В числе многих отметок значились и следующие: «навести справки об ужасном заведении несчастных детей» и «узнать в приюте: явился ли мальчик от Опольева».
   Мысль о спасении Антошки крепко засела в голову княгини.
   Несмотря на не совсем благонравное его поведение в конце визита, Антошка понравился ей. Понравились княгине и его умное, выразительное лицо и его бойкие ответы, а эта горячая, страстная защита приютившего его «графа» просто-таки восхитила ее, и она решила во что бы то ни стало привести в исполнение комитетское постановление, если мальчик не явится в приют.
   «В таком случае уже не может быть сомнения в том, что этот пропойца взял мальчика к себе, чтобы его эксплуатировать!» – рассуждала княгиня и прошептала:
   – Бедный мальчик!
   Ровно в час княгиня была уже в приюте. Там дожидался ее секретарь Евгений Аркадьевич, вызванный телеграммою, чтобы из приюта сопутствовать княгине. Ехать одной в заведение Ивана Захаровича она не решалась.
   – Мальчика нет? – спросила княгиня, входя в приют.
   – Нет, княгиня! – отвечал Евгений Аркадьевич и прибавил: – Я думаю, что он и не явится…
   – Почему вы так думаете?
   – Мне кажется, что он предпочтет нищенствовать… Слишком уж он испорчен… Эта его манера себя держать…
   – Я с вами не согласна, Евгений Аркадьевич! – решительно и властно перебила княгиня, вообще не любившая слушать чужие мнения, если они не сходились с ее собственными. – Вы слишком поспешны в приговорах, Евгений Аркадьевич.
   Несколько смущенный, что попал впросак, Евгений Аркадьевич поспешил оговориться, что он позволил себе судить по первому впечатлению. Разумеется, княгиня, говорившая с мальчиком, имеет более верные суждения.
   – Ну, покажите мне приют, Римма Михайловна! – обратилась княгиня к пожилой, одетой во все черное, худой и облизанной начальнице приюта, которая всегда при посещении строгой председательницы замирала в почтительном трепете подневольного существа, боявшегося лишиться куска хлеба.
   Княгиня обошла приют. Все найдено было в порядке. Четырнадцать приютских под гребенку остриженных мальчиков, похожих в своих форменных черных курточках на маленьких арестантов, были выстроены в зале и на приветствие княгини «Здравствуйте, дети!» – ответили с таким оглушительным согласием: «Здравия желаем, ваше сиятельство!» – что княгиня даже слегка вздрогнула.
   Она прошла по фронту, потрепала по щекам самых маленьких, спросила о здоровье двух худых, бледнолицых, с синевою под глазами, подростков и, пожелав всем хорошо учиться и хорошо вести себя, простилась с детьми, сопровождаемая тем же оглушительным ревом четырнадцати голосов. «Счастливо оставаться, ваше сиятельство!»
   Княгиня была не в духе. Этот Антошка, не явившийся в приют, положительно беспокоил ее, и Евгении Аркадьевич напрасно старался занять княгиню, сидя около нее в карете. Давно уж он ухаживал за пышной, красивой княгиней с почтительностью втайне влюбленного, не смеющего, разумеется, обнаружить своих чувств, но княгиня как будто и не замечала этого.
   И теперь Евгений Аркадьевич, посматривая сбоку на княгиню, решительно приходил в недоумение «Эта бессовестно холодная женщина положительно недоступна чувствам!» – подумал Евгений Аркадьевич, тщетно стараясь обратить на себя какое-либо внимание княгини Марьи Николаевны, расположение которой было бы крайне выгодно, по мнению молодого человека, для его карьеры… «Она влиятельная, со связями… Положительно дурацкий темперамент!» – мысленно проговорил он, взглядывая на строгое, бесстрастное лицо молодой женщины.
   Наконец карета остановилась у ворот одного из невзрачных домов в дальней улице Песков. Городовой выпучил глаза с почтительным удивлением на подъехавших.
