Страница:
Вот так они и стали жить все вместе, вчетвером в доме Кредеров, и Лена вскорости сделалась на вид неаккуратной и даже, можно сказать, чуть не грязнулей, и жизни в ней стало еще меньше, и никому никогда не было никакого дела, чего Лена хочет, да она, в общем-то, и сама никогда не знала, что ей нужно.
Единственное Ленино несчастье, происходившее оттого, что они теперь жили все вместе вчетвером, была брань старой миссис Кредер. Лена привыкла, что все ее ругают, но ругань старой миссис Кредер была совсем другая ругань, чем привыкла Лена.
Герману Лена, раз уж он теперь все равно на ней женился, очень даже нравилась. Он не слишком обращал на нее внимание, но и хлопот оттого, что она всегда была рядом, тоже особых не было, вот разве когда мать начинала злиться и пилила их обоих, что, мол, Лена распустеха и не умеет как следует экономить на еде, и деньги уходят неизвестно куда, и ей, старой женщине, приходится самой за всем следить.
Герман Кредер всегда делал так, как хотели отец с матерью, но никогда по-настоящему сильно родителей не любил. Для Германа главное было, чтоб не ссориться. По нему бы в самый раз, чтоб его никогда никто не трогал, а он бы работал каждый день, как всегда, и ничего бы не слушал, и никто бы не приставал к нему со своей злобой. А теперь он женился, и началось, а он так и знал. Теперь ничего не слушать уже никак не получалось, и материну ругань в особенности. Ему теперь хочешь не хочешь приходилось слушать, потому что была еще Лена, которая, чуть услышит, как мать на нее ругается, тут же делалась вся такая напуганная и прибитая. Герман знал, чего от матери ждать: чем меньше ешь, тем лучше, и работать надо весь день и до седьмого пота, и не слушать, что она там говорит; именно так Герман, собственно, и жил, пока им, старикам то есть, не взбрело в голову его женить, и чтобы рядом с ним всегда была девушка, и вот теперь ему приходилось учить ее не слушать, что говорит мать, и не пугаться всякий раз, и есть поменьше, и всегда на всем экономить.
Герман, правда, не очень хорошо понимал, как помочь бедной Лене во всем этом разобраться. У него не хватало духу вступиться за Лену перед матерью, и все равно бы ей от этого было не легче, и он не знал, как ее утешить, и чтобы она крепилась и не слушала все эти жуткие гадости, которые мать говорит. Просто Герману не нравилось, когда вокруг такое творится каждый день. Герман понятия не имел, как это можно пойти против матери и заставить ее замолчать, да и вообще пойти против человека, который чего-то очень сильно захотел. Герману за всю его жизнь ничего не хотелось настолько сильно, чтобы из-за этого стоило с кем-то ссориться. Герман всю жизнь только и хотел, чтобы жить тихо-смирно, не трепать языком и делать по работе каждый день то же, что и всегда. А теперь мать заставила его жениться на этой самой Лене, и еще, что ни день, ругается, и у него голова идет кругом, и просто не знаешь, куда от этого деваться.
Миссис Хейдон виделась с Леной куда меньше прежнего. Она не потеряла интереса к Лене, к своей как-никак племяннице, но только Лена не могла теперь к ней приходить так же часто, как раньше, потому что это было бы неправильно, ведь Лена теперь была замужняя женщина. К тому же у миссис Хейдон был теперь забот полон рот насчет собственных дочек, нужно было всему их научить, и уже пора им искать подходящих мужей, а тут еще собственный муж все время ее пилит, что она портит сына и из него теперь уже точно ничего путного не вырастет, и один только будет позор для порядочной немецкой семьи, и все потому, что она его портит. Поэтому у миссис Хейдон был хлопот полон рот, но ей по-прежнему хотелось заботиться о Лене, пусть даже они теперь и не могли видеться, как прежде. Они теперь только и виделись, если миссис Хейдон заходила к миссис Кредер или миссис Кредер заходила к миссис Хейдон, а это бывало вовсе и не часто. К тому же у миссис Хейдон никак теперь не получалось бранить Лену; миссис Кредер всегда была тут как тут, и было бы неправильно бранить Лену, когда тут как тут миссис Кредер, которая теперь, по правде сказать, одна только и имеет на это право. Так что тетя говорила теперь Лене всякие приятные вещи, хотя, по правде сказать, миссис Хейдон иногда и немного расстраивалась из-за того, какая Лена унылая и неопрятная; но времени на то, чтобы по-настоящему расстроиться, у нее все равно не было.
Лена больше не встречалась с девушками, с которыми когда-то сидела в парке. У Лены не было никакой возможности с ними встретиться, и не в Ленином характере было искать возможность с ними встретиться, да она теперь не очень-то и вспоминала о тех временах, когда виделась с ними чуть не каждый день. Они тоже никогда не заходили в дом к миссис Кредер повидаться с Леной, ни одна не заходила. Даже ирландка Мэри и та ни разу не подумала, чтоб зайти ее проведать. Лену они вскорости забыли. У Лены они тоже выпали из памяти, и теперь Лена даже и не вспоминала, что когда-то были у нее такие знакомые.
