Станюкович Константин Михайлович. Вокруг света на "Коршуне"

Глава шестая.

Выручка «Забияки»

   Туман, довольно частый в Японском море и в Японии, казалось, надолго заключил «Коршуна» в свои влажные, нерасторжимые объятия. День близился к концу, а туман был так же страшен своей непроницаемостью, как и утром. Стоял мертвый штиль, и не было надежды на ветер, который разогнал бы эти клубы тумана, словно злые чары, скрывшие все от глаз моряков.
   И неустанный, скорый бег «Коршуна», передние мачты которого едва вырисовывались с мостика, а бушприта было совсем не видать, — этот бег среди белесоватой мглы и безмолвия производил на Ашанина, как и на всех моряков, впечатление какой-то жуткой неопределенности и держал нервы в том напряженном состоянии, которое бывает в невольном ожидании неведомой опасности, которую нельзя видеть, но которая может предстать каждую минуту — то в виде неясного силуэта внезапно наскочившего судна, то в виде неясных очертаний вдруг открывшегося, страшно близкого берега. Недаром же моряки, самые опытные и бесстрашные, так не любят туманы, предпочитая им хотя бы свирепые штормы. Ничто так не действует на психику человека, как неизвестность положения…
   Капитан не сходил с мостика, чутко прислушиваясь и зорко всматриваясь в окутавшую со всех сторон пелену. Он наскоро закусил несколькими бутербродами с ветчиной и на мостике же выпил чашку чаю.
   Напрасно старший офицер упрашивал командира спуститься вниз, пообедать как следует и отдохнуть. Капитан не соглашался и, словно бы желая выяснить, почему он не уходит, проговорил:
   — Я уверен, что вы, Андрей Николаевич, распорядитесь не хуже меня в случае какого-нибудь несчастья… Слава богу, мы друг друга знаем. Но в данном случае я не могу уйти… Ведь я рискнул идти полным ходом в этот дьявольский туман, и, следовательно, я один должен нести ответственность за все последствия моего решения и быть безотлучно на своем посту… Вы ведь поймете меня и не объясните мое упорство недоверием к вам, Андрей Николаевич!
   Старший офицер больше не настаивал. И он подумал, что сам поступил бы точно так, если бы был командиром.
   — А спешить необходимо, — продолжал капитан. — Эти гряды в Дуйском порте^[115] на Сахалине, в которых застрял «Забияка», очень опасны. Я бывал в Дуэ. Тоже чуть нас не выбросило на каменья… Отвратительная дыра!
   — Еще слава богу, что не свежо теперь! — заметил старший офицер.
   — Да, будь свежо, «Забияку» разбило бы… Бог даст, мы застанем его еще целым. Он пять дней тому назад вскочил на камни, судя по письму командира, доставленному английской шхуной…
   — Как могло с ним случиться такое несчастье, Василий Федорович?
   — Очень просто. Задул с моря норд-ост и быстро усилился до степени шторма, а рейд в Дуэ открыт для этого ветра. Уйти в море уж было невозможно, и капитан должен был выдержать шторм на якорях. Якоря не выдержали, на беду машина слаба, не выгребала против ветра, и клипер бросило на камни…
   — Бедный Арбузов. Попадет под суд теперь. И что-то скажет адмирал! — проговорил старший офицер.
   — Арбузов опытный капитан и, конечно, сделал все, что было возможно, для сохранения судна и людей… Ну, и адмирал наш сам лихой моряк и сумеет несчастье отличить от неумения или небрежности… Да и все мы, моряки, никогда не застрахованы от беды… Вот хоть бы теперь… долго ли до несчастья в этом проклятом тумане… Какой-нибудь па…
   Капитан оборвал на полуслове речь и дернул ручку машинного телеграфа. Машина вдруг застопорила… Вблизи раздался звук колокола. На «Коршуне» зазвонили сильней.
   — Ракету! — приказал капитан.
   Спустили ракету.
   Прошла минута, другая. Звона уже не было слышно. Кругом стояла тишина.
   — Полный ход вперед! — приказал капитан.
   И корвет снова понесся в молочной мгле, благополучно разойдясь с невидимым судном.
   Выскочившие наверх офицеры и матросы облегченно вздохнули. Некоторые крестились. У всех пробежала мысль о миновавшей опасности.