   Евгений Аркадьевич выскочил из кареты и пошел отыскивать дворника.
   Через несколько минут княгиня вместе с секретарем поднималась по отвратительной лестнице в квартиру Ивана Захаровича и часто подносила к носу надушенный платок. Старший дворник следовал за ними по требованию Евгения Аркадьевича, который сообщил дворнику о цели посещения такой важной особы, как княгиня Моравская. Признаться, Евгений Аркадьевич немножко трусил – мало ли на какой можно нарваться скандал! – и потому присутствие дворника казалось ему необходимо.
   В эту минуту по лестнице быстро взбежала маленькая Анютка, закутанная в платке, и при виде княгини растерялась.
   – Ты кто такая, девочка? – остановилась княгиня.
   – Анютка…
   – Куда идешь?..
   – К дяденьке, вот сюда, – указала она на дверь.
   – А где ты была?
   – Милостыньку собирала…
   Княгиня значительно переглянулась с секретарем. Улика была налицо.
   – Как же ты, дворник, говорил мне, что не знаешь, что дети собирают милостыню? – строго заметил Евгений Аркадьевич.
   – Почем же я могу знать, что делают жильцы! – отвечал дворник.
   Позвонили. Двери отворила супруга Ивана Захаровича. Его самого не было дома.
   При виде посетителей и старшего дворника молодая женщина, видимо, струсила и не знала, как ей быть: пускать ли непрошеных гостей, или нет. Но старший дворник, мигнув ей глазом, проговорил:
   – Ее сиятельство желают узнать насчет детей, что живут у вас. Дозвольте осмотреть квартиру…
   Княгиня вошла, сопровождаемая Евгением Аркадьевичем и дворником. Анютка шмыгнула вслед за ними.
   По приказанию княгини была отперта маленькая комнатка, где помещались племянники и племянницы Ивана Захаровича, и княгиня просто ахнула – до того ее поразила грязь этого помещения. Никого из обитателей не было дома. Все были на работе.
   – Сколько тут помещается детей? – спросила княгиня.
   – Семь человек…
   – Чьи это дети?
   – Сродственники мужа.
   – Не лгите… Я все знаю… Мне рассказал один мальчик, убежавший от вас… Как вам с мужем не стыдно заниматься таким постыдным делом и истязать детей?
   Дворник делал какие-то таинственные знаки «рыжей ведьме».
   Та бросилась в ноги.
   – Ваше сиятельство… по бедности… Самим кормиться нечем…
   – Где эта девочка… Анютка, которую я встретила?..
   Дворник привел Анютку. Худенькая девочка с большими черными глазами дрожала всем телом.
   – Я беру ее с собой… Ее бумаги сегодня же доставить ко мне! – обратилась она к дворнику.
   Евгений Аркадьевич поспешил сообщить адрес.
   Никто не возражал. Подобное самоуправство нисколько не удивило дворника.
   Княгиня на минуту задумалась и продолжала тем же решительным и властным тоном, обращаясь к дворнику:
   – Завтра к часу дня приведите ко мне всех детей, принесите их документы и сообщите: кто их родители и где они живут.
   – Слушаю-с, ваше сиятельство!
   – Ну, едем со мной, девочка! – сказала княгиня, обращаясь к Анютке.
   Дворник повел девочку. Ее, недоумевающую и испуганную, посадили в карету.
   – А вам, извините, места нет, Евгений Аркадьевич! – промолвила княгиня.
   – Не беспокойтесь, княгиня, я поеду на извозчике.
   И, прощаясь с ней, прибавил:
   – Какой для вас счастливый день, княгиня! И как будут благословлять вас все эти спасенные дети!
   – Это ужасно… ужасно! – возбужденно проговорила княгиня, и красивое лицо ее сияло от внутреннего довольства. – Мы, право, сделали сегодня воистину доброе дело, Евгений Аркадьевич, – прибавила она с чувством. – Завтра к часу, прошу вас, будьте у меня! – прибавила княгиня, протягивая ему руку. – Прикажите кучеру ехать домой!
