Станюкович Константин Михайлович. Жрецы

   «Ловко! Мне, значит, вся работа!» — подумал Заречный.
   — Что же вы не благодарите вашего старого учителя, Николай Сергеич! — воскликнул Найденов. — Заметьте, я к вам обратился, а ни к кому другому… С вами хочу поделиться и ни с кем больше! — шутя прибавил он.
   — Очень вам благодарен, Аристарх Яковлевич, но… — Заречный замялся.
   — Какие тут могут быть «но». Не понимаю!
   — Мне, видите ли, Аристарх Яковлевич, в настоящее время трудно взять на себя какую-нибудь работу. Я должен окончить свою книгу. И без того она затянулась, а мне бы…
   — Что ваша книга? — нетерпеливо перебил Найденов. — Она потерпит, ваша книга… И что она вам даст… Гроши и листочек лавров… А учебник принесет хорошие деньги. А лавры от вас не уйдут… Когда человек обеспечен, и книги лучше пишутся… Очень просил бы вас не откладывать нашего дела. Оно меня очень интересует. Вы, коли захотите, работать можете быстро. Приналягте, и к будущему году мы могли бы пустить наш учебник.
   — Вы обратились бы к Перелесову, Аристарх Яковлевич. Он свободен и, кроме того, нуждается. Мне кажется, он отлично справился бы с работой.
   — Что мне Перелесов. Он бездарен. Мне нужны вы, Николай Сергеич! — резко промолвил старик.
   И, тотчас же смягчая тон, прибавил:
   — Вы меня просто удивляете. Такое предложение, и я вас еще должен упрашивать… Что сие значит?
   — Но, право же, мне некогда.
   Старик пристально взглянул на Заречного.
   — Да вы не виляйте, коллега, а говорите прямо… Видно, испугались, что потеряете репутацию либерального профессора, и боитесь, если учебник обругают? Вам еще не надоело сидеть между двух стульев? Так бы и сказали, а то «некогда»! И знаете ли что? Вам легко остаться в ореоле излюбленного человека и героя… Можно и не объявлять вашего имени на учебнике… Я один буду значиться автором, а с вами мы сделаем условие о половинных барышах. Таким образом, и волки будут сыты и овцы целы, уж если вы так боитесь замочить ножки!.. При такой комбинации, надеюсь, у вас время найдется, любезный коллега! — с циничною улыбкой прибавил Найденов.
   Темный свет лампы под зеленым абажуром мешал Найденову увидать, как побледнел Николай Сергеевич, стараясь сдержать свое негодование.
   — К сожалению, и при этой комбинации у меня не найдется времени, Аристарх Яковлевич!.. — ответил Заречный.
   — Не найдется? — переспросил Найденов.
   — Нет, Аристарх Яковлевич. Простите, что не могу быть вам полезен.
   Наступило молчание.
   Старый профессор несколько мгновений пристально глядел на Николая Сергеевича.
   — Боитесь, что узнают и что тогда вы прослывете отступником и ретроградом вроде меня? — со злостью кинул он, отводя взгляд.
   — Боюсь поступить против убеждения, Аристарх Яковлевич.
   — В таком случае прошу извинить, что обратился к вам! — холодно и высокомерно произнес Найденов.
   И после паузы, едва сдерживая гнев, прибавил со своей обычной саркастической усмешкой.
   — Я полагал, что вы последовательнее и не побоитесь логических последствий компромисса, о котором так блестяще говорили на юбилейном обеде… Оказывается, что вы и с компромиссом хотите кокетничать… Вы уже собираетесь?.. До свидания, коллега!
   И, привставая с кресла, едва протянул руку и значительно проговорил.
   — Желаю вам не раскаяться, что поступили как мальчишка!
   Заречный молча вышел от него, понимая, что теперь Найденов его враг.
   И он еще больше трусил за свое положение.