Единственная из ее прежних знакомых, кому было дело, чего Лене хочется и чего ей надо, единственная, кто все время заставляла Лену заходить к ней в гости, была та добрая кухарка-немка, которая всегда ругалась. Она и теперь бранила Лену на чем свет стоит, что до такого себя довела и что выходит на люди в таком вот виде. УЯ понимаю, что ты ждешь ребенка, Лена, и все-таки нельзя же так распускаться, что на тебя даже смотреть тошно. Просто стыд берет, ей-богу, когда ты приходишь и сидишь тут на кухне вся такая неряха, и ты ведь, Лена, такая не была. Да я в жизни такого не видела. Герман с тобой такой добрый, сама говоришь, и слова плохого не скажет, хоть ты, Лена, того и не заслуживаешь, неряха ты и есть, совсем распустилась, как будто некому тебя было поучить, как себя держать, чтобы вид был и не распускаться. Нет, Лена, я не вижу никаких таких причин, чтобы до такого себя доводить и ходить такой распустехой, Лена, просто ж стыдно смотреть, такая, право слово, ты, Лена, уродина. Нет, Лена, я еще в жизни не встречала женщины, чтобы у нее все складывалось к лучшему, а она так распускалась, и плачешь все время, как будто у тебя беда какая. А я всегда говорила, нечего было тебе, Лена, выскакивать за этого Германа Кредера, уж я-то понимаю, чего тебе приходится терпеть от этой старой карги, и дед, скопидом этот, тоже хорош, даром что слова не вытянешь, а загляни к нему внутрь, там и будет то же самое, что у этой злыдни, уж я-то, Лена, понимаю, я знаю, ведь они тебя даже и не покормят как следует, Лена, и мне тебя, правда, Лена, жалко, сама знаешь, Лена, только все равно не годится ходить такой распустехой, даже при всех твоих напастях. Вот хоть меня возьми, Лена, разве ж я когда до такого допускала, хоть у меня, бывает, так голова разламывается, что какая уж там работа, и все из рук валится, и ни сготовить толком, но я всегда, видишь, Лена, я всегда в порядке. Только так, Лена, немецкая девушка и может добиться, чтобы все хорошо. Слышишь, Лена, что я тебе говорю. А теперь давай-ка, поешь вкусненького, Лена, я тут тебе сготовила, и помойся, и следи ты за собой, и ребеночек у тебя родится, и ничего тебе не сделается, а я тут поговорю с твоей тетей Матильдой, что пора тебе зажить своим домом, с Германом и с ребеночком, и тогда все будет хорошо. Слышишь, Лена, что я тебе говорю. И чтобы больше в таком виде ко мне не приходила, и перестань ты все время нюни разводить. Никакого толку, ровным счетом, если будешь сидеть тут и плакать, я еще в жизни, Лена, не видала, чтобы, если у кого беда, он бы чего добился, веди он себя, к примеру, вот как ты себя, Лена, ведешь. Слышишь меня, Лена. Иди-ка ты теперь домой и помни, Лена, что я тебе сказала, а я посмотрю, что тут можно сделать. Уж я заставлю твою тетю Матильду поговорить со старой миссис Кредер, чтоб она тебя оставила в покое, пока не родишь. И нечего тебе, Лена, бояться, и не глупи мне. Что за глупость, в самом-то деле, мужчина тебе, Лена, достался что надо, и вообще столько всего, что любая девушка позавидует. А теперь иди-ка ты, Лена, домой и делай, как я тебе сказала, так и делай, а я подумаю, чем тебе помочьФ.
