- Не жалейте эпитетов, Степан Васильевич: самодур - слабо... Уж лучше скажите, что он антихрист, что ли, за то, что не дает вам покойной вахты! отозвался со смехом Лопатин, и в его веселых глазах искрилась чуть заметная насмешливая улыбка.
   - Что вы вздор городите... Я не из-за вахты.
   - Не из-за вахты?
   - Я вообще высказываю свое мнение об адмирале.
   Степан Ильич нахмурился и молчал, видимо не желая вмешиваться в разговор, да еще с Первушиным, которого и он не особенно долюбливал, считая его интриганом и вообще неискренним человеком. Но когда и Ашанин, его фаворит Ашанин, вслед за другими довольно развязно назвал предполагаемую ночную гонку бессмысленной, старый штурман с ласковой укоризной остановил его:
   - И вы, Владимир Николаевич, порицаете то, чего - извините - сами хорошо не понимаете!
   Ашанин сконфузился и проговорил:
   - Но, в самом деле, какой же смысл в такой гонке, Степан Ильич?..
   - Какой смысл? - переспросил Степан Ильич, оживляясь. - А вы думаете, что нет смысла и что адмирал приказал идти ночью и в свежую погоду за собой, неизвестно куда, только потому, что он самодур и что ему спать не хочется?
   - А то из-за чего же? - вызывающе бросил Первушин, задетый за живое словами старшего штурмана.
   - Во всяком случае не из-за самодурства, как вы полагаете.
   - Так объясните, пожалуйста, Степан Ильич, а мы послушаем! - не без иронии кинул Первушин.
   - Вам что же объяснять? Вы уже уяснили себе причины, - сухо промолвил старый штурман, - а вот Владимиру Николаевичу я скажу, что Корнев, устроивши ночной поход, наверное, имеет цель убедиться, будут ли на "Коршуне" бдительны и находчивы... сумеет ли "Коршун" не упустить неприятельское судно, если б оно было вместо адмиральского корвета... Ведь Корнев не смотровой адмирал. У него на первом плане морская выучка и требование, чтобы военное судно было всегда готово и исправно, как на войне...
   Ашанин понял, что старый штурман был прав, и проговорил:
   - Так вот оно что!.. А я и не подумал об этом.
   - То-то и есть, милый юноша... Оттого и опрометчиво сделали заключение о человеке, который еще на днях восхитил вас своим приказом о командире клипера. В адмирале много недостатков, служить с ним тяжело, но он отличный морской учитель. И поверьте, Владимир Николаевич, что сегодня ночью он не будет спать из-за желания приучить моряков к осмысленной службе. И он сам увлечется ролью неприятеля... поверьте... и будет употреблять все меры, чтобы удрать от "Коршуна" и в назначенном "рандеву" разнести капитана... Но не на такого напал... Не удрать ему от Василия Федоровича!
   Предположения старого штурмана действительно оправдались, и в самом скором времени.
   Не прошло и часа, как сверху донеслись командные слова Невзорова.
   - Верно уж начал гонку. Пойдем-ка, посмотрим, в чем дело! - проговорил старый штурман.
   Они вышли вместе наверх и стали у борта, около мостика.
   На мостике были и капитан и старший офицер, и оба напряженно смотрели в бинокли. А Невзоров тем временем нервно, нетерпеливо и, казалось, с раздражением виноватого человека командовал, распоряжаясь работами и поторапливая людей.
   Еще бы не торопить! Оставшись один на вахте, пока капитан со старшим офицером пили чай в капитанской каюте, он чуть было не прозевал, что на флагманском корвете отдали рифы и ставят брамсели. И это было сделано как раз в то время, когда луна спряталась за облака и ночь стала темней. Спасибо сигнальщику, который, не спуская подзорной трубы с "Витязя", заметил его маневры и доложил об этом Невзорову.
   И тогда Невзоров крикнул, словно оглашенный:
   - Марсовые к марсам! Рифы отдавать!.. На брамсели! - На этот окрик выбежали капитан и старший офицер.
