Страница:
Она пригладила свои чудесные, густые черные волосы с эффектной серебристой прядкой, оправила лиф, тонкая ткань которого обливала пышные формы бюста, затем вымыла маленькие тонкие руки, надела кольца, взглянула на безукоризненные розовые ногти и, свежая, красивая, изящно одетая, с строго-печальным и решительным выражением в лице, вошла, с легким шелестом платья, в столовую, где в ожидании ее Борис Николаевич держал на коленях детей и, покачивая их, вместе с ними весело улыбался.
«Этот человек» по виду совсем не походил на того «бессовестного», «безжалостного» и «потерянного» господина, которому, по мнению Варвары Александровны, предстояла печальная перспектива спиться с круга и вообще быть жестоко наказанным за свои многочисленные преступления.
Это был небольшого роста блондин с светлыми волосами и небольшой русой бородкой, с мягкими, расплывчатыми чертами довольно красивого лица, моложавый, здоровый, мягкотелый, с флегматическим взглядом небольших серых глаз.
Сравнивая «этого человека», в выражении лица которого и во всей фигуре сразу чувствовался спокойный и податливый темперамент ленивой, склонной к подчинению, натуры, с этой маленькой энергической женщиной, – можно было только удивляться, как «этот человек» решился открыто восстать против своей повелительницы; разве только соображение, что эти мягкие, пассивные натуры, раз только выведенные из терпения, бывают упрямы, – могло до известной степени объяснить строптивую непокорность этого человека.
При появлении Варвары Александровны, веселая улыбка сбежала с лица Бориса Николаевича, и он вдруг затих, как затихли и стали серьезны вдруг и дети, хорошо понимавшие натянутые отношения между родителями.
Борис Николаевич спустил детей с колен, поклонился жене, проговорив холодно-вежливым тоном: «Здравствуй, Вавочка!» и хотел было подойти к жене, чтоб пожать ей руку, но Варвара Александровна, едва кивнув головой, торопливо прошла и села за стол на свое хозяйское место.
Обед прошел, как обыкновенно проходил в последнее время, в томительном безмолвии. Только маленькая черноглазая Варя, не обращая никакого внимания на общую натянутость, по временам громко смеялась и обращалась с вопросами то к матери, то к отцу. Борис Николаевич добродушно отвечал ей, любовно посматривая на свою любимицу и как бы доказывая, что и «этот человек» способен любить детей.
Няня, стоявшая за высоким стульчиком Вари, была сегодня сумрачна и с некоторой жалостью смотрела на Бориса Николаевича, которого хотят разлучить с детьми. Она не одобряла его поведения за последнее время. «Совсем непутевый стал, отбился от дому, шатается по ночам, и жена ему словно не жена!» Но все-таки во всем винила «эту безумную», которая не умела ужиться с таким мужем. «Все из-за того, что бес в ней ходуном ходит! Не может усмирить свою кровь, черномазая! Все еще о своей красоте мечтает!» – с сердцем думала Авдотья Филипповна, размышляя о господских неладах.
Варвара Александровна раз или два бросила украдкой взгляд на мужа и отводила взор еще более строгим и решительным. Та же холодность… То же бессердечие и никакого признака раскаяния у «этого человека».
«Наверное связался с этой подлой дурой и воображает, что я дам ему развод! Ждите моей смерти!» – подумала Варвара Александровна, метнув злобный взгляд на «этого человека».
А «этот человек», по правде говоря, «воображал», как бы поскорее кончился обед и он бы мог поспать часа два и затем «дернуть» куда-нибудь, благо сегодня он получил изрядный-таки куш наградных денег, из которых можно, по совести, прокутить малую толику. И о «той дуре» он уж и не думал больше. После четырехмесячного веселого и довольно неограниченного флирта, «дура» увильнула и на днях уехала за границу в обществе какого-то юного дальнего родственника, и Борис Николаевич мог только задним числом сокрушаться о том, что «счастье было так близко, так возможно», если б он не был такой рохля.
Обед был кончен, дети ушли, и Борис Николаевич хотел было удрать в кабинет, как Варвара Александровна торжественно произнесла:
– Мне нужно с вами поговорить.