XIX

   Когда Николай Сергеевич, приехавши домой, позвонил, Катя стрелой бросилась к подъезду, заглянув все-таки на себя в зеркало в прихожей, и торопливо отворила дверь.

 

 
   В прихожей, снимая шубу, она с некоторой аффектацией почтительности исправной горничной поспешила доложить барину, что в кабинете его дожидается студент.
   — Кто такой?
   — Господин Медынцев. Сказали, что вы назначили им сегодня прийти. Такой бледный, худой…
   — А барыня дома?
   — Нет-с, уехали.
   Заречному невольно бросилось в глаза, что Катя как-то особенно щегольски сегодня одета и вообще имеет кокетливый вид в своем свежем платье и в белом переднике, свежая и румяная, с пригожим, задорным лицом, с чистыми, опрятными руками.
   И он спросил, оглядывая ее быстрым равнодушным взглядом:
   — А вы со двора, что ли, собрались?
   — Никак нет-с… А вы почему подумали, барин? — с напускной наивностью спросила она, бросая на него вызывающий взгляд своих черных лукавых глаз.
   — Так… — отвечал профессор и в то же время заметил то, чего прежде не замечал, что эта расторопная, услужливая Катя очень недурна собой.
   — А барыня дома?
   — Никак нет-с… Уехали. Господин Невзгодин за ними приезжал… Прикажете подать вам чай сейчас или после, как гость уйдет?
   — Потом…
   Николай Сергеевич шел в кабинет усталый, с развинченными нервами. Дожидавшийся студент далеко не был желанным гостем.
   Не до разговоров было Заречному в эту минуту, да еще с незнакомым человеком.
   Ему хотелось побыть одному и обдумать свое положение. Беды, свалившиеся на него в последние дни, угнетали его и казались ему ужасными. Особенно решение Риты. Он все еще не мог прийти в себя, все еще не хотел верить, что она оставит его. Отвлеченный эти дни беспокойством по поводу статьи, он на время забывал о семейном разладе, но, как только попадал домой, мысли о нем лезли в голову и мучительно терзали его сердце. Он вспоминал о последнем разговоре Риты и жалел себя. Эти два дня они не видались. Рита не выходила из своей комнаты и во время обеда уходила. И вдобавок ко всему это предложение Найденова, отказ от которого грозил серьезными неприятностями. Заречный хорошо знал бывшего своего учителя. Он знал, что он не простит ему отказа от сотрудничества.
   Заречный уже в гостиной решил, что попросит студента зайти в другой раз, в более удобное время, а сам сделает попытку — напишет письмо Рите, в котором… Он сам не знал в эту минуту, что напишет ей, но ему казалось, что он должен это сделать…
   Но у Николая Сергеевича не хватило решимости отправить неприятного гостя, когда он вошел в кабинет и увидал этого низенького бледного студента с большими черными глазами, лихорадочно блестевшими из глубоких впадин. Здесь, в полусвете кабинета, освещенного лампой под большим зеленым абажуром, этот вскочивший и, казалось, совсем растерявшийся молодой человек казался еще бледнее, болезненнее и жалче, чем в университетской аудитории, в своем ветхом сюртуке и худых сапогах. Словно бы смерть уже веяла над этой маленькой фигуркой с вдавленной грудью.
   Охваченный жалостью, Заречный невольно вспомнил худенькое, почти летнее пальтецо студента, висевшее на вешалке. И в нем он пришел в трескучий, двадцатиградусный мороз. И заставлять его приходить еще раз. Это было бы жестоко!
   И, протягивая студенту руку, Николай Сергеевич извинился, что заставил его ждать, и, усадив его в кресло, предложил ему чаю.
   Студент испуганно и вместе с тем решительно отказался. Он не хочет. Он только что пил чай. И он вообще не любит чая.
   И, видимо чем-то взволнованный, порывисто проговорил:
   — Я не задержу вас, господин профессор… Я сейчас же должен уйти… Собственно говоря… Извините, господин профессор… Я буду с вами говорить откровенно… Да как же иначе и говорить?