   - Я думал, что адмирал позже начнет гонку! - смеясь проговорил капитан и, взглянув в бинокль, заметил Невзорову: - А вы немного опоздали!.. "Витязь" уходит вперед...
   Невзоров виновато отвечал:
   - Луна спряталась... Не разглядел...
   - На это адмирал и рассчитывал... Что это, сигнал?
   Взвились огоньки, и через минуту сигнальщик доложил:
   - Рандева Нагасаки.
   Пока поднимали ответ, капитан заметил:
   - Адмирал думает, что у нас спят и что он уйдет. Напрасно! Мы его нагоним!.. Скорее ставьте брамсели, Александр Иванович! - нетерпеливо прибавил он, досадуя на оплошность Невзорова.
   Тот хорошо понял это по нетерпеливому тону капитана и еще громче и раздражительнее крикнул:
   - Брамсели отдать!
   - Прозевал прибавку парусов у адмирала и теперь зря суетится. Эх, моряк с Невского проспекта! - с сердцем проговорил вполголоса Степан Ильич и, прислонясь к борту, жадно впился глазами в бинокль, направленный на "Витязь".
   - Разве не нагоним, Степан Ильич? Ведь это будет ужасно!.. Капитан говорил, что нагоним. Значит, нагоним, Степан Ильич? - с нетерпением спрашивал Ашанин, внезапно почувствовавший, как и старый штурман, и обиду за "Коршуна", и ненависть к моряку с Невского проспекта (эта кличка Володе особенно почему-то понравилась) за то, что он прозевал. И в эту минуту ему казалось действительно ужасным, если "Витязь" уйдет от "Коршуна". Морская жилка жила в нем, как и в Степане Ильиче, и он всем существом почувствовал смысл всех этих "штук" адмирала и пламенно желал, чтобы "Витязь" не ушел, точно "Витязь" в самом деле был неприятель, которого выпускали из рук.
   - Нагоним, нагоним! - успокоил Володю старый штурман. - Слава богу, прозевка была недолгая, а "Коршун" в полветра лихо ходит...
   И неожиданно прибавил с лаской в голосе:
   - И у вас морская душа взыграла?.. И вас задор взял?.. А ведь этим вы обязаны вот этому самому беспокойному адмиралу... Он знает, чем моряка под ребро взять... От этого служить под его командой и полезно, особенно молодежи... Только его понять надо, а не то, как Первушин...
   - Я дурак был, Степан Ильич, когда говорил давеча...
   - Не дурак - вы, слава богу, имеете голову на плечах, - а слишком скоропалительны, голубчик. Вы не сердитесь: я, любя вас, это вам говорю.
   - Да я и не сержусь ни капельки... И прошу вас всегда так со мною говорить.
   Работы между тем кипели. Скоро рифы у марселей были отданы, брамсели были поставлены, и для увеличения хода вздернуты были и топселя по приказанию капитана. Сильно накренившись и почти чертя воду подветренным бортом, "Коршун" полетел еще быстрей. Брам-стеньги гнулись, и корвет слегка вздрагивал от быстрого хода.
   Через несколько минут "Коршун" уже нагнал "Витязя", и на "Коршуне" тотчас же убрали топселя и один из кливеров, чтобы не выскочить неделикатно вперед.
   - Что, небось, раненько назначил "рандеву"? - произнес, ни к кому не обращаясь, Степан Ильич, и в его старческом голосе звучали и радость, и торжество, и насмешка.
   Улыбнулся и капитан и, обращаясь к Невзорову, проговорил, видимо желая подбодрить его:
   - Отлично управились, Александр Иванович.
   Обрадовался и Ашанин, увидав совсем близко и чуть-чуть на ветре красивый, лежавший почти на боку "Витязь" с его высоким рангоутом, одетым парусами, которые белелись теперь под серебристым светом месяца, выплывшего из-за быстро несущихся облаков.
   - Ну, теперь я спать пошел. Спокойной ночи, Владимир Николаевич! проговорил старший штурман и как-то особенно крепко и значительно пожал руку Ашанину.