«Бенефис!» – подумал, слегка морщась, Криницын, снова опускаясь на стул, чтоб выслушать «бенефис» в более удобном положении, и проговорил покорно-равнодушным тоном человека, сознающего, что противиться неотвратимому року бесполезно и надо покориться судьбе:
– Я слушаю…
– Не здесь, надеюсь?
В самом деле, какой он рассеянный! Он и забыл, что в столовой подпускались только ядовитые намеки, а специальным местом для «бенефисов» был в последний год – кабинет.
– Так пойдем в кабинет, Вавочка, – вымолвил Криницын, по старой привычке называя жену Вавочкой, и, пропустив ее мимо себя, вошел вслед за женой в свою небольшую комнату и с предусмотрительностью плотно затворил двери на случай высоких нот звучного контральто жены.
«Еще смеет называть Вавочкой, негодяй!» – возмутилась про себя Варвара Александровна и присела на диван.
Криницын опустился в кресло напротив.
Несколько секунд длилось молчание.
«Что ж она не начинает!» – тревожно подумал Борис Николаевич. Взгляд его скользнул по Вавочке, и в голове пронеслась внезапно шальная мысль: «а ведь как она еще сохранилась, эта Вавочка… Если б только не характерец…»
И Криницын вздохнул…
– Надеюсь, вы не удивитесь, – начала Варвара Александровна торжественно-спокойным тоном, – если после всего того, что я испытала за последний год, благодаря вашему постыдному поведению, недостойному порядочного человека, – я пришла к решению: предоставить вам полную свободу жить, как вам будет угодно, и уехать от вас… Разумеется, детей я возьму с собой… Вы ведь не решитесь отнять их от матери?
Варвара Александровна имела полное право торжествовать. Криницына действительно передернуло от этого сюрприза, и он воскликнул:
– Уехать!? Лишить меня детей!?
Это восклицание омрачило минутное торжество Варвары Александровны и ядовитым жалом вонзилось в ее душу, нанеся глубокое оскорбление ее самолюбию, хотя она и говорила, что презирала «этого человека».
Как! Он только жалеет детей, а меня нисколько не жаль, – жены, которая отдала ему лучшие годы жизни. И это за двенадцать лет верности и любви. О, презренный человек!
И, совсем позабыв, что хотела говорить с ним «холодно и спокойно», Варвара Александровна с гневной страстностью кинула:
– Зачем вам дети? Разве вы их много видите? Разве вы часто с ними бываете? Они и так лишены отца. Хорош отец!? Ведь вы вечно пропадаете из дому и возвращаетесь пьяный по утрам… Хорош пример для детей, нечего сказать! Да и без них вам будет удобнее. Они, по крайней мере, не помешают вам жить со своей любовницей… Будете праздновать вторую молодость на полной свободе… Никто не стеснит вас! – ядовито прибавила Варвара Александровна.
Криницын молчал в каком-то столбняке.
– А если захотите видеть детей – можете видеть их у меня… Я останусь в Петербурге. Будьте спокойны, во время этих свиданий я не стану беспокоить вас своим присутствием…
Она взглянула на «этого человека», сидевшего опустив голову, и все еще надеялась, что он вдруг бросится к ее ногам и станет молить о прощении, и она, быть может, простит его ради бедных детей.
Но Криницын не бросался к ногам и, видимо стараясь скрыть свое волнение, наконец проговорил:
– Что ж, если ты… вы хотите, я согласен…
– Еще бы… Я и не сомневалась в вашем согласии… Надеюсь, вы не откажете детям в содержании… Мне от вас ничего не надо… Но дети…
– Я буду давать три четверти своего жалованья…
– Этого за глаза довольно… Благодарю вас за детей! – поднимаясь с дивана, проговорила сдержанно-спокойным, казалось, тоном Варвара Александровна и уже подошла к дверям, как вдруг вернулась и, приблизившись к Борису Николаевичу, крикнула голосом, полным злобы и презрения:
– А от себя скажу вам, что вы презренный, гнусный человек, которого я презираю и никогда не прощу!..