   — Пожалуйста, говорите, у меня время есть. Вы ведь хотели, господин Медынцев, посоветоваться насчет книг.
   — Да. И насчет книг, и вообще поговорить… уяснить некоторые вопросы, которые меня мучат, насчет практической деятельности, разрешить сомнения… Но я теперь не за тем пришел… Вы простите, пожалуйста, я должен по совести говорить… Я, видите ли, пришел только потому, что обещал, но я не хотел идти… Перерешил…
   Он торопился говорить, задыхался и наконец закашлялся, беспомощно прижимая свои тонкие, точно восковые пальцы к груди.
   Этот глухой кашель с клокотанием в груди продолжался с добрую минуту. Заречный подал своему гостю стакан воды и участливо проговорил:
   — Да вы не волнуйтесь, господин Медынцев. Не торопитесь, ради бога… Вы меня нисколько не задерживаете… У меня время есть.
   — Это сейчас пройдет… Вот и прошло… Собственно говоря, этот кашель… У меня чахотка! — вдруг проговорил Медынцев и как-то застенчиво улыбнулся, словно бы извиняясь, что у него чахотка и он не может не кашлять.
   Он выпил стакан воды, минутку передохнул и снова торопливо и возбужденно заговорил, глядя на Заречного почти в упор.
   Эти большие чудные глаза глядели на профессора строго, пытливо и в то же время страдальчески. В их взгляде теперь уж не светилось той благоговейной восторженности, какая была, когда Медынцев говорил с Николаем Сергеевичем в университете.
   И от этого строгого проникновенного взгляда несчастного больного студента Заречный невольно испытывал какую-то душевную смятенность, точно в чем-то виноватый.
   — И вот вследствие того, что перерешил, я и не хотел идти к вам, господин профессор.
   — Что вам за охота называть меня господином профессором здесь, у меня дома. Называйте меня по имени. А как ваше имя и отчество?
   — Борис Захарович…
   — Но почему же вы перерешили, Борис Захарыч? — спросил, почему-то понижая голос, Заречный, и чувствуя, что невольно краснеет под этим серьезным глубоким взглядом юноши.
   На мгновение краска залила мертвенно-бледное лицо Медынцева. Выражение глубокого страдания светилось в его глазах. Смущенный донельзя, он, казалось, переживал минуту душевной борьбы.
   — Почему перерешил, хотите вы знать? — переспросил он наконец.
   — Да. Говорите. Не стесняйтесь, прошу вас.
   — Я не стесняюсь. Я и пришел, чтобы объясниться. Но мне самому тяжело, больно, обидно!
   Он помолчал, словно бы собираясь с силами, и голосом, дрожащим от волнения и полным тоски, со слезами на глазах продолжал с порывистою страстностью:
   — Я так беспредельно уважал и любил вас, Николай Сергеич, что готов был положить за вас душу… Я говорю, верьте мне. Ваши лекции были для меня откровением и, так сказать, намечали мне будущий жизненный путь. Они будили мысль, заставляли работать и верить в идеалы. Я молился на вас. Я видел в вас профессора, для которого наука нераздельна с силой убеждения. Вы служили мне примером. Вы поддерживали во мне бодрость и веру в торжество правды…
   Медынцев перевел дух и продолжал:
   — И вдруг… вдруг эта ваша речь… Этот призыв к молчалинству. Это восхваление компромисса во что бы то ни стало… На лекциях ведь вы не то говорили… О господи! Зачем вы сказали эту речь? За что вы заставили не верить вам и — простите — не уважать вас… Неужели же ваша речь была искрення? Тогда кому же верить? Профессору или оратору? — почти крикнул, задыхаясь, Медынцев, и слезы хлынули из его глаз.