   Скоро спустился к себе в каюту и Ашанин. Теперь он был единственным обитателем гардемаринской каюты. Быков и Кошкин, произведенные в мичмана, были переведены в Гонконге на клипер, где не хватало офицеров, а два штурманские кондуктора, произведенные в прапорщики, еще раньше были назначены на другие суда тихоокеанской эскадры.
   Капитан уже более не спускался вниз. Он простоял на мостике всю ночь во время вахт Невзорова и Первушина, боясь, как бы опять не прозевали какого-нибудь маневра "Витязя".
   А на "Витязе", казалось, все еще не теряли надежды обмануть бдительность "Коршуна" и уйти от него. Когда луна скрывалась за облаками и становилось темней, "Витязь" вдруг делал поворот и ложился на другой галс, то неожиданно спускался на фордевинд, то внезапно приводил к ветру, - но "Коршун" делал то же самое и шел по пятам беспокойного адмирала.
   К рассвету, казалось, на "Витязе" угомонились, и он взял курс на Нагасаки.
   - Ну, теперь "Витязю" уж нельзя скрыться! - сказал капитан Лопатину, когда тот в четыре часа утра вступил на вахту. - А все-таки вы, Василий Васильевич, следите в оба глаза за движениями адмирала.
   - Есть! - весело отвечал Лопатин.
   - И, смотрите, Василий Васильевич, не выскочите как-нибудь вперед, если на "Витязе" вдруг убавят парусов.
   - Не прозеваю, Василий Федорович, - улыбаясь своей широкой, добродушной улыбкой, промолвил мичман.
   - Ну, я спать пойду. Без особенной надобности не будите.
   - Есть.
   Капитан спустился в свою каюту, а Лопатин, безмятежно проспавший семь часов, стал на наветренной стороне мостика и, обдуваемый ветром, то поглядывал на надувшиеся паруса, то на "Витязя".
   Солнце только что выплыло из-за горизонта, переливавшего золотисто-пурпурными цветами, и, ослепительное, медленно поднималось по голубому небосклону, то прячась в белоснежных перистых, быстро несущихся облаках, то снова показываясь из-за них и заливая блеском полосу моря, на котором сверкали зайчики. Ветер заметно стихал, и скоро на обоих спутниках-корветах, почти одновременно, поставили топселя и лиселя с одной стороны.
   Андрей Николаевич, вставший, по обыкновению, одновременно с командой, в пять часов, поднялся на мостик и, осмотрев, как стоят паруса, с видимым чувством удовлетворения, что все на корвете исправно, проговорил:
   - Чудный будет денек сегодня, Василий Васильевич. Как у нас ход?
   - Десять узлов, Андрей Николаевич.
   - Славно идем... Одолжите-ка бинокль, Василий Васильевич.
   И старший офицер, взяв бинокль, впился жадными ревнивыми глазами на "Витязя", осматривая его зорким взглядом любящего свое ремесло моряка.
   Не найдя никаких погрешностей, заметить которые мог бы только такой дока старший офицер, каким был Андрей Николаевич, он отдал бинокль Лопатину и торопливо сбежал с мостика, чтобы носиться по всему корвету и приглядывать, как во время обычной утренней чистки моют, убирают и скоблят его любимый "Коршун".
   Глава восьмая
   НА ФЛАГМАНСКОМ КОРВЕТЕ
   I
   Вслед за подъемом на обоих корветах флагов на "Витязе" взвился сигнал: "Адмирал изъявляет свое особенное удовольствие".
   - Ответ! - крикнул сигнальщику Ашанин, стоявший с восьми часов утра на вахте.
   На крюйс-брам-стеньге "Коршуна" взвился ответный флаг, свидетельствующий, что сигнал понят, и вслед затем сигнальные флаги были спущены на "Витязе".
   Ашанин послал доложить о сигнале капитану.
   Капитан, плохо выспавшийся, бывший уже наверху к подъему флага, сидел за кофе, когда сигнальщик докладывал ему о сигнале.
   - Хорошо, - ответил он, и в голове его пробежала мысль: "Верно, нашего зевка не заметил, что благодарит".