   Старший штурман, серьезный, озабоченный и недовольный, каким он бывал всегда, когда «Коршун» плыл вблизи берегов или когда была такая погода, что нельзя было поймать солнышка и определиться астрономически и приходилось плыть по счислению, частенько посматривал на карту, лежавшую в штурманской рубке, и затем поднимался на мостик и подходил к компасу взглянуть, по румбу ли правят, и взглядывал сердито на окружавшую мглу, точно стараясь пронизать ее мысленным взором и убедиться, что течение не отнесло корвет к берегу или к какому-нибудь острову на пути. Казалось бы, ничего этого не могло быть, так как, принимая в соображение туман, курс «Коршуна» был проложен среди открытого моря, в благоразумном отдалении от опасных мест, но кто его знает это течение: не снесло ли оно в сторону? А главное, его озабочивал проход Татарским проливом, отделяющим остров Сахалин от материка. Этот пролив узок, и там в тумане наскочить на берег весьма возможно. По расчету счисления, к проливу корвет должен был подойти на утро следующего дня.
   «Если бы хоть к тому времени немного прочистилось!» — думал штурман, желая ветерка. Он редко спускался в кают-компанию, чтобы наскоро выкурить папироску или наскоро выпить рюмку водки и закусить, и был неразговорчив. И когда кто-то из молодых мичманов спросил его, когда, по его мнению, туман рассеется, он только недовольно пожал плечами и снова побежал наверх.
   Никому в этот день не сиделось в кают-компании, и не было, как обыкновенно, оживленных бесед и споров. Пообедали почти молча и скоро, и после обеда все вышли наверх, чтобы снова увидать эту непроглядную мглу, точившую из себя влагу в виде крупных капель, и снова слышать звон колокола и гудение свистка.
   В восемь часов вечера Ашанин вступил на вахту, сменив Лопатина. В темноте вечера туман казался еще непроницаемее. С мостика ничего не было видно, и огоньки подвешенных на палубе фонарей еле мигали тусклым светом. Ашанин проверил часовых на баке, осмотрел отличительные огни и, поднявшись на мостик, чутко прислушивался в те промежутки, когда не звонил колокол и не гудел свисток.
   Почти беспрерывно с бака жгли фальшфейеры и время от времени пускали ракеты.
   Так прошел час, другой, как вдруг потянул ветерок, и туманная мгла стала понемногу прочищаться…
   И капитан радостно проговорил, обращаясь к старшему штурману:
   — Прочищается, Степан Ильич!
   — Как будто к тому идет! — весело отвечал старший штурман.
   К одиннадцати часам корвет уже вышел из туманной мглы.
   Она темной густой пеленой осталась за ним. Впереди горизонт был чист. На небе сияла луна и мигали звезды.
   Жуткое чувство, которое не покидало Ашанина с начала вахты, внезапно исчезло, и он полной грудью, весело и радостно крикнул:
   — Вперед хорошенько смотреть!
   И часовые на баке так же радостно ответили:
   — Есть, смотрим!
   Колокол уже не звонил, и свисток не гудел. И словно с корвета были сняты чары. Он весь со своими мачтами и снастями вырисовывался в полусвете лунной ночи.
   — Ну, теперь, я думаю, нам можно и соснуть, Степан Ильич? — промолвил капитан, обращаясь к старшему штурману.
   — Вполне можно-с, Василий Федорович, К Татарскому проливу подойдем не раньше утра…
   — Самый полный ход вперед! — весело крикнул капитан в переговорную трубку и двинул ручку машинного телеграфа.
   Машина застучала сильнее.
   — Когда менять курс будем?.. в четыре утра?
   — В четыре…
   — Так передайте на вахту, чтобы меня разбудили в четыре! — приказал Ашанину капитан. — И, разумеется, разбудите меня и раньше, если что-нибудь случится…
   — Есть!
   — И, если ветер позволит, поставьте паруса. Все-таки ходу прибавится.
   — Есть!
   — Ну, до свиданья, Ашанин. Хорошей вахты!
   Капитан спустился вниз и, не раздеваясь, бросился на диван и тотчас же заснул. А старый штурман, придя в кают-компанию, велел дежурному вестовому подать себе рюмку водки, честера и хлеба и, основательно закусив, снова поднялся наверх, в штурманскую рубку, поглядел на карту, отметил приблизительный пункт места корвета и, поднявшись на мостик, сказал Ашанину:
   — Смотрите, голубчик, дайте мне немедленно знать, если увидите какой-нибудь подозрительный огонек… И попросите о том же Поленова, когда он сменит вас. Не забудете?
   — Будьте покойны.