   И, странное дело, Заречный не гневался за эту страстную речь, дышавшую искренностью и тоской восторженного честного юноши, разочаровавшегося в учителе, которого боготворил. Страшно самолюбивый, Николай Сергеевич даже не испытывал боли оскорбленного самолюбия и не пытался отнестись к филиппике Медынцева с высокомерным презрением непонятого человека.

***

   Видимо потрясенный этими словами юноши, профессор молчал.
   И это молчание и грустный вид Заречного смутили студента. И он порывисто проговорил, утирая слезы:
   — О, простите меня, Николай Сергеич… Я позволил себе… Но если б вы знали…
   — Я не сержусь, — мягко, почти нежно остановил его Заречный… — Я понимаю вас…
   Когда студент ушел, Заречный долго еще сидел неподвижно за письменным столом.
   Он невольно припоминал эти страстные упреки молодой души, и с ним произошло что-то особенное.
   Он не сердился и не обиделся, а в приливе охватившей его тоски, в каждом слове этого бедняги, стоявшего одной ногой в гробу, чувствовал горькую правду и свою вину перед ним.
   «И перед ним ли одним?» — пронеслось в голове у профессора.

XX

   Часов около одиннадцати Маргарита Васильевна вернулась домой. С ней был Невзгодин.
   В ярко освещенной прихожей Катя подозрительно оглядывала обоих. Лицо Маргариты Васильевны казалось ей возбужденным.
   — Пожалуйста, Катя, самовар поскорей.
   — Сейчас будет готов.
   — А вы что же так рано из гостей? — ласково спросила Маргарита Васильевна, обратив внимание на щеголеватое праздничное платье горничной.
   — Я не ходила со двора, барыня.
   — Что так? Раздумали?
   — Раздумала.
   — Идемте, Василий Васильевич, ко мне!
   И с этими словами Маргарита Васильевна прошла через гостиную в свой маленький кабинет.
   Катя побежала вперед, чтоб зажечь лампу.
   — Так очень проскучали на нашем собрании, Василий Васильич? — спрашивала Заречная, опустившись на диван и оправляя свои сбившиеся под шапочкой золотистые волосы.
   — Порядочно-таки.
   Невзгодин закурил папироску и, усаживаясь в маленькое кресло, продолжал:
   — Благотворительные дамы вашего попечительства напомнили мне соседку за обедом на юбилее Косицкого… Так же болтливы и с таким же самодовольным апломбом говорят о пустяках.
   — И я на вас произвела такое же впечатление?..
   — Вы хоть были лаконичны, Маргарита Васильевна!
   Катя, намеренно долго поправлявшая абажур, слушала во все уши.
   В ее лукавых темных глазах, острых, как у мышонка, сверкнула усмешка, и они снова недоверчиво скользнули по Маргарите Васильевне.
   «Все-то ты врешь!» — говорили, казалось, глаза горничной.
   Она вышла из комнаты, плотно затворив двери, шмыгнула в прихожую и оттуда бегом побежала к подъезду.
   Отворив двери, она спросила извозчика, стоявшего у панели:
   — Ты сейчас привез барыню с барином?
   — Я самый.
   — Откуда ты их привез?
   — Со Стоженки.
   — С улицы посадил?
   — Нет, касатка, из дома взял. Оттуда много барынь выходило. А ты чего расспрашиваешь? На чаек, что ли, господа выслали? — спросил, смеясь, извозчик.
   Катя быстро скрылась в двери.
   Она возвратилась на кухню и стала разогревать самовар, не совсем довольная, что ее подозрения о барыне и Невзгодине не подтвердились. Она была уверена, что ссора, и, по-видимому, серьезная, между мужем и женой вышла из-за Невзгодина. Они, наверно, влюблены друг в друга, хоть и отводят людям глаза, и оттого бедный Николай Сергеич сослан в кабинет.
   «Нашла, дура, на кого променять!» — подумала Катя, горевшая желанием открыть глаза Николаю Сергеевичу, чтобы он по крайней мере не мучился напрасно.