   Только что он кончил кофе и вышел прогуляться на шканцы, как на "Витязе" уже развевались новые сигнальные флаги. На этот раз был не сигнал, а разговор. Несколько раз то поднимались, то опускались флаги в разных сочетаниях.
   - В чем дело? - спросил капитан, когда флаги исчезли с мачты "Витязя".
   - Адмирал спрашивает фамилию вахтенного начальника, стоявшего на вахте вчера с восьми до двенадцати ночи! - отвечал младший штурман.
   - Ответить! - приказал Ашанину капитан и в то же время подумал: "Заметил, что прозевали", и решил про себя заступиться за Невзорова.
   Молодой лейтенант, мечтательно пускавший дым колечками и вспоминавший, вероятно, о жене, сразу вернулся к действительности, когда артиллерист Захар Петрович пришел сверху и принес известие о сигналах. Он вдруг сделался мрачен и со вздохом проговорил:
   - Хоть бы от адмирала скорей избавиться... С ним только одни неприятности!
   - Бедный Александр Иванович!.. И попадет же вам от этого беспокойного дьявола! - с притворным участием проговорил Первушин.
   - И без вас знаю, что попадет! - сухо отозвался Невзоров.
   - Если и попадет, то слегка, а то и вовсе не попадет! - неожиданно произнес Степан Ильич, только что взявший высоты и сидевший на конце стола за вычислениями. Он уже забыл, как сердился вчера на "моряка с Невского проспекта", и спешил его успокоить.
   - Вы думаете, Степан Ильич?
   - Уверен. Корнев отходчив. До Нагасаки совсем успокоится. Да, наконец, ведь мы и не упустили его, а лихо догнали. Выведали только, куда идем, - вот и всего.
   Эти успокоительные слова произвели свое действие, и Невзоров просветлел.
   На "Витязе" тем временем взвился новый сигнал: "Лечь в дрейф", и Ашанин, первый раз в жизни производивший такой маневр, стал командовать, напрасно стараясь скрыть волнение, овладевшее им и сказывающееся в дрожащих нотках его громкого, звучного голоса.
   Через несколько минут оба корвета почти неподвижно покачивались в очень близком расстоянии друг от друга. В бинокль можно было разглядеть на полуюте "Витязя" кряжистую, сутуловатую фигуру адмирала, расхаживающего взад и вперед быстрой походкой, точно зверь в клетке.
   - Зачем это мы легли в дрейф? - спрашивали друг у друга офицеры, выскочившие наверх.
   Никто не мог догадаться.
   - Адмирал, господа, "штормует"! - проговорил лейтенант Поленов, не отрывая глаз от бинокля.
   - Ну? Разве видно?
   - Я вижу по его походке... Бегает... и на что-нибудь рассвирепел... Ну, конечно... Вот остановился и что-то говорит какому-то гардемарину... Должно быть, орет... Господа, слышите?..
   Все притихли и действительно услыхали крик, донесенный ветром.
   - А вот и узнаем, почему мы в дрейфе... Опять сигнал...
   - Не сигнал, а переговор...
   Через две-три минуты на "Коршуне" было известно, что адмирал требует гардемарина Ашанина с отчетом и с запасом белья на неделю.
   Поленов сменил с вахты Ашанина и посоветовал ему собраться скорей.
   - А то адмирал разнесет вас, даром что зовет погостить. К тому же он только что "штормовал"...
   - Да, торопитесь, Ашанин! - повторил и капитан.
   Ашанин побежал укладываться. Ворсунька, изумленный, что его барина переводят среди моря на другое судно, уже был в каюте. Лицо его было грустное-прегрустное. Он думал, что Ашанин совсем уходит с корвета.
   - Живо, голубчик Ворсуня, маленький чемоданчик. Вали туда белья на неделю.
   - Есть, ваше благородие. Значит, вы не совсем от нас? - повеселевшим голосом спросил Ворсунька, доставая чемодан.
   - С чего ты взял? Всего на неделю.
   - Так-то лучше... Крахмальных пять класть?
   - Клади шесть.