   — То-то, на вас я надеюсь… Эка славно-то как стало… И ночь светленькая… все видно! — воскликнул Степан Ильич, осматривая в бинокль еще раз горизонт. — А парусов, пожалуй, и не придется ставить… Ветерок еле вымпел раздувает… Ну, что, как вам понравился этот подлюга-туман? Верно, такого никогда еще не видали?
   — Не видал… И, признаюсь, мне было жутко, Степан Ильич.
   — А, вы думаете, мне не было жутко? — мягко промолвил штурман. — Еще как жутко! Места себе не находил, и в голову все скверные мысли лезли… А Василию Федоровичу, я полагаю, и еще жутче было… Ведь ответственность-то вся на нем, что мы дали полным ходом в тумане… И главное — нравственная ответственность, а не то, что перед судом… И он молодчага — решился… Другой бы не торопился так вызволять товарища, а он… Зато и пережил он много в этот денек… Недаром с мостика не сходил… На душе-то кошки скребли… Только не показывал он этого… вот и все… И нельзя себя обнаруживать хорошему моряку, чтобы не наводить паники на других… Так-то, голубчик… Ну, прощайте… Я спать пошел!
   Старший штурман спустился в палубу, и Ашанин остался один сторожить безопасность «Коршуна» и бывших на нем моряков.
   После этого жуткого дня все сладко спали, кроме вахтенных.
   В третьем часу следующего дня «Коршун» входил на неприветный Дуйский рейд, мрачный и пустынный, окаймленный обрывистыми лесистыми берегами, с несколькими видневшимися на склоне казарменными постройками, в которых жили единственные и невольные обитатели этого печального места — ссыльно-каторжные, присланные на Сахалин для ломки каменного угля, и полурота линейных солдат для надзора за ними.
   Далеко от берега белелись в разных местах буруны, ходившие через гряды камней, которыми усеяна эта бухта, и на одной из таких гряд, с опущенными стеньгами и брам-стеньгами, значительно разгруженный, стоял бедный клипер «Забияка». Около него длинной вереницей копошились гребные суда, пробуя тщетно стянуть с каменьев плотно засевший клипер.
   Как только «Коршун» подошел, насколько было возможно, близко к клиперу и, не бросая якоря, остановился, поддерживая пары, с «Забияки» отвалил вельбот, и через несколько минут командир «Забияки», плотный, коренастый брюнет с истомленным, осунувшимся лицом, входил на палубу «Коршуна», встреченный, как полагается по уставу, со всеми почестями, присвоенными командиру. Он радостно пожимал руку Василия Федоровича и в первую минуту, казалось, не находил слов.
   — Откуда вас бог сюда прислал, Василий Федорович? — наконец, спросил он.
   Они спустились в каюту, и там произошла трогательная сцена. Когда командир «Забияки» узнал, что «Коршун» в тумане полным ходом шел к нему на помощь, он с какой-то благодарной порывистостью бросился целовать товарища и проговорил со слезами на глазах:
   — Без вас мне грозила гибель… Поднимись ветер… и «Забияку» разбило бы в щепы на этих каменьях…
   Через четверть часа «Коршун» уж подал буксиры на «Забияку» и стал его тащить… Машина работала самым полным ходом.
   Долго все усилия были тщетны. Наконец, к вечеру «Забияка» тронулся, и через пять минут громкое «ура» раздалось в тишине бухты с обоих судов. Клипер был на вольной воде и, отведенный подальше от берега, бросил якорь. Отдал якорь и «Коршун».
   И почти в этот самый момент на рейд входил корвет под адмиральским флагом на крюйс-брам-стеньге, а на грот-брам-стеньге были подняты позывные «Коршуна» и сигнал: «Адмирал изъявляет свое особенное удовольствие».
   Салют адмиральскому флагу раздался с обоих судов, и как только дым рассеялся, оба капитана, собиравшиеся ехать к адмиралу с рапортами, увидали, что гичка с адмиралом уже несется к «Забияке».
   Утром следующего дня «Коршун» вел на буксире «Забияку» в Гонконг в док в сопровождении адмиральского корвета.

Глава седьмая.