   И сегодня, когда после обеда приехал Невзгодин и ушел вместе с Маргаритой Васильевной, Катя почти не сомневалась, что они отправились на тайное свидание. Оказывается, они действительно были в попечительстве. Катя не раз там бывала.
   Впрочем, обманутые подозрения не поколебали ее уверенности в том, что Маргарита Васильевна влюблена в Невзгодина. Ей очень хотелось, чтобы это было так и чтобы муж об этом узнал. Тогда перестанет она важничать и строить из себя недотрогу. Не лучше, мол, других!
   Пока Катя, занятая этими соображениями, почерпнутыми из ее наблюдений в течение десятилетнего пребывания в должности горничной, накрывала в столовой на стол, Маргарита Васильевна, внезапно прервав речь о своих благотворительных планах, в которые она начала было посвящать Невзгодина, значительно проговорила:
   — А у меня новость, Василий Васильевич.
   — Новость! Какая?
   — Я расхожусь с мужем!
   Как бы он обрадовался, если б Маргарита Васильевна сообщила эту новость год тому назад. А теперь у него хотя и было дружеское участие к человеку, жизнь которого неудачно сложилась, но, главным образом, в нем был возбужден писательский интерес. Он это хорошо сознавал, взглядывая без малейшего волнения на красивое лицо когда-то любимой женщины. И к тому же он несколько скептически отнесся к этой новости. Не расходилась же она раньше, отдаваясь нелюбимому супругу. Отчего же теперь расходится? И ради кого? Кажется, барынька никого не любит?
   Глаза Невзгодина чуть-чуть улыбались, когда он проговорил:
   — От души поздравляю вас, Маргарита Васильевна, с добрым намерением!
   — Это не намерение, а решение! — воскликнула молодая женщина. — Слышите ли, решение! А вы, я вижу, не верите! — раздраженно прибавила Маргарита Васильевна, самолюбие которой было сильно задето и недостаточно, по ее мнению, горячим отношением Невзгодина к сообщенному факту, и его недоверчивостью к ее решению.
   «Он вправе не верить!» — подумала она в следующее мгновение. И краска стыда и досады залила ее щеки. Ей вдруг сделалось обидно, что она заговорила об этом с Невзгодиным. Он далеко не такой ее друг, как ей прежде казалось.
   И она почти сухо кинула:
   — Впрочем, верьте или не верьте, это ваше дело!
   — Да вы не сердитесь, Маргарита Васильевна.
   — Я не сержусь…
   — Полноте… Сердитесь… А еще умный человек!
   — При чем тут ум?
   — Вы недовольны моими словами… Вам непременно хотелось бы слышать в них полную веру в то, что вы сказали?.. Но подумайте, виноват ли я, что этой веры нет. Или вы хотите, чтобы я лгал?..
   — Я этого не хочу.
   — Так сердитесь, коли хотите, а я лишь тогда поверю вашему решению, когда вы разойдетесь…
   Эти слова взорвали молодую женщину. Она поняла причины недоверия Невзгодина и, возмущенная до глубины души, сказала:
   — Я не расхожусь сейчас, сегодня, только потому, что муж умолял подождать несколько времени. Не могла же отказать ему в этом я, виноватая перед ним. Он может, конечно, думать, что я из жалости к нему перерешу и останусь его женой, но вы как смеете не верить мне, раз я вам говорю, что оставляю мужа… Или вы такого скверного мнения о женщинах, что не допускаете, чтобы женщина могла понять всю мерзость своего замужества… Или вы думаете, что меня пугает перспектива одиночества и трудовой жизни?
   Невзгодин терпеливо выслушал эту горячую тираду и ничего не ответил.
   — Что ж вы молчите? Или и теперь не верите?..
   — Словам я вашим верю, но…
   — Но что? — нетерпеливо перебила Маргарита Васильевна.