И, глотая рыдания, выбежала из комнаты.
Борис Николаевич струсил. Струсил и крепко задумался. Перспектива одиночества и разлука с детьми сильно смутила его… Да и к Вавочке ведь он все-таки в конце концов привязан… Как-никак, а прожили двенадцать лет… Положим, у нее характерец… немало досталось ему от Вавочки, но ведь она его любила, да еще так, что из-за этой любви, собственно говоря, все и вышло… (Если б поменьше любила! – вздохнул Криницын.) Ну, да и он тоже виноват, что довел жену до того, что она его бросает… Совсем он ее забыл, бедняжку, в этой борьбе за свою свободу и жестоко мстил ей… Действительно, он свиньей себя вел, совсем того… замотался… Все эти флирты, ничего интересного… только трата денег… Вольно же ей было оттолкнуть от себя нелепой ревностью… вечными сценами…
Так размышлял Борис Николаевич и решил, что надо поговорить с Вавочкой, объяснить ей… успокоить ее…
И сам несколько успокоился, почему-то уверенный, что все обойдется. Вавочка не бросит его и простит, несмотря на все его безобразия.
В этот вечер Борис Николаевич не удрал из дому, пил чай с детьми и долго потом ходил по кабинету, все не решаясь идти к Вавочке, пока она «не отойдет» после недавнего объяснения…
Он несколько раз спрашивал няню, «как барыня?», и старуха все советовала не ходить – обождать, пока барыня в большом расстройстве чувств, и только около полуночи Авдотья Филипповна пришла в кабинет и сказала:
– Теперь барыня не плачет, ступайте, Борис Николаевич, поговорите. Да только не очень винитесь. Наша сестра этого не любит, – конфиденциально прибавила умная няня.
«Этот человек» по виду совсем не походил на того «бессовестного», «безжалостного» и «потерянного» господина, которому, по мнению Варвары Александровны, предстояла печальная перспектива спиться с круга и вообще быть жестоко наказанным за свои многочисленные преступления.
Это был небольшого роста блондин с светлыми волосами и небольшой русой бородкой, с мягкими, расплывчатыми чертами довольно красивого лица, моложавый, здоровый, мягкотелый, с флегматическим взглядом небольших серых глаз.
Сравнивая «этого человека», в выражении лица которого и во всей фигуре сразу чувствовался спокойный и податливый темперамент ленивой, склонной к подчинению, натуры, с этой маленькой энергической женщиной, – можно было только удивляться, как «этот человек» решился открыто восстать против своей повелительницы; разве только соображение, что эти мягкие, пассивные натуры, раз только выведенные из терпения, бывают упрямы, – могло до известной степени объяснить строптивую непокорность этого человека.
При появлении Варвары Александровны, веселая улыбка сбежала с лица Бориса Николаевича, и он вдруг затих, как затихли и стали серьезны вдруг и дети, хорошо понимавшие натянутые отношения между родителями.
Борис Николаевич спустил детей с колен, поклонился жене, проговорив холодно-вежливым тоном: «Здравствуй, Вавочка!» и хотел было подойти к жене, чтоб пожать ей руку, но Варвара Александровна, едва кивнув головой, торопливо прошла и села за стол на свое хозяйское место.
Обед прошел, как обыкновенно проходил в последнее время, в томительном безмолвии. Только маленькая черноглазая Варя, не обращая никакого внимания на общую натянутость, по временам громко смеялась и обращалась с вопросами то к матери, то к отцу. Борис Николаевич добродушно отвечал ей, любовно посматривая на свою любимицу и как бы доказывая, что и «этот человек» способен любить детей.
Няня, стоявшая за высоким стульчиком Вари, была сегодня сумрачна и с некоторой жалостью смотрела на Бориса Николаевича, которого хотят разлучить с детьми. Она не одобряла его поведения за последнее время. «Совсем непутевый стал, отбился от дому, шатается по ночам, и жена ему словно не жена!» Но все-таки во всем винила «эту безумную», которая не умела ужиться с таким мужем. «Все из-за того, что бес в ней ходуном ходит! Не может усмирить свою кровь, черномазая! Все еще о своей красоте мечтает!» – с сердцем думала Авдотья Филипповна, размышляя о господских неладах.