   Княгиня ехала вполне удовлетворенная сегодняшним днем и предстоящими хлопотами по устройству всех этих детей. Ее деятельной натуре было дела на несколько дней, и это ее радовало. Завтра же она увидится с градоначальником и расскажет все, что видела.
   – Ужасно… ужасно! – повторяла княгиня.
   Завтра же она поговорит и о несчастном мальчике. Она попросит вытребовать Антошку от Опольева и водворить в приюте.
   Поглощенная этими мыслями, полная разных добрых намерений, княгиня словно и забыла об Анютке, которая испуганно прижалась в своих лохмотьях в угол кареты и тихо, совсем тихо всхлипывала.
   Ей было страшно. Зачем ее взяли? Куда везет эта красивая, важная дама в богатой шубе?
   Княгиня между тем вспомнила о своей спутнице и взглянула на нее.
   – Ты что же плачешь, девочка? Не бойся! Тебя больше обижать не будут… Никто не обидит… Тебе хорошо будет! – ласково говорила княгиня, любуясь миловидным личиком девочки и особенно ее большими черными испуганными глазами, осененными густыми ресницами.
   Ласковый голос княгини несколько успокоил Анютку.
   – Теперь не боишься? – продолжала княгиня.
   – Не бо-юсь! – протянула Анютка, вытирая грязным кулачком слезы.
   И вслед за тем пугливо спросила:
   – А куда вы везете меня?
   – К себе пока. Тебя накормят, напоят чаем… Тебя вымоют, причешут и оденут в хорошенькое платье. Хочешь?
   – Хочу! – ответила девочка.
   И ее личико просветлело.
   Несколько минут княгиня смотрела на это крошечное создание в каком-то раздумье, точно о чем-то вспоминая. И черты ее строгого, холодного лица смягчились…
   Обыкновенно дети, которых спасала и призревала княгиня Марья Николаевна по долгу благотворительницы, не возбуждали в ней особенно теплых чувств. Она никогда их не ласкала, не согревала нежным словом.
   Но в эту минуту эта маленькая Анютка почему-то возбудила в ней не одну только жалость, а что-то другое, более нежное и сильное, неожиданно для нее самой охватившее ее сердце.
   И эта уравновешенная, сдержанная женщина, от которой веяло всегда холодом, вдруг наклонилась к грязной девочке и стала целовать ее с страстной порывистостью внезапно пробудившегося материнского инстинкта.
   Анютка широко раскрыла глаза, более пораженная, чем тронутая этою неожиданною ласкою.
   А в глазах княгини блестели слезы. Ее красивое, свежее лицо было задумчиво и грустно. Голос ее прозвучал необычною нежностью, когда она спросила Анютку:
   – Тебе холодно, девочка?
   И, не дожидаясь ответа, она закрыла Анютку полой своей роскошной ротонды, подбитой черно-бурыми лисицами.
   Прошло несколько минут, и этот порыв чувства как будто неприятно удивил княгиню своею неожиданностью.
   «Нервы», – подумала она, недовольно пожимая плечами.
   И княгиня, с тонким чутьем эгоистической натуры оберегавшая себя от каких бы то ни было волнений, могущих нарушить спокойствие ее великолепной особы, решила и теперь, что давать поблажки нервам не следует.
   Когда карета подъехала к подъезду ее особняка на Сергиевской, княгиня уже справилась с собою, больше Анютку не целовала и вышла из кареты тою же холодною, строгою и безукоризненною княгиней, какою ее все привыкли видеть.
   Прежнее решение насчет Анютки было отменено. Нечего держать ее несколько дней в доме, как княгиня прежде хотела.
   И она, поднявшись к себе, велела горничной накормить Анютку и немедленно отвезти ее в приют для девочек общества «Помогай ближнему!».
