре запускают по ОРТ, ну...хуйню какую-то, типа ток-шо...ну, он сегодня сюда припрется на банкет, попиздим тогда.
   - Есь, мы щас валим, - отрицательно качнул головой Оболенский.
   - Чего? - оттопырил нижнюю губу Берман. - Бухать?
   - Типа того, - ткнул его в живот Шноговняк.
   - Куда? В "Балаганчик" что ль?
   - Типа того! - усмехнулся Оболенский.
   - Интеллектуалы хуевы! - махнул рукой Берман, зевнул и затопал по коридору.
   Раввины и хасиды поспешили за ним.
   - Ни пуха, Есик! - крикнул вдогонку Шноговняк.
   - На хуй, на хуй, на хуй! - раздалось в конце коридора.
   Шноговняк и Оболенский вошли в гримерную.
   Оболенский сел за гримерный столик, посмотрел на свое отражение. Незажженная сигарета в его мокрых огромных губищах выглядела зубочисткой.
   - Чего-то сегодня... - он устало выдохнул и зажег сигарету.
   - Чего? - Шноговняк стирал пудру с красивого лица.
   - Муторно как-то.
   - Сейчас расслабимся. Мне тоже с утра в голову какая-то хуйня лезет...
   - Эта дура еще... пизда...
   - Кто?
   - Да... Иванова... налетела на меня в темноте, даже не извинилась, кобыла...
   - Сильно?
   - Коленкой хуякнула меня...и пошла...
   - Она здоровая, правда? - Шноговняк промокнул салфеткой губы.
   - Мосластая.
   Они замолчали, приводя себя в порядок. Из приглушенного динамика доносилось происходящее на сцене. Раздался грозный голос Бермана, визг детей и наглый хохот евреев.
   - А что же Понизовский? - Шноговняк встал, расстегнул свой синий фрак.
   - Понятия не имею.
   - Они еще с "Карманным бильярдом" не запустились, а тут - " Наковальня".
   - Да ну их ... - потянул узел пестрого галстука Оболенский. - Я с ОРТ нахлебался весной.
   - Денег нет у Сашки, а амбиций до хера, - Шноговняк быстро раздевался.
   - У-у-у! Амбиций...- Оболенский потер короткую, прыщеватую, как и лицо, шею. - Амбиций, блядь, у нас хоть отбавляй. Они с этим ебаным "Новым веком" столько крови мне попортили. Ритка Мосина вообще договор порвала и ему в морду кинула.
   - А ты?
   - А я мягкий человек, Ваня.
   В столе Шноговняка зазвонил мобильный. Он выдвинул ящик, взял трубку:
   - Да. Да, кролик. Да, отмудохались. Да. Чистим перышки с Эдиком. И он тебе тоже шлет.
   - Шлю, шлю... - зевнул во весь огромный рот Оболенский. - Когда на новоселье пригласите?
   - Кролик, Эдик спрашивает, когда на новоселье пригласим. Нет, это по-боку. А? Да. Окей. Да нет, мы просто слегка расслабиться хотели. Нет, ну что ты. Да нет. Ну...Кролик, мы не дворовые ребята. По углам не гадим. Да. Конечно. Не ложись. Все. Чао, чао.
   Он положил мобильный на подзеркальный стол.
   - Чего там? - Оболенский причесывал редкие, кишащие перхотью волосы.
   - Контроль-контроль.
   - А с новосельем? Зажмете, гниды, как с дачей.
   - Через недельку, Эдик.
   - Да, да. А через недельку - еще через недельку.
   - Аж не ебаться, Эдь. Клянус, чэстный слово, блад.
   - Оленька у тебя была поширше, в смысле "гуляем по буфету".
   - Кто старое помянет...
   - А кто забудет - два. Помнишь на Ломоносовском тогда? Каждый вечер, каждый вечер. А теперь - через недельку, через недельку.
   - Ну, не наезжай.
   - Воспитывать жену надо.
   - У нас демократия, - Шноговняк встал, натянул кожаную куртку. - Ну, двинули?
   Оболенский надел синий клубный пиджак, поправил полосатый галстук:
   - Да...Чего ж это я так уставать стал?
   - Ебешься мало.
   - Это точно... - Оболенский зевнул и потянулся, подняв над головой непропорционально короткие руки. - Слушай, а может все-таки на банкет останемся?
   - Оставайся, если хочешь. Но я этого козла видеть не могу.
   - Надо попросить Соколова, чтоб он вас официально помирил.
   - Ага. Коллективную телегу накатайте: "Господин министр культуры, убедительно просим, блядь, культурно помирить двух непримиримых врагов".
   - Чтобы наша отечественная культура не несла досадные убытки... Оболенский встал, прощально осмотрел свое лицо в зеркале. - Мда. Здоровый цвет утраченных иллюзий.
   - Ну, что, русские свиньи, кто хочет свежей детской кровушки? раздался из динамика грозный голос Бермана и негодующий рев зала. Берман злобно захохотал.
   - Вот у кого атом в жопе, - закурил Шноговняк.