Варвара Александровна раз или два бросила украдкой взгляд на мужа и отводила взор еще более строгим и решительным. Та же холодность… То же бессердечие и никакого признака раскаяния у «этого человека».
«Наверное связался с этой подлой дурой и воображает, что я дам ему развод! Ждите моей смерти!» – подумала Варвара Александровна, метнув злобный взгляд на «этого человека».
А «этот человек», по правде говоря, «воображал», как бы поскорее кончился обед и он бы мог поспать часа два и затем «дернуть» куда-нибудь, благо сегодня он получил изрядный-таки куш наградных денег, из которых можно, по совести, прокутить малую толику. И о «той дуре» он уж и не думал больше. После четырехмесячного веселого и довольно неограниченного флирта, «дура» увильнула и на днях уехала за границу в обществе какого-то юного дальнего родственника, и Борис Николаевич мог только задним числом сокрушаться о том, что «счастье было так близко, так возможно», если б он не был такой рохля.
Обед был кончен, дети ушли, и Борис Николаевич хотел было удрать в кабинет, как Варвара Александровна торжественно произнесла:
– Мне нужно с вами поговорить.
«Бенефис!» – подумал, слегка морщась, Криницын, снова опускаясь на стул, чтоб выслушать «бенефис» в более удобном положении, и проговорил покорно-равнодушным тоном человека, сознающего, что противиться неотвратимому року бесполезно и надо покориться судьбе:
– Я слушаю…
– Не здесь, надеюсь?
В самом деле, какой он рассеянный! Он и забыл, что в столовой подпускались только ядовитые намеки, а специальным местом для «бенефисов» был в последний год – кабинет.
– Так пойдем в кабинет, Вавочка, – вымолвил Криницын, по старой привычке называя жену Вавочкой, и, пропустив ее мимо себя, вошел вслед за женой в свою небольшую комнату и с предусмотрительностью плотно затворил двери на случай высоких нот звучного контральто жены.
«Еще смеет называть Вавочкой, негодяй!» – возмутилась про себя Варвара Александровна и присела на диван.
Криницын опустился в кресло напротив.
Несколько секунд длилось молчание.
«Что ж она не начинает!» – тревожно подумал Борис Николаевич. Взгляд его скользнул по Вавочке, и в голове пронеслась внезапно шальная мысль: «а ведь как она еще сохранилась, эта Вавочка… Если б только не характерец…»
И Криницын вздохнул…
– Надеюсь, вы не удивитесь, – начала Варвара Александровна торжественно-спокойным тоном, – если после всего того, что я испытала за последний год, благодаря вашему постыдному поведению, недостойному порядочного человека, – я пришла к решению: предоставить вам полную свободу жить, как вам будет угодно, и уехать от вас… Разумеется, детей я возьму с собой… Вы ведь не решитесь отнять их от матери?
Варвара Александровна имела полное право торжествовать. Криницына действительно передернуло от этого сюрприза, и он воскликнул:
– Уехать!? Лишить меня детей!?
Это восклицание омрачило минутное торжество Варвары Александровны и ядовитым жалом вонзилось в ее душу, нанеся глубокое оскорбление ее самолюбию, хотя она и говорила, что презирала «этого человека».
Как! Он только жалеет детей, а меня нисколько не жаль, – жены, которая отдала ему лучшие годы жизни. И это за двенадцать лет верности и любви. О, презренный человек!
И, совсем позабыв, что хотела говорить с ним «холодно и спокойно», Варвара Александровна с гневной страстностью кинула:
– Зачем вам дети? Разве вы их много видите? Разве вы часто с ними бываете? Они и так лишены отца. Хорош отец!? Ведь вы вечно пропадаете из дому и возвращаетесь пьяный по утрам… Хорош пример для детей, нечего сказать! Да и без них вам будет удобнее. Они, по крайней мере, не помешают вам жить со своей любовницей… Будете праздновать вторую молодость на полной свободе… Никто не стеснит вас! – ядовито прибавила Варвара Александровна.