   После этого она приняла валерьяновых капель и пошла переодеваться, чтоб ехать с визитами.
 
 
   Иван Захарович вернулся домой только к вечеру и был порядочно пьян. Дети, увидевшие «дяденьку», предчувствовали, что сдача выручек не обойдется сегодня без ремня, и испуганно притаились в своей комнате.
   Весь хмель сразу выскочил у Ивана Захаровича из головы, когда достойная его супруга сообщила ему о посещении княгини и об увозе Анютки, и он совсем упал духом, когда старший дворник отобрал от него все детские документы и объявил, что на следующий день отведет всех его питомцев к княгине.
   Надо было спасать собственную шкуру, и Иван Захарович после беседы с дворником на следующее же утро имел конфиденциальное совещание с письмоводителем участка в трактире.
   Результатом всех этих конференций было то, что Иван Захарович к вечеру того же дня съехал с квартиры и был отмечен выбывшим за город.
   Таким образом, когда дня через три после посещения княгини заведения Ивана Захаровича в участке было получено строжайшее предписание о производстве немедленного дознания, – Ивана Захаровича не оказалось, и розыски его в городе не увенчались успехом.
   Он уже был в Москве и намеревался там заняться другой профессией – открыть питейное заведение.
   Супруга его осталась в Петербурге, чтобы распродать вещи, а затем приехать к мужу…
   Но Иван Захарович напрасно писал своей Машеньке умоляющие письма. Она не ехала к нему.

XX

   В этот вечер «граф», несмотря на дьявольский холод, не очень-то располагающий людей к благотворительности, «работал» довольно недурно.
   Какой-то студент, к которому «граф» обратился с просьбой «ссудить его гривенником», взглянув при свете фонаря на страшно изможденное лицо «графа» с лихорадочно блестевшими глазами, как-то торопливо опустил руку в карман своего теплого пальто и, кладя в руку «графа» несколько серебряных монеток, участливо проговорил:
   – Вы в больницу бы пошли…
   – Вы полагаете, молодой человек? Очень благодарен за помощь и за совет. Очень!..
   И, приложившись к цилиндру, «граф» побрел далее.
   «В самом деле, этот студент, пожалуй, и прав!» – горько усмехнулся он, чувствуя, как холод прохватывает его всего, как ноет грудь и ломит все тело.
   «Неужто машина окончательно испорчена?!» – с тоскою думал он и, пересиливая боль, продолжал свой путь, озирая зорким взглядом проходящих.
   – Madame! Quelques sous, s'll vous plait? [12]– произнес он, нагоняя какую-то даму.
   И та, взглянув на «графа», торопливо вынула из портмоне двугривенный и подала ему.
   «Положительно, вид мой внушает сегодня сочувствие… Должно быть, я похож на умирающего… Если б умирающие могли ходить по улицам – они собирали бы себе на приличные похороны!» – размышлял «граф» в каком-то угрюмом озлоблении.
   Через два часа прогулки на морозе в костюме, который согревал очень мало, «граф» имел полтора рубля и поспешил домой.
   Продрогший и посиневший от холода, чувствуя себя очень скверно, он вошел в свою комнатку и, кивнув Антошке, снял с себя пальто, разделся и лег на постель.
   – Вы нездоровы, граф? – тревожно спрашивал Антошка.
   – Нет, ничего… Прозяб немного… За ночь все пройдет… Накрой-ка меня, Антошка, моим пальто… Вот так, хорошо…
   – Сейчас я самовар подам… Чаем согреетесь…
   Ни чай, ни несколько стаканов горячей малины, предложенной Анисьей Ивановной, ни полушубок, которым Антошка заботливо накрыл «графа», не согревали иззябшего тела. «Графа» жестоко трясло в ознобе.
   Озабоченный Антошка выбежал к Анисье Ивановне и сказал:
   – Страх как трясет графа, Анисья Ивановна… Нет ли у вас, чем бы накрыть его.