   Пока вестовой запихивал торопливо белье и объемистую тетрадь в чемодан и завязывал одеяло и подушку в парусину, баркас был спущен.
   Наскоро простившись с офицерами, бывшими в кают-компании, Ашанин выбежал наверх, пожал руку доктора, механика и Лопатина и поднялся на мостик, чтобы откланяться капитану.
   Крепко пожимая Ашанину руку, капитан сердечно проговорил:
   - Надеюсь, адмирал вас не отнимет от нас. Иначе я буду протестовать.
   - И я буду просить, чтобы меня оставили на "Коршуне", Василий Федорович.
   - Если бы адмирал хотел взять к себе Владимира Николаевича, он бы велел ему собрать все свои потроха! - засмеялся старший штурман.
   - До свидания, Андрей Николаевич. До свидания, Степан Ильич. До свидания, Петр Николаевич.
   Все пожимали руку Володи.
   Ашанин сбежал с мостика и, спустившись по выкинутому веревочному трапу, вскочил в баркас, где уже лежали его чемоданчик и небольшой узелок. Он сел на руль, приказал ставить паруса и понесся к адмиральскому корвету.
   Через несколько минут баркас пристал к левому борту "Витязя", и Ашанин, несколько смущенный и взволнованный, ступил на палубу "Витязя", встреченный вахтенным офицером.
   II
   Ашанин сразу заметил какую-то особенную тишину на палубе, заметил взволнованно-тревожный вид вахтенного мичмана, хотя тот и старался скрыть его перед Володей в напускной отваге, увидал на мостике мрачную физиономию долговязого старшего офицера и удрученно-недовольное круглое лицо толстенького, низенького и пузатенького капитана и легко сообразил, что адмирал только что "штормовал", а то, пожалуй, еще и "штормует", чего Ашанин в качестве приглашенного гостя, да еще собирающегося читать свое произведение, вовсе не предвидел и чему далеко не радовался.
   Эти быстрые и поверхностные наблюдения подтвердились еще внезапным появлением из-за грот-мачты корпусного товарища, гардемарина Касаткина, маленького, худенького, востроглазого брюнетика, который, пожимая руку Ашанина и озираясь на ют, быстро и конфиденциально шепнул:
   - Глазастый черт взъерепенился. Сейчас всех разнес... Орал, как зарезанный боров. И мне здорово въехало... Хотел расстрелять! Ну, конечно, пугал... антихрист... Он так только кричит, - улыбнулся брюнетик. - Так, знаешь что? Не являйся к нему сейчас. Пережди, а то и тебе въедет... Он теперь в каюте... Не иди к нему... Пони...
   Но Касаткин не окончил слова и исчез так же внезапно, как и появился.
   Выход адмирала из каюты объяснил Ашанину эту внезапность и вместе с тем указал ему несостоятельность товарищеского совета. И он храбро двинулся вперед и, поднявшись на полуют, подошел к старшему офицеру и, приложив руку к козырьку фуражки, начал:
   - Гардемарин Ашанин. Потребован по сигналу на "Витязь". Честь имею...
   Старший офицер не дал Ашанину докончить и сказал, мотнув головой в сторону:
   - Явитесь к капитану.
   - Гардемарин Ашанин... Потребован...
   - Знаю-с. Явитесь к адмиралу! - перебил капитан, которому, как и старшему офицеру, по-видимому, было вовсе не до гардемарина, вытребованного сигналом.
   Адмирал был в нескольких шагах на правой стороне полуюта.
   - Гардемарин Ашанин...
   Адмирал остановил на Ашанине на секунду свои большие круглые, еще метавшие молнии глаза и, словно бы обрадованный видом нового лица, не напоминавшего ему тех лиц, которых он только что разносил, внезапно просветлел и, протягивая руку, проговорил:
   - Здравствуйте, любезный друг... Очень рад вас видеть... Слышал от Василия Федоровича, что хорошо служите... Я вас потребовал, чтобы вы мне прочли, что вы там видели в Кохинхине... Да... прослушаю... Завтракаете у меня, а после завтрака...