Криницын молчал в каком-то столбняке.
– А если захотите видеть детей – можете видеть их у меня… Я останусь в Петербурге. Будьте спокойны, во время этих свиданий я не стану беспокоить вас своим присутствием…
Она взглянула на «этого человека», сидевшего опустив голову, и все еще надеялась, что он вдруг бросится к ее ногам и станет молить о прощении, и она, быть может, простит его ради бедных детей.
Но Криницын не бросался к ногам и, видимо стараясь скрыть свое волнение, наконец проговорил:
– Что ж, если ты… вы хотите, я согласен…
– Еще бы… Я и не сомневалась в вашем согласии… Надеюсь, вы не откажете детям в содержании… Мне от вас ничего не надо… Но дети…
– Я буду давать три четверти своего жалованья…
– Этого за глаза довольно… Благодарю вас за детей! – поднимаясь с дивана, проговорила сдержанно-спокойным, казалось, тоном Варвара Александровна и уже подошла к дверям, как вдруг вернулась и, приблизившись к Борису Николаевичу, крикнула голосом, полным злобы и презрения:
– А от себя скажу вам, что вы презренный, гнусный человек, которого я презираю и никогда не прощу!..
И, глотая рыдания, выбежала из комнаты.
Борис Николаевич струсил. Струсил и крепко задумался. Перспектива одиночества и разлука с детьми сильно смутила его… Да и к Вавочке ведь он все-таки в конце концов привязан… Как-никак, а прожили двенадцать лет… Положим, у нее характерец… немало досталось ему от Вавочки, но ведь она его любила, да еще так, что из-за этой любви, собственно говоря, все и вышло… (Если б поменьше любила! – вздохнул Криницын.) Ну, да и он тоже виноват, что довел жену до того, что она его бросает… Совсем он ее забыл, бедняжку, в этой борьбе за свою свободу и жестоко мстил ей… Действительно, он свиньей себя вел, совсем того… замотался… Все эти флирты, ничего интересного… только трата денег… Вольно же ей было оттолкнуть от себя нелепой ревностью… вечными сценами…
Так размышлял Борис Николаевич и решил, что надо поговорить с Вавочкой, объяснить ей… успокоить ее…
И сам несколько успокоился, почему-то уверенный, что все обойдется. Вавочка не бросит его и простит, несмотря на все его безобразия.
В этот вечер Борис Николаевич не удрал из дому, пил чай с детьми и долго потом ходил по кабинету, все не решаясь идти к Вавочке, пока она «не отойдет» после недавнего объяснения…
Он несколько раз спрашивал няню, «как барыня?», и старуха все советовала не ходить – обождать, пока барыня в большом расстройстве чувств, и только около полуночи Авдотья Филипповна пришла в кабинет и сказала:
– Теперь барыня не плачет, ступайте, Борис Николаевич, поговорите. Да только не очень винитесь. Наша сестра этого не любит, – конфиденциально прибавила умная няня.
VII
Тук-тук-тук.
– Кто там?
– Это я, Вавочка, – робко и просительно проговорил Криницын.
– Войдите! – ответил дрогнувший голос Варвары Александровны.
Борис Николаевич вошел в спальню – давно он не заглядывал в эту уютную комнату! – и увидел жену, сидевшую на маленьком диванчике и перебиравшую какие-то старые письма – его письма.
– Что вам угодно? – строго спросила она, укладывая письма в ящик.
– Я, Вавочка, пришел с тобой поговорить и…
– Нам не о чем с вами больше говорить, – презрительно перебила Варвара Александровна.
– Вавочка… Так неужели это серьезно?.. Ты хочешь бросить меня…
– А вы думали, я шутила? – саркастически ухмыльнулась она. – Да и не все ли вам равно?.. Детей вы будете видеть…
– Но, Вавочка… Позволь сказать… объяснить… Выслушай, ради бога…
Чем мягче и нежнее звучал голос Бориса Николаевича, тем надменнее и, казалось, холоднее становился тон Варвары Александровны. Но грудь ее тяжело дышала из-под тонкой ткани капота, губы вздрагивали, рука нервно теребила носовой платок.