   Анисья Ивановна предложила свою шубейку и промолвила:
   – Простудился наш Александр Иваныч… Теперь его лихорадка и бьет…
   – А она пройдет, эта самая лихорадка? – испуганно спрашивал Антошка.
   – Как бог даст… Больной он… Ишь ведь вышел в какую погоду.
   – А я, Анисья Ивановна, еще печку стоплю… Можно?
   – Топи, Антошка.
   – А ежели завтра графу не станет лучше, надо бы за доктором… как вы думаете?
   – То-то, лучше бы за доктором…
   – Дорого поди стоит?
   – Ничего не стоит… Тут недалеко барышня-докторша квартирует… казенная, значит… от города… Завтра сбегаешь за ней, Антошка… Она раз лечила меня… Славная такая, даром что из жидовок, – прибавила она.
   Антошка вернулся в комнату «графа» несколько успокоенный. Он еще накрыл «графа» и не пожалел дров, накладывая печку.
   К ночи озноб прошел, и все тело «графа» пылало.
   – Согрелись, граф? – обрадовался Антошка, заметивший, что «граф» сбрасывает с себя все, чем был накрыт.
   – Согрелся, Антошка… Слишком даже согрелся! – промолвил, тяжело дыша, «граф» и улыбнулся. – А ты чего не спишь?.. Ложись спать, Антошка… Только принеси холодной воды… Пить хочется…
   Антошка сбегал за водой и присел на табуретке около «графа».
   «Граф» с трудом приподнялся и жадно отпил воды.
   Только теперь, при слабом свете свечки, Антошка разглядел осунувшееся лицо «графа» и его страдальческое выражение.
   – Граф! Где же у вас болит? – спросил он испуганным голосом. – Верно, очень болит?
   – Порядочно… Грудь болит, и спина болит… А ты спи, Антошка. Завтра мне лучше будет… Меня, брат, не скоро проберешь… Мы, Опольевы, живучие… Спи, добрый мой мальчик… И я засну…
   Антошка лег на свою кровать, но заснуть не мог, прислушиваясь к прерывистому дыханию «графа». Сухой резкий кашель заставлял его вскакивать с постели и подходить к больному.
   «Граф», казалось, не узнавал Антошки, хотя и глядел на него блестящими глазами. Он по временам стонал, схватываясь за грудь, и просил пить.
   Антошка подавал «графу» пить и испуганно глядел на него. Он никогда не видал близко больных, и ему казалось, что «граф» непременно помрет… И слезы текли по его щекам…
   – Ты что ж не спишь, Антошка? И чего плачешь, мой голубчик?.. Не беспокойся… Спи… спи… Еще как мы с тобой заживем… Отлично заживем… Уж я больше не буду ходить на работу! – возбужденно, в полубреду говорил «граф». – Не буду. Совершенно достаточно… Quelques sous, s'il vous plait… И так всю жизнь… И умирать не желаю с тех пор, как ты… со мной… А ты не плачь… Я тебя в приют не отдам… Княгиня останется с носом… Ох, как болит грудь… Ах, как жарко… Пить, пить…
   Антошка не отходил весь остаток ночи от графа, и когда в окно заглянул серенький свет петербургского утра, «граф» увидал Антошку, спавшего на полу у его кровати.
   Вошедшая вскоре Анисья Ивановна разбудила Антошку.
   – Ночью ухаживал за мной! – проговорил растроганный «граф».
   – Ему что – отоспится днем! – промолвила Анисья Ивановна. – Ну, а ваше здоровье как, Александр Иваныч?..
   – Отлежусь, Анисья Ивановна!..
   – Малинки не дать ли?
   – Ничего не хочется… Вот деньги, – проговорил «граф», указывая на стол, – мальчика накормите…
   – И так накормлю… Бог с вами, Александр Иваныч… Теперь вам самим понадобится, а после сочтемся…
   – Ну, спасибо… Добрая вы…
   «Граф» снова погрузился в дремоту. От него так и пышало жаром.