   Адмирал прервал речь и, повернув к морю свою круглую, крепко посаженную в плечах голову, в фуражке, чуть-чуть сбитой на затылок, взглянул на баркас, возвращающийся к "Коршуну", и резким металлическим голосом, заставившим Ашанина невольно вздрогнуть, крикнул:
   - Николай Николаевич!
   Почти в ту же секунду подбежал на рысях молодой мичман, флаг-офицер адмирала, и замер в ожидании, приложив руку к козырьку фуражки.
   Эта поза, казалось, взбесила адмирала, и он крикнул:
   - Ну, чего вы вытянулись, как фельдфебель?.. Что я, армейский генерал? Нужна мне ваша вытяжка, что ли?.. Опустите руку.
   Флаг-офицер опустил руку и принял более свободное положение.
   - Когда баркас будет поднят, сделать сигнал: "Сняться с дрейфа".
   - Есть! - отвечал флаг-офицер и поспешил отойти.
   - Так после завтрака вы мне прочтете, что вы там написали, - снова обратился адмирал к Ашанину, несколько смягчая тон. - Василий Федорович хвалил... А вы должны за честь считать, что служите на "Коршуне"... Вполне исправное судно... Да-с. И быстро в дрейф лег "Коршун"... Отлично... Скорее, чем мы на "Витязе"... А мы копались! - продолжал адмирал, возвышая голос и, по-видимому, для того, чтобы эти слова услыхали и капитан, и старший офицер, и вахтенный мичман. - Видно, что на "Коршуне" понимают, почему для моряка должна быть дорога каждая секунда... Упади человек за борт, и каждая секунда - вопрос о жизни и смерти... Да-с, на "Коршуне" это понимают... По-ни-ма-ют! - почти крикнул на Ашанина адмирал, готовый, казалось, снова "заштормовать" при воспоминании о том, что адмиральский корвет лег в дрейф двадцатью секундами позже "Коршуна".
   - Можете идти, - круто оборвал адмирал и, когда Ашанин повернулся, он крикнул вдогонку: - Расскажите товарищам, как служат на "Коршуне".
   Спустившись в гардемаринскую каюту и весело здороваясь с шестью товарищами, которых давно не видал, Ашанин был встречен прежде всего вопросами: "попало" ли ему от глазастого черта? - и поверг всех в, изумление, что ему не попало, несмотря на то, что он подвернулся как раз после "общего разноса" за то, что "Витязь" чуть-чуть "опрохвостился" сегодня.
   Все наперерыв спешили познакомить Ашанина с адмиралом в кратких, но выразительных характеристиках беспощадной юности, напирая главным образом на бешеные выходки стихийной страстной натуры начальника эскадры. Про него рассказывались легендарные истории, невероятные анекдоты. Признавая, что Корнев лихой моряк и честнейший человек, все эти молодые люди, которые только позже поняли значение адмирала, как морского учителя, видели в нем только отчаянного "разносителя" и ругателя, который в минуты профессионального гнева топчет ногами фуражку, прыгает на шканцах и орет, как бесноватый, и боялись его на службе, как мыши кота. Ашанину изображали адмирала в лицах, копируя при общем смехе, как он грозит гардемарина повесить или расстрелять, как через пять минут того же гардемарина называет любезным другом, заботливо угощая его папиросами; как учит за обедом есть рыбу вилкой, а не с ножа; как декламирует Пушкина и Лермонтова, как донимает чтениями у себя в каюте и рассказами о Нельсоне, Нахимове и Корнилове и как совершает совместные прогулки для осмотра портов, заставляя потом излагать все это на бумаге. Внезапные переходы его от полнейшего штиля, когда гардемарины были "любезные друзья", к шторму, когда они становились "щенками", которых следует повесить на нока-реях, мастерски были переданы востроглазым, худеньким Касаткиным.
   Слушая все эти торопливые рассказы, смотря на более или менее удачные воспроизведения Корнева, Ашанин понял, что на "Витязе" центральной фигурой так сказать героем - был беспокойный адмирал. На нем сосредоточивалось общее внимание; ему давали всевозможные клички - от "глазастого черта" до "прыгуна-антихриста" включительно, его бранили, за небольшим исключением, почти все, над ним изощряли остроумие, ему посвящались сатирические стихи.