Ночная гонка

I

   «Коршун» благополучно прибуксировал своего потерпевшего товарища в Гонконг, и клипер в тот же день был введен в док для осмотра и починки повреждений. Повреждения были значительные: сорвана большая часть киля и форштевня^[116], повреждена во многих местах наружная обшивка и сломан винт. В частном доке, при котором были и мастерские, потребовали значительную сумму за простой и за исправления, и дороговизна починки прибавила еще новые терзания и без того нравственно страдающему капитану. Хотя адмирал и успокаивал капитана, находя, что он нисколько не виноват в постигшем его несчастье, тем не менее капитан клипера переживал тяжелые минуты и сам просил о скорейшем назначении следствия.
   «Коршун» простоял в Гонконге несколько дней, пока работала следственная комиссия, назначенная адмиралом для расследования обстоятельств постановки клипера на каменья в порте Дуэ на Сахалине и степени виновности командира. Председателем комиссии, как старший в чине, был назначен командир флагманского корвета, а членами — командир «Коршуна», Василий Федорович, флагманский штурман и оба старшие офицера корветов. Затем все следственное дело с заключением адмирала должно было поступить на рассмотрение морского генерал-аудиториата, если бы морской министр нашел нужным предать капитана суду или просто узнать мнение высшего морского судилища того времени, членами которого были адмиралы.
   Исследовав в подробности дело и допросив капитана, офицеров и команду клипера, комиссия единогласно пришла к заключению, что командир клипера нисколько не виноват в постигшем его несчастье и не мог его предотвратить и что им были приняты все необходимые меры для спасения вверенного ему судна и людей. Вполне соглашаясь с заключением комиссии, адмирал послал все дело в Петербург вместе с донесением, в котором сообщал морскому министру о том, что командир клипера действовал как лихой моряк, и представлял его к награде за распорядительность и хладнокровное мужество, обнаруженные им в критические минуты. Кроме того, адмирал отдал приказ по эскадре, в котором изъявлял благодарность командиру клипера в самых лестных выражениях.
   Нечего и говорить, как нравственно удовлетворен был капитан признанием своей правоты товарищами и строгим начальником эскадры; осунувшийся и похудевший, он словно ожил за это время и, еще недавно бывший в числе порицателей беспокойного адмирала за его подчас бешеные выходки, стал теперь горячим его почитателем.
   Обрадовались и моряки, когда прочли приказ и услышали о представлении адмирала. В ближайшее воскресенье, когда, по обыкновению, Василий Федорович был приглашен офицерами обедать в кают-компанию, многие из моряков спрашивали его: правда ли, что адмирал представил командира клипера к награде?
   — Правда. Вчера я читал копию. Адмирал мне показывал.
   В кают-компании раздались удивленные восклицания.
   — Вас, как видно, удивляет это, господа? — заметил с улыбкой Василий Федорович.
   — Еще бы! — воскликнул Лопатин.
   — Признаться, и я изумлен! — проговорил старший офицер. — Положим, командир клипера вел себя во время крушения молодцом, но все-таки я не слыхал, чтобы капитанов, имевших несчастье разбить суда, представляли к наградам…
   — И я не слыхивал таких примеров! — промолвил в свою очередь и старший штурман.
   — А Корнев тем и замечателен, что поступает не так, как поступают люди рутины и укоренившихся предрассудков, и за то я особенно его уважаю! — горячо проговорил Василий Федорович. — Он не боится того, как посмотрят на его представление в Петербурге, и, поверьте, господа, настоит на своем. Он не похож на тех, кто в каждом несчастье, столь возможном на море, видит прежде всего вину… Он, как истинный моряк, сам много плававший, понимает и ценит отвагу, решительность и мужество и знает, что эти качества необходимы моряку. В нашем ремесле, господа, нужны, конечно, бдительность и осторожность, но только осторожность, не имеющая ничего общего с трусостью, которая всюду видит опасность. Есть еще и другая трусость и часто у моряков, отважных по натуре, это — трусость перед начальством, страх ответственности в случае какого-нибудь несчастья. Такие моряки могут и счастливо плавать, но они все-таки не моряки в истинном значении этого слова, и боевой адмирал на них не может рассчитывать. Они похожи на того адмирала давно прошедшего времени, который, услышав выстрелы в море, не пошел на них на помощь товарищу-адмиралу, так как не получил на то приказания раньше… а он был слепой исполнитель приказаний начальства и боялся ответственности.
   — Что же, этого адмирала отдали под суд, Василий Федорович? — воскликнул Ашанин, слушавший — весь внимание — речь своего любимца-капитана.
   — Отдали…
   — И обвинили?
   — Нет, оправдали. Он ведь был формально прав. Но зато нравственно моряки его осудили, и он должен был сам выйти в отставку.