? Да-да, миссис Олдрич, ? немного времени спустя сказала эта добрая немецкая женщина своей хозяйке. ? Да, миссис Олдрич, так-то с ними, с девушками, и выходит, которым не терпится замуж. Не ценят, как им повезло, миссис Олдрич. Им повезет, а они и не поймут, и даже сами не знают, чего им надо, миссис Олдрич. Вот и наша бедняжка Лена, она тут ко мне приходила, без слез не глянешь, и ревет все время, пришлось мне ее отругать, но она-то, бедняжка, в этом своем замужестве света белого не видит, миссис Олдрич. И такая уж бледненькая, и лица на ней нет, миссис Олдрич, просто сердце разрывается. А уж какая была славная девушка наша Лена, миссис Олдрич, и никаких у меня с ней не было хлопот, не в пример этим, теперешним, миссис Олдрич, и ни одна так работать не может, как наша Лена, а ей прямо житья нет от этой старухи, от миссис Кредер. Ох, миссис Олдрич, она к нашей Лене прямо как ведьма какая. Я раньше, миссис Олдрич, и не думала, что старики могут так обращаться с молоденькими, а теперь у меня просто зла на них не хватает. Вот если бы Лене жить вдвоем с Германом, он-то не такой, какие, знаете, миссис Олдрич, бывают мужчины, но только он против матери словечка не скажет, ни-ни, я уж даже и не знаю, как помочь Лене-то, бедняжке. Я, конечно, понимаю, миссис Олдрич, что тетка ее, миссис Хейдон, она хотела как лучше, но, честное слово, бедной нашей Лене, ей-богу, было б лучше, если бы этот Герман как сбежал тогда от нее в Нью-Йорк, так бы там и остался. Мне смотреть на нее страшно, миссис Олдрич. В ней как будто совсем не осталось жизни, миссис Олдрич, слоняется туда-сюда, вся замызганная, а я-то столько с ней билась, чтоб ее научить, как себя держать и чтобы вид был. Нет, миссис Олдрич, не идет им это на пользу, девушкам-то, когда они замуж выходят, для них же лучше, чтоб нашли хорошее место, и знай работали себе, и никуда. На Лену же просто смотреть страшно, миссис Олдрич. Хотела бы я знать, как ей помочь, но она-то, она же прямо настоящая ведьма, эта старая миссис Кредер, Германова мамаша. Я, пожалуй, переговорю поскорей с миссис Хейдон, миссис Олдрич, а там и поглядим, нельзя ли как бедной Лене помочь.
Для бедной Лены настали и впрямь плохие времена. Герман был славный человек и добрый и даже иногда стал вступаться за нее перед матерью: УНе трогай ее, мама, ей худо не трогай ее слышишь меня. Если хочешь ей сказать чего надо сделать ты скажи мне, а уж я ей сам скажу. И прослежу чтоб все сделала как тебе нравится. И прекрати, слышишь мама, прекрати ты вечно Лену ругать. Слышишь, тебе говорят, прекрати немедленно погоди пока она хоть в себя-то придетФ. Герман теперь набрался духу идти против матери, потому что видел: Лене и так невмоготу с ребеночком внутри, и он растет, а тут еще мать такое говорит, что просто страшно делается, и все время, все время, и так нельзя.
В Германе поселилось теперь новое чувство, и он чувствовал, что у него хватит сил пойти против матери. Герман Кредер не привык чего-то хотеть и ждать, но теперь Герману Кредеру очень хотелось стать отцом и хотелось, чтобы это был мальчик и чтобы мальчик был здоровый. Герман никогда не был особо привязан к отцу с матерью, хотя всегда, всю жизнь, делал так, как они хотели; он никогда не был особо привязан и к жене Лене, хотя всегда был с ней добрый и всегда пытался ее защищать от матери, с этой ее вечной руганью, но вот чтобы стать отцом собственного ребенка, это чувство и впрямь взяло Германа за душу. Он уже почти совсем решился, чтобы уберечь ребенка от всего дурного, пойти против матери, и не как-нибудь там, а в полную силу, и даже против отца, если тот не станет на его сторону и не поможет держать мать в узде.
Иногда Герман ходил и к миссис Хейдон, чтобы выговориться про свою беду. И вот они решили, что будет лучше пожить пока вчетвером, пока не родится ребенок, и Герман пока заставит миссис Кредер поменьше ругаться, а потом, когда Лена окрепнет, Герман заживет с ней своим домом, по соседству с отцом, так, чтобы всегда быть под рукой, если нужно помочь по работе, но есть и спать они станут в своем доме, где старуха не сможет за ними следить и чтоб не слышать ее жуткой брани.
Так что на какое-то время все осталось по-прежнему. Бедная Лена не чувствовала никакой радости от того, что у нее будет маленький. Она была напугана так же, как тогда, на пароходе. Чуть где заболит, и она уже пугалась. Она была напуганная, и вялая, и как примороженная, и ей казалось, что вот-вот она умрет. У Лены не было столько сил, чтобы терпеть и быть сильной, когда все так плохо, она только и могла, что сидеть, вся такая напуганная, и вялая, и примороженная, и ей казалось, что вот-вот она умрет.
Прошло совсем немного времени, и Лена родила ребенка. Такой получился славный, крепенький мальчуган, этот ребенок. Герман просто нарадоваться не мог. Когда Лена немного окрепла, они переехали в соседний с родителями дом, чтобы и сам Герман, и вся его семья могли есть, спать и вообще жить так, как им нравится. Только Лене это было уже вроде как все равно. Она какая была, пока ждала ребенка, такая и осталась. Слонялась туда-сюда, и одевалась как попало, и была как в воду опущенная, и делала все, да и вообще жила будто совсем ничего не чувствует. По дому она все делала как полагается, ее по-другому-то и не научили, но сама была как неживая. Герман был всегда с ней ласковый и добрый и помогал по дому. Как только умел, так и помогал. Если нужно было сделать по дому чего нового или для ребенка, так он тут как тут. Лена тоже делала все как полагается, как ее учили. Она теперь только и держалась, что на домашней работе, и ходила вечно растрепанная, и замызганная, и снулая, и как неживая. И, по Лене, такая жизнь была ничуть не лучше, чем вообще с тех пор, как вышла замуж.