   — Позвольте мне пока остаться Фомой неверным… Ведь Николай Сергеич вас очень любит.
   — Но я его не люблю! И я это ему сказала вчера.
   — А если он не совладает со своей страстью…
   — Этого быть не может…
   — Однако?
   — Я помочь не могу…
   — Но пожалеть можете и пожалеете, конечно?
   — Положим… Что ж дальше… К чему вы это ведете?
   — А если пожалеете, то, пожалуй, и не оставите его, если не полюбите кого-нибудь другого.
   — И буду опять его женой, хотите вы сказать? — негодующе спросила Маргарита Васильевна.
   Невзгодин благоразумно промолчал и через минуту мягко заметил:
   — Жизнь не так проста, как кажется, Маргарита Васильевна, и человек не всегда поступает так, как ему хочется… И вы простите, если я рассердил вас… Увы! На мне какой-то рок ссориться даже с друзьями… Но поверьте, я искренне буду рад, если вы обретете счастье хотя бы в вашей личной жизни.
   Он проговорил это с подкупающей искренностью. Маргарита Васильевна несколько смягчилась.
   — Так вы не очень сердитесь, Маргарита Васильевна?
   — Да вам не все ли это равно?
   — Не совсем.
   — Ну, так я скажу, что сержусь. Вы меня обидели! — взволнованно проговорила Маргарита Васильевна.
   — Если и обидел, то невольно… Простите.
   — Прощу, когда вы убедитесь, что я умею исполнять свои решения.
   — Но все-таки пока не смотрите на меня, как на врага… И в доказательство протяните руку.
   Маргарита Васильевна протянула Невзгодину руку. Он почтительно ее поцеловал.
   Несколько минут длилось молчание.
   Невзгодин чувствовал, что Маргарита Васильевна все еще сердится, и наблюдал, как передергивались ее тонкие губы и в глазах сверкал огонек.
   И в уме его проносилась картина будущего примирения супругов. Он раскается ей в своем фразерстве, объяснит, почему он не герой, напугает ее своей загубленной жизнью без нее и припадет к ее ногам, выбрав удобный психологический момент. И она пожалеет, быть может, такого красавца мужа и отдастся ему из жалости, как отдавалась раньше из уважения к его добродетелям. По крайней мере, так будет утешать себя, не имея доблести сознаться, что в ней такое же чувственное животное, как и в других…
   А все-таки ему было жалко Маргариту Васильевну. И он припомнил, какие требования предъявляла она к жизни, когда была девушкой, как высокомерно относилась она к тем женщинам, которые живут лишь одними интересами мужа и семьи, как хотелось ей завоевать независимость и выйти замуж не иначе, как полюбивши какого-нибудь героя и быть его товарищем… И вместо этого — замужество по рассудку, из-за страха остаться старой девой. Даже храбрости не было отдаться своему темпераменту, не рискуя своей свободой… И теперь неудовлетворенное честолюбие несомненно неглупой женщины, не знающей, куда приложить ей силы. Разочарование в героизме мужа, разбитая личная жизнь и постоянное резонерство, которое мешает ей отдаваться непосредственно жизни и жить впечатлениями страстного своего темперамента, который она старается обуздать.
   Невзгодину казалось, что он понимал Маргариту Васильевну и что она такая, какою он себе теперь представлял. Как далеко было это представление от прежнего, когда Невзгодин, влюбленный, считал Маргариту Васильевну чуть ли не героиней, способной удивить человечество.
   И ему вдруг стало жалко прежних своих грез, точно с ними улетела и его молодость. Ведь и его личная жизнь не особенно удачная. И он не любит ни одной женщины… да и вообще одинок. Счастье его, что в нем писательская жилка. Как бы скверно ему жилось на свете без этой чудной творческой работы, которая по временам так захватывает его… И теперь, после нескольких дней пребывания в Москве, он чувствовал позыв к работе… Крайне сочувственное письмо, полученное им сегодня вместе с корректурами от редактора журнала, в котором печаталась повесть Невзгодина, подбодрило его, и он решил исправить и другую свою вещь и послать ее тому же редактору.