   - Там не атом. Там, блядь, синхрофазатрон, - Оболенский  засеменил к выходу.
   Через полчаса они уже были в ресторане "Молочные реки" и сидели голые, друг против друга в большой синей ванне, полной бурлящего молока. В полупустом бело-сине-зеркальном зале находились еще три пары. Органист на перламутровой сцене в форме ракушки наигрывал русские мелодии. На разделяющей Шноговняка и Оболенского мраморной доске стоял запотевший графин с водкой и тарелка с солеными груздями.
   - Все у них ничего, но почему упор на русскую кухню? - Оболенский наполнил стопки водкой.
   - Молочные реки, кисельные берега, - потушил окурок Шноговняк. Сивка-бурка, вещий каурка...
   - Здесь китайские черные яйца неплохо бы смотрелись.
   - На молочном фоне?
   - Ага.
   - Эстет ты ебаный.
   - Тем и живы, - Оболенский поднял стопку. - За что, педрило мелитопольское?
   - За мирное небо, ептеть.
   - Давай за "Карманный бильярд".
   - Ну, давай. Витька хоть одну приличную программу слепил.
   Чокнулись, выпили. Стали закусывать груздями.
   - Правильные грибы у них, - громко хрустел, не закрывая губ, Оболенский.
   - Они какого-то лесника нашли, он грузди солит по старому рецепту: в бочку закатает, бочку на дно озера. И хранит там.
   - Кайф.
   - Здесь вообще очень приличная кухня.
   - Да, я помню.
   Подошла длинноногая официантка в белом бикини:
   - Вы готовы сделать заказ?
   - А что у вас хорошего? - посмотрел снизу вверх Шноговняк.
   - У нас все вкусно, - улыбнулась она. - Ливорнский форшмак, судачки в чешуе из картофеля, осетринка под вишневым соусом, куриные котлеты "Помпадур" с клубникой и ананасами, поросята молочные.
   - Блины с черной икрой есть? - спросил Оболенский.
   - Конечно.
   - Принесите.
   - Рекомендую раковый суп "Багратион".
   - Суп я не буду, - наполнил стопки Оболенский. - Блины. И салат овощной.
   - А мне осетрину, - Шноговняк потрогал колено официантки. - И форшмак с гренками. Да! И еще по жульенчику какому-нибудь свинтите нам.
   - И маслин, - подсказал Оболенский.
   - И пирожков вместо хлеба.
   - И попить...чего-нибудь такое...
   - Морс, квас, минеральная вода?
   - Морсика.
   Официантка удалилась, покачивая узкими бедрами. Оболенский чокнулся со стопкой Шноговняка:
   - Ванечка, давай.
   - Ну, ты погнал лошадей.
   - После первой и второй...
   - За тебя тогда.
   - А хоть бы! - Оболенский качнул своей массивной головой назад и содержимое стопки исчезло в его губищах. - Ой...хорошо.
   - Я вчера с Димкой столкнулся у Потапыча.
   - С каким?
   - С Каманиным.
   - Ааа. И что?
   - Они так с "Нирваной"лажанулись!
   - Чего, накрылась?
   - Не то слово. Димка десятку свою вбухал в декорации. М-м-м. Ничего водяра...Хочешь анекдот? Психа привозят в сумасшедший дом, спрашивают: ты кто? Я Наполеон. Ну, у нас уже семь Наполеонов. А я пирожное "Наполеон".
   Оболенский пристально посмотрел на Шноговняка:
   - Вань.
   - Чего?
   - Давай напьемся.
   Шноговняк посерьезнел:
   - Здесь?
   - А что?
   - Да я здесь хотел просто оттолкнуться. По-мягкому.
   - Ну, давай тут поедим, а напьемся в "Молотов-Риббентроп".
   Шноговняк вертел пустую стопку на мраморной доске:
   - Тебе правда херово?
   - Правда.
   - Ну...давай. Завтра у меня - ничего. Послезавтра съемка.
   Оболенский растянул губищи в улыбке, показывая желтые и кривые зубы и подмигнул маленьким, вечно влажным глазом.
   Опустошив поллитровый графин водки и поужинав, они переместились из тихих "Молочных рек" в шумный бар "Молотов-Риббентроп".
   Недавно открывшийся, бар мгновенно стал самым модным местом у столичной богемы, вечером в нем всегда толпился пестрый народ. Оболенского и Шноговняка встретили ревом и рукоплесканиями, им мгновенно освободили центральные места за стойкой. Два неизменных бармена - Андрюша в форме капитана НКВД и Георг в черном кителе штурмбаннфюрера СС подали фирменный коктейль "Москва-Берлин" - русскую водку и немецкий шнапс в широком прямоугольном стакане, разделенные вертикальной прослойкой алого льда.
   Просторный зал бара был так же разделен пополам: одна половина, светло коричневая, как рубашки штурмовиков, была увешана нацистскими плакатами и фотографиями; другая, кумачово-красная, пестрела плакатами сталинского времени. Два белых бюста - крутолобого Молотова и худощавого Риббентропа возвышались по краям массивной стальной стойки. Попеременно звучали советские и немецкие шлягеры тридцатых годов.