   Анисья Ивановна вызвала Антошку и приказала ему идти к докторше.
   Через четверть часа Антошка уже вбегал в третий этаж и вошел в отворенную дверь квартиры думского врача. В прихожей дожидалось несколько человек бедного люда. Это был час приема больных…
   Прошло несколько минут. Из кабинета вышла какая-то баба, а вслед за нею на пороге показалась небольшого роста брюнетка с умным и выразительным, несколько возбужденным лицом еврейского типа и живыми блестящими черными глазами. Вся ее маленькая фигурка в белом балахоне, одетом поверх черного платья, дышала какою-то вызывающею энергией.
   – Смотрите же… Не забудьте, что я вам сказала, – говорила она быстро и точно, решительным, несколько авторитетным голосом. – Три раза в день по чайной ложке и мазь… Чья очередь?.. Пожалуйте…
   В эту минуту Антошка подбежал к ней и проговорил взволнованным голосом:
   – Госпожа докторша, будьте добреньки, зайдите поскорей к графу… Он опасно заболел…
   – К какому графу? – изумилась докторша, взглядывая на взволнованного Антошку. – Граф может позвать другого врача…
   Антошка поспешил объяснить, что заболевший не граф, а только так прозывается. Он Александр Иванович Опольев, и бедный, совсем бедный… Вчера выходил в одном пальтеце и вернулся весь заколевши… А всю ночь горел… И сейчас горит… Грудь болит, и ломит спину.
   – Помогите, госпожа докторша, а то неравно помрет! – прибавил Антошка упавшим голосом.
   Докторша записала адрес и обещала прийти тотчас же, как окончит прием больных.
   – В десять часов буду! – прибавила она.
   – Спаси вас бог! – воскликнул полный благодарности Антошка и побежал домой.
   В десять часов явилась докторша. Ее встретила Анисья Ивановна и сочла почему-то нужным сообщить ей, кто такой ее жилец, как он оставлен богатыми своими родственниками и принужден побираться. Не преминула Анисья Ивановна рассказать и о том, как Александр Иванович пригрел такого же нищенку-сиротку Антошку…
   Только после этого предисловия Анисья Ивановна ввела докторшу в комнату жильца и, подойдя к его кровати, сказала:
   – А я вам, Александр Иванович… докторшу привела…
   «Граф» недовольно повел глазами на вошедшую. Его несколько смущало появление женщины-врача, и он надвинул на себя одеяло.
   – Напрасно вы беспокоили, Анисья Ивановна, госпожу докторшу… У меня, собственно говоря, ничего серьезного…
   «Граф» храбрился нарочно, несколько стесняясь осмотром женщины, а сам хорошо сознавал серьезность болезни и жаждал помощи.
   – Я и не сомневаюсь в этом. А все-таки не позволите ли вас выслушать?
   Докторша сказала это так просто, так участливо, и живые, умные ее глаза глядели с такою ласковою серьезностью, что «граф» проговорил:
   – Что ж… Если вы находите нужным…
   И он расстегнул ворот сорочки.
   Докторша долго и внимательно выслушивала и выстукивала все еще богатырскую грудь «графа» и, предложив ему поставить термометр, проговорила:
   – Болезнь ваша серьезнее, чем вы думаете… Конечно, опасности нет, но вам придется несколько времени пролежать в постели.
   «Граф» пристально посмотрел на докторшу.
   Его ввалившиеся большие черные глаза, горевшие лихорадочным блеском, глядели с выражением какой-то грустной насмешливости.
   – Вы полагаете… опасности нет? – прошептал он и, заметив, что Антошка жадно и испуганно прислушивается, прибавил: – Вы говорите по-немецки?
   – Говорю! – ответила докторша, несколько смущенная этим взглядом и ироническим тоном его слов.