   — Вы в Москве думаете оставаться, Маргарита Васильевна? — спросил наконец Невзгодин.
   — В Москве. Сперва поселюсь в меблированных комнатах, а потом, при возможности, найму квартиру… Уехать мне нельзя. Тут у меня занятие… Поближе к редакциям быть лучше, а то того и гляди потеряешь работу… И наконец, это новое дело… Не оставлю я его.
   — И вы надеетесь, что ваша мысль осуществится?
   — Разумеется, надеюсь. Аносова уже обещала пятьдесят тысяч.
   — Обещала, но не дала?
   — Что за противный скептицизм! Она не отступится от своего слова.
   — Ну, положим, и не отступится. А еще на каких богачей надеетесь?
   — На Рябинина! Слышали про этого миллионера?
   — Еще бы! Знаменитый фабрикант и безобразник. Имеет гарем на фабрике и в то же время собирается, говорят, издавать газету в защиту бедных фабрикантов, которых все обижают.
   — Еще надеюсь на Измайлову.
   — На эту бывшую Мессалину и дисконтершу ^[14] на покое? Чего ради они дадут вам денег на устройство дома для рабочих? И кто вас надоумил к ним обратиться?
   — Аглая Петровна.
   — Она, этот министр торговли в юбке? В таком случае надо попытать счастья.
   — К Рябинину я поеду сама. А к Измайловой надо послать мужчину.
   — И это советовала великолепная вдова?
   — Да. И советовала, чтобы к ней обратился с просьбой Николай Сергеич.
   — Отличный психолог Аглая Петровна! Превосходно распределяет роли! — усмехнулся Невзгодин.
   — Мужа я просить не хочу, — продолжала Маргарита Васильевна. — А вот если бы вы, Василий Васильич, не отказались помочь делу и поехать к Измайловой, то я была бы вам очень благодарна.
   — Я? С моей тщедушной фигурой? — воскликнул, смеясь, Невзгодин. — Да вы, видно, хотите провалить дело, посылая меня, Маргарита Васильевна! Измайлова со мной и говорить-то не захочет.
   — Полно смеяться. Я вас серьезно прошу.
   — Да я не отказываюсь. Отчего и не посмотреть на Мессалину, обратившуюся в мумию.
   — Так поезжайте. А я вам достану от Аглаи Петровны рекомендательное письмо. Кстати, вы и писатель… А Измайлова их уважает…
   — Извольте, я поеду, но, если даже и обещания не привезу, вина не моя.
   В эту минуту двери бесшумно отворились, и на пороге появилась Катя с докладом, что самовар готов.
   — Вот чудный вестник! Я ужасно чаю хочу! — проговорил Невзгодин, поднимаясь вслед за хозяйкой, чтоб идти в столовую.
   И снова Катя была обманута в ожиданиях:
   Ее быстрый взгляд, давно изощрившийся все видеть во время внезапных появлений в комнату, когда в ней сидят вдвоем хозяйка и гость, не уловил никаких признаков любовной атмосферы, и лица и положения обоих собеседников не внушили никаких подозрений даже и Кате, знавшей по опыту, как горячо целуют в какую-нибудь короткую секунду самые почтенные мужья в коридоре, почти на глазах у жен.
   Но она все-таки не теряла надежды узнать «всю правду».
   Маргарита Васильевна стала разливать чай, продолжая разговаривать с Невзгодиным. Они теперь говорили о статье в «Старейших известиях» и хвалили письмо Косицкого и сдержанный ответ оклеветанных. Несмотря на то что Катя нарочно подала два стакана, Маргарита Васильевна даже и не подумала спросить: дома ли муж и не хочет ли чаю?
   Это отношение к мужу решительно возмутило горничную.