– Что можете вы объяснить? А впрочем, говорите, если вам угодно…
И Варвара Александровна пододвинулась вперед и, откинув за плечи распущенные свои волосы, оперлась рукой на маленький рабочий столик у дивана и полуприкрыла глаза. Свет лампы осветил ее побледневшее лицо.
– Можно присесть, Вавочка? – спросил почтительно Борис Николаевич.
– Садитесь, – с холодной вежливостью отвечала она, бросая взгляд на «этого человека» и снова опуская ресницы.
Муж опустился в низенькое кресло и начал:
– Положим, я виноват перед тобой, Вавочка… очень виноват, хотя и не в том, в чем ты думаешь… Я вел себя скверно… кутил… проводил ночи за картами… постоянно уходил из дому… был к тебе невнимателен…
– Вы были жестоки, – вставила Варвара Александровна.
– Согласен… Но, Вавочка, милая Вавочка, вспомни, отчего все это вышло… Ты слишком… опекала меня, и я… возмутился… Однако поверь мне, я никогда не переставал тебя любить…
– И имели любовницу? – иронически воскликнула Варвара Александровна.
– Я, любовницу?.. Господь с тобою, Вавочка!
– А эту… вашу… Анну Петровну…
– Анну Петровну!?. Клянусь тебе, что между нами ничего не было…
«Лжет!» – подумала Варвара Александровна, но, взглядывая в лицо «этого человека», в его заблестевшие глаза, которые снова ласкали ее с давно забытой нежностью, Варвара Александровна не стала спорить…
А муж продолжал:
– Мы с этой Анной Петровной, правда, иногда встречались… болтали…
– А теперь?..
– Да ее и нет здесь, Вавочка… Она уехала за границу с каким-то молодым человеком.
– Но другие ваши любовницы?.. – уже мягче спросила жена.
– Никаких никогда у меня не было, Вавочка! – горячо протестовал Борис Николаевич, помня совет умной няни: «не очень виниться».
И опять, разумеется, Варвара Александровна, зная мужа, не поверила, но, вся охваченная едва сдерживаемым волнением близкого, столь неожиданного примирения, она снова промолчала, готовая простить ему все…
А Борис Николаевич, не спуская глаз с Вавочки, пикантной, еще хорошенькой своей Вавочки, еще горячей и искренней заговорил, что он всегда любил Вавочку, знал одну только Вавочку в эти двенадцать лет; он пожалел о бедных детях без отца и, увидав, что растроганная Вавочка жадно внимает его речам и, вся заалевшая, с полуоткрытыми устами, смотрит на него нежным прощающим взглядом своих больших влажных глаз, – понял, что теперь можно броситься к ногам Вавочки и получить ее полное помилование, несмотря на все свои вольные и невольные прегрешения.
– Кто там?
– Это я, Вавочка, – робко и просительно проговорил Криницын.
– Войдите! – ответил дрогнувший голос Варвары Александровны.
Борис Николаевич вошел в спальню – давно он не заглядывал в эту уютную комнату! – и увидел жену, сидевшую на маленьком диванчике и перебиравшую какие-то старые письма – его письма.
– Что вам угодно? – строго спросила она, укладывая письма в ящик.
– Я, Вавочка, пришел с тобой поговорить и…
– Нам не о чем с вами больше говорить, – презрительно перебила Варвара Александровна.
– Вавочка… Так неужели это серьезно?.. Ты хочешь бросить меня…
– А вы думали, я шутила? – саркастически ухмыльнулась она. – Да и не все ли вам равно?.. Детей вы будете видеть…
– Но, Вавочка… Позволь сказать… объяснить… Выслушай, ради бога…
Чем мягче и нежнее звучал голос Бориса Николаевича, тем надменнее и, казалось, холоднее становился тон Варвары Александровны. Но грудь ее тяжело дышала из-под тонкой ткани капота, губы вздрагивали, рука нервно теребила носовой платок.