   Удовлетворив любопытство Ашанина, Василий Федорович продолжал, обращаясь главным образом к молодым офицерам:
   — Вот все это и умеет отличать адмирал, так как он не рутинер и не формалист и любит до страсти морское дело. И в данном случае, представляя к награде капитана, хотя и попавшего в беду и едва не потерявшего вверенного ему судна, но показавшего себя в критические минуты на высоте положения, адмирал дает полезный урок флоту, указывая морякам, в чем истинный дух морского дела, и поддерживая этот дух нравственным одобрением таких хороших моряков, как командир клипера… А командиру не награда нужна, а именно уверенность, что он поступил так, как следовало поступить хорошему моряку… И поверьте, господа, что и впредь он будет таким же хорошим моряком. А отнесись к нему адмирал иначе, флот, пожалуй, лишился бы дельного и образованного капитана…
   После минуты общего молчания, в котором чувствовалось сильное впечатление, произведенное на большую часть офицеров этой речью, капитан неожиданно прибавил:
   — А ведь и я должен бы подвергнуться строжайшему выговору, господа… И, может быть, не только выговору, а и более серьезному наказанию, если бы начальником эскадры был не Корнев, а какой-нибудь педант и формалист. Не правда ли, Степан Ильич?
   — Очень просто. Могли бы и под суд отдать-с. И меня бы с вами на цугундер, Василий Федорович! — промолвил старший штурман.
   — А Корнев вместо того благодарил вас! — вставил старший офицер.
   — Еще бы! Адмирал сам в том же повинен, в чем и Василий Федорович. Его тоже надо было бы отдать под суд! Он тоже дул полным ходом, спеша в Дуэ! — засмеялся Степан Ильич.
   — За что же это вас следовало отдавать под суд, Василий Федорович? — с удивлением спрашивал доктор, решительно не понимавший, в чем мог провиниться командир «Коршуна».
   И многие, в том числе Ашанин, в недоумении смотрели на капитана, не догадываясь, за что можно было бы обвинить такого хорошего моряка.
   — А разве вы забыли, доктор, как мы шли на Сахалин? — спросил капитан.
   — Не шли, а, можно сказать, жарили, Василий Федорович! — вставил старший штурман, заметно оживившийся к концу обеда.
   — Ну, так что же?
   — А помните, какой был туман тогда?
   — Ужасный! — согласился доктор.
   — В двух шагах ничего не было видно… Молоко какое-то! — заметил лейтенант Невзоров. — Жутко было стоять на вахте! — прибавил он.
   — И мне было, признаться, жутко! — виновато признался Володя.
   — А мне, вы думаете, было весело? — улыбнулся капитан. — Могу вас уверить, господа, что не менее жутко, а, скорее, более, чем каждому из вас… Так вот, доктор, в такую-то погоду мы, как образно выражается почтенный Степан Ильич, жарили самым полным ходом, какой только мог дать влюбленный в свою машину Игнатий Николаевич… А он, вы знаете, постоит за честь своей машины.
   — Подшипники даже сильно нагревались тогда… Я пустил машину вовсю!.. Вы приказали! — конфузливо проговорил старший механик.
   — Так долго ли было до греха, доктор? — продолжал капитан. — И у нас по борту прошло судно… Помните, Степан Ильич? Если бы мы не услышали вовремя колокола… какая-нибудь минута разницы, не успей мы крикнуть рулевым положить руль на борт, было бы столкновение… Правила предписывают в таком тумане идти самым тихим ходом… А я между тем шел самым полным… Как видите, полный состав преступления с известной точки зрения.
   — Но мы спешили на помощь «Забияке»! — горячо заметил доктор.
   — Положим, спешили, но ведь могло случиться и так, что вместо одного погибшего судна было бы два… Могло ведь случиться?
   — Могло.
   — И если стать на эту точку зрения, то я должен бы не спешить на помощь товарищу, а думать о собственном благополучии. Многие адмиралы одобрили бы такое благоразумие, тем более что и правила его предписывают… Но все вы, господа, конечно, поступили бы точно так, как и я, и наплевали бы на правила, а торопились бы на помощь бедствующему судну, не думая о том, что скажет начальство, хотя бы вы знали, что оно и отдаст вас под суд… Не правда ли, Ашанин?
   — Еще бы! — воскликнул Володя.
   — Конечно! — подтвердили и другие.