Миссис Хейдон теперь с Леной, своей племянницей, и вовсе перестала видеться. У миссис Хейдон теперь от своих забот голова шла кругом, и с дочками, которые повыходили замуж, и с парнем, который подрастал, и управиться с ним становилось все тяжелей. Она знала, что Лене, как могла, помогла. Герман Кредер был мужчина правильный, она сама иногда думала, не худо было бы поменять его на какого из собственных зятьев, а теперь они жили своим домом, отдельно от стариков, и никаких тебе хлопот. Миссис Хейдон считала, что помогла своей племяннице Лене чем только могла, и слава богу, и чего бы теперь к ней ходить. Лена сама теперь справится, и нечего тетке с ней носиться.
Добрая немка-кухарка, которая вечно бранилась, не оставила Лену и старалась, как родная мать. Только исправить хоть что-нибудь было теперь очень трудно. Лена была теперь как глухая, кто бы ей чего ни говорил. Герман делал что мог, чтобы ей помочь. Герман всегда, если был дома, только и возился с ребенком. Герману это очень нравилось, с ребенком. А Лена даже и гулять его никогда не сводит; и вообще, ничего лишнего.
Доброй немке-кухарке иногда удавалось залучить Лену к себе в гости. Лена приходила с ребенком, сидела на кухне и смотрела, как добрая немка стряпает, и даже иногда ее слушала, совсем как раньше, но только очень недолго, а добрая немецкая женщина ругала ее, что ходит по городу не разбери- поймешь в чем одета, а все ее несчастья, между прочим, кончились, и сидит как прибитая, и спасибо не скажет. Иногда Лена как будто ненадолго просыпалась, и на лице у нее проступала прежняя тихая, терпеливая и необидчивая мягкость, но чаще кухарка ругала ее, а Лена будто почти ничего и не слышала. Лене нравилось, если миссис Олдрич, добрая хозяйка, ласково с ней поговорит, и тогда Лена будто возвращалась обратно, и у нее было такое же чувство, как тогда, когда она жила здесь в прислугах. Но чаще всего Лена просто жила себе, как спала, и была вся такая неряшливая, и как в воду опущенная, и как неживая.
В скором времени у Лены родились еще двое маленьких. Лена теперь уже не так боялась их рожать. Она вроде даже и не очень замечала, когда они делали ей больно, и вообще, что бы с ней теперь ни происходило, было ей как будто все равно.
Детишки вышли очень славные, все трое, что родились у Лены, и Герман заботился о них как только мог. До жены Герману, в общем-то, никогда особо дела не было. Единственное, до чего ему всегда было дело, это дети. Герман с ними возился, что твоя нянька. Когда он брал их на руки, то делался очень ласковый и нежный. Он научился очень ловко с ними управляться. Он проводил с ними все время, когда не работал. А вскоре даже и работать стал у себя в доме, чтобы они всегда были с ним вместе, в одной комнате.
Жизни в Лене оставалось все меньше и меньше, и Герман теперь о ней почти уже и не думал. Он все чаще и чаще брал заботу о детях на себя, обо всех трех. Он следил, чтоб они как следует поели и были чистенькие, и одевал их каждое утро, и учил, как что правильно делать, и укладывал спать, и был теперь с ними почти неотлучно. А потом должно было случиться еще одно прибавление в семействе, четвертый ребенок. Лена пошла в больницу поблизости, чтобы там родить. Ребенок, похоже, должен был быть трудный. Когда он наконец появился на свет, он был вроде как его мать, неживой. Пока он шел, Лена сделалась вся такая бледная и затвердела лицом. Когда все кончилось, Лена тоже умерла, и никто не понял, как оно так с ней получилось.
Добрая немка-кухарка, которая всегда бранила Лену и до последнего дня все пыталась ей как-то помочь, вот она единственная по Лене и горевала. И вспоминала, какая Лена была, пока работала с ней вместе в прислугах, и какой у нее был голос, какой мягкий да какой ласковый, и какая она была славная девушка, и как с ней никогда никаких хлопот, не то что со всеми этими нынешними девушками, которых теперь берут ей в подмогу. Вот добрая кухарка все это про Лену и говорила, иногда, если выдавался часок поболтать с миссис Олдрич, а больше про Лену никто теперь даже и не вспоминал.
Герман Кредер жил теперь, счастливый, очень тихо, очень скромно и очень довольный, один со своими тремя детьми. И никаких больше женщин, чтоб всегда рядом, боже упаси. Всю работу по дому он всегда делал сам, каждый день, когда заканчивалась та работа, которую они делали вдвоем с отцом. Герман всегда был один и работал всегда один, пока дети не выросли настолько, что смогли ему помогать. Герману Кредеру это очень нравилось, и он всегда так жил, ровно, мирно, и каждый день точь-в-точь как вчерашний, и всегда один с тремя своими славными, тихими детьми.