   И «граф» продолжал по-немецки:
   – Не скрывайте от меня правды. Я знаю, что я опасен… Я бывал в руках докторов… Воспаление легких в мои годы и при такой обстановке… Finita la comedia? [13]Не правда ли?.. Если так, то не лучше ли меня свезти в больницу, чтоб не стеснять эту добрую хозяйку… И кроме того, мне надо распорядиться насчет этого мальчика… Это – единственное существо на свете, ради которого я хотел бы еще жить…
   Докторша заметила, что в настоящее время было бы опасно перевозить его в больницу, и снова повторила, что не отчаивается в его выздоровлении…
   – Ну, спасибо вам… спасибо! – проронил по-русски усталым голосом «граф». – Я жить все-таки хочу! – прибавил он…
   Докторша прописала рецепт, велела поставить мушки и оставила термометр, чтобы три раза в день измерять температуру.
   – А вы будете записывать ее! Сумеете? – обратилась она к Антошке.
   – Он сумеет! – не без горделивого чувства вставил «граф».
   – Ну, до свидания… Вечером я опять зайду.
   – Благодарю вас…
   Она протянула ему руку и, ласково кивнув головой, вышла из комнаты больного и, сделав Анисье Ивановне соответствующие наставления, проговорила, вынимая из портмоне деньги:
   – Вот возьмите десять рублей… Понадобятся… Купите больному вина… мадеры… давайте понемногу…
   Но Анисья Ивановна горячо протестовала… У нее есть деньги… Она сама купит, что нужно… И, наконец, можно дать знать родственникам графа… Они помогут…
   Взволнованная, вышла докторша из этой квартиры. Этот нищий больной, заботившийся о таком же нищем приемыше… Эта добрая женщина, отказывающаяся от денег… все это произвело на чуткую, отзывчивую докторшу сильное впечатление…
   Она спускалась по лестнице, когда ее нагнал Антошка и спросил:
   – Госпожа докторша… Как граф?.. Не помрет?..
   – С чего вы взяли?.. Надеюсь, что он поправится…
   – О, вылечите его… вылечите его, добренькая барыня!.. Если б вы знали только, какой он добрый… Мне вот справил полушубок, а сам…
   И с этими словами Антошка бегом побежал в аптеку за лекарствами и в лавку за вином.

XXI

   Сила живучести оказалась действительно большой у «графа». Несмотря на его расшатанный организм и долгие годы пьянства, он выдержал воспаление легких. Через несколько дней острый период болезни миновал, и докторша, навещавшая его ежедневно по два раза и привозившая ему сама лекарства, радостная и веселая, объявила ему, что теперь он вне опасности.
   Растроганный «граф» благодарил Елизавету Марковну и называл ее своей спасительницей. Антошка, все эти дни ухаживавший за «графом», чуть не прыгал от радости и глядел на докторшу с каким-то особенным почтением.
   Когда она ушла, «граф» в первый раз с аппетитом поел бульона и, присаживаясь на кровати, сказал:
   – Ну, теперь, Антошка, надо и о делах подумать… Небось много мы задолжали Анисье Ивановне?.. Дайка мне сюда перо и бумаги… Напишу-ка племяннице… Она добрая, не откажет… А ты снесешь ей письмо… Только смотри, по черному ходу неси… А то на парадной швейцар – большая бестия и не пустит тебя. Постарайся самой барышне в руки отдать письмо…
   – Будьте спокойны, граф! Все как следует обделаю! – не без гордости отвечал Антошка.
   «Граф» принялся за письмо, как в комнату вошла Анисья Ивановна и смущенно проговорила:
   – Александр Иванович… Околоточный зачем-то хочет вас видеть… Уж он два раза приходил… Тогда я упросила его подождать… Говорю: совсем вы больны… Ну а теперь… настоятельно требует…
   – Околоточный?!. Что ему нужно?.. Попросите его сюда, Анисья Ивановна.