   — И Корнев, наверно, отдал бы под суд или, по меньшей мере, отрешил меня от командования, если бы я поступил по правилам, а не так, как велит совесть… Вот почему он благодарил меня вместо того, чтобы отдать под суд! Сам он тоже не по правилам спешил к Сахалину и тоже в густой туман бежал полным ходом… Так позвольте, господа, предложить тост за тех моряков и за тех людей, которые исполняют свой долг не за страх, а за совесть! — заключил капитан, поднимая бокал шампанского.
   Все сидевшие на конце стола подходили чокаться к капитану. Когда последним подошел Ашанин, капитан сказал ему:
   — Вчера адмирал спрашивал о вас. Верно, скоро потребует к себе читать ваш отчет… Здесь ему не до отчета… Он каждый день в доке… разносит англичан, споря с ними о починке клипера…
   — А когда мы уходим отсюда, Василий Федорович? — спросил кто-то.
   — Кажется, завтра.
   — А адмирал?
   — Он тоже уходит.
   — Пойдем вместе?
   — Вместе.
   — А куда, Василий Федорович? — спросил Лопатин.
   — Об этом спросите сами у адмирала, Василий Васильевич, — усмехнулся капитан, — я не знаю. Знаю только, что в скором времени соберется эскадра и все гардемарины будут держать практический экзамен для производства в мичмана. Эта новость больше к вам относится, Ашанин. Недавние гардемарины наши теперь мичмана. Теперь за вами очередь. Скоро и вы будете мичманом, Ашанин… Почти два года вашего гардемаринства скоро прошли… Не правда ли?
   — Я и не заметил, как они прошли, Василий Федорович.
   — Да и плавание наше прошло незаметно. Еще полгода, и, вероятно, «Коршун» пошлют в Россию… Как раз через три года вернемся. Я думаю, всем хочется домой?
   Все откровенно сознались, что хочется. Особенно горячо высказались лейтенант Невзоров, старший механик и артиллерист Захар Петрович. Первые два жаждали свидания с женами, а Захар Петрович страстно хотел обнять своего сынишку.
   — А мне бы только побыть в России месяц-другой — я снова непрочь бы в дальнее плавание! — заметил Лопатин.
   — И я отдохнул бы полгода, да и опять ушел бы в море! — проговорил старший офицер.
   — Если уйдете, то, наверно, командиром, Андрей Николаевич! — промолвил капитан.
   — Еще вопрос: дадут ли судно?.. Может быть, не найдут достойным! — скромно заметил Андрей Николаевич, не раз втайне лелеявший мечту о командирстве.
   — Адмирал не позволит вас обойти… Он горой стоит за хороших офицеров…
   — А вы, Степан Ильич, пошли бы снова в плавание? — спросил кто-то у старшего штурмана.
   Степан Ильич глотнул из чашки кофе, разбавленного коньяком, сделал затяжку и после этого ответил:
   — Я, батенька, не загадываю. Что будет, то будет… Назначат в дальнее плавание, — пойду, а не назначат, — не пойду, зазимую в Кронштадте. Слава богу, поплавал на своем веку довольно и всего на свете навидался! — философски протянул Степан Ильич и вслед за тем не без шутливой иронии прибавил: — Да и у штурманов не осведомляются об их желаниях. Отдадут приказ: назначается на такое-то судно, — так, хочешь не хочешь, а собирай свои потроха и иди хоть на северный полюс. Мы ведь людишки маленькие, и впереди у нас нет блестящих перспектив… Ничего-с в волнах не видно! Хе-хе-хе! А стать на мертвый якорь — выйти в отставку и получать шестьсот рублей полного пенсиона — тоже не хочется. Как-никак, а все-таки привык к воде… всю почти жизнь провел на ней. Так как-то зазорно сделаться сухопутным человеком и, главное, решительно не знать, что с собой делать с утра до вечера… Семьи у меня нет, жениться было некогда между плаваниями, я один, как перст… ну и, видно, до смерти придется брать высоты да сторожить маяки! — усмехнулся старый штурман.
   Чуткое ухо Ашанина в этой полушутливой речи уловило горькое чувство старика, обойденного, так сказать, жизнью только потому, что он был штурманом. После долгих лет тяжелой и ответственной службы — ни положения, ни средств для сколько-нибудь сносного существования в случае отставки, одним словом — все та же подначальная жизнь, все та же лямка… И Володя с глубоким уважением, полный искреннего сочувствия, посмотрел на старика-штурмана и словно бы чувствовал себя виноватым за то, что он флотский и что у него впереди жизнь, полная самых розовых надежд.