Единственное Ленино несчастье, происходившее оттого, что они теперь жили все вместе вчетвером, была брань старой миссис Кредер. Лена привыкла, что все ее ругают, но ругань старой миссис Кредер была совсем другая ругань, чем привыкла Лена.
Герману Лена, раз уж он теперь все равно на ней женился, очень даже нравилась. Он не слишком обращал на нее внимание, но и хлопот оттого, что она всегда была рядом, тоже особых не было, вот разве когда мать начинала злиться и пилила их обоих, что, мол, Лена распустеха и не умеет как следует экономить на еде, и деньги уходят неизвестно куда, и ей, старой женщине, приходится самой за всем следить.
Герман Кредер всегда делал так, как хотели отец с матерью, но никогда по-настоящему сильно родителей не любил. Для Германа главное было, чтоб не ссориться. По нему бы в самый раз, чтоб его никогда никто не трогал, а он бы работал каждый день, как всегда, и ничего бы не слушал, и никто бы не приставал к нему со своей злобой. А теперь он женился, и началось, а он так и знал. Теперь ничего не слушать уже никак не получалось, и материну ругань в особенности. Ему теперь хочешь не хочешь приходилось слушать, потому что была еще Лена, которая, чуть услышит, как мать на нее ругается, тут же делалась вся такая напуганная и прибитая. Герман знал, чего от матери ждать: чем меньше ешь, тем лучше, и работать надо весь день и до седьмого пота, и не слушать, что она там говорит; именно так Герман, собственно, и жил, пока им, старикам то есть, не взбрело в голову его женить, и чтобы рядом с ним всегда была девушка, и вот теперь ему приходилось учить ее не слушать, что говорит мать, и не пугаться всякий раз, и есть поменьше, и всегда на всем экономить.
Герман, правда, не очень хорошо понимал, как помочь бедной Лене во всем этом разобраться. У него не хватало духу вступиться за Лену перед матерью, и все равно бы ей от этого было не легче, и он не знал, как ее утешить, и чтобы она крепилась и не слушала все эти жуткие гадости, которые мать говорит. Просто Герману не нравилось, когда вокруг такое творится каждый день. Герман понятия не имел, как это можно пойти против матери и заставить ее замолчать, да и вообще пойти против человека, который чего-то очень сильно захотел. Герману за всю его жизнь ничего не хотелось настолько сильно, чтобы из-за этого стоило с кем-то ссориться. Герман всю жизнь только и хотел, чтобы жить тихо-смирно, не трепать языком и делать по работе каждый день то же, что и всегда. А теперь мать заставила его жениться на этой самой Лене, и еще, что ни день, ругается, и у него голова идет кругом, и просто не знаешь, куда от этого деваться.
Миссис Хейдон виделась с Леной куда меньше прежнего. Она не потеряла интереса к Лене, к своей как-никак племяннице, но только Лена не могла теперь к ней приходить так же часто, как раньше, потому что это было бы неправильно, ведь Лена теперь была замужняя женщина. К тому же у миссис Хейдон был теперь забот полон рот насчет собственных дочек, нужно было всему их научить, и уже пора им искать подходящих мужей, а тут еще собственный муж все время ее пилит, что она портит сына и из него теперь уже точно ничего путного не вырастет, и один только будет позор для порядочной немецкой семьи, и все потому, что она его портит. Поэтому у миссис Хейдон был хлопот полон рот, но ей по-прежнему хотелось заботиться о Лене, пусть даже они теперь и не могли видеться, как прежде. Они теперь только и виделись, если миссис Хейдон заходила к миссис Кредер или миссис Кредер заходила к миссис Хейдон, а это бывало вовсе и не часто. К тому же у миссис Хейдон никак теперь не получалось бранить Лену; миссис Кредер всегда была тут как тут, и было бы неправильно бранить Лену, когда тут как тут миссис Кредер, которая теперь, по правде сказать, одна только и имеет на это право. Так что тетя говорила теперь Лене всякие приятные вещи, хотя, по правде сказать, миссис Хейдон иногда и немного расстраивалась из-за того, какая Лена унылая и неопрятная; но времени на то, чтобы по-настоящему расстроиться, у нее все равно не было.
Лена больше не встречалась с девушками, с которыми когда-то сидела в парке. У Лены не было никакой возможности с ними встретиться, и не в Ленином характере было искать возможность с ними встретиться, да она теперь не очень-то и вспоминала о тех временах, когда виделась с ними чуть не каждый день. Они тоже никогда не заходили в дом к миссис Кредер повидаться с Леной, ни одна не заходила. Даже ирландка Мэри и та ни разу не подумала, чтоб зайти ее проведать. Лену они вскорости забыли. У Лены они тоже выпали из памяти, и теперь Лена даже и не вспоминала, что когда-то были у нее такие знакомые.