   - Слушай, Ашанин, какую я песенку про него написал... Небось, он ее знает... Слышал, дьявол! - похвастал Касаткин.
   - И не расстрелял тебя? - засмеялся Ашанин.
   - Нет... смеялся... Просил всю песню показать...
   И маленький гардемарин с задорным вихорком и мышиными глазками, благоразумно затворив двери каюты, затянул фальцетом, а все подтянули хором:
   Хуже ливня и тумана,
   Мелей, рифов, скал,
   Шквала, шторма, урагана
   Грозный адмирал...
   Второго куплета не успели начать. Ворвавшийся в каюту рассыльный прокричал: "Свистали всех наверх с дрейхвы сниматься!", и все юные моряки, нахлобучивши на свои головы фуражки, как полоумные, бросились наверх и разбежались по своим местам.
   Вышел наверх и Ашанин. Чувствуя себя пассажиром, он приютился в сторонке, к борту у шканцев, чтобы не мешать авралу, и посматривал то на адмирала, стоявшего, расставив фертом ноги, на полуюте, то на свой "Коршун". И Ашанин, уже давно проникшийся особенной знакомой морякам любовью к своему судну, горячо желал, чтобы "Коршун" снялся с дрейфа скорее "Витязя".
   На "Витязе" в свою очередь желали противного и, видимо, желали этого все, начиная с кругленького, пузатенького, похожего на бочонок капитана и долговязого старшего офицера и кончая вот этим белобрысым матросиком, который, весь напрягаясь, тянул вместе с другими снасть, поворачивавшую грота-рею.
   Матросы так и рвались, чтобы отметить "Коршуну" за его недавнее первенство, вызвавшее адмиральский гнев. Капитан то и дело взглядывал на "Коршун" ни жив ни мертв. У старшего офицера на лице стояло такое напряженное выражение нетерпения и вместе с тем страдания, что, казалось, он тут же на мостике растянется от отчаяния, если "Витязь" опоздает. И он командует громко, отрывисто и властно.
   Володя взглянул на мачты "Витязя". Реи уже обрасоплены, марсели надулись, фок и грот посажены и уже взлетают брамсели... Он отвернулся и с замиранием сердца посмотрел на "Коршун", думая почему-то, что на "Коршуне" еще нет брамселей. Но вдруг лицо Володи светлеет, и сердце радостно бьется в груди: и на "Коршуне" уже стоят брамсели, и он, разрезая носом воду, плавно несется за "Витязем".
   Оба корвета снялись с дрейфа одновременно.
   Ашанин взглянул на адмирала. Тот, видимо, доволен, и глаза его, недавно страшные, выпученные глаза, не мечут молний, они смотрят весело и добродушно. И Володя слышит, как адмирал говорит капитану самым приветливым тоном:
   - Славно мы снялись с дрейфа, Степан Степанович... Отлично... Прикажите выдать от меня команде по чарке водки...
   Володя видит вслед за тем, как проясняются лица у капитана и у старшего офицера, как на всем корвете исчезает атмосфера тишины и страха, и все стали словно бы удовлетворенными и спокойными только потому, что "Витязь" не отстал от "Коршуна" и не осрамился.
   "Какая странная эта морская жизнь! Как она объединяет людей и сколько разнообразных ощущений дает!" - подумал Ашанин.
   Когда просвистали подвахтенных вниз, он спустился в гардемаринскую каюту вместе с Касаткиным, который весело говорил:
   - Адмирал "заштилел". Ты, Ашанин, отлично позавтракаешь. Ешь вволю, он не скупой и любит угостить. Только смотри: белое вино наливай в зеленую рюмку, а красное - в маленький стакан, иначе... взъерепенится.
   Когда в гардемаринской каюте узнали, что после завтрака Ашанин будет читать адмиралу свой отчет о пребывании в Кохинхине, все обрадовались. Значит, сегодня не будет чтения морской истории. Ура! Не надо идти после обеда к адмиралу.