   Когда Шноговняк и Оболенский пили по третьему коктейлю, громко переговариваясь с Антоном Рыбалко и Алексеем Коцом, в кармане Эдуарда зазвонил мобильный.
   - Да, - он приложил трубку к огромному, пронизанному синими прожилками уху.
   - Эдик, плохая новость, - откликнулся голос жены.
   - Чего?
   - Телеграмма от Коли.
   - Опять?
   - Опять.
   - А чего там?
   - "Отец умер. Приезжай. Коля."
   Оболенский сумрачно выдохнул и посмотрел на блестящий бюст Риббентропа.
   - Эдик!
   Оболенский молчал. Лицо его быстро наливалось кровью.
   - Эдик!
   - Да... - пошевелил он тяжелыми губами.
   - Я тебя не пущу.
   - Конечно... - он отключил мобильный и с силой стукнул им по стойке.
   - Что стряслось? - сощурился от сигаретного дыма Шноговняк.
   Оболенский угрюмо глянул на его красивый острый подбородок:
   - Теперь понятно почему мне сегодня так херово.
   - Что?
   - Ничего...
   Оболенский сполз со стойки и побрел к выходу.
   Дома жена встретила его на коленях:
   - Эдик, я не пущу тебя.
   - Да, да... - не раздеваясь он обошел ее и направился в спальню.
   - Я не пущу тебя, идиот!! - закричала жена.
   Оболенский открыл платяной шкаф, достал из-под стопок глаженого белья небольшую шкатулку, сел на край разобранной кровати.
   - Ты хочешь мучить меня?! - подбежала к нему всклокоченная жена. - Ты хочешь, чтобы эта мразь растоптала все и вся?! Подмахнуть ему, как блядь, да? Этому...этой...твари какие! Господи! - она повалилась на кровать. - Жили спокойно, думали - все прошло, все забыто, похоронено навеки! Господи, ну за что же нам?!
   Не обращая на нее внимания, Оболенский рылся в шкатулке.
   - Я не пущу тебя, идиот! Даже не думай об этом!! - завизжала жена вцепляясь ему в спину.
   Он оттолкнул ее, вынул из шкатулки ожерелье из сахарных человеческих фигурок, сунул в карман, встал:
   - Утром позвонишь Арнольду, скажешь, что я улетел в Германию.
   - Я не пущу тебя, гад!
   - Володе и ребятам ничего не говори.
   - Я не пущу тебя!
   - Да...Нинка еще... - вспомнил он. - Нинку надо это...
   - Не пущу! Не пущу!!! - вопила жена.
   - Нинку пошлешь на хуй, - он двинулся к двери.
   Жена ползла за ним, вопя и хватая за ботинки. Оболенский взялся за ручку двери.
   - Эдя, пощади! - хрипло скулила жена.
   Он оттолкнул ее ногой и вышел.
   Оболенский гнал свою темно-синюю "Хонду" по Ярославскому шоссе. Ночь прошла, но солнце еще не встало. Над серой полосой дороги брезжил белесый рассвет. Холмистый пейзаж с пожелтевшим осенним лесом плавно обтекал машину. Побледневшее и осунувшееся лицо Оболенского словно окаменело, слезящиеся глазки вперились в дорогу, короткие руки вцепились в руль.
   Миновав Переяславль-Залесский, он проехал еще километров десять и свернул направо. Дорога пошла редколесьем, потом вильнула влево, минуя заброшенную ферму, покосившиеся деревенские дома, магазин, штабели шпал, котлован, недостроенный красно-кирпичный коттедж, и снова нырнула в редколесье. Лес быстро погустел, дорога сузилась, пошла вверх прямой линией. Машина въехала на холм и остановилась. Оболенский достал сигарету, закурил.
   Дивный русский пейзаж простирался вокруг. Невысокие лесистые холмы тянулись до самого горизонта, подсвеченного невзошедшим солнцем. Желто-зелено-красные деревья стояли неподвижно.
   - Ебаные твари... - медленно произнес Оболенский, глядя сквозь пейзаж.
   Сигаретный дым заскользил вокруг его тяжелого лица. Он приоткрыл окно. Дым заструился, смешиваясь со свежим утренним воздухом.
   Горизонт вспыхнул. Косые лучи рассекли сухой осенний воздух, легли на холмы.
   Оболенский бросил сигарету в окно, вцепился в руль и надавил педаль акселератора. Машина сорвалась с вершины холма и понеслась вниз. Прямая дорога шла к реке, потом сворачивала вправо на мост. Оболенский увидел бетонное ограждение на берегу и прибавил газу. Ветер засвистел в открытом окне машины.
   - Ебаные! - прошипел Оболенский.
   Машина врезалась в ограждение. Оболенский, пробив лобовое стекло, вылетел из кабины и упал в реку. Небыстрое течение  подхватило его. Оболенский погрузился в воду и опустился на дно. Течением его медленно потащило по илу и через пару суток  он оказался в небольшой заводи. Когда наступила ночь, 128 раков выползли из своих подводных нор и принялись поедать труп Оболенского.