Единственная из ее прежних знакомых, кому было дело, чего Лене хочется и чего ей надо, единственная, кто все время заставляла Лену заходить к ней в гости, была та добрая кухарка-немка, которая всегда ругалась. Она и теперь бранила Лену на чем свет стоит, что до такого себя довела и что выходит на люди в таком вот виде. УЯ понимаю, что ты ждешь ребенка, Лена, и все-таки нельзя же так распускаться, что на тебя даже смотреть тошно. Просто стыд берет, ей-богу, когда ты приходишь и сидишь тут на кухне вся такая неряха, и ты ведь, Лена, такая не была. Да я в жизни такого не видела. Герман с тобой такой добрый, сама говоришь, и слова плохого не скажет, хоть ты, Лена, того и не заслуживаешь, неряха ты и есть, совсем распустилась, как будто некому тебя было поучить, как себя держать, чтобы вид был и не распускаться. Нет, Лена, я не вижу никаких таких причин, чтобы до такого себя доводить и ходить такой распустехой, Лена, просто ж стыдно смотреть, такая, право слово, ты, Лена, уродина. Нет, Лена, я еще в жизни не встречала женщины, чтобы у нее все складывалось к лучшему, а она так распускалась, и плачешь все время, как будто у тебя беда какая. А я всегда говорила, нечего было тебе, Лена, выскакивать за этого Германа Кредера, уж я-то понимаю, чего тебе приходится терпеть от этой старой карги, и дед, скопидом этот, тоже хорош, даром что слова не вытянешь, а загляни к нему внутрь, там и будет то же самое, что у этой злыдни, уж я-то, Лена, понимаю, я знаю, ведь они тебя даже и не покормят как следует, Лена, и мне тебя, правда, Лена, жалко, сама знаешь, Лена, только все равно не годится ходить такой распустехой, даже при всех твоих напастях. Вот хоть меня возьми, Лена, разве ж я когда до такого допускала, хоть у меня, бывает, так голова разламывается, что какая уж там работа, и все из рук валится, и ни сготовить толком, но я всегда, видишь, Лена, я всегда в порядке. Только так, Лена, немецкая девушка и может добиться, чтобы все хорошо. Слышишь, Лена, что я тебе говорю. А теперь давай-ка, поешь вкусненького, Лена, я тут тебе сготовила, и помойся, и следи ты за собой, и ребеночек у тебя родится, и ничего тебе не сделается, а я тут поговорю с твоей тетей Матильдой, что пора тебе зажить своим домом, с Германом и с ребеночком, и тогда все будет хорошо. Слышишь, Лена, что я тебе говорю. И чтобы больше в таком виде ко мне не приходила, и перестань ты все время нюни разводить. Никакого толку, ровным счетом, если будешь сидеть тут и плакать, я еще в жизни, Лена, не видала, чтобы, если у кого беда, он бы чего добился, веди он себя, к примеру, вот как ты себя, Лена, ведешь. Слышишь меня, Лена. Иди-ка ты теперь домой и помни, Лена, что я тебе сказала, а я посмотрю, что тут можно сделать. Уж я заставлю твою тетю Матильду поговорить со старой миссис Кредер, чтоб она тебя оставила в покое, пока не родишь. И нечего тебе, Лена, бояться, и не глупи мне. Что за глупость, в самом-то деле, мужчина тебе, Лена, достался что надо, и вообще столько всего, что любая девушка позавидует. А теперь иди-ка ты, Лена, домой и делай, как я тебе сказала, так и делай, а я подумаю, чем тебе помочьФ.
? Да-да, миссис Олдрич, ? немного времени спустя сказала эта добрая немецкая женщина своей хозяйке. ? Да, миссис Олдрич, так-то с ними, с девушками, и выходит, которым не терпится замуж. Не ценят, как им повезло, миссис Олдрич. Им повезет, а они и не поймут, и даже сами не знают, чего им надо, миссис Олдрич. Вот и наша бедняжка Лена, она тут ко мне приходила, без слез не глянешь, и ревет все время, пришлось мне ее отругать, но она-то, бедняжка, в этом своем замужестве света белого не видит, миссис Олдрич. И такая уж бледненькая, и лица на ней нет, миссис Олдрич, просто сердце разрывается. А уж какая была славная девушка наша Лена, миссис Олдрич, и никаких у меня с ней не было хлопот, не в пример этим, теперешним, миссис Олдрич, и ни одна так работать не может, как наша Лена, а ей прямо житья нет от этой старухи, от миссис Кредер. Ох, миссис Олдрич, она к нашей Лене прямо как ведьма какая. Я раньше, миссис Олдрич, и не думала, что старики могут так обращаться с молоденькими, а теперь у меня просто зла на них не хватает. Вот если бы Лене жить вдвоем с Германом, он-то не такой, какие, знаете, миссис Олдрич, бывают мужчины, но только он против матери словечка не скажет, ни-ни, я уж даже и не знаю, как помочь Лене-то, бедняжке. Я, конечно, понимаю, миссис Олдрич, что тетка ее, миссис Хейдон, она хотела как лучше, но, честное слово, бедной нашей Лене, ей-богу, было б лучше, если бы этот Герман как сбежал тогда от нее в Нью-Йорк, так бы там и остался. Мне смотреть на нее страшно, миссис Олдрич. В ней как будто совсем не осталось жизни, миссис Олдрич, слоняется туда-сюда, вся замызганная, а я-то столько с ней билась, чтоб ее научить, как себя держать и чтобы вид был. Нет, миссис Олдрич, не идет им это на пользу, девушкам-то, когда они замуж выходят, для них же лучше, чтоб нашли хорошее место, и знай работали себе, и никуда. На Лену же просто смотреть страшно, миссис Олдрич. Хотела бы я знать, как ей помочь, но она-то, она же прямо настоящая ведьма, эта старая миссис Кредер, Германова мамаша. Я, пожалуй, переговорю поскорей с миссис Хейдон, миссис Олдрич, а там и поглядим, нельзя ли как бедной Лене помочь.