– Что можете вы объяснить? А впрочем, говорите, если вам угодно…
И Варвара Александровна пододвинулась вперед и, откинув за плечи распущенные свои волосы, оперлась рукой на маленький рабочий столик у дивана и полуприкрыла глаза. Свет лампы осветил ее побледневшее лицо.
– Можно присесть, Вавочка? – спросил почтительно Борис Николаевич.
– Садитесь, – с холодной вежливостью отвечала она, бросая взгляд на «этого человека» и снова опуская ресницы.
Муж опустился в низенькое кресло и начал:
– Положим, я виноват перед тобой, Вавочка… очень виноват, хотя и не в том, в чем ты думаешь… Я вел себя скверно… кутил… проводил ночи за картами… постоянно уходил из дому… был к тебе невнимателен…
– Вы были жестоки, – вставила Варвара Александровна.
– Согласен… Но, Вавочка, милая Вавочка, вспомни, отчего все это вышло… Ты слишком… опекала меня, и я… возмутился… Однако поверь мне, я никогда не переставал тебя любить…
– И имели любовницу? – иронически воскликнула Варвара Александровна.
– Я, любовницу?.. Господь с тобою, Вавочка!
– А эту… вашу… Анну Петровну…
– Анну Петровну!?. Клянусь тебе, что между нами ничего не было…
«Лжет!» – подумала Варвара Александровна, но, взглядывая в лицо «этого человека», в его заблестевшие глаза, которые снова ласкали ее с давно забытой нежностью, Варвара Александровна не стала спорить…
А муж продолжал:
– Мы с этой Анной Петровной, правда, иногда встречались… болтали…
– А теперь?..
– Да ее и нет здесь, Вавочка… Она уехала за границу с каким-то молодым человеком.
– Но другие ваши любовницы?.. – уже мягче спросила жена.
– Никаких никогда у меня не было, Вавочка! – горячо протестовал Борис Николаевич, помня совет умной няни: «не очень виниться».
И опять, разумеется, Варвара Александровна, зная мужа, не поверила, но, вся охваченная едва сдерживаемым волнением близкого, столь неожиданного примирения, она снова промолчала, готовая простить ему все…
А Борис Николаевич, не спуская глаз с Вавочки, пикантной, еще хорошенькой своей Вавочки, еще горячей и искренней заговорил, что он всегда любил Вавочку, знал одну только Вавочку в эти двенадцать лет; он пожалел о бедных детях без отца и, увидав, что растроганная Вавочка жадно внимает его речам и, вся заалевшая, с полуоткрытыми устами, смотрит на него нежным прощающим взглядом своих больших влажных глаз, – понял, что теперь можно броситься к ногам Вавочки и получить ее полное помилование, несмотря на все свои вольные и невольные прегрешения.
VIII
На следующий день, поздно проснувшись, Варвара Александровна, бодрая, веселая и счастливая, быстро оделась, заказала обед из самых любимых блюд Бориса Николаевича и послала старушке-матери следующую телеграмму:
«Письмо, которое получите, считайте недействительным. Недоразумение вполне разъяснилось».
А когда часу во втором к Варваре Александровне приехала та ее приятельница, муж которой все еще оставался «этим человеком», и, увидав Вавочку веселой, поздравила ее, решив, что она наконец разъезжается с мужем, – Вавочка, немного смутившись, ответила:
– Нет, милая, я долго-долго думала и остаюсь ради детей.
К обеду уже все портреты Бориса Николаевича были возвращены из ссылки и красовались на прежних местах, и «этому человеку» снова было даровано христианское имя «Бориса» да еще с прибавлением «милого».
1894
«Письмо, которое получите, считайте недействительным. Недоразумение вполне разъяснилось».
А когда часу во втором к Варваре Александровне приехала та ее приятельница, муж которой все еще оставался «этим человеком», и, увидав Вавочку веселой, поздравила ее, решив, что она наконец разъезжается с мужем, – Вавочка, немного смутившись, ответила:
– Нет, милая, я долго-долго думала и остаюсь ради детей.
К обеду уже все портреты Бориса Николаевича были возвращены из ссылки и красовались на прежних местах, и «этому человеку» снова было даровано христианское имя «Бориса» да еще с прибавлением «милого».
1894