Для бедной Лены настали и впрямь плохие времена. Герман был славный человек и добрый и даже иногда стал вступаться за нее перед матерью: УНе трогай ее, мама, ей худо не трогай ее слышишь меня. Если хочешь ей сказать чего надо сделать ты скажи мне, а уж я ей сам скажу. И прослежу чтоб все сделала как тебе нравится. И прекрати, слышишь мама, прекрати ты вечно Лену ругать. Слышишь, тебе говорят, прекрати немедленно погоди пока она хоть в себя-то придетФ. Герман теперь набрался духу идти против матери, потому что видел: Лене и так невмоготу с ребеночком внутри, и он растет, а тут еще мать такое говорит, что просто страшно делается, и все время, все время, и так нельзя.
В Германе поселилось теперь новое чувство, и он чувствовал, что у него хватит сил пойти против матери. Герман Кредер не привык чего-то хотеть и ждать, но теперь Герману Кредеру очень хотелось стать отцом и хотелось, чтобы это был мальчик и чтобы мальчик был здоровый. Герман никогда не был особо привязан к отцу с матерью, хотя всегда, всю жизнь, делал так, как они хотели; он никогда не был особо привязан и к жене Лене, хотя всегда был с ней добрый и всегда пытался ее защищать от матери, с этой ее вечной руганью, но вот чтобы стать отцом собственного ребенка, это чувство и впрямь взяло Германа за душу. Он уже почти совсем решился, чтобы уберечь ребенка от всего дурного, пойти против матери, и не как-нибудь там, а в полную силу, и даже против отца, если тот не станет на его сторону и не поможет держать мать в узде.
Иногда Герман ходил и к миссис Хейдон, чтобы выговориться про свою беду. И вот они решили, что будет лучше пожить пока вчетвером, пока не родится ребенок, и Герман пока заставит миссис Кредер поменьше ругаться, а потом, когда Лена окрепнет, Герман заживет с ней своим домом, по соседству с отцом, так, чтобы всегда быть под рукой, если нужно помочь по работе, но есть и спать они станут в своем доме, где старуха не сможет за ними следить и чтоб не слышать ее жуткой брани.
Так что на какое-то время все осталось по-прежнему. Бедная Лена не чувствовала никакой радости от того, что у нее будет маленький. Она была напугана так же, как тогда, на пароходе. Чуть где заболит, и она уже пугалась. Она была напуганная, и вялая, и как примороженная, и ей казалось, что вот-вот она умрет. У Лены не было столько сил, чтобы терпеть и быть сильной, когда все так плохо, она только и могла, что сидеть, вся такая напуганная, и вялая, и примороженная, и ей казалось, что вот-вот она умрет.
Прошло совсем немного времени, и Лена родила ребенка. Такой получился славный, крепенький мальчуган, этот ребенок. Герман просто нарадоваться не мог. Когда Лена немного окрепла, они переехали в соседний с родителями дом, чтобы и сам Герман, и вся его семья могли есть, спать и вообще жить так, как им нравится. Только Лене это было уже вроде как все равно. Она какая была, пока ждала ребенка, такая и осталась. Слонялась туда-сюда, и одевалась как попало, и была как в воду опущенная, и делала все, да и вообще жила будто совсем ничего не чувствует. По дому она все делала как полагается, ее по-другому-то и не научили, но сама была как неживая. Герман был всегда с ней ласковый и добрый и помогал по дому. Как только умел, так и помогал. Если нужно было сделать по дому чего нового или для ребенка, так он тут как тут. Лена тоже делала все как полагается, как ее учили. Она теперь только и держалась, что на домашней работе, и ходила вечно растрепанная, и замызганная, и снулая, и как неживая. И, по Лене, такая жизнь была ничуть не лучше, чем вообще с тех пор, как вышла замуж.
Миссис Хейдон теперь с Леной, своей племянницей, и вовсе перестала видеться. У миссис Хейдон теперь от своих забот голова шла кругом, и с дочками, которые повыходили замуж, и с парнем, который подрастал, и управиться с ним становилось все тяжелей. Она знала, что Лене, как могла, помогла. Герман Кредер был мужчина правильный, она сама иногда думала, не худо было бы поменять его на какого из собственных зятьев, а теперь они жили своим домом, отдельно от стариков, и никаких тебе хлопот. Миссис Хейдон считала, что помогла своей племяннице Лене чем только могла, и слава богу, и чего бы теперь к ней ходить. Лена сама теперь справится, и нечего тетке с ней носиться.
Добрая немка-кухарка, которая вечно бранилась, не оставила Лену и старалась, как родная мать. Только исправить хоть что-нибудь было теперь очень трудно. Лена была теперь как глухая, кто бы ей чего ни говорил. Герман делал что мог, чтобы ей помочь. Герман всегда, если был дома, только и возился с ребенком. Герману это очень нравилось, с ребенком. А Лена даже и гулять его никогда не сводит; и вообще, ничего лишнего.
Доброй немке-кухарке иногда удавалось залучить Лену к себе в гости. Лена приходила с ребенком, сидела на кухне и смотрела, как добрая немка стряпает, и даже иногда ее слушала, совсем как раньше, но только очень недолго, а добрая немецкая женщина ругала ее, что ходит по городу не разбери- поймешь в чем одета, а все ее несчастья, между прочим, кончились, и сидит как прибитая, и спасибо не скажет. Иногда Лена как будто ненадолго просыпалась, и на лице у нее проступала прежняя тихая, терпеливая и необидчивая мягкость, но чаще кухарка ругала ее, а Лена будто почти ничего и не слышала. Лене нравилось, если миссис Олдрич, добрая хозяйка, ласково с ней поговорит, и тогда Лена будто возвращалась обратно, и у нее было такое же чувство, как тогда, когда она жила здесь в прислугах. Но чаще всего Лена просто жила себе, как спала, и была вся такая неряшливая, и как в воду опущенная, и как неживая.
В скором времени у Лены родились еще двое маленьких. Лена теперь уже не так боялась их рожать. Она вроде даже и не очень замечала, когда они делали ей больно, и вообще, что бы с ней теперь ни происходило, было ей как будто все равно.
Детишки вышли очень славные, все трое, что родились у Лены, и Герман заботился о них как только мог. До жены Герману, в общем-то, никогда особо дела не было. Единственное, до чего ему всегда было дело, это дети. Герман с ними возился, что твоя нянька. Когда он брал их на руки, то делался очень ласковый и нежный. Он научился очень ловко с ними управляться. Он проводил с ними все время, когда не работал. А вскоре даже и работать стал у себя в доме, чтобы они всегда были с ним вместе, в одной комнате.
Жизни в Лене оставалось все меньше и меньше, и Герман теперь о ней почти уже и не думал. Он все чаще и чаще брал заботу о детях на себя, обо всех трех. Он следил, чтоб они как следует поели и были чистенькие, и одевал их каждое утро, и учил, как что правильно делать, и укладывал спать, и был теперь с ними почти неотлучно. А потом должно было случиться еще одно прибавление в семействе, четвертый ребенок. Лена пошла в больницу поблизости, чтобы там родить. Ребенок, похоже, должен был быть трудный. Когда он наконец появился на свет, он был вроде как его мать, неживой. Пока он шел, Лена сделалась вся такая бледная и затвердела лицом. Когда все кончилось, Лена тоже умерла, и никто не понял, как оно так с ней получилось.
Добрая немка-кухарка, которая всегда бранила Лену и до последнего дня все пыталась ей как-то помочь, вот она единственная по Лене и горевала. И вспоминала, какая Лена была, пока работала с ней вместе в прислугах, и какой у нее был голос, какой мягкий да какой ласковый, и какая она была славная девушка, и как с ней никогда никаких хлопот, не то что со всеми этими нынешними девушками, которых теперь берут ей в подмогу. Вот добрая кухарка все это про Лену и говорила, иногда, если выдавался часок поболтать с миссис Олдрич, а больше про Лену никто теперь даже и не вспоминал.
Герман Кредер жил теперь, счастливый, очень тихо, очень скромно и очень довольный, один со своими тремя детьми. И никаких больше женщин, чтоб всегда рядом, боже упаси. Всю работу по дому он всегда делал сам, каждый день, когда заканчивалась та работа, которую они делали вдвоем с отцом. Герман всегда был один и работал всегда один, пока дети не выросли настолько, что смогли ему помогать. Герману Кредеру это очень нравилось, и он всегда так жил, ровно, мирно, и каждый день точь-в-точь как вчерашний, и всегда один с тремя своими славными, тихими детьми.